"Смоленское направление. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Борисов Алексей Николаевич)

Глава 10. Цена предательства

– Возничим проверить колёса! – Трюггви объезжал возки, выстроившиеся в колонну.

Богемцы кряхтя слезали с телег, дёргали рукой за ободы колёс, шёпотом проклиная дотошного датчанина, искоса поглядывая на охранников. Попробуй не выполнить распоряжения, вмиг отведаешь подковы на каблуке, чёрного как смоль сапога.

– Доложить о поломках!

– Колёса и оси целы, упряжь в порядке, – послышалось с первого возка, после чего ответ повторился по цепочке.

Так повторялось каждое утро. Беньямин пробовал как-то поговорить со мной, что такие меры предосторожности излишни, но не найдя понимания, просто махнул рукой. Сетуя на тысячи испытаний, доставшихся его соплеменникам, утреннюю экзекуцию он считал наименьшим из них. Зато, ни одна повозка не развалилась, а поддерживаемый порядок во время движения был идеален. Купеческий поезд не растягивался, ехал как вагончики за паровозом, с одинаковым интервалом между телегами.

Девятнадцатого апреля мы оказались на широкой дороге, ведущей в Краков. И больше всего бросалось в глаза отсутствие деревьев. Лесов в трёх верстах от города не было вовсе, даже захудалого кустарника не найти. Беньямин показал рукой в сторону реки и сказал: – Когда-то здесь росли яблони.

– Ты думаешь, кочевникам было дело до цветущего сада?

– Но ведь красиво же было. Зачем красоту рубить?

– Стой! – Заорал Трюггви. – Телеги в круг!

– Да сколько можно, до города три версты. – Иудей схватился за тюки, удерживая товар от падения. Возок стал круто заворачивать вправо.

– Всем оружаться!

Навстречу скакал датчанин с красным флажком в руке. Это был разведчик, двигавшийся перед караваном в полверсте от головной телеги. В его сумке были три флажка: красный, означавший серьёзную опасность, жёлтый, говоривший о вооружённых путниках, и зелёный. Последний цвет сигнализировал о простых путешественниках.

Полусотня лёгкой конницы Конрада Мазовецкого перегородила дорогу, практически окружив наши возки. За ней уже отчётливо были видны спешащие пехотинцы, числом около сотни, а на холме в шестистах метрах от нас красовалась пятёрка рыцарей.

Всё оказалось сложнее, чем я думал. Когда Конрад занял полуразрушенный Краков, то первым делом князь стал заботиться о доходах области. А в Величках, рядом с которыми мы проезжали, как раз находились соляные копи, одни из крупнейших в Европе. Отряд, посланный на их охрану, и столкнулся с нами. На краковский престол метил пятнадцатилетний князь Болеслав, прозванный спустя время Стыдливым[63], но мало обладать правом. После событий под Легницей только Конрад Мазовецкий имел боеспособную дружину, насчитавшую полторы тысячи человек. Выждав удобный момент, а может и по особой договорённости с монголами, он принял бразды правления на себя.

Впервые за время путешествия, мы столкнулись с реальной угрозой для своей жизни. Если не брать в расчёт богемцев, а воевать они ясно не будут, то выходило шестнадцать против полутора сотен. И противостояли нам не разбойники с большой дороги.

– Гюнтер, по-моему, сейчас твой выход. Если не договоримся, бой будет жаркий. Штауфену в это время застёгивали кирасу.

– Воинот, расчехли моё знамя. Поедешь со мной.

Нюра подала мужу шлем, а сама юркнула в крытый возок, где спустя минуту раздался удивлённый возглас Милки: – Откуда это у тебя?

Возничий Ицхака развязал узел верёки, связывающий две телеги, и с помощью иудеев оттянул возок немного внутрь, давая проезд. Гюнтер с Воинотом поскакали к холму. Пятёрка рыцарей двинулась им навстречу. Если отбросить приличия, то со стороны это выглядело так, словно два породистых пса, вышли обсудить вопросы территории с пятью дворнягами. В трёхстах шагах от нашего гуляй-города, рыцари остановились.

Все детали вероломного нападения пятёрка рыцарей из Куявского княжества обсудила ещё до переговоров. Конрад покрывал и не такие безобразия своих любимцев.

– Иш, купчишек развелось. Охрана солидная, значит, добыча будет славной. Ты, Владислав, постарайся выкинуть что-нибудь этакое …, – Лешко запнулся, не найдя подходящего слова, – чтобы внимание отвлечь.

– Сделаю …, смотрите, хоругвь с собой потащили, второй не боец, полегче будет.

– Да не спешите вы, в перестрел попадём. Коней не жалко?

Куявцы сбавили ход. Парламентёры купцов были в шестидесяти аршинах от них и тоже соблюдали расстояние, на которое может полететь стрела со стороны возков. Спустя полминуты представители сторон встретились.

– Я Гюнтер Штауфен Швабский, князь Самолвы. Кто вы такие?

– Лешко, – ответил главный из пятёрки рыцарей, – сокольничий Конрада Мазовецкого князя Кракова.

– Ты, Лешко, преградил дорогу посольскому каравану.

– Может, у посла и грамота соответствующая есть? – Немного с издёвкой спросил рыцарь, находящийся по правую руку от Лешко.

– Уж не тебе ли её показать? Поди, и читать не умеешь?

Воинот чуть не засмеялся. У шибко грамотного рыцаря лошадь была увешена бубенцами, к бармице шишака, тоже были прикручены колокольчики. Чуть-чуть воображения, и вместо встрявшего в разговор можно было вообразить шута с пргремушкой. Каждое его движение сопровождалось звоном.

– Зачем, – рука рыцаря с бубенцами потянулась к мечу, – я другое умею.

– Поединок? – Предложил Гюнтер.

– Нет, вас мало. – Лешко повернул голову налево, незаметно подмигнул, перевёл взгляд на немцев, – никто и не узнает. Бей!

Стопор, фиксирующий забрало шлема Гюнтера, отошёл в сторону, решётка опустилась вниз. Воинот в это время ткнул острием копья со стягом, в голову крайней лошади, до наездника было не дотянуться.

Гюнтер словно ждал, что переговоры закончатся нападением. Не успел Лешко опустить шарик кистеня на голову Штауфена, а Владислав выхватить меч из ножен, как конь швабца подался вперёд, а сам он вмазал латной рукавицей левой руки прямо в лицо сокольничему. Правая же рука обхватила туловище соседа Лешко, а так как жеребец Гюнтера двигался вперёд, то куявец свесился с седла и стал заваливаться набок.

– Воинот, назад!

В этот момент кистень, изменив траекторию удара, опустился на круп лошади, защищённой кольчужной попоной. Почувствовав боль, конь дёрнулся, рванул из всех сил вперёд и лягнул правым задним копытом падавшего соседа Лешко. Подкова чиркнула по спине, выбивая сноп искр, и вроде бы удержавшийся в седле куявец, получив новое поступательное движение, хрюкнул и рухнул на траву. Не давая противнику опомниться, Воинот тоже двинулся вперёд. Но от дротика, пущенного почти в упор, увернуться не смог.

Швабцы мчались в сторону возков во весь опор. Воинот зажимал рану на левой стороне груди, придерживая коленом древко стяга. Гранёный наконечник дротика впритирку прошёл с лепестком плечевого доспеха, пробив кольчугу в месте, где бриганта не защищала тело на какой-то сантиметр. Рана была не столько серьёзная, сколь кровавая. Из куявцев в живых осталось трое: Лешко с разбитым носом, Владислав и ушибленный копытом Седзимир. Ловкого метателя сулиц я застрелил в момент броска. Владелец же на подраненной лошади, сам оказался на линии огня. Добить остальных не получилось. Наши немцы заслонили их, да и дел у нас сразу прибавилось. Полсотни всадников пришли в движение. В сторону возков полетело несколько стрел, иудеи попрятались под телегами, но одной лошадке не повезло. Стрела угодила в шею, и мне пришлось выцеливать стрелков. Датчане стали вкруг, прикрылись щитами. Свиртил остался возле крытого возка, защищая дам.

– Трюггви! Твою …ать, телегу на место! Помоги Снорьке.

Едва швабцы вскочили в гуляй-город, как телега встала на своё место, завершая круг обороны. Воинота положили на траву, сняли доспехи и Пин Янг стал промывать рану. Подстёжка нагрудного щитка была вся в крови.

– Я могу биться, просто перевяжи. – Попросил немец.

– Прижечь надо, – возразил Пин, – ранение неглубокое, но как бы потом жалеть не пришлось.

– Не надо. Заливай йодом и перевязывай. Я дам лекарство.

