__ 7.00 – 8.30

Сталин сурово взглянул на затянутого в свежую кожу портупеи генерала. Под его взглядом тот смутился и стоял молча. Это смущение вывело Сталина из себя. Он слишком хорошо понимал генерала: докладывать о катастрофе на фронте, перечислять номера разгромленных армий и дивизий, оставленных городов и поселков — значит, хоть и невольно, но принимать на себя часть вины за эту катастрофу. И могильная тяжесть этой вины давила генерала, иссушала его глотку, парализовывала волю. И Сталин вдруг понял, что генерал, стоявший у карты, боится его куда больше немцев, прорвавших фронт, больше катастрофы, которая с неумолимостью катка надвигалась на всех, сидящих в этом кабинете.

— К утру особенно тяжелое положение сложилось на можайском направлении, товарищ Сталин. 19-я, 20-я, 24-я и 32-я армии, окруженные противником и блокированные южнее Вязьмы 7 октября, дезорганизованы и теряют активность. Попытки прорыва окружения успеха пока не имели. Поэтому организация удара силами этих армий в тыл наступающим частям противника становится маловероятной. Противник рассек их боевые порядки и постоянно бомбит. Связь со штабами 20-й и 32-й армий прервана. — Последние слова докладывавший у карты генерал произнес неожиданно осипшим голосом и закашлялся.

Сталин готов был взорваться, выгнать из кабинета и из своей жизни этого генерала. И уже набрал воздуха в легкие, чтобы холодно и коротко выставить его вон, отправить в небытие, но неожиданно сдержался. Ему надо было до конца выслушать доклад, принять правду сегодняшнего утра сейчас, здесь, а не ожидать, мучаясь неизвестностью, пока взамен этого генерала найдут следующего или кто-то из присутствующих здесь военных ближнего круга не возьмется докладывать сам. И потому он сдержался.

— Продолжайте!

— На волоколамском направлении обороняется 16-я армия генерала Рокоссовского. Противник силами танковой группы Гудериана стремится прорвать здесь фронт на стыке с 5-й армией генерала Говорова. Тяжелые бои идут под Бородино в полосе обороны 32-й дивизии генерала Полосухина. Здесь противник ввел в бой резервы 3-й полевой армии и при поддержке танков стремится прорваться к Голицыно. На малоярославском направлении мы были вынуждены отойти на рубеж Зябликово—Иваново. Здесь 43-я армия генерала Голубева оборудует линию обороны под постоянным огневым и воздушным воздействием противника...

Сталин смотрел на карту и с каким-то отстраненным удивлением разглядывал синие стрелы, все сильнее нависающие с северо-запада и подползающие с юга к неровному пятну с надписью "Москва". Там, в центре этого пятна, малой, невидимой точкой был он сам. И эти синие стрелы искали его, нащупывали, окружали, лишали воли, лишали будущего.

За эти годы он привык к тому, что его воля, его замыслы с неотвратимостью рока претворяются в жизнь. Что сила его слова способна рассекать горные хребты дорогами, перепахивать мерзлоту каналами, создавать города в пустыне. И вот теперь он столкнулся с силой, превосходящей его собственную. Он всем своим существом чувствовал, как чужая воля, чужой ум страшно и беспощадно разрушают созданный им огромный, могучий механизм. А его самого — сокрушают, загоняют в угол, обкладывают, как волка. Он смотрел на эти синие стрелы и чувствовал за ними холодный и быстрый, как ртуть, ум, вонзавший их, будто чудовищные клещи, в живую плоть его Государства. Клещи безжалостно и стремительно разорвали казавшиеся несокрушимыми мышцы, вырвали из тела целые куски и теперь жадно вгрызались все глубже, в самую грудину, смыкаясь вокруг сердца, готовясь его вырвать, раздавить и холодно наблюдать за тем, как рушится, оседает лишенное жизни, содрогающееся в агонии тело...

Когда генерал закончил доклад, Сталин молча встал и подошел к окну. Долго смотрел, как на улице переминался с ноги на ногу часовой, как изредка проезжали военные полуторки и юркие "эмки". За его спиной все молчали. И он знал, что привыкшие верить его силе, воле, провидению, они ждут слова Сталина. Он медленно повернулся. Скользнул глазами по докладчику, но уже без раздражения, спокойно. Трубка в ладони остыла, и он, подойдя к столу, аккуратно положил ее на бархатную подушечку.

— Товарищ Шапошников, как идет переброска войск Дальневосточного округа?

— Передовые эшелоны прошли ночью Казань, товарищ Сталин. Но враг сильно бомбит железнодорожные узлы. Скорость на дорогах упала до тридцати километров в час. К тому же, чтобы не демаскировать переброску войск, движение осуществляется в темное время суток. — Размеренный, спокойный голос начальника Генерального штаба, весь его вид — гладкие, зачесанные назад волосы, пенсне, невозмутимость — всегда успокаивали Верховного. И он почувствовал, как под сердцем оттаивает, размякает напряжение неизвестности и предчувствие трагедии.

