Глава двадцать шестая

Вместе с Горой в поход отправились четыре его приятеля: Обинаш, Мотилал, Бошонто и Ромапоти. Но Гора, беспощадный и неутомимый в своем энтузиазме, оказался трудным товарищем, и через несколько дней Обинаш и Бошонто под предлогом нездоровья вернулись обратно в Калькутту. Что же касается Мотилала и Ромапоти, то только горячая преданность Горе не позволила им последовать примеру своих товарищей и. оставить учителя одного. Но чего только не пришлось им претерпеть из-за своей верности! Дорога совершенно не утомляла Гору и не наскучивала ему, он мог оставаться в пути сколько угодно. Так же подолгу мог он жить в домах крестьян, с удовольствием предлагавших кров странствующим брахманам, — пусть даже дома их были убоги и лишены всяких удобств. Послушать Гору сходились обычно все соседи и с большой неохотой отпускали его дальше.

Гора впервые видел, что представляла собой Индия, лежавшая за пределами богатого и просвещенного калькуттского общества. Деревня потрясла его своей разобщенностью, бессилием, темнотой; огромная и инертная, она совершенно не сознавала своей мощи и была безразлична к собственному благополучию. Какая страшная пропасть общинных предрассудков разделяла жителей деревенек, лежавших всего лишь в нескольких крошах[37] одна от другой. Сколько воображаемых ими самими созданных преград мешало им принимать участие в жизни страны, в жизни всего мира! Какими значительными представлялись им самые обыденные мелочи и нерушимыми все без исключения обычаи старины. Если бы не эта возможность своими глазами увидеть жизнь сельской Индии, Гора никогда не поверил бы, что люди, населявшие ее, так погрязли в косности, в убожестве, что они так потрясающе безвольны.

Однажды в деревне, где остановился Гора, случился пожар. Гора был поражен полнейшей неспособностью крестьян объединить свои усилия даже перед лицом такого страшного бедствия. Все перепуталось: люди бегали взад и вперед, суетились, кричали, плакали, но никому не приходило в голову установить хоть какой-то порядок. Ни колодцев, ни каких-либо других источников воды поблизости не было: воду для домашних нужд женщины приносили издалека. Но никому — даже зажиточным крестьянам — не приходила в голову мысль построить водохранилище и облегчить себе повседневную жизнь. Пожары случались и раньше, но все смотрели на них, как на наказание, посланное свыше, и не принимали никаких мер для их предотвращения. Им и в голову не приходило, что можно устроить так, чтобы вода была под рукой. Гора начинал понимать всю нелепость своих патриотических выступлений перед людьми, чье сознание, опутанное темными предрассудками, не реагировало даже на насущнейшие потребности.

Но больше всего удивляло Гору то, что Мотилал и Ромапоти не только не возмущались всем этим, но, наоборот, считали, по-видимому, совершенно неуместным его возмущение. Они полагали, что простые люди привыкли жить так и легко переносят то, что сами они сочли бы тяжкими лишениями. Его стремление сделать что-нибудь для улучшения жизни крестьян было в их глазах чистейшей воды сентиментальностью.

Для Горы же зрелище страшного гнета невежества, апатии и нищеты, тяготевшего равно и над богатыми и над бедными, над людьми просвещенными и темными и на каждом шагу задерживавшего их движение вперед, было источником постоянных мучений.

Вскоре Мотилал получил из дому какое-то неприятное известие и распрощался со своими спутниками. С Горой теперь остался один Ромапоти.

Как-то раз молодые люди пришли в мусульманскую деревню, расположенную на берегу реки. В поисках крова они обошли все селение, но нашли в нем только один дом, в котором жил индуист. Это был сельский цирюльник. Он почтительно предложил брахманам гостеприимство, но, войдя к нему в дом, они увидели среди прочих обитателей мальчика-мусульманина, приемыша цирюльника. Это чрезвычайно возмутило правоверного Ромапоти. Да и Гора тоже начал было отчитывать старика за его отступничество от законов индуизма, но тот возразил ему:

— А какая же разница, господин? Мы говорим «хари», а они «аллах», только и всего.

Между тем солнце поднялось высоко и жгло немилосердно. Река была далеко, чтобы добраться до нее, нужно было долго идти по раскаленному песку. Ромапоти мучила жажда.

— Где бы достать питьевой воды, пригодной для правоверных индуистов? — обратился он к Горе.

Во дворе был небольшой колодец, но пить воду из колодца отступника-индуиста Ромапоти не мог и продолжал сидеть с потемневшим от жажды лицом.