Противостолбнячная сывротка была вколота, грудь перебинтована, а вскоре, Воинот уже натягивал доспехи, бормоча проклятья в адрес куявцев, прущих на наши телеги.

Четверо кавалеристов, имевших луки были убиты, дистанционного оружия со стороны противника можно было не опасаться. Лешко отозвал свою конницу, дав приказ на штурм пехоте. И тут, дверь возка распахнулась, выпуская наружу Нюру. Дочка Ильича успела полностью облачиться в бронь и даже нацепить кольчужные чулки. За ней высунулась Милка, держа в руках поножи.

– Гюнтик, того пса, что напал на тебя, оставь мне …, хорошо?

Мы на секунду раскрыли рты. И если для Штауфена пристрастия к военному делу жёнушки были хорошо знакомы, то для меня стали полным откровением. Теперь мне было понятно, для чего она выспрашивала книги о полководцах, во время нашего пребывания в Смоленске. Тогда я подарил Пахомовне 'Записки о галльской войне' и брошюрку кавалериста. Нюра полученную литературу проштудировала, а на стоянках сыпала цитатами, поучая вояк, в основном Воинота и Свиртила, как надо воевать.

– Хорошо, – скозь зубы ответил Гюнтер, – только, ты это …, держись за мной.

Куявцы перешли на бег. Без какого-либо строя, как саранча полезла на возки, из-под которых прыснули иудеи. Сама телега имеет высоту с аршин, к этому надо прибавить ещё полтора, которые дают сложенные тюки и прочие предметы обихода. Бой можно вести только на стыках, либо пролезать под дном. Девятнадцать возков, связанные верёвками стояли как шестерёнка. Лошади были обращены головой к центру. Два наших фургона с прицепами и полевая кухня – посередине.

Опыт при штурме вагенбурга, у куявцев скорее всего был. Пехота не стала лезть в промежутки под мечи датчан. Сконцентрировавшись на двух направлениях, противник стал рубить колёса возков, состоявших из сбитых впритык досок. Телега Ицхака хрустнула и накренилась, держась только на связывающих её с другими возками канатах.

– Соболя! Там же мех! – Завизжал иудей, – Сделайте же что-нибудь.

– Гюнтер, сейчас раздастся страшный грохот. Прикройте уши лошадям. Ты, Свиртил, Воинот и Снорька, как только южный возок окончательно завалится – атакуйте. Я наступаю с другого конца. Нюра, охраняй фургоны. Если всё закончится плохо, ахалтекинец уйдёт от любой погони. Раскажешь всё Савелию. Удачи!

– Там ещё полсотни всадников, – возразил швабец, – они этого только и ждут.

– Вы успеете. Убейте как можно больше.

– Лексей, сбереги Милку. – Свиртил опустил забрало.

– Внимание! – Заорал я, – Всем зажмуриться, присесть, закрыть уши руками и орите, что есть мочи.

– Ааа!

– Бабах! Бабах! – за периметром гуляй-города взорвались две гранаты.

Наши тяговые лошади рванули в противоположную сторону от взрыва, окончательно разломал второй возок, возле которого столпился отряд куявцев, наступавших с севера. Коники, как боевые слоны проложили себе дорогу и, сбив наземь противника, помчались прочь. В месте взрывов образовалась куча тел, в основном раненых. Сам Лешко перетрусив, пустился наутёк, увлекая за собой лёгкую конницу. Куявцы побежали, вспоминая проповеди римских священников о конце света.

– Спаситель мой! Ты положил за нас душу Свою, чтобы спасти нас, – во весь голос читал на распев молитву, идя по проложенной табуном лошадей дорогой, – Ты заповедал и нам полагать души своя за друзей наших, за близких нам. Радостно иду я исполнить святую волю Твою и положить жизнь свою за Русь родимую. – Тук, тук, – лязгал затвор, выбрасывая гильзы.

– Вооружи меня крепостию и мужеством на одоление врагов наших и даруй мне умереть с твёрдой верою и надеждою вечной блаженной жизни в Твоём царстве. Верую, что по неизреченной милости Твоей Ты простишь прегрешения наши и гнев Твой праведный претворишь в милость и святой вере нашей Христовой не дашь погибнуть от казней антихриста и возвеличишь ее по всей земле. Мати Божия! Сохрани меня под кровом твоим.[64]

Взрывов испугались все. Иудеи пролежали на земле до окончания боя. Датчане радовались помощи Тора, не оставившего своих детей в беде. Воинот на мгновение обозрел светящийся крест, поднимающийся со стороны речки и, неистово крестился. Лишь только Пин Янг, с бледным лицом осматривал неглубокие воронки, принюхиваясь к земле.

– Не то. Не тот запах, – повторял скороговоркой китаец.

Тридцать восемь трупов куявцев мы сложили на левой стороне дороги. Пятеро пленных и четырнадцать раненых. Остальные разбежались. Караван потерял всех тяговых лошадей, за исключением наших, и шесть возничих иудеев получили ушибы, когда обезумевший табун рвался на свободу. Возоки Хаима и Ицхака ремонту не подлежали. Только на дрова.

Мы оставались под Краковом, не имея возможности двигаться вперёд. Куявцы в любую минуту могли вернуться, но уже с подкреплением. Пленные поведали о тысячах латников, квартировавших в городе, но на вопрос, сколько будет, если сложить два двухзначных числа – ответить не могли. Оставалось ориентироваться по количеству сотников, коих назвали аж пятнадцать человек.

Свиртил поскакал искать сбежавший табун. Лошадь – очень умное животное, но есть в ней одно качество, которым можно одновременно восхищаться и сожалеть. Конь способен скакать, пока не упадёт замертво. Сильно испуганные, они могли упереть в такую даль, что литвин будет их искать до следующего утра, и не факт, что найдёт здоровыми. Однако попытаться стоило.

К нашему счастью и вздохам облегчения иудеев, Свиртил пригнал десяток к вечеру.

– Четверо пали, остальных не нашёл.

Переложив рассыпанный груз с разбитых повозок на оставшиеся целыми, ко мне подошёл Беньямин.

– В Краков нельзя. Я слышал, что говорили пленные.

– Сам знаю. Надо обойти город, либо форсировать Вислу. Если ты знаешь, где есть брод, то говори.

– Есть …, тут невдалеке, обитель святого Августина. Якса из Мехова её основал. Лет восемьдесят назад. Там деревушка, Звеженец называется. Вот в ней, на той стороне Вислы, паромщики и обитают. Более нигде реку перейти нельзя.

– Это ж почти под Краковом.

– Тогда только в Тынец.

Оставив раненых куявцев в трёх самых раздолбанных повзках и нагрузив пленных тяжестями, мы сделали крюк в пятнадцать вёрст. Ехали в сумерках, опасаясь ночевать на месте сражения с отрядом Лешко. Уже ночью, при свете луны и факелов караван вышел к деревушке. Беспокоить жителей не стали, разбив лагерь на опушке леса.

Утром, я, Снорька и Беньямин посетили Тынец. Возле лодочной переправы стояла харчевня, рассчитанная человек на десять, не более. За столом, положивши голову на руку, посапывал мужичок, с взлохмаченными седыми волосами. Шаровары с кожаными вставками на ляжках, короткие сапоги без каблуков и грязно-жёлтая рубаха с бурым, вероятно от крови, пятном на спине, с отчётливо видной дыркой. Но мой интерес вызвал другой предмет. На широкой лавке, подле спящего, лежала сабля. И судя по ножнам, обитым сверкающей медью, рукояти в виде головы змеи, представляла немалую ценность. А в этом захолустье, возможно, расценивалась как целое состояние.

– День добрый. Жарко сегодня будет, квасу с ледника хотите? – поприветствовал нас хозяин харчевни, – Меня Родослав звать.

– Можно и квасу. А кто это спит?

– Герой наш. Янек из Бенджинец.

– Что ж такого совершил герой, – Снорька обошёл стол вокруг спящего, – Может, всех мужиков в деревне перепил?

– Не, это он только три дня такой.

Родослав пригласил нас к столу, принёс здоровенную, литра на три, крынку кваса и, поставив деревянные ковшики, принялся рассказывать.

– Янек великий воин. Не так давно, восемнадцать дней назад, перед Страстной пятницей, на их деревню напали проклятые кочевники. Нас Бог миловал, стороной обошли, а вот им, досталось.

Корчмарь отпил кваса, посмотрел, как и мы сделали по глотку, покачав головой в сторону Беньямина. Иудей хоть и присел за стол, но пить не стал.

– Шалят степняки, – поддержал разговор, – Дальше что было?

– Янек собрал сельчан, и перебил целую сотню нехристей. Хотя, я думаю, их было гораздо больше.

– Силён. – Сквозь улыбку сказал Снорри.

