"Додо" - читать интересную книгу автора (, Гранотье Сильви)5Ночь я провела ужасную, хотя выручка была классной, а может, именно поэтому. Мы клюкали часов до двух, пока Квази не заголосила во всю глотку «В амстердамском порту»[2] под аккомпанемент Салли, испускавшей чудовищные йодли — она иногда путает Ирландию и Тироль. Ставни захлопали наперебой с угрозами вызвать легавых, а с легавыми мы сегодня уже наобщались: они днем расспрашивали насчет убитой. Они даже любезно предложили перевезти нас в Нантер, для нашей же безопасности: вдруг тот тип охотится на бездомных. Мы сказали спасибо, не надо, сами найдем, где приткнуться. Ну и тупари эти легавые — кто хоть раз побывал в Нантере, второй раз не сунется. Однако о ночлеге действительно стоило подумать, и не откладывая, поскольку заранее этим никто не озаботился, сами понимаете. И речи не было, чтоб в такое время и в таком состоянии ползти в другой квартал, поэтому мы просто перевалили через Монмартр и спустились к теплой решетке на улице Коленкур. Один черт, в такой кондиции нам было не до страхов. Потом Квази цапанулась с Салли, которая объявила, что собирается посрать. Для нее это было гигантским прогрессом, потому что раньше, можете мне поверить, она не затрудняла себя уведомлениями. Квази машинально протянула ей кусок газеты, от которой Салли отказалась, пояснив, что подтирается естественным образом: имелось в виду, что она вполне обойдется собственными юбками: Квази стрельнула в мою сторону единственным зрячим глазом: — Кто там выступал насчет гигиены? Мне было лень что–то объяснять, к тому же я пыталась устроить нам подстилку из двух спальников, картонок и газет, которые никогда еще не казались такими скользкими, — правда, пальцы у меня заплетались и болело все сразу, поэтому я только бросила: — У нас тут начальства нету. — Может, оно и так, но мы все ж не псы дворовые, должны быть какие–то пределы, — возразила Квази, после чего отвела Салли на несколько шагов в сторону и начала показывать, что сначала надо сходить на газету, потом все свернуть и выбросить в урну. Я сдалась и заснула прямо на решетке, как вдруг какие–то завывания буквально снесли меня с металлического ложа. В полубреду мне привиделся Поль, который резал девиц горлышком бутылки. Полная паника. А поскольку я расстегнула пояс, чтобы спать было вольготней, то штаны с меня спали, едва я храбро кинулась на крики: запутавшись в брючинах, я навернулась, почувствовала, как на меня навалился нападавший, и принялась отбиваться вещмешком, прежде чем вернулась к реальности. В соседнем стоке я обнаружила Салли, которая верещала, доведенная до слез ужасными оскорблениями Квази: — Да как ты хочешь, чтоб я разглядела из–под юбок эту твою газету? Они все еще разбирались с какашками, а мы что так, что эдак в полном дерьме, да и сложностей в нашей жизни, особенно в моей, и без того хватает: — Лечь и заткнуться! Они не заставили повторять дважды и — верх несправедливости! — через пять секунд уже спали, а я не могла сомкнуть глаз из–за свистящих рулад Квази, с одной стороны, туши Салли, занимавшей три четверти решетки, с другой, и кошмарных картинок, щедро подпитанных рассказами, которых я наслушалась за день, о всех деталях — как действительных, так и здорово раздутых — моего убийства. То передо мной представало мое собственное лицо в виде переспелой инжирины, расплющенной так, что хоть ложкой соскребай, то Поль, разрисованный под живого покойника, тянулся ко мне с поцелуем, а когда приоткрывал губы, вместо зубов во рту у него блестели бритвенные лезвия и раздавался визг электропилы. Короче, призраки прошлого кружили вокруг меня всю ночь, и я барахталась, как в куче меловой пыли. Эти твари из городской службы явились ровно шесть и приволокли с собой ковш для мусора, чтобы водрузить его как раз на нашу стоянку. Пришлось сняться с якоря. Слов нет, как мы были хороши. Мои ноги