— А есть ли родители у этого мальчика? — спросил Гора старика.

— Родители-то у него есть; и мать и отец живы, но можно считать, что он сирота.

— Как так? — удивился Гора.

Тут-то цирюльник и рассказал историю появления у них мальчика.

Владелец земли, на которой стояла их деревня, отдал ее в аренду под плантации индиго, и плантаторы-англичане вечно оспаривали право крестьян возделывать плодородную землю вдоль берега реки. Все другие деревни уже давно уступили плантаторам, и только гхошпурцы все еще сопротивлялись, не желая уходить с насиженных мест. Все здешние жители — мусульмане, и глава их общины Фарусардар никого не боялся. За время этой распри Фарусардара уже два раза сажали в тюрьму за сопротивление полиции, и он был доведен до такой нищеты, что семье его почти нечего было есть. Но он и слышать не хотел о том, чтобы покориться.

В этом году крестьяне успели снять первый урожай с плодородной наносной земли. Но недавно, месяца полтора назад, в деревню нагрянул англичанин-управляющий с бандой вооруженных дубинками людей и отобрал у крестьян весь урожай. Вот тогда-то, защищая своих односельчан, Фарусардар так ударил палкой управляющего по руке, что ее пришлось ампутировать. В этих краях и не слыхивали до сих пор о таких вещах…

С самого того дня полиция не перестает бушевать здесь. Полицейские совершают налеты то на одну, то на другую деревню, грабят, насилуют… спасения от них нет. Фарусардара и многих других бросили в тюрьму. Большинство жителей Гхошпура бежало. Особенно трудно семье Фару. Есть нечего, единственная одежда изорвалась в клочья, так что и на улицу показаться не в чем. Этот мальчик Гамиз — сын Фару, он всегда был привязан к жене цирюльника, называл ее «тетя». Ну и, конечно, узнав, что мальчик прямо с голоду помирает, она забрала его к себе.

Инспектор полиции со своим отрядом расположился в нескольких крошах от деревни. Никто не знает ни дня, ни часа, когда они могут нагрянуть в деревню и что они могут натворить здесь. Вчера, например, полицейские заявились к старому Назиму, соседу цирюльника. Шурин Назима пришел из другого округа навестить сестру. Полицейский инспектор увидел его и говорит: «А это что за драчун? Вишь, как грудь выпятил!» И ни с того ни с сего как хватит его дубинкой по лицу — разбил в кровь, вышиб зубы. Сестра увидела, что сделал этот зверь, бросилась к брату на помощь, но полицейские и ее избили. Прежде полицейские никогда не решались так бесчинствовать, но теперь, когда все здоровые мужчины или арестованы, или бежали из деревни, они знают, что могут безнаказанно расправляться со всеми, и окончательно распоясались. И никто не может сказать, долго ли они еще будут наводить ужас на всю округу…

Гора слушал рассказ цирюльника с напряженным вниманием. Ромапоти же, не в силах больше терпеть жажду, прервал старика на полуслове:

— А не живет ли тут поблизости кто-нибудь из индуистов?

— В конторе индиговой фабрики живет индуист — сборщик ренты, Мадхоб Чаттерджи. Это полтора кроша отсюда.

— А что он за человек? — спросил Гора.

— Дьявольское отродье — вот он кто! — ответил цирюльник. — Зверь, а не человек! Но зато стелет так уж мягко, дальше некуда. Полицейского инспектора поит, кормит, всячески ублажает, а денежки на это с нас сдерет, да еще и разницу в карман положит.

— Пошли, Гора, — снова нетерпеливо прервал его Ромапоти. — Я больше не могу…

Терпение его окончательно лопнуло при виде того, как жена цирюльника подвела этого паршивого мальчишку-мусульманина к колодцу и начала мыть, выливая на него кувшин за кувшином. Ромапоти так расстроился, что больше ни минуты не желал оставаться в этом доме.

Уходя, Гора спросил старика:

— Почему же ты остаешься в деревне, несмотря на все безобразия, которые творятся здесь? У тебя разве нигде нет родственников?

— Я всю свою жизнь прожил здесь, господин, — объяснил цирюльник, — к соседям привык. Я здесь единственный цирюльник-индуист, землю я не пашу, так что англичанам до меня дела нет. Ну, а потом, в деревне ведь никого из мужчин не осталось, если и я уйду, женщины умрут со страху.

— Ну, хорошо, мы пошли, — сказал Гора. — Но я еще вернусь, после того, как поем.

В голодном, изнемогающем от жажды Ромапоти весь этот бесконечный рассказ о притеснениях вызвал лишь бурное негодование против строптивых крестьян, которые сами были виноваты во всех несчастьях, обрушившихся на них.