– Но это не всё. После боя, Янек, кстати, он староста в Бенджинцах, выследил сбежавшего князя кочевников и собственноручно оторвал уши его телохранителям, после чего, тела утопил.

За соседним столом зашевелился герой, что-то пробормотал спросонья и захрапел.

– После этого подвига он не остановился. С десятком самых храбрых, он преследовал князя до самых Звеженец и, настигнув …, – трактирщик перешёл на шёпот, – сам не видал, но говорят, нехорошо с ним поступили. Иной пастух и с овцой такого не сделает, как эти паромщики. Родослав подлил кваску из крынки и продолжил пафосный рассказ.

– Затем Янек переодел в одежду убитых им кочевников паромщиков и отправился в Краков, попугать народ, да подвигами похвастать. – Корчмарь рассмеялся. – Горожане попрятались, кто куда мог, решив, что степняки вернулись.[65]

Из дальнейшего повествования выходило, что ест и пьёт Янек в долг, так как в Краков пришла новая власть, и каждый должен заниматься своим делом. Кривой меч – последнее, что осталось у проявившего незаурядные способности на геройском поприще старосты.

– Прогнал бы его, да сейчас … народу вера нужна. Везде степняк одолел, а Янек, он как символ. На его примере старосты отряды создают, ополчение собирают. Знать-то под Легницей повырезали, командовать некому. Мы кивнули головами, соглашаясь с Родославом.

– Монахи говорят, Болеслав наш князь, а сунься в Краков …, Конрад сидит. Вот и сбиваются люди в ватажки.

– Свято место пусто не бывает. Было б княжество, властитель завсегда сыщется. – Подал голос Беньямин.

– А вы как, надолго здесь?

– В Оломоуц едем, вот, переправу ищем.

– Зачем? Отсель до Освенцима[66] два дня пути. Вдоль Вислы идите, как только на Солу выйдете, сразу городишко будет. Пожгли его правда …, что б стенякам в аду гореть, – Родослав перекрестился, – а там до Оломоуца рукой подать. На лодке, оно конечно быстрее будет.

– Пива мне! – Пробурчал проснувшийся Янек.

Бендженец посмотрел в нашу сторону, подвинул поближе к себе саблю, попробовал подставить под свой подбородок ладонь и, не выполнив задуманного, снова уснул.

– Сейчас, как раз холодненькое есть. – Корчмарь встал из-за стола, разводя руками в стороны, мол, извините за прерванную беседу, сами понимаете, клиент и, вразвалку отправился на кухню, видимо, выполнять прихоть героя.

Засиживаться у разговорчивого трактирщика не имело смысла. Навряд ли Конрад оставил без внимания разгром одного из своих отрядов. Тем более, что Гюнтер обозначил наш караван как посольский, следовательно, у князя было только два выхода из сложившейся ситуации: с оказией принести извинения, что маловероятно; либо скрыть факт нападения, уничтожив нас всех, до единого человека. Репутация князя в таких делах, если в дальнейшем властитель собирается вести внешнюю политику, играет серьёзную роль.

– Родослав, постой! – трактирщик обернулся, – Где нам лодочников найти? Не пойдём мы в Освенцем, раз городок сгорел, что нам там делать?

– Да не надо искать. У зятя моего лодка есть, недорого возьмёт. А к Тадеушу не ходите, мало того, что дерёт с пассажиров втридорога, так ещё и утопит.

– Зови зятя, да побыстрее.

Вскоре нам представили коренастого, немного сутулившего, среднего роста мужчину, с платком, скрученным в косичку на голове. На ногах лодочника заячьи карбатины, в которые были заправлены чистые, парадные холщёвые штаны. Завязки обуви оканчивались двумя пушистыми хвостиками – пумпонами. Рубахи на нём не было.

– Иван, – лодочник улыбнулся, слегка поклонившись.

Долгое время, Ваня был грозой местных барышень, слыл завидным женихом, пока не был пойман на сеновале Родославом. Молодым досталось на орехи, а вскоре, в Тынце сыграли свадьбу. С тех пор, Иван находился при харчевне, выполнял мелкие поручения, но чаще, оказывал услуги по перевозке людей до Кракова, особенно, во время ярмарок. Его лодка-долблёнка могла вместить десять человек, либо три десятка пудов груза. Парусного оснащения не было. Отойдя в сторонку от корчмы, я поговорил с Иваном.

– Мне нужны две одинаковые лодки и доски. Необходимо сделать паром и переправить на тот берег несколько возков.

– Переправа в Звеженце, тут нельзя, река слишком быстра.

– Вон там, – показал рукой в сторону Кракова, – побочень, где дуб растёт, видишь? Судя по барашкам на воде, в том месте перекаты. Если протянем верёвку по плесу,[67] то паром спокойно может ходить.

– Может, и сможет, да только нельзя, – стоял на своём Иван, – я лодочник, а паромщики в Звеженце. Узнают, голову оторвут.

– Во-первых, никто не узнает. Мы пришлые, а тебе болтать – резона нет. Во-вторых, как переправимся, паром можешь разобрать, ну а в-третьих, – я достал из кошелька четверть гривны, крутя серебряным прутиком у носа лодочника, – оплата будет очень щедрой.

– Плата действительно высока, только всё равно, ничего не выйдет. У меня всего одна лодка.

– Одолжи вторую у Тадеуша, заплати ему. Если до полудня мы будем на другом берегу, получишь ещё столько же.

Местные плотники за час сделали настил из необструганных досок, положив его на две долблёнки. За четыре трофейных топора возвели убогий причал, и когда солнце подходило к зениту, два возка забитые мешками с разнообразным мусором, оказались на правом берегу Вислы.

Основной караван уже давно двигался по направлению к Освенциму, когда связанные пленные куявцы провожали взглядами полными благодарности шестерых охранников Трюггви, разместившихся на пароме.

После переправы, средневековый катамаран вновь разобрали на составляющие. Родослав отвязал канат и, Висла в районе Тынца снова стала доступна только для лодок. Освобождённые пленники со всех ног помчались в Краков, а Иван изъявил желание прокатиться вниз по течению, оставляя Тадеушу две куны серебром.

В это время Лешко был в половине пути до Тынца. Полсотни всадников сопровождал священник вооружённый бурдюками с освящённой водой. Ехал он верхом на осле, отмахивался веткой от надоедливых мух, бурчал и нередко слезал с животного, отходя в кустики, чем изрядно тормозил преследование. Похороны павших заняли слишком много времени, сокольничий нервничал, периодически прикладывая холодную свинчатку к распухшему носу. Бросить служителя церкви и мчаться вдоль чёткого следа, оставленного тяжёлыми телегами, Лешко боялся. С колдовством, а иначе и быть не может, пусть разбираются специально подготовленные люди. Ему одному Конрад бы не поверил, но сокольничий привел побитый отряд, хором заявивший, что врата ада существуют. Для вновь образовавшейся власти, это было весьма некстати. Экономику княжества надо было поднимать, снаряжать соляные караваны, да ещё выставить огромный объём продовольствия для новых союзников, столь щедро отдавших Краков. Так что, в приватной беседе Конрад приказал разобраться с инцендентом в один день, а священника придал для поднятия боевого духа, да павших похронить.

– Святой отец, может, пересядете на лошадь? Мы еле плетёмся.

– Иисус въехал на осле в Иерусалим … Дальнейшее повествование Лешко не интересовало.

– Иисус никуда не торопился, посему и ехал на осле,[68] – размышлял куявец, – а может, просто коня не было.

Как бы там ни было, но именно самое медленное животного, определяло скорость преследователей. К трём часам дня, Лешко столкнулся нос к носу со своими пехотинцами, брошенными им на произвол судьбы во время вчерашнего разбоя. Босые (чтобы медленнее шли), в одних штанах, пятеро куявцев совсем огорчили своего командира.

– Посольский караван переправился через Вислу и по разговору, направился к Легнице, жаловаться на Конрада жене покойного Генриха. – Рассказал старший, из бывших пленных.

– А вы, скоты, наверное, помогали?

– А куда деваться было? Аккурат последние два возка на плот затаскивали.

Впрочем, для Лешко плохие новости не закончились. Выйдя к Тынцу, парома сокольничий уже не застал. Отдыхавший в таверне Тадеуш пропивал одну из двух кун и уже двух слов связать не мог, найдя в Яныке великолепного собутыльника. Лодочник спустил бы на пиво и две, да к несчастью, дочка доложила матери, что у отца завелись деньги. Родослав же, только подтвердил, что послы направлялись в Освенцим, но узнав о его разорении, изменили маршрут. Перебраться на тот берег с пьяным лодочником, когда не умеешь плавать – было опасно. Пришлось поворачивать назад. В итоге бестолковой погони за послами, Лешко оказался на правом берегу Вислы лишь к закату.

