"Мальчики" - читать интересную книгу автора (Хафизов Олег)

I

В прошлом году пресса нашего городка смаковала дело некоего

Николая Жарова. Одна газетчица назвала Жарова "самым дерзким преступником последних времен", другая пересказала протоколы из его папки с продолжением под рубрикой "криминальное чтиво", третья включила Николая в число лучших преступников года наряду с главным налоговиком области, получившим, как известно, рекордную взятку

Федерального округа. Что же так возбудило всех этих девушек?

Николай жил в пригородной деревне Нижняя Китаевка и был там кем-то вроде вождя племени или старосты. Аборигены приходили к нему за справедливым решением своих проблем и левой водкой, которой торговала его жена. Первый свой срок он получил ещё в малолетстве, а всего провел в заключении около пятнадцати лет. Жаров старше меня на полгода. Получается, что, за вычетом детства, он жил в неволе ровно половину жизни. К тому времени, о котором хлопотали газеты, он был женат вторым браком на Надюхе, молодой девке из деревни Волохово, также кое в чем замешанной. От Надюхи у него было двое крошечных, носастых, любознательных детей, точь-в-точь похожих на отца, мальчик и девочка. А старший сын от первого брака жил на другом конце деревни, он уже вернулся из армии.

В 2000 году Жаров и его младший коллега Коншин решили ограбить бабушку, у которой, по наводке, хранились иконы XVII века.

Обходительный Николай представился по телефону работником горгаза и попросил утром открыть ему дверь для осмотра оборудования. Бабушка согласилась, но на всякий случай позвонила дочери на работу и рассказала о разговоре. Дочь строго-настрого запретила открывать дверь незнакомым людям.

Разбойники, вооруженные монтеровкой и газовой копией пистолета

Макарова, переделанной для стрельбы настоящими патронами, зашли в открытый подъезд девятиэтажного кирпичного дома по улице Макаренко, рядом со школой милиции. После террористических взрывов в Москве и

Волгодонске жильцы установили в подъезде чугунную дверь с замком под реечный ключ, но днем она не закрывалась, чтобы могли ходить все.

Нужный отсек коридора на несколько квартир был заперт. Бандиты непрерывно звонили минут десять, но запуганная бабушка боялась даже подойти к дверному глазку.

План, похоже, срывался. Коншин хотел уходить, но Жаров считал, что, если обращать внимание на каждую трудность, то вообще в жизни никого не ограбишь. Николай вышел на общий балкон, который в таких домах находится за мусоропроводом, где черный ход, и увидел внизу, возле подъезда, какую-то старуху, которая вроде кого-то поджидала.

– Женщина, алё, мы здесь! – закричал Жаров и помахал рукой.

– Кого, мене? – спросила женщина.

– Дверь-то открой! – сказал Жаров.

Не успела она выйти из лифта, как Жаров ворвался навстречу, ударил её монтеровкой, повалил и выхватил из кармана ключи. Пока

Коншин пытался открыть дверь в коридор, Жаров выволок женщину за воротник на балкон. Когда она пыталась вырываться, он бил её кулаком по голове. Но открыть этими ключами дверь было невозможно, потому что женщина была с другого этажа.

Перед началом операции разбойники обрезали в подъезде телефонный кабель, и в одной из квартир сработала сигнализация. Пока Коншин возился с ключами, подоспела милиция. Коншин услышал шум внизу, бросился бежать, но его схватили на лестнице. Женщина стала кричать, вырываться и дергать Жарова за одежду. Жаров выстрелил её в голову.

Затем он выстрелил в милиционера, вбежавшего на балкон, но не попал.

Он оттолкнул напуганного милиционера и убежал. Преследовать его не стали.

Женщина умерла.

Коншин выдал своего сообщника, но к тому времени Жаров исчез.

Сыщики предполагали, что он сбежал в другой город, а на самом деле он жил в частном доме у своего дальнего родственника, неподалеку от улицы Макаренко, где школа милиции, и не очень-то прятался: балдел с друзьями, ходил с девками в кафе, возил детей на природу. И занимался промыслом. Единственной конспиративной хитростью, которую он удосужился применить, были смехотворные темные усики, нисколько не изменившие его внешности. И этого оказалось более чем достаточно.

Жаров настолько осмелел, что стал наведываться в свой новый дом в

Китаевке, отдыхать, переодеваться, заниматься с детьми. Его выдали, когда он пришел домой отпраздновать день рождения жены.

Из засады бойцы следили за недостроенным коттеджем Жарова, откуда доносился шум гулянки, но не врывались и ждали подходящего момента, чтобы не выламывать дверь. По улице гуляла какая-то парочка, милиционер попросил девушку позвонить и позвать Надю. Пьяненькая

Надюха открыла дверь, за спиной у неё кто-то маячил. В сенях было темно, и потом собровцы утверждали, что Жаров приставил к виску жены пистолет ПМ, вот почему они не могли открыть огонь на поражение.

Жаров при этом выглядел монстром, взявшим в заложники собственную жену. Или его жена выглядела сообразительной сообщницей. Позднее отговорка насчет пистолета у виска из показаний исчезла.

– Милиция! Всем лежать! Мордой в пол, быстро! – заорал, врываясь, передний боец, засверкали вспышки, захлопали выстрелы, бабахнула граната, и через несколько секунд все было кончено. Соседка перетягивала милиционеру жгутом бедро, из которого толчками била кровь. У другого собровца было прострелено колено. Жарова нигде не было, вскоре приехал кинолог, и собака нашла в гараже замаскированный лаз, которым преступник убежал в лесопосадку.

Через газеты милицейское начальство объявило священную войну

Жарову, покусившемуся на честь их мундира, и торжественно пообещало поймать его в ближайшее время. Вся милиция была переведена на усиленный режим, но Жаров как-то не попадался и о нем стали забывать. Пробовали запугивать Надюху, но ничего путного от неё добиться не удалось. Теперь-то уж он наверное сбежал куда-нибудь в

Тьмутаракань, если от него не избавились сообщники, чтобы зря не будоражил милицию.

А Николай снял квартиру в отдаленном Пролетарском районе, где жил по-прежнему, но чуть более скрытно.

Спустя месяц два коммерсанта сидели в машине возле трамвайной остановке на дачной окраине города. Директор фирмы, за рулем, принял выручку от своего работника, отсчитал ему денег на бензин и убрал пачку в барсетку. Работник пересчитывал деньги, и в это время на заднее сиденье плюхнулся какой-то худощавый мужик в темном.

Директор подумал, что его приняли за извозчика, обернулся, чтобы что-нибудь сострить, и увидел перед лицом пистолет. Директор выронил барсетку и, угнувшись, полез из машины. В это время хлопнул выстрел.

Пробежав несколько шагов по улице, раненый упал.

Разбойник отнял деньги у второго коммерсанта, бросил на заднее сиденье курточку, которой прикрывал руку с оружием, и пересел за руль. Левой рукой он шарил под сиденьем в поисках оброненной барсетки, правой поворачивал ключ зажигания, а пистолет лежал на сиденье. Тут парень, которого грабили, не растерялся, схватил пистолет и спустил курок. Осечка. С пистолетом в руке коммерсант выскочил на остановку и стал звать на помощь, а грабитель с деньгами убежал.

По фотографиям в милиции потерпевшие опознали Жарова. А пуля, пробившее легкое директора фирмы, была выпущена из того же пистолета, которым убили женщину на улице Макаренко и подстрелили двух бойцов в Китаевке.