«Упрямые безумцы! На кого руку подняли! — думал он. — До чего же доходит нахальство и глупость этих негодяев! Вот и получили по заслугам. Крестьяне вечно всем недовольны, и долг властей проучить их как следует. Должны слушаться, когда им хозяева приказывают. Не послушали — вот и результат! К чему привел их дурацкий мусульманский гонор?»

Одним словом, симпатии Ромапоти были целиком на стороне англичан.

Всю дорогу, шагая по раскаленному полуденным солнцем песку, Гора не произнес ни слова. Когда наконец из-за развесистых деревьев показалась крыша фабричной конторы, он вдруг остановился- и сказал:

— Ты иди, Ромапоти, и постарайся достать себе еды, а я вернусь назад к цирюльнику.

— Что ты! — вскричал Ромапоти. — Разве ты не хочешь есть? Пойдем к этому брахману Чаттерджи, поедим у него, а потом иди к цирюльнику, если тебе так надо.

— Не беспокойся, я о себе позабочусь, а ты поешь и возвращайся в Калькутту. Думаю, что мне придется пробыть в Гхошпуре несколько дней, ты этого не выдержишь.

У Ромапоти на лбу выступил холодный пот. Он не верил своим ушам. Как мог Гора, благочестивый индуист, сказать, что он собирается ночевать в доме нечестивого. Может быть, он помешался? Или решил уморить себя голодом? Но у Ромапоти не было времени для размышлений: каждая минута казалась ему вечностью, и уговаривать его воспользоваться случаем и уехать в Калькутту долго не пришлось.

Простившись со своим спутником, Гора пошел обратно. Некоторое время Ромапоти стоял и смотрел ему вслед: высокий, крупный Гора шагал по пустынному берегу, и рядом с ним по горячему песку шагала его короткая тень. Каким одиноким казался он в эту минуту!

Гора страдал от жажды и голода, но чем больше думал он о том, что, соблюдая чистоту своей касты, он по правилам должен был бы воспользоваться гостеприимством бессовестного негодяя Чаттерджи, тем непереносимее становилась для него эта мысль. Лицо его пылало, глаза покраснели, голова раскалывалась от возмущенных дум…

«Какой непростительный грех совершаем мы, рассматривая чистоту касты как нечто внешнее. Неужели я сохранил бы эту чистоту, приняв угощение в доме человека, который притесняет и мучает мусульман, и, наоборот, осквернил бы свою касту, разделив еду с человеком, который не только страдал наравне с этими мусульманами, но еще и приютил мусульманского мальчика, рискуя прослыть нечестивым? Нет, что бы там ни говорили, согласиться с этим я не могу».

Цирюльник очень удивился, увидев, что Гора возвратился один. Как только молодой человек вошел во двор старика, он первым делом тщательно вымыл кувшин, достал из колодца воды и напился.

— Если у тебя есть немного рису, дай мне, пожалуйста, я сварю себе, — попросил он затем хозяина дома.

Старик поспешно принес все, что нужно, и Гора занялся приготовлением пищи. Поев, он сказал:

— Я поживу у тебя несколько дней.

Старик страшно взволновался, услышав это; он умоляюще сложил руки и сказал:

— Для меня было бы большим счастьем, если бы вы снизошли до этого. Но, бабу, мой дом находится под надзором полиции, и если они найдут вас здесь, трудно сказать, чем все это может кончиться.

— При мне полиция не посмеет никого тронуть… а если посмеет, то я сумею защитить тебя.

— Нет, нет, — умолял цирюльник. — Прошу вас, не делайте этого. Если за меня вступитесь вы, то я пропал. Ведь эти разбойники подумают, что я вас нарочно позвал к себе, чтобы иметь свидетеля против них. До сих пор мне удавалось держаться незаметно, но стоит мне попасться им на глаза, и житья здесь мне не будет. А если я уйду, то и всей деревне конец…

Гора вырос в городе, и ему было трудно понять, чего так боится старик. Он всегда воображал, что если твердо стоять за правду, то зло в конце концов будет обязательно побеждено. Чувство долга не позволяло ему покинуть на произвол судьбы беспомощных людей, попавших в беду. Но старик опустился перед ним на колени и слезно молил его:

— Господин, я понимаю, какая честь для меня, что вы, брахман, пожелали провести несколько дней у меня в доме, — то, что я прошу вас удалиться, очень нехорошо с моей стороны. Но я вижу, что вы действительно жалеете нас, только поэтому я и осмеливаюсь сказать вам: если вы, живя у меня в доме, попробуете заступиться за нас, полиция расправится со мною, лишь только вы уйдете.