Высыпав по дороге мусор из мешков, и спрятав возки в лесу, мы свтретились с Иваном в пяти верстах ниже Тынца.

– Ты Вань, не обижайся, но денёк тебе придется провести с нами. Вот твоя четверть гривны, как и договаривались.

– А может, я тут, на речке пересижу. – Стал упрашивать лодочник.

– Можешь и здесь, только уже в речке, на дне. Сам решай, нельзя тебе сейчас домой …, мало ли кто расспрашивать будет, да так, что рассказать придётся.

От возможной перспективы кормить рыб Иван совсем поник, давая себе слово больше никогда не ввязываться в авантюры с возможностью лёгкого заработка. Окажись на моём месте настоящий посол, лодочника бы убили. Но лишать жизни человека, доверившегося мне, было не в моих правилах. Ваню отпустили утром, подарив на память меховую безрукавку, снятую с пленного куявца. Ночевать в лесу было холодно, так она на нём и осталась.

Через два дня мы оказались в месте слияния устьев речек Сола и Пшемпша. Городок Освенцим напоминал большую деревню, сократившуюся впятеро после пожара. Предместье и центр полностью выгорели. Целыми остались только дома на юго-западе и те, что спускались к самой воде. От пепелища их отделял овраг, что, видимо, и спасло строения от огня. Жители столпились у кузницы, обсуждая какие-то новости. Вдруг, словно по команде, все замолчали, оборачиваясь в нашу сторону.

– Ну наконец-то, хоть кто-то посетил нас. Люди! Видите, нет смысла уходить. Нас не забыли, купцы снова станут возить янтарь, и мы отстроимся. Божидар откроет новую харчевню, не ту, в которой, и продохнуть от дыма нельзя было, – народ захихикал, вспоминая годы мирной жизни,– а побольше, посветлее. Марыська станет печь блины, а Стась, как его отец, приносить свежую рыбу. Верьте, люди, не может быть всё время худо.

Местный кузнец, чудом уцелевший после резни, устроенной Байдаром призывал освенцичан не покидать насиженных мест. Наш караван оказался первым посетивший городок с момента разорения. Горожане обступили нас, жадно вопрошая об известиях.

– Под Легницей была битва. Город устоял, но князя Генриха убили. – Рассказывал я Бронеславу.

– Вот беда-то. А моравцы, они ж помочь обещали.

– Многие обещали, да мало кто пришёл. Конрад Мазовецкий, например, в Кракове княжить сел. Под Легницей его не было.

– А в Сандомире были? Дочка у меня там, Добромила, – с надеждой в голосе, – может, встречали? За Данилой-бронником замужем. Доспехи он знатные куёт, его все знают, только на одном месте усидеться никак не может. Шесть годов, как вестей нет.

– Не встречал. Мы город стороной обошли. А Данилу-бронника я знаю, и жена у него Добромила и сын Пётр. Только в Смоленске они живут.

– Родинка у неё на правой щеке, вот здесь. – Кузнец показал пальцем на своём лице.

– За дочку твою сказать ничего не могу, а про Данилу …, зубы у него передние, как у зайца, длинные и шепелявит немного.

– Он! – Бронеслав всплеснул руками. – Точно он. Данила пояс постоянно трогает, словно кошель там висит. По молодости, мошну у него на ярмарке срезали, с тех пор привычка осталась.

Я вспомнил, как при первой нашей встрече, когда лечил Петра, кузнец действительно хлопал себя по поясу. Об этом ли человеке шла речь, сказать было трудно, но оставить надежду… Бронеславу шёл шестой десятк, но какой родитель не вспоминает с любовью своих детей?

– Летом в Смоленске буду, может, передать что?

Кузнец пригладил опалённую с левой стороны бороду, задумался. Пожелтевшие глаза заполнились влагой.

– Расскажи лучше, как там мой внук, Пётр.

– Подожди, я тебе кое-что покажу. Трюггви! Подойди сюда, дело есть.

Прервав ухаживание молоденькой девушки, строившей ему глазки, к нам подошёл датчанин.

– Эту кольчугу, что на Трюггви, твой внук и ковал. Но, это для него так, мелочи. Шеломы он делает – загляденье. Великий князь Ярослав Всеволдович шишак его работы носит.

Бронеслав потрогал пальцами кольца клёпаного кольчужного полотна и присвистнул.

– Проволока ровненькая, колечки один к одному, тонкая работа. Мастер. А тут что? Не разглядеть, глаза уже не те.

Кузнец стал присматриваться к приделанным медным пластинкам. Начищенный металл шёл по воротнику, словно ожерелье. На каждой из них были выгравированы две или три буковки, составляющие единую надпись. Так сказать, оберег для владельца. Кольчуга на Трюггви тем и отличалась от остальных, носимых датчанами его отряда, что имела подобное украшение.

Вскоре, полторы сотни жителей Освенцима знали, что в караване находятся земляки внука Бронеслава, а от датчан не отходили женщины, стараясь зазвать их в свои дома и землянки, дабы получше рассмотреть кольчуги, выкованные Петром. Мужского населения в городке, после разорения, осталось всего с десяток, четыре старика и шесть юношей.

Обменявшись новостями, кузнец осмотрел подковы на лошадях, и указал на пяток коников, которым требовалась замена железных приспособлений[69]. В горне запылал огонь и вскоре раздался звон молота по наковальне. Запасные подковы у нас были, но берегли мы их только для наших лошадей. Богемцам пришлось раскошелиться. Стоит заметить, что подкову в то время, изготовляли из очень плохого железа, она чаще не стиралась, а трескалась. В результате, с копыта лошади слетала либо отходила в сторону, что причиняло животному массу беспокойства. И если автолюбитель проверяет давление в шинах раз в неделю, то здесь, осмотр производился каждый день.

По окончании работы, Бронеслав поводил лошадей проверяя, сохранилась ли прямолинейность оси пальца и хорошо ли легли подковы. Оставшись довольным, за ужином поведал как пал Освенцим.

– Воскресенье было. С Кракова прискакал гонец, сообщив, что город в осаде. Княжичу нашему шестнадцать годков всего исполнилось, воев три десятка. Что он мог сделать?

Кузнец зачерпнул деревянной ложкой рассыпчатую перловую кашу, сдобренную топлёным маслом, подул и тщательно стал пережёвывать оставшимися зубами. Оценив моё внимание, продолжил: – Гонец тот, вовсе не гонцом оказался. Сказав, что дальше ехать надо, специально застрял в воротах и зарубил сторожа. Тут-то они и налетели. Дружина и сделать ничего не упела, в кремле заперлись, бой приняли. А как подожгли …, там и полегли все, вместе с княжичем. Пожар, сам знаешь, никого не щадит. Сгорел Освенцим. Мужики тушить было, принялись, бабы с детишками воду носят, а эти, шныряют, девок отлавливают, копьями тыкают. А как от жара невмоготу стало, то дёру дали. Выскочил на меня один из них, морда, что у борова. Да только я всю жизнь с кувалдой, не смотри, что стар, силушка ещё есть. Придушил гада.

Бронеслав привстал с колоды, на которой сидел, положил горшок с кашей и сходил в дом, откуда спустя минуту принёс трофейную саблю.

– Перековывать не стал. Пусть будет. Неспокойные времена ныне.

Похожую историю разорения могли поведать и немногие оставшиеся в живых жители русских городов, коварством и обманом лишившиеся, отчего дома.

– Ведь, хитро придумано, – размышлял я, – гонец якобы просит о помощи местного правителя. Зафиксировала же история поддельные грамоты. Если дружина в населённом пункте большая, то при выходе за стены, пападает в засаду, после чего город уже не удержать. А если войска немного, как было в Освенциме, то вырезается стража у ворот и город захватывают с наскока. Для потерпевших поражение, враг – подл, для победителей – военная хитрость.

В самом конце апреля наш караван вышел к Оломоуцу со стороны главных ворот. На овальной плоскости северного склона холма расположился укрепленный замок в романском стиле, состоящий из княжеского дворца, оборонной круглой башни и столетнего храма святого Вацлава. К этим сооружениям прилегали несколько посёлков-кварталов. Немногие, более-менее крупные дома огорожены забором. Общей городской стены, охватывающей строения по периметру, на юге и юго-восточной части, как например, в Новгороде – не было. Северные ворота, вместе с невысокой каменной стеной, полукругом окружали холм, обороняя только Малый град. Всё остальное, защищала река Морава. От старого городища, на правом берегу, осталось два десятка домишек, пестревших зеленью своих огородов. В замке мы планировали остаться, на целую неделю, ожидая привоза денег из Ратисбона.