Милиция объявила очередную охоту на Жарова. Однажды, в окрестностях Китаевки, снайперу, кажется, удалось зацепить его пулей, но он опять убежал. В конце концов, несмотря на честь мундира, неуловимость Николая даже стал предметом шуток среди милиционеров. Действительно, какой-то доходяга с газовым пистолетиком морочил целую команду натасканных киборгов.

К голливудским подвигам Жарова прибавился ещё один эпизод.

Как-то, ещё летом, он купался со своей шайкой на карьере и, слово за слово, сцепился с каким-то наглым отдыхающим. Этот мужик хвалился, что он работает в УБОП. Николай также представился работником УБОП, пиная его ногами. После того, как милиционера с пляжа отвезли в больницу, его коллеги, разъезжая по городу, увидели возле одного из частных домов ту самую машину, какая, по описаниям потерпевшего, была у его обидчиков. Милиционеры вернулись с подмогой и обложили дом, в котором нелегальный Жаров как раз предавался любовных утехам с собственной женой.

Когда в дверь начали ломиться, Николай, кое-как одевшись, метнул стул в окно, выходящее в огород. Милиционеры бросились к этому окну, а беглец выскочил в противоположное. За ним погнались, но он побежал в парк через уличное кафе на площади Советско-Чехословацкой дружбы

(ныне Славянский бульвар), разбрасывая за собой стулья и пластмассовые столики, как в дурном боевике, и скрылся.

Прошло почти пять лет, прежде чем Жаров объявился снова. На этот раз его все-таки поймали. Об этом удивительном событии, как о виртуозной операции, отчитался через газету лично генерал Рожков, начальник областной милиции. И все же создавалось впечатление, что

Жарова взяли как-то с бухты-барахты, почти нечаянно.

Доносчик сообщил, что Жаров живет в Москве и работает… охранником в пункте обмена валюты одного из банков. Группа из четырех тульских милиционеров отправилась в Москву, чтобы проверить этот маловероятный факт, а заодно и арестовать Жарова, если информация подтвердится. Они нашли банк, указанный в доносе, заглянули в обменный пункт и действительно увидели в зале худощавого темноволосого охранника, похожего на Николая. Затем, к ужасу банковских девушек, решивших, что их грабят, бойцы ворвались в обменный пункт, заломали Жарова и надели на него наручники.

Если бы это был налет, то он прошел бы успешно. Жаров не отличался ни атлетизмом, ни боевой подготовкой, да и здоровье было разрушено тюрьмой.

Оказалось, что сразу после ограбления коммерсантов Жаров заскочил на квартиру в Пролетарском районе, собрался и уехал на маршрутке в

Москву. Здесь он остановился у своего двоюродного брата и устроился по его паспорту на работу. В милицейских реляциях указывалось поразительное внешнее сходство Жарова с его кузеном, хотя для такого нехитрого подлога было вполне достаточно, чтобы в паспорте не были изображены семидесятилетняя женщина или шестнадцатилетний мальчик.

Как бы то ни было, Жаров работал сначала на рынке, а затем, как обладатель московской прописки, устроился завхозом-охранником в элитную гимназию. Супруге двоюродного брата стал надоедать подозрительный постоялец, и Жаров снял квартиру. Он, как обычно, сошелся с женщиной гораздо моложе его, копил на машину и собирался жить долго, счастливо, а может и честно. Теперь он работал в банке, мимо него текли целые реки валюты, и он взирал на них глазами

Благоразумного Разбойника. По крайней мере – пока.

Жарова выдали, когда он успокоился и потерял бдительность. Ему сулили пожизненное заключение, не столько из-за убитой женщины, сколько из-за "посягательства на жизнь работников милиции". Его процесс получился не слишком назидательным, хотя, казалось бы, милиции удалось исполнить свою угрозу. То ли наши органы ещё не вполне овладели искусством саморекламы, то ли разучились устраивать показательные процессы. А может, им неловко было выставлять на всеобщее обозрение всю эту многолетнюю бестолковщину, которая завершилась нечаянным успехом.

Николаю дали двадцать лет заключения: восемь в тюрьме и остальные в лагере. Если доживем и не произойдет ещё чего-нибудь фантастического, то мы встретимся в 2025 году. Мне тогда будет семьдесят шесть лет, а Коле – семьдесят семь. Мы учились с ним в одном классе, но он старше меня почти на год.

Не знаю, как звали Жарова в тюрьме, а в классе его кличка была

Босс. Это слово казалось нам эффектным, а Коля признался, что так его для смеха прозвали большие деревенские ребята, потому что он был самый среди них маленький. Но Босс – это было солидное, парадное прозвище для внешнего пользования, а в более интимном кругу его называли Жарик. Когда не надо было выпендриваться и казаться мужественными, мы предпочитали уменьшительно-ласкательные варианты:

Жарик, Назарик, Хафизик.

Газетчица назвала Николая "мужчиной хлипкого телосложения", но он был самым сильным в нашем классе. Хотя и не самым большим.

Нашу школу только что открыли, ребята не знали друг друга, покусывались и обнюхивались, как щенки при знакомстве. Мы устроили в спортзале турнир по борьбе на матах, и Жарик заломал по очереди всех, а мне подстроил почетную ничью. Он также оказался самым метким метателем снежков, быстрее всех бегал на лыжах на физкультуре, съезжал с жуткого крутого склона оврага и прыгал с трамплина, где все остальные валились как кули.

Когда в коридоре под лестницей, где кабинет трудов, стали по-настоящему драться на кулаках (стыкАться), то Жарик вошел и в тройку самых сильных пацанов всей школы в своей возрастной категории. Отблеск его славы коснулся меня, и уж никто из ровесников не смел шакалить у меня деньги, я же мог себе это позволить почти без риска.

Роли в новом коллективе распределялись примерно так же, как в стае собак. Жарик никого не избивал, но было понятно, что он может это сделать. Он, помимо всего прочего, был деревенский, то есть, более вольный и удалой, чем городские мальчики. Кое-кто считал, что силой ему не уступает Назарик, который практически не стыкался, зато имел аж трех старших братьев – лихих наездников на велосипедах.

Enfant terrible и посмешищем девочек нашего класса был Таран – сын учительницы. Таран был нестерпимо боек и шумлив, хотя и соперничал со мною интеллектом. Он был весьма начитан, мечтал сначала быть космонавтом, а потом собаководом. Он ходил в короткой суконной курточке с золотыми пуговицами, придававшей ему матросский вид, носил скобки для исправления прикуса и испытывал по этому поводу душевные страдания.

Другой причиной его моральных мук была оригинальная фамилия.

Естественно, что это дразнили Таранкой, Тарантулом, а иногда обзывали хохлом. (Его родители были выходцы из кубанских казаков.)

Однажды, прогуливаясь с Тараном между сараев, мы увидели изображенную мелом на стене рыбу. Я предположил, что это карп, символизирующий живущего поблизости восьмиклассника Карпова. На что мой друг с болью возразил:

– А может, таранка?

Удивительной особенностью Тарана, лет до одиннадцати, было то, что он, едва увидев где-нибудь кусок мела, тут же хватал его и пожирал с громким хрустом. Так что, если его вызывали к доске и учительница отворачивалась хоть на мгновение, мел исчезал, а на губах Тарана пенились белые пузыри. После чего его посылали к ворчливой техничке за новой порцией, как козла за капустой.

"Таран-дурак" – так звучала отповедь, которой девочки отвечали на его наскоки. А надобно заметить, что наскоки эти не всегда завершались в пользу Тарана, потому что иные девочки в нашем классе были выше и мощнее нас. Обладательница самых мощных ляжек, Дронова, однажды ударом сбила Тарана с ног, и он отлетел метра на три по проходу между партами.

