"Додо" - читать интересную книгу автора (, Гранотье Сильви)

4

— Я была в ресторане с каким–то заезжим туристом, о котором не помню ничего, кроме ковбойского шнурка на шее и неотрывно глядящих на меня глаз–слизняков — от них по всему лицу растекались липкие разводы. Он так действовал мне на нервы, что я уже подумывала — в виде исключения — вернуться домой в одиночестве, как вдруг лощеный официант ловко и незаметно подсунул между моей рукой и салфеткой сложенный вчетверо белый листок.

— Что до меня, то я сама сейчас сложусь вчетверо от твоей манеры рассказывать, — психанула Квази. — Плюнь на детали. Нам подавай действие, так, Салли?

Салли блаженно улыбалась миру, сложив руки на своем гигантском животе и спокойно подремывая. Она уже поплыла. Я заехала ей локтем в ребра.

— Салли!

— Вот видишь, — подхватила Квази. — Ты не умеешь держать аудиторию.

— Салли — другое дело. Что я сейчас сказала, Салли?

— Что когда–то ты была богата, а коли и так, хоть и не так, кончай выставлять меня голым задом на публику. Слушать–то я слушала, да так и не врубилась, кто там был сложен вчетверо — парень, рука или салфетка.

И эти две кретинки захихикали.

— Листок бумаги, черт вас задери, вы меня достали, девки, а на листке было написано: «Вы достойны большего, чем фальшивый ковбой, набитый кукурузой. Я буду ждать вас в 22.30 в погребке в Боле». И вместо подписи — таинственное «П».

Обе кобылы прыснули. Я улыбнулась. Ну вот, уже сказано.

— Я быстро огляделась. Обедающие обедали, девицы томно мечтали, старушки улыбались…

— Почему?

— Чтобы скрыть морщины. Предупреждаю, еще раз перебьете, и больше слова не услышите. Свою историю я могу рассказать и без вас.

— Передай–ка бутылку, — прошептала Квази.

Бутылка сделала круг, и я продолжила:

— Влюбленные обменивались взглядами, а я продолжала оглядывать зал, не находя своего анонимного корреспондента, хотя чувствовала его настойчивый взгляд. В 22 часа 00 минут я начала морщиться, потирая виски, в 22.05 мой бывший будущий любовник выражал сочувствие по поводу моей мигрени, в 22.10 я сидела в такси, а в 22.30 спускалась по большой каменной лестнице, ведущей в сводчатый зал, освещенный только свечами, что не помешало мне заметить исключительно мужское общество, расположившееся как у бара, так и за столиками, где шла игра в шахматы.

У меня был классный прикид, так что мое появление не прошло незамеченным. Я присела за маленький столик в центре зала, заказала джин и стала ждать. Снова почувствовала мощное давление чужого взгляда и подняла глаза. Мужчина стоял передо мной, и в падающем сзади свете виднелся только его массивный темный силуэт.

Он протянул мне руку, помогая встать, и произнес: «Идемте».

У него был славянский акцент.

Я пошла за ним по лестнице, потом через маленький холл. Внезапно он развернулся, обхватил мое лицо пылающей ладонью и поцеловал так, как никто никогда не целовал. Вначале легко, долго колеблясь у самых моих губ, прежде чем раздвинуть их, одним мощным движением устремившись вглубь, и его язык властно завладел моим, ввинчиваясь, скользя и отступая чередой головокружительных касаний, и в первые секунды я пассивно принимала их, пока и сама не ответила с той же силой, дразня и возбуждая, чтобы полнее ощутить его власть. Я готова была провести остаток жизни в этом маленьком темном холле, смакуя и открывая для себя мельчайшие нюансы поцелуя, и вся моя жизнь сошлась на этом волшебном катке, где мы описывали все более вольные круги в пространстве между сводом неба и впадиной щеки. Я покинула свое шатающееся тело. Тогда мужчина оттолкнул меня, размытый и отдалившийся, и я задрожала от холода в своем декольтированном платье: он мог бы оставить меня и исчезнуть. Он сжал мне руку, от моей температуры взорвалась бы ртуть, и произнес с тем славянским акцентом, чью волнующую неправильность я уже обожала: «Отвези меня к тебе».