Оси телег противно поскрипывали, иудеи радовались окончанию пути, поглядывая в сторону большого купеческого дома, чья крыша была еле видна за воротами. Гюнтер и Нюра ехали справа от каравана и, Штауфен рассказывал жене старое предание.

– Две сотни лет назад, Бржетислав влюбился в Йитку, сестру герцога Оттона Белого Бабенбергского, который тогда правил Швабией. Девушка воспитывалась в монастыре, возле города Швейнфрут и подумывала стать монашкой, так как в свои пятнадцать лет, любви ещё не испытала. Бржетислав решил похитить свою возлюбленную, пробравшись в монастырь со своими друзьями под видом путника. В этом монастыре был обычай, что к вечерней службе звонить в колокола выходили девушки. И когда Йитка со служанками пошли выполнять свой ежевечерний долг, Бржетислав схватил девушку, вскочил на коня и умчался прочь, перерубив мечом цепь, запирая за собой решётку ворот. Охрана монастыря бросилась в погоню, но была остановлена сопровождающими Бржетислава, оставшимися запертыми внутри. Их избили, а затем и вовсе казнили.

– Вот придурок! Кто ж так планирует операцию? – Возмутилась Нюра, – этот Бржетислав редкая сволочь, раз бросил своих людей.

– Он полюбил, – пытался оправдать поступок князя Гюнтер, – разве мог он думать о чём-то другом, кроме Йитки.

– Гюнтик, он должен был похитить невесту, сберечь своих людей и сделать это так, чтоб никто не догадался о его участии. Вот тогда, история романтична и поучительна.

Штауфен потерял дар речи. Он предполагал, что Нюра со вздохом закатит глаза, восхищаясь геройским поступком князя, однако всё вышло немного не так.

– И что было дальше?

– Йитка родила ему пятерых сыновей. Я думал, – с обидой в голосе, – тебе будет интересно.

– Конечно, интересно. Ты мой король Гюнтер Штауфен. – Нюра послала мужу воздушный поцелуй. – А ещё мне интересно, как ты ловко выбил из моих рук саблю вчера? Ты обещал научить.

– Ты, тоже много чего вчера обещала.

– Нельзя было, а вот сегодня, – Пахомовна подсчитывала в уме, загибая пальцы руки, – нет, соврала, и вчера можно было. Так как, на счёт финта?

Интимный разговор прервал громкий голос Трюггви. Датчанин созывал охрану, приказывая перестроиться в хвосте колонны, создавая Гюнтеру подобающую для важного посла свиту. Караван подходил к воротам.

Беньямин попытался сэкономить на уплате пошлины, при проезде через городские ворота, ссылаясь на посольство, но был огорчён местным мытарем. С каждого возка, независимо от количества груза взымался сбор, равный одной резане. Два стражника, вооружённых короткими копьями попытались проверить содержимое телег и, почти было запустили свои лапы в мешки с перцем.

– Руку отсеку! А ну, в сторону! – Трюггви направил своего коня в окольчуженной попоне прямо на пронырливых стражников.

– Да мы …, да сейчас, Ющер! На помощь, иудеи совсем нюх потеряли.

Из двери караульной, с правой стороны от ворот выскочил начальник стражников, поправляя спадающие штаны. Засаленная куртка была нараспашку, а выглядывающая из-под неё рубаха, некогда пурпурного цвета, выгоревшая до оранжевого оттенка несла следы чревоугодия в виде тёмных пятен, которые и отстирать уже невозможно. Вслед за ним, из проёма двери показалась женщина, совершенно непотребного вида с заплетённой косой вокруг головы и попавшей в волосы соломы.

– Платить, кто будет? – Завизжала она.

– Потом, бог подаст, мерзкая потас … – командир воротной стражи был уже в половине пути от телеги, возле которой стояли моравцы, как что-то стукнуло его по затылку и, закончить гнусную фразу он не успел, растянувшись на земле, вспарывая брюхом утоптанную землю.

Старая подкова, метко пущенная девицей лёгкого поведения, с глухим звоном отскочила от головы Ющера, закатываясь под копыта набирающего ход отряда рыцарей. Десять датчан проехали через ворота, в колонне по двое. За ними следовал Воинот, держа в руке развевающийся трёхцветный стяг с двумя медведями. За швабцем скакали Свиртил и Снорри, поочерёдно трубя в рог. Гюнтер, в ослепительно сверкающих на солнце доспехах, отставал от них на два корпуса лошади. Следом показалась Нюра с короной из жёлтого металла на голове, покрытой бирюзовым газовым платком. Невероятно длинный, с горностаевой оторочкой и беличьими хвостами плащ Пахомовны закрывал круп лошади, почти касаясь земли. Я замыкал кавалькаду всадников. Наши крытые возки въехали в Оломоуц спустя минуту, под присмотром Астрида, заместителя Трюггви.

Ющера не затоптали каким-то чудом. Глотая пыль, он отполз к возкам иудеев, спрятавшись под брюхо коня. Беньямин, предварительно отскочивший в сторону, скривился, от вида конского продукта жизнедеятельности, прилипшего к волосам командира воротной стражи.

– Кто это? – Просипел испуганным голосом Ющер.

– Гюнтер Штауфен Швабский князь Самолвы с посольством, – добавляя с гордостью в голосе, – а я, с ними.

– Пресвятая Дева, пронесло.

Кортеж ехал по пологой дороге к замку, минуя большой купеческий дом, выходивший фасадом на площадь, как раз, мимо двух кварталов. На звук рога высыпали горожане, глазеющие на богато одетых иноземцев. Обсуждение события начнётся чуть позже, а пока, только смотрины. Датчане сбавили ход, давая возможность бабуле, веткой отогнать корову, вылезшую на проезжую часть в тридцати шагах от головного всадника. Настал момент, когда жители Оломоуца могли всё внимательно рассмотреть.

Десятилетний сорванец в деревянных башмачках, выбежавший из подворотни, чуть не столкнулся с Пахомовной, раскрыв рот от удивления, уставившись на Нюру. В левой руке у него была палка, зажатая между ног с набалдашником в виде конской головы, а в правой, деревянный меч. Мальчик играл со своими товарищами и, следуя хитрому, им разработанному плану, должен был зайти в тыл мальчишкам соседнего квартала, дабы напасть со спины.

– Какой смелый мальчик. – Нюра притормозила лошадь, – как звать?

– Павел.

– Лови, Павлик. – В сторону мальчика полетел пфенниг, – назначаю тебя моим пажом.

Пока монетка летела, Павел лихорадочно думал, как её поймать. Выпустить из рук меч он не мог. Воспитывавшая его бабка, как-то рассказывала, что свой род он ведёт от Олега-варяга[70], много лет назад правившего в этих местах. Потомок славного воина, оружие не уронит ни при каких обстоятельствах, однако и ловкость свою хотелось показать прекрасной даме, пригласившей его в оруженосцы. Сжав коленями тело верного 'скакуна', мальчик поймал подарок левой рукой, учтиво кланяясь наезднице с короной.

Мыча, покачивая распухшим выменем, под хлёсткие удары ветки, корова отошла с дороги. Кортеж снова тронулся в путь, оставляя оломоутцам поводы для пересудов и гордо стоявшего у обочины Павла.

– Вацлав одноглазый совсем стыд потерял. Скоро от швабцев и баварцев продухнуть нельзя будет.

Зажиточный горожанин, владелец кожевенной мастерской, что располагалась на запад, от Северных ворот, делился своим мнением с соседом.

– А мне, без разницы. Силезец, моравец или баварец. Лишь бы монету платил. – Отвечал пивовар.

– Ну да, от твоего пойла все одинаково дохнут.

– Это от твоих сапог ноги кривыми становятся.

– Поучи жену …

Между уважаемыми горожанами завязалась драка. Иржи и Бедержих дрались по каждому поводу ещё с детства. Сколько их помнили, всю жизнь друзья ходили с синяками. Старожилы даже не пытались разнимать драчунов. Зато в лихую годину, пивовар и сапожник прикрывали друг дружку щитами, стоя в строю оломоутского ополчения и более преданных друзей, отыскать в городе было невозможно. Дети их недавно поженились, внуки скоро пойдут, а они всё продолжали своё любимое занятие, радуя развлечением горожан.