Таран предложил мне дружбу первого сентября, когда мы сажали деревца у школьной ограды. Мы и сели с ним за одну парту, предпоследнюю у окна. Но Таран так бесновался, так плохо на меня влиял, что меня пришлось пересадить на первую парту в среднем ряду, а со мной поселить Жарика, чтобы я влиял на него хорошо.

С пятого класса, когда началась кабинетная система, а вместо одной домашней Олимпиады Тихоновны у нас появилось много учителей по разным предметам, места перестали быть фиксированными. Мы нередко снова оказывались вместе с Тараном на задних партах, где можно было списывать, играть в "крестики-нолики", "балду" и "морской бой". А также незаметно смотреть на ноги Опариной в томительной надежде, что она сверкнет трусами.

В нашем классе был единственный спортсмен – очень легкий, сухой и немного картавый атлет по прозвищу Грек. Он перешел вместе со мною из старой школы, где не очень-то запомнился. А здесь мы подружились благодаря его оригинальности и галантности, что ли. Когда девки нашли в моей папке (модном дерматиновом портфеле на молнии без ручки) альбом по эпохе Возрождения с обнаженной золотистой Венерой

Джорджоне и разгалделись, что у меня "голая баба", Грек был возмущен и обозвал их тупицами, которые "ни хгена не понимают".

Фамилия Грека была Горчаков. Когда об этом узнала наша временная учительница литературы, она спросила, известно ли Володе, что у него аристократическая фамилия. Но это не произвело особого впечатления.

Горчаков для нас была такая же обычная фамилия, как и Гагарин. В князья никто не рвался.

Как в любом детском сообществе, у нас был свой козел отпущения,

Гудя. Вина его состояла в том, что он сочинял стихи и, к восторгу

Олимпиады Тихоновны, зачитывал их вслух перед хихикающим классом. К тому же он, о позор, провожал после школы девочку и нес её портфель.

Гуде инкриминировали не только то, что он девчатник и подлиза, но и то, что он якобы кого-то в чем-то выдал. Его целой стаей подстерегали перед выходом из школы, а он сидел в классе до темна и боялся выйти. В школьном коридоре, во дворе, в парке во время

"Зарницы" Гудю лупили все, кто хотел доказать свою смелость, а он не отвечал.

В школе, как правило, бьют по лицу одних и тех же. И они редко отвечают. Да и вообще, так называемые драки это почти всегда одностороннее избиение того, кого ударили первым.

Четвертый класс в новой школе был солнечный и теплый, как тот день первого сентября, когда мы с Тараном сажали кусты. После старой школы с занятиями в три смены и зверски справедливой Марьей

Петровной быть отличником у шумливой, отходчивой Олимпиады Тихоновны было сплошное удовольствие. К тому же, вместе с Греком и Тараном, я был впервые серьезно влюблен в античную красавицу в красных колготках – Ишутину из вагончика.

Таран, на мой взгляд, был слишком инфантилен, чтобы иметь успех, но порою мне казалось, что Ишутина предпочитает элегантного Грека.

Муки сомнений сменялись иллюзорными достижениями. Однажды, например, я встал на сиденье парты, чтобы рассмотреть новую стенгазету, а

Ишутина встала рядом со мною, что якобы свидетельствовало о взаимности.

Для того, чтобы покорить сердце Ишутиной, я тщился придать себе сходство с испанским певцом Рафаэлем из фильма "Пусть говорят", насколько это возможно в наших условиях. Вопреки окружающей отсталости, мне удалось отпустить челку до глаз, и я укладывал её немного вбок. Дабы приучить пушистые волосы к правильному положению, как на фотографии Рафаэля в журнале "Советский экран", мама вечерами закалывала мне челку девчьей заколкой, но стоило заколку вынуть, как волосы рассыпались. Хорошо ещё, что меня, как Тарана, не оболванивали под полубокс, оставляя одну колючую полянку на макушке.

Для пущего сходства с Рафаэлем также требовались брюки клёш, белая водолазка и длинный двубортный пиджак с двумя вырезами на фалдах. Обладателем такого комплекта в нашем дворе пока был только один человек – Подшибякин из восьмого класса. А мне оставалось, проходя по пыльной обочине у завода ЖБИ, где стоял вагончик

Ишутиной, устанавливать челку в правильное положение и как можно шире раскрывать глаза, также не совсем рафаэлевские. "Это лучше, чем признавшись слышать нет в ответ", – думалось мне.

В пятом классе наступила иная эпоха. Появились новые предметы, о которых так многозначительно рассуждали наши старшие товарищи: алгебра, геометрия, иностранный язык… По каждой дисциплине был отдельный педагог, личность которого также дискутировалась. Марьяша по ботанике чеканутая, у неё даже пена идет изо рта, когда она орет.

Таиса Ивановна очень хорошо знает английский язык, но лучше её не доводить. А Сазон по физрЕ вообще ненормальный. Он сочиняет песни и поет их на уроках под гармошку.

Некоторые уроки теперь проходили в кабинетах. Химии – с таблицей

Менделеева, колбами, спиртовками и штативами, черчения – с замусоленными дочерна гипсовыми головами и надкусанным восковым яблоком, трудов – с верстаками, тисками и напильниками. В кабинете химии также проходили ботанику и прочую биологию. На задней стене висела схема освежеванного человека с антично поднятой рукой и жалким огрызком письки, а где-то в шкафу, говорят, хранился заветный скелет (skeleton in the cupboard).

Разногласия вызывал выбор иностранного языка: немецкого или английского. Некоторые выбирали тот же язык, который изучали и рекомендовали старшие братья и сестры, чтобы пользоваться их старыми учебниками. Они и повторяли чужие доводы насчет того, что в немецком, например, легкое произношение, почти как в русском языке, но много падежей, а в английском пишется по одному, а читается совсем по другому (пишем Манчестер, а читаем Ливерпуль). Я выбрал английский потому, что уже имел представление о битлах и знал, что на английском говорит самое большое количество людей в мире, в том числе и в Индии, а следовательно – знать его наиболее выгодно.

Немецкий выбирали ребята попроще, под впечатлением фильмов и игры в войнушку. Играло роль и то, что наша классная вела английский, и двоечники хотели держаться от неё подальше. Понятно, что Жарик и

Назарик пошли на немецкий, а Грек и Таран – на английский.

В новом году Ишутина переехала на другой конец города. Любить в нашем классе стало некого на долгие-долгие годы – до самого девятого класса, когда к нам перевели Опарину из восьмого "Б". Это было самое безнадежное, унылое время жизни, когда я лишь безответно любил девочек на два-три года старше меня – из других классов или художки

(художественной школы).

В новом году в наш класс записали несколько ребят из новостроек квартала П (с квАртала), а также второгодника Мазура. До этого я не представлял себе, что Жарика можно победить, но Мазур оказался ещё сильнее.

Мазур был вообще не ребенок и никогда не был ребенком, как некоторые не бывают юношами, а сразу после детства превращаются в мужиков. Однажды, когда мы цыбарили – курили и матерились за школой в присутствии знаменитого блатного по кличке Косой, мимо проходил мужчина с ребенком и сделал Косому замечание:

– Хоть бы постеснялся ругаться при детях!

На что Косой, с притворным изумлением глядя на Мазура, возразил:

– А где здесь дети?

Идущая следом почтальонша с сумкой увидела Мазура и приветливо сказала:

– А, Олежка, черноглазенький, здравствуй!

Стало быть, кто-то считал этого угрюмого садиста шустрым забавным мальчуганом!