Эта ночь…

Я была там. Клянусь, я была там. Гибкое тело, гладкое лицо, заново вылепленное руками Поля, который разжигал огонь, тлевший под моей кожей. Доротея тех времен нахлынула, поглощая сегодняшнюю, грозя смыть ее навсегда. На грани исчезновения я утвердилась в сегодняшнем дне и сухим голосом продолжила рассказ, перечисляя факты:

— Поскольку мы оставались в темноте, разглядела я его только утром. У него были густые вьющиеся черные волосы, довольно длинные, а глаза…

Меня прервало шикание и жирные смешки.

— Начхать. А ночь?

— Ночь вас не касается.

— Или рассказывай все, или ничего. Тебе что, стыдно?

— Не в том дело.

— Брось, нам тоже охота покайфовать малость.

— А вы дайте волю воображению. Короче, чем вкуснее он меня кормил, тем больше мне хотелось.

— ЧТО? — взвыла Квази.

— Что — что?

— Ну ты и дрянь. Какое такое воображение? Какое воображение? Что может навоображать Салли после всех мужиков, которые просто в нее разряжались, как вытряхивают пули из ружья, прежде чем убрать его в шкаф, или я, когда у меня и был–то всего один, не считая семьи. А тут ты, будто роза заморская, заявляешь, что, дескать, ты была богата, ты была красива, и то, и се, а мы можем лапу сосать со своим воображением. Это ни в какие ворота, До.

— Она права, Додо.

Маленький ротик Салли совсем поджался от досады.

— Выслушайте меня хорошенько и давайте договоримся. Предположим, мне повезло. Я повидала такое, что вам и не снилось, о'кей? Может, это несправедливо, но уж как есть. Значит, или вы мне даете дорассказать, а все ваши комментарии выкладываете В КОНЦЕ. Или я замолкаю ПРЯМ СЕЙЧАС. Вам, может, и смешно. А вот мне приходится рыться там, где больно, как вы, может, и сами поймете, если не будете лезть, и я не собираюсь рыдать у вас в объятиях, потому что с моим так называемым везением мне не слишком повезло, представьте себе.

Тут я замолчала и стала дожидаться. Когда обе мои товарки покорно свесили головы на груди, я решила, что это сойдет за согласие и продолжила свирепым тоном:

— В то время я жила в собственной квартире в Марэ[1], которую унаследовала от родителей, о'кей? Довольно симпатичная была квартирка, и мне даже не пришлось работать, чтобы ее заполучить, — это несправедливо, но такова была моя тогдашняя жизнь.

Ну вот. В то первое утро он уходил от меня так, будто и ему невмоготу расставаться, как и мне, а вечером вернулся еще более пылким, чем накануне.

Послушайте, такого не перескажешь. Это что–то… Со мной это случилось раз в жизни. Желание как молитва, его можно исполнить, но невозможно насытить. И не рассчитывайте на меня в смысле описаний, отдел клубнички и кассет для взрослых на Пигаль, прямо и направо по бульвару.

Вначале я старалась спать подольше, чтобы сократить время ожидания до того, как начинала готовиться к вечеру. Я не задавала ему ни единого вопроса. Я была счастлива им, как он казался счастливым мною. Моя жизнь наконец обрела смысл. Этим смыслом был он.

Однажды вечером он не пришел.

Сначала я подумала, что он запаздывает, но часы шли, бесконечно растягиваясь от его отсутствия и молчания, и мое беспокойство превратилось в страх. Только несчастный случай, возможно, смертельный, мог его задержать. Я внезапно поняла, до какой степени ничего о нем не знала: ни адреса, ни телефона, ни даже фамилии. Ведь были у него близкие, друзья? В ту ночь ужаса я впервые обозначила словами свои чувства. А это… с того дня, когда присваиваешь чувствам названия, ты стремишься обладать ими. Я променяла любовь на алчность, хотя сама еще этого не знала.