Но в этот день, тема для разговора была другая. В город прибыл сын Фридриха, да не один, а с красавицей женой, рыцарями и необычными телегами, плавно покачивающимися, когда колесо попадало в ямку или наскакивало на торчащий из земли булыжник. Женщины оценивали, во сколько коров обошёлся Гюнтеру плащ, чуть ли не подметавший улицы Оломоуца беличьими хвостами. Мужчины спорили о грузе, находившемся в возках, закрытым от посторонних глаз. Знатоки обсуждали достоинства коня, спрятанного под бордовой попоной. Девочки делали из коры короны и носили на голове, как Нюра. Мальчишки же, собрали отряд в количестве семи человек и решили на закате идти к замку, наниматься в пажи, как это сделал Павел, демонстрируя идеально круглый, целый пфенниг.[71]

Бруно Шауенбург представлял власть в Оломоуце как духовную, будучи епископом, так и светскую – исполняя роль советника моравского маркграфа. Приняв дорогие подарки, в виде толстой Библии и чертежей нового кафедрального собора, старый сгорит через четверть века, Бруно беседовал с Гюнтером и мной, единожды прервавшись на вечернюю молитву до самой ночи. По сути, его интересовали только два вопроса: ожидать ли продвижения кочевников на запад и не начнёт ли король Бела экспансию в Моравию. Причём венгерские новости, интересовали епископа особо.

– Не начнёт. Для войны нужно серебро, а его, после событий на Шайо едва ли хватит на собственные нужды. Как бы свои земли не пришлось закладывать.

– Не понял, что за события на Шайо? – Переспросил Бруно Гюнтера.

– Это Алексий лучше знает, – Штауфен перевёл на меня взгляд, – сведения весьма скудные.

– Арпады[72] потерпели поражение от Бату на реке Шайо. У Белы больше нет армии, Пешт пал.

– Старший сын Андраша прирождённый правитель. Он поднимется и рано или поздно окажется здесь. Это вопрос времени. Однако новости требуют детального изучения. Располагайтесь во дворце, я пришлю слуг.

По приказу епископа нас разместили на втором этаже, с противоположной стороны от башни. Лошадей препроводили в конюшню, а возки остались стоять во дворе. Едва мы заняли свои комнаты, как прибежал начльник епископской стражи, сообщив, что у замка стоят мальчишки, рассказывая невероятную историю о приёме на службу женой Гюнтера.

– Никого я на службу не нанимала. – Нюра тренировалась во владении саблей при свете факелов, беря уроки у Воинота, что вызвало удивлённый взгляд стража. – Хотя, подожди …, Павел есть среди них?

– Есть. Именно он и сказал, что уже принял от Вас, достопочтимая госпожа, целый пфенниг.

– Его можно впустить. А на счёт остальных, уговора не было. Спустя десять минут, дверца в воротах замка распахнулась.

– Твоя правда, малец. Заходи. Остальные – живо по домам. – Грозный начальник караула звякнул кольцами кольчуги, – ждете, когда псов спущу?

– Павел, замолви словечко. Мы завтра тут будем ждать. – Раздавались голоса мальчишек, бегущих по направлению к городским кварталам.

Павлик зашёл внутрь, следуя за стражником. Тощая котомка с куском хлеба и новой, ещё ни разу не одёванной рубахой болталась за спиной. Верёвка, заменяющая рыцарский пояс, плотно облегала талию. К ней было приделано кожаное кольцо, в которое был продет деревянный меч.

– Да …, не повезло тебе сынок. К немчуре на службу нанялся. – Стражник освещал дорогу и как бы разговаривал сам с собой. – Не баба, а мужик в юбке.

Павел молчал. Под рубахой, на шнурке висел перстень, отданный бабушкой перед самым его уходом из дома. В голове эхом отдавались последние слова, сказанные ему на прощание: – Не посрами имя!

Вскоре мальчик переступил порог зала и от яркого, по его мнению, света прищурил глаза. На потолке, где было укреплено колесо с подсвечниками, висели три прозрачных бочонка, обрамлённые железными прутьями. Ярко-жёлтый свет, исходивший от них, освещал всю комнату. И лишь по слабо коптящему, поднимающемуся наверх от фонарей дымку, можно было догадаться, что там что-то горит. Дама, нанявшая его днём, сидела на каком-то огромном сиреневом мешке, набитом чем-то мягким и читала вслух книгу. Причём держала её в одной руке, а не воспользовалась помощью огромного воина, сидящего, справа от неё на таком же пузатом мешке. Рядом с незнакомцем, на зелёном сундуке лежал меч в ножнах, поблёскивая золотом перевязи.

– Госпожа, господин, – начальник епископского караула поклонился, подталкивая Павлика сделать аналогичный жест уважения, – вот этот мальчик.

– Да, это именно он, – Нюра вставила закладку между страниц и закрыла книгу, – спасибо …, –щёлкая пальцами руки, – запамятовала как Вас …

– Гостислав, госпожа. Временно исполняю обязанности каштеляна замка.

– Спасибо Гостислав, ты очень мне помог.

Дверь за каштеляном закрылась, и Павел остался один с незнакомыми иноземцами.

– Что скажешь, любимый муж? – Нюра повернула голову в сторону Гюнтера.

– Сколько тебе лет? – Штауфен наслаждался мягкостью надувного кресла и спрашивал, откинув голову на подголовник.

– Завтра исполнится двенадцать.

Гюнтер стал вспоминать себя в этом возрасте. Имея за плечами дюжину прожитых зим, он выглядел крупнее и явно повыше. Ещё бы, голодать пришлось только в шестилетнем возрасте, тогда по всей Швабии был неурожай, и репа считалась деликатесом.

– Сколько языков знаешь, обучен ли грамоте, смотрю, меч у тебя, умеешь пользоваться?

– Вас понимаю, с богемцами могу разговаривать, грамоте не обучен, но имя своё написать смогу, бабушка научила. С мечом, лучше меня во всём Оломоуце никто не сможет.

– Дерзок. Кто отец?

– Погиб батька. – Мальчик опустил голову, своего отца он не видел ни разу.

– Завтра Воинот проверит его умения, а Пин Янг осмотрит на предмет болезней. Гордый отрок, мне понравился, но грамоту надо знать. Неучи мне не нужны.

В этот момент за дверью раздались шаги, сопровождаемые звоном железа. Начальник стражи вновь вошёл в комнату.

– Господин, епископ просит Вас посетить его. Алексия я уже известил.

– Дорогая, – Гюнтер поднялся с кресла, – буду не скоро.

Утром, Нюра с Милкой в сопровождении Воинота и Свиртила отправились на городской рынок. Павел сидел за спиной швабца, поглядывая на большую сумку, в которую предполагалось складывать покупки. Ворота замка распахнулись, и четвёрка лошадей рысью поскакала к городским кварталам. Удивить новгородку обилием предлагаемых товаров было невозможно. Торг уступал её родному городу на порядок: как по количеству, так и по ассортименту. Первым делом был посещён большой купеческий дом, где Беньямин пообещал оплатить все покупки в счёт предстоящих расчетов. Ицхак уже убыл в Ратисбон, поклявшись не позже, чем через две седмицы вернуться с серебром. Так что иудей остался один, успел пристроить три капи воска и теперь оптом продавал перец, следя за купцом из Брно, перебиравшим зёрнышки в мешочке, пытаясь отыскать маленькие чёрные камушки кремния.[73]

Пока Павел ожидал Нюру, присматривая за лошадьми, за его спиной раздался приглушённый свист. Вчерашние соискатели места пажей звали своего товарища.

– Ну что, попросил за нас? – Ребята стайкой окружили друга, обращая внимание на кинжал, висящий на широком поясе с жёлтой бляхой.

– Ничего не выйдет. Берут только знающих грамоту.

Сорванцы поникли. Читать и писать никто не умел. Выучиться можно было только у монахов, либо у очень знатного сверстника, куда путь был закрыт.

– Жаль, удачи тебе, Павел. Не забывай о нас. – Мальчишки побежали по своим делам.

Когда из ворот купеческого дома вышла Нюра, отрок был уже один, занятый расчёсыванием гривы коня.

– Значит, у тебя сегодня день рождения?

– Да, госпожа.

В мастерской Иржи с пажа сняли мерки, пообещав к вечеру готовые сапоги и куртку. Свиртил пожертвовал порванную кольчугу, снятую с малорослого куявца под Краковом, которую местный кузнец должен был укоротить и подогнать по фигуре юноши. Милка подарила вязаную шапочку из овечьей шерсти, а Воинот согласился преподать пару уроков в обращении с холодным оружием. Лучшего дня рождения у Павла ещё не было.

Дни протекали своим чередом. На четвёртые сутки к Бруно прибыл монах от Вацлава, принесший известия о битве под Легницей, с подробным рассказом о похоронах Генриха. В секретном донесении говорилось о необходимости заготовить как можно больше продовольствия и направить волонтёров для наёма воинов. Оставшаяся без армии, с юным королём, соседняя страна нуждалась в крепкой моравской руке. Шауенбург в свою очередь отписал о приёме посольства с Руси, где в районе Псковских земель возникло никому не известное Самолвское княжество, управляемое одним из сыновей Фридриха. А также поделился своими рассуждениями.