Предосудительные свойства Жарика у Мазура были в избытке. Если

Коля был двоечник, то Мазур – что называется колышник. Коля был бедовый, Мазур – жестокий. Коля был без тормозов, Мазур – без башки.

Коля был плохой мальчик, Мазур – вообще не мальчик, а существо.

Конечно, они должны были сразиться.

Они стыкались не в рекреации под лестницей, где все, а прямо в классе, между парт. Мне запомнилось, как Жарик перед боем перевязывает потуже шнурки на кедах и сопит своим пушкинским носом.

Розовая кожа просвечивает сквозь кудрявую леску его волос. В детстве он был светловолосым и кудрявым.

Мазур занял выход к доске, и Коля вразмашку налетал на него, пытаясь пробиться. Каждый раз, когда Жарик снизу делал свой деревенский замах, Мазур, с сатанинской улыбкой на землистом лице, сверху бил его в нос и сбивал с ног. Коля вскакивал, бросался снова, и снова звучал омерзительный шмяк кулака о лицевую мякоть. Это продолжалось нестерпимо долго, секунд тридцать, пока не зазвенел звонок.

После этой бойни Жарик и Мазур стали приятелями. Они ходили вместе шухарить, стреляли из поджигного, залезали в товарный вагон со щебенкой и выпрыгивали на ходу, катались на лыжах с крыши сарая в

Китаевке. Количество поклонников Жарика поубавилось, некоторые стали исподтишка поговаривать, что не такой уж он и сильный, и даже Илюха из четвертого класса сильнее, потому что занимается боксом.

Но и Мазур любимцем не стал. Он жил в каком-то другом мире, недетском и жутком. В нем чувствовалась иная, неигровая жестокость.

К тому же он был уж чересчур дремучий. Выходя к доске, он не мог из себя выдавить совсем ничего, а только повторял, как старая бабка:

"Тышша, тышша". Да если бы кто другой, менее опасный, сказал вот так

"тышша", его бы заклеймили по гроб жизни.

Мазур не оставил глубокого следа в нашем классе. На следующий год он как-то незаметно исчез, остался в ещё более младшем классе, где должен был казаться каким-то динозавром.

Во взрослой жизни мы с ним почти не сталкивались. Однажды, когда

Жарик уже первый раз освободился, мы с ним отправились к двум крошечным воспитанницам ПТУ, снимавшим квартиру в том самом доме напротив школы, где жил Мазур. Между нами было условлено, что мы постучимся в дверь и скажем: "Спустилась ночь". А девочки из-за двери ответят: "Куку" – и впустят нас в квартиру. Если дома окажется хозяйка, то мы будем выдавать себя за двух кузенов, приехавших в гости из Арсеньево. И вот, когда мы обсуждали эту ловкую тактику, за нами увязался невменяемый Мазур.

Он брел за нами и выкрикивал из темноты оскорбления, предлагая

Жарику разобраться, но Коля отвечал невероятно миролюбиво и мне советовал не обращать внимания. Вечер был испорчен.

Во времена сухого закона, когда мужики в нашей единственной пивной стали обсуждать старшего брата Мазура, я спросил, не слыхали ли они про младшего, Олега. Мужики отвечали, что Мазур-младший опять сидит, но, к сожалению, он стал слишком нервный и с ним очень трудно общаться. Недавно, к примеру, он ни за что выбил глаз шнырю.

Незадолго до всей этой эпопеи с убийствами Жарик предложил мне зайти в гости к Мазуру, но я отказался. Я сказал, что Мазур, на мой взгляд, слишком отмороженный, с такими уголовниками не знаешь, как себя вести и что можно сказать. Коля уверял меня, что Мазур теперь совсем другой. Он стал нормальный, добрый малый и будет очень рад меня видеть.

Вскоре Мазура до смерти забили другие бандиты.

В классе годом моложе учился некий Илюха, удивительно похожий на картинку из учебника "Мальчик из пещеры Тешик-Таш", то есть, на петикантропа. Несмотря на юный возраст, он входил в число сильнейших мальчиков школы, а кое-кто поговаривал, что он сильнее самого

Жарика. Однажды этот Илюха вызвал на поединок моего друга Сидора и стал при этом применять какую-то непривычную тактику: подпрыгивать, держа руки у подбородка. Сидор, будучи на голову выше Илюхи и никак не слабее, на всякий случай стал подпрыгивать тем же манером, и поединок закончился ничем, как дуэль Пушкина с Вильгельмом

Кюхельбекером.

С той поры, стыкаясь, все стали точно так же подпрыгивать и куцо выкидывать руки вперед, вместо того, чтобы со всего размаха залепить в ухо "открытой перчаткой", как того требовала национальная традиция великороссов. Выяснилось, что в нашу школу приходил вербовать учеников тренер общества "Трудовые резервы" Роман Каристе, и мальчики толпами пошли записываться на бокс, как потом пойдут на каратэ.

Студеным осенним утром, когда лужи уже покрылись слюдой, но мы щеголяли в кедах и пиджаках, я заколол на первый урок и пошел записываться на бокс с Тараном и ещё кем-то из класса. Медицинские справки нам, не глядя, выдали в школьном медицинском кабинете, и мне удалось скрыть свою близорукость. А вскоре выяснилось, что в той же секции, но в разные смены занимаются несколько человек из шестого

"Б", и из седьмого класса, и даже один десятиклассник из нашей школы.

Как обычно бывает в подобных секциях, количество энтузиастов заметно поубавилось после того, как тренер нарочно погонял нас до боли в мышцах. Другие ушли после первых ударов по лицу. А до конца года "дожили" единицы, и не самые бойкие. Чуть ли не после второй тренировки, выходя из манежа, Жарик цинично закурил и заявил, что от этого бокса никакой пользы. Если малый смелый, он и без бокса будет хорошо драться. А если он сраный, то его на боксе ещё сильнее запугают.

Признанные драчуны завязали первыми. Когда я спросил Романа об

Илюхе, который казался непревзойденным боксером, тренер ответил, что наш Илюха ничего не умеет и он его выгнал.

Роман казался нам глубоким стариком, думаю, ему было под пятьдесят. Он говорил с заметным эстонским акцентом. Когда мы сачковали за мешками, он подкрадывался на своих упруго подогнутых боксерских ногах и зверски щипался пальцами, сильными, как орлиные когти. Однажды он тренировал меня на лапе, нечаянно отвел руку от лица и я со всей силы врезал ему в челюсть. Я был в ужасе, но ничего особенного не произошло. Его лицо было настолько отбитым и аморфным, что на нем ничего не отразилось.

При упоминании довоенной Эстонии Роман как-то грустнел и говорил, что жить теперь стало гораздо лучше, при капитализме мальчишки не имели того, что имеем мы. Поскольку он начинал заниматься боксом в буржуазной стране, то мы предполагали, что он был профессионалом, то есть существом той же породы, что Кассиус Клей. Но когда мы восхищались Романом при нашем бритоголовом, узколобом, монголоидном учителе физкультуры по прозвищу Али-Баба, тот ревниво возражал:

"Роман не тренер". И скромно добавлял, что сам он бывший боксер и когда-то ему в городе не было равных.

Действительно, Роман Александрович, наверное, был не очень правильный тренер. Когда кто-то на тренировке начинал драться слишком яростно, он делал замечание: "Бить надо на соревнованиях, а своих нечего бить".

Мы занимались на балконе манежа, где был установлен ринг, висели мешки и груши. Перчатки сушились на деревянной панели у батареи и издавали тревожную вонь, сопоставимую только с резким духом конюшни.

Некоторые перчатки истлели и расползлись на ладонях, из них сыпалась труха, а иногда даже торчал большой палец. Этот палец я отбивал при боковом ударе.