распухли за ночь так, что пришлось разрезать башмаки. Глаз Квази опять воспалился и шла она, вся скрючившись — спасибо Жеже. Зато Салли чувствовала себя в отличной форме. На первый нюх, вчерашняя пьянка выветрилась из нее через поры. Мы доспали остаток ночи на своей обычной скамейке, прежде чем взяться за дела. Есть нам не хотелось — и к лучшему, все одно у нас не было ни гроша. Салли осела у банкомата, а Квази решила заделаться портье у дверей почты, потому как узнала, что продавец «Ревербера»[3], который забил за собой это место, убрался в другой квартал, боясь подхватить чахотку от постоянных сквозняков. На ногах Квази держалась с трудом. Открыть дверь она еще могла, но поскольку за эту же дверь и цеплялась, чтобы сохранить равновесие, то закрывала ее за очередным клиентом с излишней поспешностью: результат вообразить не сложно. К тому же при каждом открывании–закрывании дверь хлопала по Квазиному мешку с кастрюлями: похоже было, что какой–то псих учится играть на ударных. Впрочем, у каждого свои проблемы. Что до меня, я устроилась у входа в якобы византийскую церковь, встала на колени прямо посреди тротуара, опустив голову и пристроив к ляжкам новую картонку с призывом «Хочу еть» (писала я ее впопыхах), а на асфальт перед носом перевернутую фуражку. Когда я только начинала, мне нравилось разглядывать свою клиентуру снизу. Подают они или нет, мы наводим на них страх — мы, главные победители в лотерее просерщиков, где у каждого есть свой шанс. Чистое вранье, конечно, но этот страх здорово подгрызает им крылышки. Этим утром мне казалось, что у меня не гнется ни один сустав, а весь пищеварительный аппарат разладился и пошел вразнос. К горлу постоянно подкатывал кислый комок. Я чувствовала себя святым Себастьяном, истыканным изнутри и к тому же промерзшим. Через час я набрала около тридцати монет и решила прикрыть лавочку. Я зашла за Квази и обнаружила ее в углу между стеной и распахнутой дверью, совершенно сомлевшую. Смотреть на ее мордаху, приплюснутую к дверному стеклу, было жутковато, на почте гулял дикий сквозняк, но она так вцепилась в дверную ручку, что никто не осмеливался применить достаточно силы, чтобы разжать ее пальцы. Ну, мне–то стесняться не с руки, и Квази на мгновение зашаталась, словно кукла без ниточки, потом начала тереть глаза и нос, уже вернувшийся к своему нормальному размеру. Салли тоже времени не теряла — она сменила тротуар на водосток, где и расселась задницей в текущей воде. Но она так добродушно улыбалась прохожим, что в ее обувной коробке болталось немало монет. Надо было помочь ей подняться и всползти на бортик тротуара. Мы подхватили ее с двух сторон под мышки, сделали глубокий вдох, но Салли, в виде исключения, решила нам подсобить и в результате вырвалась у нас из рук, бомбой пролетела вперед и врезалась прямиком в молодого парня, который доставал из прорези свои деньги и оказался впечатанным в банкомат. Салли издала свое обычное «хе–хе–хе–хе» и завращала глазами во все стороны, а парень заорал: — Берите мои деньги, берите! Я глянула на Квази, та пожала плечами. Она деликатно вытащила банкноту в двести франков из пачки в его руках, поблагодарила, и мы оттянули Салли назад, высвобождая парня: он рванул прочь, словно собственный атташе–кейс тянул его за собой, как волшебная лоза. Жизнь оборачивалась приятной стороной, и мы так хохотали, что до наших скамеек на площади Бато–Лавуар добирались целых полчаса, не говоря о времени, что было потрачено на закупку нескольких бутылок, необходимых для выживания. Робер уже был там со своим вопящим радио. Он так привык. Слушает РТЛ[4], но от помех столько треска, что он все время увеличивает звук, да еще подносит динамик к самому уху. Когда ему пытаются втолковать, что это прямая дорога к глухоте, он отвечает, что чем слушать такую фигню, лучше оглохнуть. Аутист тоже был на месте — стоял, прислонившись