— Хорошо. Все свободны. Товарищ Шапошников и товарищ Голиков, попрошу вас задержаться, — и он вновь подошел к окну, не прощаясь ни с кем.

Когда кабинет опустел, он неторопливо чиркнул спичкой и долго раскуривал трубку. Наконец табак тихо зашкворчал, пыхнул грушевой сладостью и отдал в ладонь сквозь дерево теплую волну. Повернулся к стоявшим у стола генералам:

— Что хотят сделать немцы с Москвой?

Начальник ГРУ Голиков, плотный, с бритой, блестящий, как бильярдный шар, головой, раскрыл стоявший перед ним на столе портфель и достал из него зашнурованную папку.

— Наш источник сообщает, что Гитлер в кругу приглашенных генералов заявил: в случае захвата столицы он собирается перекрыть плотинами русла подмосковных рек и затопить Москву. Кроме этого, у убитых и пленных немцев стали при обыске находить вот такие приглашения, — и Голиков протянул небольшую открытку, на которой был изображен улыбающийся немецкий солдат на фоне Спасской башни Кремля. Над башней развевалось знамя со свастикой. — Приглашение на парад победы и праздничный ужин в Кремле. Самоуверенны, мерзавцы!

— Это все?

— Я был хотел, товарищ Сталин, показать вам еще один документ. Наши летчики три дня назад сбили немецкий почтовик. Он упал в лес, где его осмотрели партизаны. Был обнаружен портфель со штабными документами и передан нам. Среди них был и вот этот, — Голиков достал несколько листков с готическим, рубленным шрифтом. — Вот перевод к нему, — подал бумагу Голиков.

"...военный триумф германской армии был бы неполным без назидательной экзекуции большевистских вождей в центре захваченной Москвы, — вчитался он в середину текста. — Учитывая роль и значение для русских московского Кремля и примыкающей к нему Красной Площади, представляется своевременным и необходимым проведение здесь публичной казни политических и военных руководителей большевистской России. Наш фюрер выразил пожелание ввести этот элемент как часть торжественного парада германских войск на Красной Площади. Представляется следующий сценарий этой части. После торжественного прохождения войск на Красной Площади туда выводятся под конвоем захваченные большевистские вожди. На их глазах военными саперами производится подрыв стен Кремля как символа советского сопротивления, затем производится подрыв Мавзолея как символа большевизма. На руинах Мавзолея раскладывается костер из смоляных пород дерева, на котором сжигается мумия Ульянова-Ленина. По окончании кремации мумии на водруженных среди руин Мавзолея виселицах под барабанный бой производится повешение большевистских вождей. В случае пленения советского вождя Иосифа Сталина — его казнь должна стать завершающим элементом этого сценария..."

Сталин медленно поднял глаза на стоящих перед ним генералов. За последние годы ему неоднократно докладывали о готовящихся на него покушениях, заговорах против него, о планах его убийства, но никогда до этого он не держал в руках документ, подробно расписывающий его казнь. Даже у самых оголтелых его врагов не хватало смелости и цинизма расписать то, как он будет уничтожен. И вот теперь он держал в руках сценарий собственной смерти. Сценарий, написанный не каким-нибудь жалким "Бухарчиком" или трусливым затворником Троцким, а врагом, стоящим у самых стен Москвы, врагом, в чьих силах и решимости сомневаться не приходилось...

Он впился глазами в лица генералов. Как, почему они посмели принести такое ему? Что это: начало предательства, генеральская глупость или страшная попытка испытать его на прочность?! Он вглядывался в их глаза, пытаясь найти ответы на свои вопросы, но лица генералов оставались бесстрастными. Они ждали его реакции.

В его силах было вызвать Лаврентия и одной фразой уничтожить, стереть в порошок этих людей... Но что-то и тут сдерживало его гнев. Может быть, сознание того, что как-то подспудно уже давно догадывался, знал, что такой план существует, что сценарий его смерти уже расписан и доложен Гитлеру. И что враги, его написавшие, почти имеют на этот сценарий право... Потому что не он, а они стоят сегодня под Москвой и разглядывают в бинокли кремлевские звезды на горизонте!

...А может, Шапошников и Голиков по-своему отрезают ему пути к бегству, к перемирию с немцами, которое предлагал ему юркий швейцарец Гульфинсон?

Он вгляделся в лица генералов. И вдруг понял, что никогда не попадет в плен и никогда не пустит себе пулю в висок.

— Когда мы разгромим этих мерзавцев, мы будем их судить всем миром и по закону. И на этот суд мы пригласим все народы.

Сказал — и коротким жестом опять пригласил их к карте.