– Двадцать седьмого апреля сего года посетил Оломоуц Гюнтер Штауфен Швабский князь Самолвы с женой и сопровождающими его рыцарями, затмивший роскошью и богатством верных слуг твоих. Прибыли с ним из Смоленска иудеи Богемские задолжавшие ему семнадцать пудов серебра. Из разговора стало известно о поражении сыновей Арпада: королей Белы и Коломана на реке Шайо одиннадцатого числа после Пасхи. Волею Господа нашего, Бела уцелел, оставив Пешт на разграбление кочевникам, и бежал к Фридриху Бабенбергу, врагу своему заклятому. Знания, проявленные Гюнтером и сопровождающим его никейцем Алексием, выдавающего себя за смолянина, ужаснули меня. Сообщили они, что Фридрих востребует с Белы области Шопронь, Мошон и Пожонь, а так же десять тысяч марок. Кровожадность же княжны, владеющей мечом наравне с рыцарями, ввергли в полное уныние. Считаю своим долгом сообщить, что новая угроза нашей церкви появилась со стороны востока.

То, что Гюнтер отшил Бруно, когда тот предлагал исповедаться, Шауенбург не написал. Слишком большой промах допустил епископ, пытаясь выяснить секреты таким примитивным способом. Но, идею исповедоваться властителям только Папе Римскому и своему духовному наставнику, оставил в складках своей памяти. А случилось это так.

На третий день пребывания посольства в Оломоуце, епископ решил посетить своих гостей. Предобеденное время было выбрано не случайно. Гостислав ещё с утра доложил, что посольские готовят еду сами, никому не доверяя, покупая продукты в огромных количествах, всегда у разных продавцов. Помощник начальника стражи, в своём рапорте упомянул, что Гостислав неоднократно угощался у гостей, хвалил хрустящие свежеиспечённые хлебцы и прозрачное вино. Разнообразие кухни и решил проверить священник.

Уже при входе во двор замка, до Бруно донёсся стук копыт и громкие крики датчан. Спрятавшись в тени прохода ворот, епископ обозрел действо, именуемое в настоящее время полным беспределом. Во внутреннем дворике, у башни, были установлены чучела на шестах с навешанными на них посечёнными доспехами. Рыцари Гюнтера, по очереди, на скаку выпускали болт из маленького арбалета с вогнутыми внутрь дугами, причём старались попасть в место, где предположительно должна была находиться голова мишени. После этого, разряженный арбалет прятался в сумку у седла, выхватывался искривлённый меч и всадник успевал срубить голову второму чучелу, разворачивая лошадь почти у самой каменной кладки башни. Сам епископ, слывший неплохим наездником, в жизнь бы не решился повторить подобный трюк. Успешные действия вызывали голоса одобрения рыцарей, а разворот коня впритык со стеной, сопровождался радостным гулом. Недавно взятый в услужение паж, уже в кольчуге и при мече устанавливал отрубленную голову на место и отходил в сторону. И вот, на белом коне появилась жена Гюнтера. Шауенберг видел её только мельком, всего несколько раз, но опознать в наезднице Нюру – смог. Девушка пустила коня с места в галоп. Выхватила два маленьких арбалета, всадила болты точно в головы, кинула разряженное оружие в широкие раструбы кобур. Срубленный шарик ещё падал на землю, а епископ только сейчас увидел, как в её руке оказалась сабля. Дальше случилось нечто невероятное. Рыцари поворачивали коней влево, где оставалось немного больше места для разворота, но тем самым давали возможность уцелеть оставшимся двум мишеням. Нюра же повернула лошадь вправо, впритык к стене, разворот, искры из-под подков и с четвёртого чучела слетает голова. Коса с алой лентой лупит по спине, а девушка орёт, несясь на белой лошади, крутя саблей над головой под общий, восхищённый рёв датчан.

Священник перестал дышать. Про таких женщин он читал только в запрещённых церковью книгах, где описывались мифы и предания северных народов, столь удачно окрещённых Римом.

Действие продолжалось. Нюру сменил Штауфен. Только в обеих руках у него были маленькие топоры. Проскакав три четверти пути, за сорок шагов до мишеней, два метательных бродекса со свистом полетели в крайние левые чучела, а оставшиеся лишились голов от длинного, полуторного меча. Причём разворот был сделан вправо. Снова раздался рёв, а когда Трюггви бросал копья, а Свиртил сначала из лука, а потом мечом изничтожил все мишени, датчане чуть ли не плясали от возбуждения.

– Господи, я приютил волков в овчарне. – Совершенно испуганно прошептал Бруно. – Если они вздумают погостить тут столько, сколько захотят, ничего нельзя будет сделать. Стража не продержится и падёт, не успею я прочитать Аве Мария.[74]

Отобедать с посольством не получилось. Епископ выскользнул из воротной ниши и до вечера просидел над размышлениями. С этого момента Бруно стал считать дни, когда посольский караван тронется в обратный путь. Впервые в жизни он помолился за здоровье иудея Ицхака, на всех парах спешащего в Оломоуц с серебром, за его транспортное средство и ровность дороги.

Нехорошее чувство зависти разрывало его душу. Обидно было то, что его личная охрана, которой и платилось исправно, и глаза закрывались на мелкие шалости, и кумовство процветало (что поделать, зато Гануш стучал исправно), с трепетом наблюдала за рыцарями, а особенно за белокурой дьяволицей. И случись что, неизвестно, за кем бы ещё пошла. Впервые в жизни Бруно почувствовал, как его харизма дала трещину, священнику стало холодно. Нет, уважение и почтение осталось. Безусловно, епископа боялись, но рядом, в каких-то трёхстах шагах, были веселье и радость, смех и любовь, что-то светлое. Шауенбергу же казалось, что он олицетворяет тьму. И это противостояние в душе, с каждым часом укреплялось, росло как на дрожжах, ища выхода. Поэтому и писал маркграфу об угрозе с востока, больше полагаясь на чувства, чем на разум.

Запечатав письмо, Бруно передал его монаху, наставляя доставить пергамент как можно скорее. С государственными делами было покончено. Торговый договор между Оломоуцем и Самолвой он подписал сам, без визы Вацлава. То, что в княжестве проживает всего сотня людей, епископ даже не представлял. Тем самым, одним росчерком пера открыв практически безпошлинную торговлю для двадцати купцов, список которых прилагался на отдельном листе. Туда вошли трое рыбаков из самой Самолвы, Евстафий, Иван, Ефрем, купцы Сбыслава, Гаврилы и Михайлы Сытинича, а также представитель оружейного цеха Данилы-бронника. Причём порто-франко[75] значилась крепость Орешек, расположенная на Неве, в двухстах верстах от Самолвы, явно входящая в зону интересов Новгорода. Впервые в истории, княжество стало оффшорной зоной.

Прямого убытка, при подписании договора Моравия не понесла.[76] Оломоуц обеспечивал себя воском, мёдом, изделиями из стекла, специями и оружием. Предварительный объём торговых операций оценивался в сто тысяч гривен. Подобного количества товара город не смог бы переварить и за сто лет, но тем и хорош был Оломоуц, что через него проходили торговые пути ко многим европейским городам. А значит, сюда будут съезжаться со всего мира, ставить свои представительства и расширять город, обходя Краков стороной.

В то время, пока гонец наполнял высушенную, обтянутую кожаными лентами тыкву водой, в комнате Штауфенов шёл урок. Высунув кончик языка, Павел старательно выводил карандашом буквы. На листе блокнота, расчерченном бледно-лиловыми линиями в клетку, появилось слово 'Мама'. Алфавит он выучил ещё вчера, зазубрив перед самым сном, как советовала госпожа. На всякий случай, на закопченной от дыма факелов стене, мелом была нацарапна шпаргалка, в сторону которой, мальчик иногда подглядывал.

– А теперь, – Нюра посмотрела, что написал паж, – ты напишешь своё имя.

От волнения, на лбу мальчика появилась испарина. Строгий муж госпожи поставил условие его пребывания на службе: выучиться писать за семь дней. На это время его освободили от всех работ. Обязательная тренировка с оружием была не в счёт. Но уже после неё, Павел валился с ног, желая поскорее избавиться от тяжеленной кольчуги, свисающей до коленей. Детские игры в рыцарей, не шли ни в какое сравнение с реальностью. Воинот нещадно бил палкой, когда не удавалось точно повторить движения, старательно показанные старым воином. Руки ныли под тяжестью дубового меча, ноги дрожали от постоянных приседаний, а зудящую от пота спину под поддоспешником, хотелось расчесать до крови.

– Не Равел, а Павел. Пиши по-русски. Латынью с тобой Гюнтер займётся, если сумеешь доказать ему, что способен.