Наконец, я заснула, устав от слез. Вечером меня разбудил звонок в дверь. Это был он — улыбающийся, очаровательный, удивленный моим удивлением, обеспокоенный моим беспокойством. Со смехом объяснил, что был занят, что уже пожертвовал ради меня слишком многим и в своей жизни, и в делах, и что следует проявить немного благоразумия — в доказательство чего в ту ночь начисто забыл о всяком благоразумии.

Наш роман возобновился, внешне ни в чем не изменившись, вот только открытие уступило место повтору. Мы утратили новизну, можно так сказать.

Квази, я все вижу! Если тебе охота подремать, скверик на улице Бурк в двух шагах.

Ладно.

А потом он стал пропадать — на несколько дней подряд. Все произошло постепенно. Когда я плакала и жаловалась, он просил прощения, осыпал меня поцелуями, но червь сомнения прогрызал дыру куда быстрее, чем ее могли загладить любые утешения. Когда он бросался на меня, словно умирая с голоду, я обвиняла его в том, что он разыгрывает комедию. Только то для меня было правдой, что подтверждало мои страхи, все остальное — притворством.

Разумеется, я подозревала его в том, что он встречается с другими женщинами, засыпала вопросами, и если он все до посинения отрицал, я укоряла его в том, что еще только может произойти.

Однажды вечером он пришел, бледный, осунувшийся, и с рыданием упал в мои объятия. Его смятение стало мне целительным бальзамом. Я утешала его и в конце концов вырвала признание, которое меня ободрило, потому что оставляло его безоружным. Он был игрок. В долгах. Бандиты преследовали его, готовые на все, чтобы заполучить свои деньги, и я поспешила вручить ему спасительную сумму, отказавшись от нескольких вложений, несмотря на протесты моего банкира, оставшиеся без внимания: он был благодарен, как ребенок, и вновь закрутил колесо появлений и исчезновений, отсутствий, которые приводили к бурным сценам с последующими объятиями и вновь к ссоре. Он был стержнем моей жизни, я целиком зависела от его настроений, от его выбора. Я потеряла друзей, сон и аппетит под перепев моего нескончаемого несчастья.

— И ты стала выпивать, попала в больницу, а дальше я сама могу рассказать, — с торжеством заявила Салли.

— Нет, нет, еще рано, рано. Я вообще не пила. Я не хотела отвлекаться, не хотела забывать себя, а главное — не хотела забывать нас. Наоборот, я жила все более бурными сценами, которые ему устраивала, а потом умоляла о прощении. Я изобретала тысячу способов, как излечить его от страсти к игре, как спасти от самого себя, то есть, в конечном счете, как заполучить его только для себя одной. Но он всегда находил повод уйти, пока игра не предстала мне тем, чем и была — предлогом. Я решила выяснить все до конца.

Я проследила за ним в первый раз, потом вошла во вкус и ходила за ним по пятам целыми днями. Это было пошло до слез. Он встречался с приятелями в бистро, резался в карты целыми днями. Иногда закусывал сэндвичем в «Погребке», не отрываясь от игры в шахматы, и отправлялся ночевать в маленький отель у Одеона. Я исходила от ярости при мысли, что с тем же успехом он мог бы оставаться со мной, но, вопреки моей уверенности, он меня не обманывал. Если только не заподозрил моей слежки и не решил заодно развеять мои подозрения. Ревность можно удовлетворить только подтверждением ее правоты. Так что я продолжала следить за ним, заранее накручивая себя при мысли о том, что́ в конце концов обнаружу.

И вот однажды вечером я увидела, как он выходит в полосатом костюме и темной тенниске — так он был одет при нашей первой встрече, и этот наряд я любила больше всего. Он оделся для меня. Конечно. Он приготовил мне сюрприз, он идет ко мне, а я пойду за ним и устрою ему свой сюрприз. Я чувствовала, как возрождаюсь к жизни, пока наши такси друг за другом пересекали Париж. Его машина направилась в Шестнадцатый округ и остановилась у зажиточного дома: он исчез в подъезде, такси осталось ждать. Забавно, что даже тогда я не почувствовала беспокойства.