Периодически Роман заставлял нас зашивать перчатки и штопать ринг, чтобы мы не спотыкались о прорехи и не переломали себе ноги.

Когда у тебя минус пять и ты ходишь без очков, это нелегко, но в общем хорошее зрение здесь не понадобилось. Руки сами видели все, что нужно.

К сожалению, Жарик оказался в чем-то прав, и от занятий боксом чуда не произошло. Когда я бил на тренировке по мешку, мне казалось, что я наношу удары чудовищной силы, от которых, без перчаток, человек может просто погибнуть. Но в тех случаях, когда я пробовал эти "правильные" удары на улице, ничего особенного не происходило.

Никто не падал как подкошенный, а просто тряс головой или тер ушибленное место. Мои мускулы не так уж выросли, я не производил устрашающего впечатления, и девочки не верили, что я чем-то таким занимаюсь. Да и сам я не перестал опасаться тех, кого побаивался раньше.

Все же я принял участие в каких-то небольших соревнованиях. Перед выходом на ринг судья почему-то объявил, что я провел двенадцать боев, из которых выиграл десять. Удары ослепили меня алыми вспышками. Голова зазвенела как футбольный мяч. Я загораживался, выкидывал руки в неподъемных перчатках, задыхался и мечтал, чтобы это скорее прошло. Потом его нападение кончилось, мои кулаки несколько раз приятно ударились о твердую кость его головы, он спасовал и оказался испуганным, даже больше, чем я. Кое-как я дотерпел до гонга. Меня почему-то объявили победителем.

В боксе было замечательно все, кроме соревнований. А в соревнованиях его суть.

В том же году я впервые напился. На кухне у Жарика, под телогрейкой, стоял бидон браги, заготовленной для самогона. Жарик набрал мне алюминиевую кружку мутной белесой жидкости, в которой плавали какие-то крошки вроде мух, и я стал глотать сквозь сизый тошнотворный запах сдавленным горлом, пока не допил до дна. Горячая волна ещё не достигла моего мозга, а Жарик подсунул мне ещё одну точно такую же невыносимую кружку, и ещё.

Я сел на лавочку, прислонившись спиной к печке, и стал смотреть на кошку, которая заглядывала в мутное оконце кухни с покатой крыши погреба. Изображение кошки прыгало и вращалось с ускорением сначала в одну сторону, а потом в другую. В ушах звенело, как после удара в голову, и так же далеко плавали по тошноте слова моих друзей.

Жарик извлек из тайника папиросу. Они с Назариком расплющили мундштук папиросы пропеллером, как мужики, поочередно затягивались, указывали на меня пальцем и хохотали.

Мы зашли в комнату, стали толкаться и кувыркаться на диване, как того очевидно требовало пьяное поведение. Стены и пол притягивали меня, как магниты, и я, пытаясь удержаться на ногах, снова летел и ударялся обо что-то твердое.

Вдруг Жарик достал из-под дивана ружье, лязгнул переломленным стволом и прицелился сначала в Назарика, а потом в меня. Он целился в меня невыносимо долго, и по выражению его лица невозможно было понять, играет он, или уже нет, а главное – есть ли в стволе патрон.

Внезапно я понял, что Жарик, в отличие от Назарика и любого другого моего знакомого, может выстрелить на самом деле. Меня охватил ужас, и я постыдно загородился руками.

Следующее впечатление осталось от шершавых ударов ледяного склона по лицу и ладоням. Мы ползли из оврага, падали и скатывались вниз.

Шапки съехали на лицо, шарфы выбились из-под курточек и мотались на ветру. Мы висели друг на друге и махали руками проезжающей "скорой помощи".

Воспоминания выстраивались из каких-то мутных образов и россказней очевидцев этого легендарного события, повторяемых чуть ли не до окончания школы. Выходя от Жарика, я выбил кулаком стекло на террасе его соседей. Потом, при переходе улицы, около нас притормозил милицейский "козел", но более трезвый Назарик сказал, что мне плохо и он ведет меня домой. Что я подвернул ногу на физкультуре и самостоятельно идти не могу.

Мы пришли не куда-нибудь, а в школу, где показываться не следовало хотя бы потому, что мы закололи уроки. Учеба кончилась, в раздевалке толпился народ. Я стал срывать пальто с вешалок и устраивать себе ложе на полу, к восторгу многочисленных зрителей.

Тогда Лёха Чернышенко из девятого класса, чемпион России по самбо, отволок меня домой, пока не засекли учителя.

Весь день до следующего утра я промучился в постели, вскакивая только для того, чтобы добежать до туалета. Маме я сказал, что отравился блинами, но она не очень поверила и периодически просила меня сознаться, что я все-таки выпил. Я не сознавался ни в какую ни через год, ни через два, ни через пять. Кажется, я так до сих пор и не сознался, что в двенадцать лет впервые обожрался браги в деревне

Нижняя Китаевка.

Любопытно, что Жарик, который приучил меня к табаку и вину, сам потом не курил, да и не спился. Те роковые годы, когда в организме мужчины формируется алкоголизм, он провел в местах, где нет ресторанов и девочек.

А теперь пора сделать отступление о том, что составляло самую суть мальчика с тех пор, когда ему захотелось покорять сердца девочек, и до того вечера, когда ему это удалось. Я имею в виду штаны.

Накануне эпохи джинсов это были брюки клёш, клеша. Не знаю, откуда был заимствован их канонический фасон, но выглядел он следующим образом. Пояс шириной пять-семь сантиметров со скошенным клапаном застегивался на две пуговицы. Карманы в виде горизонтальных прорезей были такими мелкими, что в них можно было заложить лопаточкой только пальцы рук. Ширина в колене составляла 20 – 23 см, внизу, соответственно, 23 – 27. Ранты карманов можно было украсить дерматином, а понизу клешина, во избежание трепки, обшивалась полоской "молнии" или обклепывалась фигурными латунными пластинками

– отходами производства самоваров тульского завода "Штамп".

В радикальных случаях в наружный шов брюк ниже колена вшивались клинья из другой материи, например, из малинового бархата. Клинья были не только декоративным элементом, доводящим размах клеша до клоунских масштабов, но и средством конверсии обычных стариковских порток в модные. Горячие головы, способные на подобные безумства, пускали по низу брюк бахрому и даже пришивали электрические лампочки, но это был уже декаданс.

В любом случае к клешам полагался широкий пояс: желательно офицерский, так называемая портупея, но можно и солдатский. Желтая скрипучая "портупея" из натуральной кожи была ценной валютой, и её могли снять во дворе, то есть, отнять у мальчика, не способного защититься. Как-то в опасный сто первый двор зашли два маленьких военных воспитона – воспитанники оркестра артиллерийского училища.

Зашли в ремнях, а вышли без ремней.

Солдатский ремень из дерматина ценился меньше, зато мог служить холодным оружием в уличной драке, если его намотать на кисть руки и махать бляхой. Рассказывали, что после такого удара у кого-то на всю жизнь отпечаталась на лбу пятиконечная звезда. И во лбу звезда горит… Должен признаться, что никогда не наблюдал такого архаичного способа единоборства, заимствованного из Красной Армии, и носить солдатский ремень в наших кругах считалось безвкусицей.

Понятно, что клеша, как и любая отечественная мода, каким-то вывертом пришли с Запада, но я до сих пор не вижу определенного источника. Битлы, уже прекратившие свое существование, до наших краев почти не докатились, да и не оказывали заметного влияния на народные вкусы. Они носили узкие брюки макаронами и пиджаки без воротников, а позднее джинсы, бывшие уделом не масс, но пижонов.