к дереву. Он всегда занят тем, что разглядывает свои пакеты, потом руки, потом кашне, потом башмаки, потом опять пакеты, и так далее. Через некоторое время он меняет диспозицию и все начинает по новой. Может, ищет свое место в мире. На голове у него была новая шапочка из фиолетовой шерсти. Я отпустила ему комплимент, но он по обыкновению не заметил моего присутствия — или сделал вид. Расположившись на скамейке, мы продолжали помирать со смеху, и Робер заорал, что ничего не слышит. Я ему заметила, что до седых волос он не дотянет, потому что только тот, кто смеется, долго живет. Он завопил в ответ, что нет смысла тянуть время в этой людской толкучке, и вдруг воскликнул: — 24 825. Он звереет от того, что всегда угадывает выигрышные цифры[5], а телефона, чтоб сообщить ответ, у него нет, и я опять заметила, дескать, кто всем доволен, тот и счастлив, и не грех об этом задуматься хоть на пару секунд. Внезапно все вокруг вернулось на круги своя, и день стал похож на все другие, а еще после двух–трех глотков я почувствовала, что готова примириться с жизнью. И тут я заметила, что две другие примолкли и пристально меня разглядывают. Я сделала вид, что ничего не понимаю, но из–за холода вид получился дурацкий. Квази отчеканила: — Ну нет, давай рассказывай. Ты обещала. Чтобы выиграть время, я возразила свысока: — Подумать только, некоторые сначала кобенятся, а потом выходит, им интересно. Тебе ж моя история вроде не по вкусу пришлась. Квази через губу ответила, что, мол, сойдет, история как история. Тут Салли воздела палец и объявила, что начало она не очень помнит, но я ее успокоила, заверив, что теперь пойдет как бы новая история. — Ладно, Поль, ты ж помнишь про Поля? Так вот, Поль был тоже хорош в своем роде — в роде обезьяноподобных, лучше не скажешь. — Почему, можно просто сказать, что он был похож на обезьяну, — рассудила Квази. И добавила в мою сторону: — Не забудь о Салли, о твоей публике, лады? Она могла бубнить сколько влезет, я и в первый раз все расслышала, но истинный артист должен думать о целостности своего произведения: — — Она в школе ни черта не делала, — пояснила Квази, бросив на меня испепеляющий взгляд и доказав тем самым, что даже с одним глазом можно добиться пределов выразительности. — Меня всему научил мой муж. — Ты замужем? — Была. Он умер. Это естественно, он был намного старше меня. Очень милый и очень умный. Он заставил меня читать книги. Научил понимать живопись. Научил разговаривать, а значит — и молчать. — Вот это ново! — не удержалась от комментария Квази. — Короче, в конце концов я от него ушла, но мы оставались друзьями до самой его смерти. Он хотел назначить мне пособие в благодарность за самые прекрасные годы его жизни, точнее, год, но у меня были деньги, и не в чем было его упрекнуть. — Могла бы о нас подумать, дурища несчастная, — упрекнула Салли. Следовало снова проставить точки над i. Если всякий раз, когда я начну рассказывать, меня сорок раз перебьют, вдохновение мое быстро иссякнет. — Я так и думала, что твоя история — выдумка, — заключила Квази. Вот тут я вскочила, и счастье, что на мне была одежда из плотного военного хаки, — обе они с такой силой вцепились в мою куртку, что иначе я осталась бы нагишом. Я небрежно окликнула Робера: — Приглуши, нам с девочками надо поговорить. — Лучше б вам сдохнуть, — отозвался он. А поскольку я знала, что он прав, то ему это сошло. Я просто хотела повременить для приличия, прежде чем усесться обратно. Я устроилась на своем вещмешке напротив девиц. Заставила их помолчать добрых пять минут, пока искала нужный стиль. Остановилась на приторном. — Квазино замечание «хоть кому–то…» кануло в черную дыру великой глупости, потому что какой бы стиль ни был, приторный или с душком, но двадцать лет исчезли, как не бывали: все произошло вчера, и только вчера я была молода, наивна и полна надежды на жизнь: — |
||
|