Когда он вновь появился и направился к машине, с ним была старуха. Ну, это мне она показалась старухой, а было ей лет сорок — сорок пять. Я осталась стоять на тротуаре и смотрела сквозь стекло «Куполь», как они обедают. Может, это престарелая кузина или давняя подруга семьи. Я видела, как он оглаживал унизанные кольцами пальцы дряни в шелковом платье, я догадалась о мерном движении его колена между ляжками этой крашеной блондинки, что бросала на окружающих, которые не обращали на них никакого внимания, испуганные взоры девственницы. Остаток ночи я проплакала под окнами его гостиницы, куда он отвез ее после рюмочки коньяку.

Когда мы встретились, я закричала, что хватит надо мной измываться, я знаю все, я видела его со старухой. Он холодно глянул на меня и сказал: «Она оплачивает мою квартиру».

Я рыдала, твердила, что он мог бы поселиться у меня. Он сухо возразил, что не из таких и дорожит собственной независимостью. Я умоляла позволить мне платить за его гостиницу. Он может делать все, что ему угодно. Он взял деньги и действительно продолжал делать все, что ему угодно. Моей выдержки хватало на два–три дня, а потом я снова пускалась в погоню. Я выучила все места, где он бывал. Я видела, как он поднимается вслед за роскошными дамами в богатые дома и как исчезает в вонючих подъездах с безликими шлюхами, я видела его светским, изысканным, жестоким, напившимся, нарывавшимся, я подобрала его на тротуаре, когда он надрался до беспамятства, и привезла его домой, когда его избили. Я дала ему все, что он пожелал, но удержать его не смогла.

— Ты была такая богатая?

Никогда еще выпученные глаза Салли на казались такими большими. Спохватившись, она тут же пробормотала:

— Прости, — и потом: — Ты все таки дорасскажи, лады?

В любом случае, остановиться я уже не могла — словно катилась по все более крутому спуску.

— Я не была богатой. Я была рантье.

— А такое еще водится? — недоверчиво спросила Квази.

— У моих родителей были деньги. Они разбились на машине, а я стала получать ренту. Я всегда получала ренту. Мои родители были люди деловые. Короче, богатые. Имея вложения, которые делал мой опекун, и их страховку, я вполне могла дотянуть до самой смерти, ни разу не поработав, чтобы заплатить за дорогу.

— Но куда ж делись деньги? — спросила Квази, которая впервые в жизни всерьез задумалась о возможности, которой на самом деле не существует — иметь обеспеченное будущее.

— Терпение, птичка моя. Он приходил все реже и реже, и я видела, что в нем иссякает само желание. Я была словно наркоман, который пытается вновь ощутить первоначальный кайф и истязает уколами тело в безнадежной попытке обрести иллюзию счастья, исчезающую в тот момент, когда ему кажется, что он достиг ее.

Я не стала обращать внимание на предупреждение Квази в форме решительного плевка.

— Я была очень слаба. Когда начались обмороки, я отправилась к своему врачу. Делая вид, что осматривает меня, то задавая безобидный вопрос, то давая дружеский совет, он–таки вытянул из меня, что́ произошло. Потом подвел меня к зеркалу, и я увидела осунувшееся лицо, фиолетовые тени вокруг глаз, горький изгиб губ, сутулое тело с выпирающими костями. Он дал мне одеться и как следует отчитал, и я его послушала.

Я вернулась к себе, собрала вещи, оставила записку на двери и уехала в Трувиль к старой кузине отца, которая никогда не питала ко мне большой любви. Эта карга заставила меня платить за комнату с видом на море, и то при условии, что я буду уходить из дома, когда к ней пожалуют подруги играть в бридж. И я в одиночестве приступила к курсу по дезинтоксикации — с антидепрессантами, снотворными, витаминами и свежим воздухом. Короче, не жизнь, а так, призрак жизни. Но умирать мне никогда не хотелось, и в конце концов я стала набирать вес, но оставалась будто увядшей. Жизнь словно обтекала меня, не задевая. Мое тело, которое я скрывала под широкой одеждой, внушало мне отвращение. Я ходила, опустив голову, боясь встретиться с кем–нибудь взглядом. Я покупала книги, но ни одну не дочитала. Я стала вдовой без усопшего. Я скучала, как дохлая крыса.