Элвис? Он своими петушьими костюмами и баками как у собаки больше напоминал ухаря с завода РТИ. Но это, на мой взгляд, было случайное совпадение. Элвис влиял на моду нашего региона ещё меньше, чем битлы. А для нарождающейся фарцы Элвис вообще был допотопный дурак.

Если и доходил сюда бледный отблеск поп-культуры, то через кривое отражение Рафаэля из фильма "Пусть говорят". Рафаэль же сам копировал даже не Элвиса или битлов, а какого-нибудь третьестепенного Клиффа Ричарда. Так что истоки этой последней национальной моды, продержавшейся невероятно долго и, кажется, не совсем отошедшей до сих пор, скорее следует искать в матросском костюме – единственном из видов военной одежды, где носили самые настоящие клеша!

Клеша это удаль, клеша это паруса, которыми хлопает ветер, клеша это анархия. С ними способен конкурировать только один вид национальной одежды: тренировочные штаны-трико с вытянутыми коленями.

Создание клешей было длительным, волнующим, а порой и драматическим процессом. Напомню, что в продаже их не было. Нигде, ни в какой форме и ни под каким видом. Их шили на заказ в ателье или у какого-нибудь испитого умельца сомнительной репутации вроде некоего Кочкина. Мама покупала вам материю, подкладку, чтобы не вытягивались колени, и вы отправлялись в ателье, рисуя себе пленительные образы брюк, виденных у Подшибякина и других денди.

Но темная закройщица, отсталостью равная лишь парикмахерше, никак не соглашалась делать клеш двадцать на двадцать четыре, а пояс предлагала сузить хотя бы до четырех сантиметров, дабы он не сминался, сократив количество пуговиц до одной. При этом она проявляла такое упорство, как будто от фасона ваших брюк зависело её личное благополучие. После напряженной борьбы мы сходились на поясе в пять сантиметров и клеше двадцать один на двадцать три. Ателье было перегружено перед учебным годом, и примерка назначалась через три недели.

Накануне примерки я, так сказать, не сомкнул глаз, то есть, ворочался несколько часов, прежде чем заснуть. Как ни позорно это выглядело с точки зрения мужества, мы пошли в ателье вместе с мамой.

Без неё я просто не преодолел бы всех хитросплетений выдачи. Автора моих брюк почему-то не оказалось на месте, и никто в этом пыльном царстве мелков, сантиметров и рулонов не мог найти нашего заказа.

Наконец, какой-то томный мужик в налокотниках и фартуке, с оранжевым сантиметром на колючей шее, забрал нашу квитанцию и сгинул на битый час. Он вернулся с чужими брюками точно такого же фасона, которые меня бы вполне устроили. Но, по мнению мамы, они были сшиты из более рыхлой и дешевой материи. Мама требовала, чтобы нам, по крайней мере, вернули материал, на который ушла половина её зарплаты. Мужик высокомерно возражал, что это не входит в его компетенцию.

Мама, как птица, вступала в смертельный бой за своего выкормыша.

Она затевала скандал, в котором закройщик занимал благородную позицию оскорбленного художника. Я желал провалиться сквозь землю от стыда и досады. Мне хотелось одного: поскорее уйти – с клешами или без них. И в это время из гулкого коридора явилась запыхавшаяся закройщица. Брюки была почти готовы, их оставалось только подшить.

Если мы немного подождем, то можем забрать их прямо сегодня. О, как мила, как желанна была эта мегера!

Впервые возвращаясь в клешах после прогулки, я увидел возле подъезда Женьку Подшибякина, Лёху Чернышенко и других больших ребят в клешах и водолазках. Я услышал Женькины слова:

– Глянь, такой маленький, а уже в клешах.

Ничто не отделяло меня от любовных похождений.

Сомневаюсь, что слово "сосаться" сохранилось в современном русском языке. Оно спряталось на какую-то дремучую периферию, так же как "малофья" в значении "сперма", "спускать" в значении "кончать", секиль, сиповка, королек и другие эротические слова народного происхождения. В последний раз я слышал его от Грека, когда мы развлекались с двумя девочками на даче, в довольно зрелом уже возрасте. Когда девочки вышли порхать между деревьев, Грек стал рассказывать о каком-то своем приключении и небрежно обронил: "Лежу я с ней, значит, сосусь…" Это было так же дико, как если бы он вышел в пионерском галстуке, протрубил на горне и открыл огонь хлопушками из пластмассового пистолетика.

Пока мне не выпало счастья сосаться, я весьма приблизительно представлял себе этот процесс. Соприкоснуться лицами с чужеродным существом, девочкой, и к тому же обслюнявить её ртом – это было неслыханно. Но я был обязан это сделать во что бы то ни стало.

Наконец, я договорился запиской о встрече с девочкой по прозвищу

Сала, довольно красивой, но удручающе пошлой, из тех, о которых так ловко само собою выговаривается "Сала-дура".

По дурости своей Сала не могла вызывать такого романтического томления как Ишутина или Опарина. Достаточно процитировать лишь одну фразу из её девичьего дневника, похищенного Тараном: "Любовь начинается эдиалом, а кончается под одеялом". Такая победа не делала мне чести, зато её согласие было так же недвусмысленно, как уговор разведенной бабенки с взрослым мужчиной о встрече на квартире. Оно могло означать лишь одно: будем сосаться.

Итак, я почистил и отутюжил свои клеша, которые, к сожалению, начали вытягиваться в коленях, надел восьмиугольную фуражку, наподобие конфедератки, вошедшую в моду от таксистов, снял очки и стал изучать себя в зеркале. Куда же, черт возьми, девается при поцелуе нос? Если две головы соприкасаются вертикально, то носы упираются друг в друга, а губы не достигают губ. Если же голову склонить под углом 45', то получается крайне неловкое, смехотворное положение. И опять-таки, полного соприкосновения не выходит.

Для пробы я решил приложиться к своему отражению в зеркале, как будто это уже Сала, сделал томные глаза, но, увы, не смог достичь желаемого результата. Как ни крути, а нос упирался в холодное стекло. Итак, я снял фуражку, надел очки, аккуратно повесил клеша на спинку кресла и не пошел на свидание с Салой, заложив тем самым фундамент своей репутации коварного соблазнителя.

Я научился сосаться во время игры в бутылочку с девками из двухэтажного дома. Они, как и Сала, не представляли собой никакого романтического интереса. Зато им, очевидно, тоже не терпелось поупражняться в этом актуальном искусстве (ars amandi).

Мы встали кружком, через одного, мальчик-девочка, мальчик-девочка, и стали крутить пустую бутылку на льду. Те, на кого указывали горлышко и дно, при условии гетеросексуальности сложившейся пары, отправлялись в жутковатый темный подъезд. Мне в тот вечер повезло дважды: с Макаровой и Барабановой. Я их обеих совершенно не любил, но они и не были так противны, как влюбленная в меня Чикова, также принимавшая участие в забаве. Зато у них были жаркие, мокрые, ловкие рты, и сосаться с ними было головокружительно. Макарова объяснила мне, что при поцелуе необходимо раскрывать рот и запускать язык вглубь партнера. А когда я расслабил губы и запустил в неё язык, он встретился с её вертким язычком. Я возвращался домой окрыленный.

Через тех же свойских девок Таран достал общую тетрадку с рукописными текстами, так сказать, порнографического содержания.

Прозаическое произведение называлось "Леночка на даче" и приписывалось Алексею Толстому.