Гора, рассерженный тем, что он принял за беспричинную трусость цирюльника, в тот же день к вечеру покинул деревню. Он даже испытывал отвращение при мысли, что ел в доме этого негодного вероотступника. Усталый и расстроенный, пришел он вечером в контору фабрики. Ромапоти там уже не было — он не теряя времени сразу же после обеда отправился в Калькутту.

Мадхоб Чаттерджи встретил Гору чрезвычайно почтительно и пригласил остановиться у него. Но Гора, все еще во власти своих гневных мыслей, резко сказал:

— Я у вас даже воды не напьюсь.

Изумленный Мадхоб осведомился о причине, и тут Гора обрушился на него с упреками, обвиняя в возмутительном поведении по отношению к крестьянам и в притеснении их. Сесть он наотрез отказался.

Тут же в конторе, развалившись на кушетке, сидел полицейский инспектор и курил трубку. Услышав запальчивые слова Горы, он выпрямился и грубо вмешался в разговор:

— А ты кто такой? Откуда взялся?

— А? Насколько я понимаю, это полицейский инспектор, — сказал Гора, не отвечая на вопрос, — твое поведение в Гхошпуре мне известно. Так вот, если ты не поостережешься…

— То что будет? Ты отдашь приказ перевешать всех нас? — с издевкой спросил инспектор и повернулся к своему приятелю. — Здорового наглеца удалось нам, кажется, зацапать. Я было думал, что это нищий, но ты только в глаза ему погляди!.. А? Эй, сержант!

Встревоженный Мадхоб поспешно подошел к полицейскому и, коснувшись его руки, сказал:

— Не горячись, инспектор! Ведь это благородный господин. Не надо его оскорблять.

— Хорош благородный! — вскипел полицейский. — Кто ему дал право набрасываться на тебя с руганью. Зачем он явился? Оскорблять нас, что ли?

— Но ведь в его словах есть доля истины, — елейным голосом возразил Мадхоб, — так чего уж тут сердиться? Я в наказание за грехи свои оказался на побегушках у англичан. Куда уж дальше идти? Ну, а разве это такое уж оскорбление — не в обиду тебе будь сказано — назвать полицейского инспектора дьявольским отродьем. Тигры затем и созданы, чтобы убивать и пожирать добычу, и никто не восхвалит их кротости. Ничего не поделаешь — каждый зарабатывает кусок хлеба как умеет.

Никто никогда не видел, чтобы Мадхоб вышел из себя, разве что это было ему на руку. Как угадаешь, кто может оказаться впоследствии полезным, а кто может наделать тебе гадостей. Поэтому он всегда взвешивал все «за» и «против», прежде чем оскорбить или обидеть кого-нибудь, и терпеть не мог зря тратить энергию.

— Вот что, господин, — сказал инспектор, обращаясь к Горе. — Мы сюда приехали по распоряжению губернатора и делаем то, что нам приказано. И, если вы хотите путаться не в свое дело, то неприятностей не оберетесь. Ручаюсь вам…

Гора молча вышел из комнаты. Мадхоб торопливо последовал за ним.

— То, что вы говорили, господин, сущая правда. Грязная у нас работа, ничего не скажешь. А уж что до этого мерзавца-инспектора, так с ним и сидеть-то рядом грех. Но теперь уж недолго мне терпеть. Поднакоплю денег дочери на приданое, а потом мы с женой поселимся в Бенаресе и посвятим себя служению богу. Мне и самому все это не знаю как надоело. Иногда просто руки на себя готов наложить… Но где же вы собираетесь ночевать сегодня? Оставайтесь у меня, поужинайте, выспитесь. Я вас устрою отдельно, даже тень этого разбойника не падет на вас.

Судьба наделила Гору завидным аппетитом, к тому же весь этот злополучный день он почти ничего не ел и был очень голоден. Однако возмущение его еще не улеглось, и он ни за что не мог бы остаться здесь.

— У меня неотложное дело, — сказал он Мадхобу.

— Разрешите мне хоть послать слугу с фонарем, чтобы он проводил вас, — настаивал тот.

Но Гора, не слушая его, быстро зашагал прочь.

Вернувшись в дом, Мадхоб сказал инспектору:

— А этот человек, вероятно, важная птица. На твоем месте я сразу же послал бы кого-нибудь к судье.

— Зачем?

— Предупредить его, что в наших краях появился какой-то бабу, который, по-видимому, собирает свидетелей по этому делу против полиции.