Единственной моей радостью был пляж, особенно в конце дня, когда лучи света туманятся, приобретая синий оттенок и размывая своей меланхолической мягкостью очертания пейзажа. Я подолгу сидела на каменной стене, окаймлявшей набережную, и без устали смотрела, как волна за волной набегают на берег и умирают, подобно всем ожидавшим меня дням жизни.

Это поэтическое отступление было отмечено легким присвистом, вклинившимся в привычное похрапывание Салли. Я повернулась к Квази, потиравшей щеку: ее левое веко уже почти сомкнулось, прикрывая глаз в приступе внезапной сонливости.

— Прости, До. Мы, может, и не такие умники, как ты, а что до книг, то Салли точняк ни одну и не открывала никогда, но твое поэтическое мудозвонство кого хошь уморит. Говори, когда есть что сказать. Для твоей же пользы советую. Нас всего–то двое, кто тебя слушает, и одна уже отъехала…

Она кивнула на Салли, которая тыкалась взглядом во все стороны и тряслась, как с нею бывает, когда она собирается под себя помочиться.

— …а про себя скажу, что если ты не выдашь прям сейчас что–нибудь сногсшибательное, как в театре, да так, чтоб я ахнула, то мне и впрямь покажется, что с хорошей взбучкой от Жеже время летит веселее.

Эта явная несправедливость меня так возмутила, что я вскочила, и Салли, привалившаяся ко мне по своему обыкновению, упала. Ну и пусть падает! Конечно, когда от тебя всего и требуется, что сидеть да слушать, так чего проще наехать на того, кто распинается, и все потому, что у тебя не хватает мозгов просечь тонкое и совершенно необходимое отступление, которое как раз и должно было подготовить нечто сногсшибательное, как в театре, имеющее произойти именно на пляже, но требующее особых декораций, и нужно их описать, иначе ничего не понятно, вот так…

Квази мгновенно ощетинилась и заорала громче моего, что декораций и так выше крыши, девать просто некуда, и пора переходить к делу, а по этому поводу не грех промочить горло, коли я все равно отвлеклась, а она уже вся пересохла.

Я уселась на место, бутылка совершила дежурный обход, и я продолжила:

— Это случилось зимой на пустынном пляже: в такое время года гуляющих там было немного.

Предупреждающие посвистывание Квази:

— Завязывай, слышь!

— Ты ж говорила, как его звали, твоего жеребца, разве нет? — вдруг заинтересовалась Салли, обретя свою обычную невозмутимость после того, как благополучно облегчилась, о чем свидетельствовал едкий дух, подымавшийся от ее огромной юбки.

— Хуго, квашня ты несчастная, — ответила за меня Квази, дабы показать, что не теряла нити, и добавила, насмешливо подвывая: — Хуго, великая любовь!

— Ну, а таинственное Пе откуда?

У Квази челюсть отвисла до самого пупка, а я отметила победу трубным рыганьем, прочистила горло и снова завела тягучим, мягким голосом:

— Внезапно вдалеке я заметила высокий тонкий силуэт, казавшийся еще более вытянутым из–за длинной нити, уходящей в небо, на конце которой летел китайский воздушный змей с головой дракона. Держась за другой конец, ко мне бежал мужчина, ловя ветер. Неожиданный порыв сбил змея прямо к моим ногам. Запыхавшийся мужчина приблизился, мило извинился, смотал леску и наконец представился:

— Хуго Мейерганц. Могу узнать, с кем имею честь…

В один голос обе мои подруги ошеломленно подхватили:

— Доротея…

И я добавила:

— Мистраль.

Взрыв смеха покоренной публики:

— Имячко в самый раз.

— Хуго был настроен не так прозаично: он тут же спросил, не родственница ли я знаменитого поэта, и не сходя с места процитировал несколько его стихов.

— Значит, тот, другой, был Поль?

— И ты его больше не видела? Как же ты умудрилась его убить?

— Да, первый был Поль. Поль Кантер. А второй — Хуго. Но поскольку история моя долгая, а нам до вечера нужно найти, где приткнуться, предлагаю сняться с места и пошевелить не только ногами, но и извилинами.