В этом сумбурном рассказе гимназистку по имени Леночка пригласил на дачу солидный бородатый дядюшка, которому она вполне доверяла. За обедом дядюшка угостил Леночку вином и, очевидно, подсыпал в бокал какое-то зелье. Леночка очнулась на полу обнаженная и поруганная, а рядом с ней почему-то стоял таз с окровавленной водой. Затем брутальный дядюшка стал производить над нею манипуляции, смысл которых был не совсем понятен. Сначала Леночке было больно, а потом приятно. Особенно нас с Тараном озадачила одна фраза дядюшки, обращенная к Леночке: "Хошь, в матку засажу?" Мне и до сих пор не понятен смысл этого предложения Алексея Николаевича Толстого или того одаренного школьника, который использовал его почтенное имя.

Наивной Леночке это было понятно так же мало, как и нам, но она, во всяком случае, решила, что дядюшка не желает её плохого.

Другое, поэтическое произведение приписывалось Есенину и называлось "На пляже". Его героиня млела на песке, когда к ней подсел бойкий кудрявый паренек, напоминающий лихого гармониста Пензу из пионерского лагеря или глянцевого Сергея Есенина с фотографии на нашем секретере. Этот вертопрах, как положено в произведениях данного жанра, приступил к делу без обиняков.

А он меня за груди, тупые же бывают люди,

И стал он сильно мять прекрасные сосуды, – сетовала героиня.

Поэма завершалась строками, достойными пера рязанского самородка:

Туда-сюда обратно, тебе и мне приятно.

После чего героиня принимает решение наведываться на пляж как можно чаще.

Таран рассказал мне о существовании срамной оратории "Лука

Мудищев", которую в сопровождении симфонического оркестра исполняет не кто-нибудь, а сам Ираклий Андроников. Тарану удалось достать эту кассету через сына одного местного коллекционера магнитофонных записей. Мы прослушали её на магнитофоне у приятеля, когда никого не было дома. Действительно, на грязной записи, под патетические всплески скрипок, какой-то мужик поставленным театральным голосом декламировал матерную ахинею.

Это было так же убого и похабно, как "Леночка на даче" или "На пляже". В этом не было ничего таинственного, ничего сладкого. А самое волнующее и томительное я нашел не в замусоленных тетрадках и не на треснутых кассетах, а в первом томе Лермонтова, который мы получили по подписке в картонной упаковке.

На фронтисписе этой клейкой, свеже пахучей книги был изображен чернявый гусар в расстегнутом алом доломане с золотыми аксельбантами, с челкой, уложенной точно как у нас с Рафаэлем. Один из рисунков был озаглавлен: "Схватка конных егерей с французскими кирасирами". А на странице 166 было помещено то самое стихотворение

"Счастливый миг", о котором мне рассказывали ребята.

От нескромного невежды

Занавесь окно платком;

Ну, – скидай свои одежды,

Не упрямься, мы вдвоем…

…

О! как полны, как прекрасны

Груди жаркие твои,

Как румяны, сладострастны

Пред мгновением любви;

Вот и маленькая ножка,

Вот и круглый гибкий стан,

Под сорочкой лишь немножко

Прячешь ты свой талисман…

Это было именно то, о чем мы мечтали, – не больше и не меньше.

Пока мы с Тараном обсуждали возможные значения слова "талисман", мою книгу выхватили девки. Весь урок они хихикали, передавая Лермонтова по рукам и повторяли: "Ну, скидай свои одежды, не упрямься, мы вдвоем". А когда мне наконец удалось отбить свое сокровище, оно словно было покрыто сальным налетом пошлости. Как это грубое слово

"сосаться".

Печально глядя на очередное поколенье, я также не нахожу среди его понятий глагола "отлапать". Между тем, отлапывание было любимым похождением моих бедовых сверстников и предметом их похвальбы.

Отброшенный от педагогической практики на долгие годы, я не знаю, как это действие называется у нынешних мальчиков двенадцати лет. А между тем, не могу и допустить его исчезновения, как борьбы и бега взапуски. Ибо оно является моделью сексуального поведения взрослого человека, своего рода уличной школой полового воспитания.

Девочек лапали во время перемены, когда в рекреациях начиналась толкучка, первоклассники сновали под ногами, все визжали, толкались и под шумок можно было схватить кого-нибудь за ногу или за грудку.

Наброситься на девочек и отлапать их также удобно было после уроков, в темном тамбуре между дверями, когда народ давился при выходе.

Наконец, девочку можно было повалить на снег и залапать под предлогом шуточной борьбы, или налететь на неё в подъезде.

Забава эта была групповая, собачья, а не парная. На девочку налетали со всех сторон, если она не сильно дралась, а потом хвалились, кто за что успел схватить и что при этом якобы почувствовал. Жертва такого нападения не могла быть предметом общих воздыханий. Её инстинктивно выбирали по тому же принципу, что и мальчиков для битья. Она была презренна.

Так, Греку удалось на перемене отлапать Хазову, высокую зрелую девушку с длинными стройными ногами, в очень коротком платье, но рыжую и конопатую, а потому и не входящую в число фей. Во время толчеи у кабинета химии этот счастливец запустил ей руку под юбку и погладил твердую попку. К сожалению, это не было бахвальством, я видел это сам.

Мы с Назариком отважились зайти к Мансуровой, лучшей подруге

Опариной, такой же изящной, но более привычной и доступной.

Мансурова училась в нашем классе, её родители были глухонемые.

Пока Мансурова в дверях пыталась выяснить, чего нам все-таки нужно, я дерзнул схватить её за теплую твердую грудку и ткнуться губами в её прохладную щеку. Благодаря свидетельствам Назарика, этот подвиг, сильно приукрашенный, получил широкую огласку. Я смотрел героем. Но однажды мы чуть не доигрались.

В нашем классе училась девочка, вполне подходящая на роль жертвы.

У неё были густые, толстые волосы, похожие на гриву вороной лошади, смуглое неровное лицо, зазывные глаза и нескладная фигура без талии, с коротким туловом, чересчур длинными руками и ногами. Во всей её повадке было что-то отталкивающее, как в паршивой кошке, которая увязалась за вами, идет и мяучет, несмотря на ваши замахи и крики.

Назовем её Нина. Позднее выяснилось, что эта Нина в меня влюблена.

Вечером мы гуляли с Назариком, Тараном и ватагой ребят из чужого двора, во главе с одним тщедушным блатным семиклассником. Нина вышла из дома и замешкалась возле подъезда. Её повалили спиной на сугроб.

Кто-то держал её руки, а другой задрал шубу и раздвинул ноги в теплых шерстяных колготках. Нина, пытаясь вырваться, с какой-то куриной тупостью вертела головой и наблюдала, как к ней поочередно подходят и хватают за что попало. Когда подошла моя очередь, я тоже подошел к раскоряченной Нине и крепко схватил её за выпуклый жаркий лобок.

На следующий день к нам домой пришла классная руководительница с уголовным кодексом. Она все рассказал моим родителям, раскрыла уголовный кодекс на заложенной странице и потребовала, чтобы я зачитал вслух.

– Ну, что молчишь? А знаешь, как это называется? Это называется:

"Попытка изнасилования". Статья такая-то, заключение вплоть до нескольких лет.

Мама Тарана тоже провела с нами беседу, но без угроз. Она сказала: "А что если бы такое сделали с вашей мамой или сестрой?"

Мы попросили прощения у Нины, и все обошлось. Нина даже стала со мной как-то пугающе заигрывать. Я не смел ей грубить, но она мне была неприятна.

После восьмого класса произошло деление на агнцев и козлищ. Агнцы переходили доучиваться в девятый класс, чтобы затем поступить в институт и не ходить в армию. Или просто подольше не начинать взрослой жизни. Козлищи, с отметками похуже, из семей попроще, шли в техникум или ПТУ.

Иные техникумы сложностью не много уступали институтам. Они только не давали того престижа и освобождения от армии. Техникумы были машиностроительные, транспортные и строительные. В техникум мог пойти и весьма даже умный мальчик, которому надоела школьная опека и хотелось получить легальное право курить где угодно.

Училища тоже были разные. Достаточно назвать кулинарное училище, где готовили истинную элиту нашей молодежи, барменов, чтобы понять все величие презренных профессий. Но вообще-то это было клеймо.

Позорнейшим из учебных заведений, которым нас, наравне с тюрьмой, запугивали чуть не с первого класса, был пятнадцатое профессионально-техническое училище или попросту пшенка. Оно располагалось в желтом бараке близ безлюдных сюрреалистических эстакад железо-бетонного завода. В нем учились какие-то невероятно зашуганные недомерки в синей казенной форме, которых каждый день толпой гоняли в столовую, рубАть пшенную кашу. Пятнадцатое училище, как и все прочие заведения среднего профессионального образования, также называли шарагами.

Жарик, естественно, выбрал шарагу. Для него и восемь классов были неимоверным интеллектуальным подвигом. Как-то летом мы изнывали за столиком напротив моего подъезда, Жарик рассматривал раздел объявлений в газете и выбрал железнодорожное училище.

Железнодорожники, по его мнению, получали самую хорошую зарплату и отдыхали несколько дней подряд. Железнодорожник обладал правом бесплатного проезда и мог объехать на халяву хоть весь Советский

Союз. Железнодорожники – мужественные парни, которые не боятся ничего и никого. Вне всякого сомнения, Жарик стал бы выдающимся железнодорожником, если бы не попал в тюрьму.

В это время он особенно сблизился с неким Депутатом, низкорослым, желтоволосым, востроносым типом двумя годами старше нас. С виду этот

Депутат был самым обыкновенным деревенским малым, а по сути – прирожденным уголовником. Свое оригинальное прозвище он получил вовсе не потому, что баллотировался в Государственную Думу, как современные бандиты. Он слишком опередил свое время. И парторг завода РТИ единогласным голосованием назначил его отца депутатом городского совета трудящихся, как передового производственника.

Благодаря Жарику у нас с Депутатом установились приятельские отношения. Я заслужил его уважение тем, что при нем курил, пил и, кажется, ударил кого-то по лицу. Но уважение его было столь же сомнительно, как привязанность волка. Что-то непредсказуемое бродило в его дремучей голове, и он мог неожиданно вцепиться в глотку без всякой видимой причины.

Во время военно-спортивной игры "Зарница", когда армия "синих" должна была забежать на гору в центральном парке, а армия каких-то ещё – их туда не пустить, Депутат, вообще без опознавательных знаков какой бы то ни было армии, стоял на склоне, держа за жестяной ствол игрушечное ружье левой рукой, а правой останавливал и бил по лицу всех подряд пробегающих мальчиков, как будто хотел установить рекорд.

Летом мы с Тараном и компанией ребят из других классов пошли купаться на карьер У Третьего Моста, недалеко от Китаевки. Когда мы загорали на глинистом берегу, из чахлой прибрежной поросли появился

Депутат и стали требовать у моих знакомых закурить. Закурить ни у кого не оказалось. И после каждого отказа Депутат методично бил очередного мальчика по лицу, продвигаясь по кругу сидящих.

Я понял, что очередь неуклонно приближается к Тарану, а там, глядишь, и ко мне, и вскочил ему навстречу со словами:

– Депутат, ты чё, воще? Это же свои.

После этого словно какая-то пелена спала с его глаз, и он прекратил экзекуцию.

С таким вот партнером Жарик проводил время в лесопосадке за полем, где с войны сохранились окопы и вкопанные в землю бетонные цилиндры с бойницами – ДОТы. В эту посадку, как самое близкое от трассы укромное местечко, заезжали на машинах мужики с подругами.

Как только они оголялись для любовных утех, деревенские разбойники выскакивали из кустов и требовали выкуп. Однажды мне довелось принимать участие в подобном нападении, которое, к счастью, не увенчалось успехом. И это принципиально отличалось от "попытки изнасилования" Нины.

Мы с Жариком, Депутатом и ещё кем-то из деревенских заметили в посадке стайку мальчиков и девочек, романтически гуляющих между деревьев. Мы догнали их и, как положено, попросили закурить.

Поскольку мальчики оказались приличные и некурящие, мы стали их бить. Они не сопротивлялись.

После того, как каждого из мальчиков несколько раз ударили по разным местам, Депутат добрался до девочек. Выражение его востроносого смуглого лица заметно отупело, прозрачные глаза помутнели, он взял одну из девочек за руку и повел за бугор.

В это время нас кто-то окликнул со стороны деревни. Какой-то деревенский мужичок, завидя неладное, с колом бежал в нашу сторону.

Но приблизившись и рассмотрев нас получше, выбросил кол, присел возле лужи и стал мыть руки, как будто это и было целью его пробежки. Злосчастная компания тем временем исчезла.

Такие мальчики жили в деревне Нижняя Китаевка. В соседней же деревне, Михалкове, судя по рассказам, жили совсем какие-то монстры, чуть что пускавшие в ход обрезы и ножи. Они ловили и избивали ребят из Китаевки, если те дерзали прийти в их клуб. По вечерам они приходили на китаевскую улицу и терроризировали кадрящуюся молодежь.

С ними у Жарика вышла неравная потасовка. Жарик сбегал домой, схватил топор и огрел кого-то из них обухом. А Депутат ещё и отнял у поверженного противника шапку.

Эту шапку участковый нашел в чулане у Жарика. А затем ещё выяснилось, что его совершеннолетний сообщник регулярно занимался шапочным промыслом, весьма популярным в Эпоху Кролика. Вечером он заходил в пустой трамвай по пути в депо и высматривал одиноких мужичков, желательно, выпимших. Если такой мужик подворачивался,

Депутат, придерживаясь обязательного ритуала, просил закурить, а затем бил и отнимал шапку. Или наоборот. И сорвали черну шапку с моей буйной головы…

Это и стало причиной первого заключения Жарика в возрасте шестнадцати лет. Он мне почти не рассказывал о своих тюремных впечатлениях, как и о своих преступлениях. Мне только запомнилось, что в зоне часто приходится драться, а это очень больно, когда трезвый. И ещё то, что ночью там не выключают свет.

Когда я спрашивал Жарика, как там выжить, он отвечал, что в этом нет ничего особенного, если вести себя нормально и оставаться в любых обстоятельствах человеком. Каждый там думает только о том, как бы оттуда выбраться, и до тебя никому нет дела. Вот только не очень хорошо, что я в очках.

Я думал, куда же я буду класть очки, когда попаду в тюрьму? Под подушку, как в пионерском лагере? Но там они могут сломаться, а новые мне негде будет заказать, если и на воле найти оправу почти невозможно. В тумбочку, как в больнице? Но в тюрьме, наверное, нет тумбочки.

Я боялся, что мне разобьют очки в первый же день, а потом я несколько лет буду жить почти слепой. Кроме того, я много фантазировал, но слишком редко воплощал свои фантазии в жизнь. А

Коля всегда делал то, что взбредало ему в голову. Чем более дико это казалось нормальным людям, тем вернее успех. Значит, никто не догадается.

В этом вся разница между мной и убийцей Николаем Жаровым, признанным лучшим преступником 2005 года в нашем городке.