На восьмой день был назначен экзамен. Нюра читала диктант под пристальным взглядом экзаменационной комиссии. Спасательная шпаргалга на стене была стёрта, оставалось рассчитывать только на свои силы. Всего только две ошибки можно было допустить, а ведь ещё вчера, при подготовке, их было восемь.

– Готово госпожа. – Павел отложил карандаш в сторону.

– Проверь ещё раз.

Пробежав глазами, но кривоватым буквам, мальчик обнаружил сначала одну, а затем ещё три ошибки. Подтерев резинкой, Павлик заменил 'О' на 'А', добавил вторую 'Н' и стёр целое слово, переписав его заново. Повторная проверка ошибок не выявила.

Дядя госпожи принял написанный диктант, прочитал, усмехнулся, что-то подправил своим карандашом и закрыл блокнот, киавя головой. Наступила вторая часть экзамена.

Во дворе замка, раздетый по пояс Воинот держал обнажённый меч на плече. На Павлика надели поддоспешник, натянули кольчугу и нахлобучили каску, затянув ремешок под подбородком. Астрид подвязал стальную рубаху кожаными ремешками, закрепил на левой руке маленький круглый щит, приказал подпрыгнуть и после этого протянул деревянный меч, сообщая условия экзамена.

– Ты должен не пропустить ни одного удара и добежать до шеста, разбив на нём горшок.

Посмотреть на финальную часть собрались даже стражники епископа. Гостислав принимал пари, ставя один к десяти на Воинота, причём свою ставку сделал на отрока, выложив в шапку шесть пфеннигов.

Короткими шажками Павел пошёл вперёд. Улыбающийся до этого Воинот вдруг изменился в лице, резко сбросил клинок с плеча и прочертил на утоптанной до твёрдости камня земле дворика замка полукруглую линию, прямо перед ногами мальчика. Возвратное движение было ещё более быстрым. Сталь просвистела буквально в вершке перед глазами и приподнятый щит, будь это настоящий удар, не смог бы прикрыть владельца.

Павлик отпрыгнул назад и в этот момент меч рассёк воздух рубящим ударом сверху вниз, замер посередине, отпрянул и ударил плашмя по краю щита, отбрасывая левую руку мальчика в сторону. Паж даже зажмуриться не успел, а Воинот снова держал меч на плече, показывая всем видом, что каждый удар был смертелен.

Но не зря старый воин гонял мальца до седьмого пота, объясняя, что в бою, кроме заученных приёмов необходимо импровизировать, придумывать что-то новое, изумлять противника.

Павел прыгнул на Воинота, занеся деревянный меч над головой и, вместо удара свернулся клубком, кувыркнулся, перекатываясь слева от воина. Острая сталь клинка опускалась вниз, кисть державшая меч немного повернулась, и замерла, удерживая смертельное оружие на расстоянии волоска от кольчуги кувыркающегося отрока. Воинот оценил приём по достоинству, придержав руку. Хлопка стали о кольчугу не последовало, меч мягко коснулся земли, а Павлик уже бежал к шесту с насаженным на нём горшком.

– Я смог! У меня получилось! – Кричал мальчик.

– Хрясь! – Тёмно-коричневый горшок с отколытым горлышком разлетелся вдребезги.

Воинот вновь улыбался. Способный ученик радовал учителя. Незаметно, швабец подмигнул Павлику.

Гостислав даже не выслушивал жидкие протесты стражников, усмотревшие поддавки.

– Вы бы так смогли? То-то. – Шапка с серебром встряхнулась, монетки звякнули, а так как на Павла никто не ставил, то Гостислав забрал выигрыш себе. – Сегодня я угощаю, Бедержих сварил знатное пиво.

Вечером пажа отпустили на побывку домой. На новой вельветовой коте был нашит шеврон с двумя медведями, закрывающий практически всю грудь. Немного странноватые шоссы не крепились шнурками к поясу, а были как обтягивающие портки, облегающие всю нижнию часть тела, не спадая, благодоря чудесному шнурку-резинке, много позже их назовут колготками. Сапоги были прежними, подаренные ещё на день рождения, только с небольшим улучшением. Вместо деревянной подошвы, появилась толстая кожаная подмётка и наборной каблук с крохотной подковой. Иржи, когда выполнял заказ, с трудом подыскал нужные куски кожи, шедшие только на доспехи. А за бронзовыми гвоздиками тексами, Астрид специально возвращался в замок. Тяжёлый шерстяной плащ с капюшоном, прячущий кортик, висевший на поясе, завершал наряд мальчика.

Открывшая дверь дома бабушка поначалу не признала внука, а корова, стоящая за высокой перегородкой, испуганно замычала. При свете лучины старушка осмотрела Павлика, потрогала пальцами материю одежды и расплакалась.

– Попрощаться пришёл?

– Да бабушка. Через три дня я уезжаю на Русь.

Мальчик прошёл в дом, развязал дорожный сидор, вынул толстую свечу и зажёг её от лучины, ставя на центр стола. После этого, на тёмные от времени доски лег свёрток с копчёным окороком и маленький кошелёк.

– Это моё жалование. Мне не нужно.

– Как так? А питаться, за что будешь? – Сквозь слёзы спросила бабушка.

– На службе кормят три раза в день и одевают. Сегодня меня приняли в оруженосцы.

– Тебя там не бьют?

– Бывает, но за дело. Воинот очень строгий учитель. Я научился грамоте, умею читать и писать.

Бабушка обняла внука и присела с ним на лавку. Весь вечер проговорили они, пока огарок свечи освещал стены родного дома. К еде они даже не притронулись. Павел рассказал о людях, с которыми он познакомился. О нравах, царящих в замке, о дне рождении и подарках. И самое главное, о том, что к нему относятся как к взрослому мужчине.

Рано утром, едва солнце забрезжило на Востоке, Павел вернулся в замок. Встречаться со своими друзьями он не стал. Детство и игры закончились. Увидит ли он их когда-нибудь? Навряд ли. Но судьба распорядилась немного иначе. После завтрака, Гюнтер послал Павла в купеческий дом, приказав найти Беньямина и срочно доставить купца в замок. Приказы исполнялись только бегом, и мальчик припустил со всех ног, выполняя своё первое поручение в качестве оруженосца. Через пятнадцать минут он уже стоял перед иудеем. Переводя дыхание, глотая слова, и немного сомневаясь, того ли он нашёл, Павел передал приказ.

– Господин требует Вас немедленно к себе.

– Так и немедленно? Тише, тише, не горячись отрок, – купец ласково улыбнулся, видя, что посыльный хватается рукой за кортик, – скажи мне, грозный воин, кто твой господин?

– Как!? – с возмущением, – Вы не знаете Гюнтера Штауфена?

– Князя Самолвы? Конечно, знаю. Надо было сразу сказать, что ты от него. Обожди меня у ворот, мне надо переодеться, не могу же я предстать перед его очами в таком непрезентабельном виде.

По мнению Павла, вид у купца был, что ни на есть самый подходящий: широкая рубаха до колен была перехвачена узким ремешком, толстым шерстяным штанам с кожаными накладками, не было и года, а щёгольские сапожки с задранными кверху носами, тайная мечта мальчика, блестели от втёртого в них жира. Весь внешний вид портила только шапка, но её Беньямин не менял никогда, считая, что данный атрибут одежды приносит удачу.

– Шапку хочет другую надеть, – решил Павлик, выходя за ворота купеческого дома.

Не успел мальчик сделать и пару шагов, ожидая купца, как с левой стороны его окликнули.

– Зазнался! Даже не здоровается.

Павел повернулся на голос. В пяти шагах от него стояли трое ребят из соседнего квартала, с которыми он постоянно воевал. Мальчики были сверстниками, ничуть не крупнее Павла, ни выше, ни ниже. Все росли в одинаковых условиях. Вкусно ели на пасху, в остальные дни, бывало, голодали, но так, чтоб на ноги встать нельзя было от недоедания – такого не было.

– Ничего я не зазнался. Привет. – Отрок совершенно случайно поправил плащ, таким образом, что стал виден шеврон с гербом.

Шерстяной плащ апрельским утром был не нужен, погода стояла тёплая, но хотелось немного пофорсить. Когда ещё будет возможность показать оломоутцам свои обновки?

– Ишь, распушился, как фазан. Не, как мой пёс, когда в пыли изваляется. – Подростки весело засмеялись над своей шуткой.

– Прикуси язык, Ян. Твой пёс не в пример умнее тебя, он хоть не гадит у себя под забором.

Ребята залились новым смехом, а средний из них, покраснел и сделал шаг вперёд.

– То яблоки неспелые были.

Ян всем своим видом показывал, что готов подраться, но Павел даже не шелохнулся. Что-то стальное было в его глазах, говорившее о явном превосходстве, и забияка это почувствовал. Между мальчиками образовался ров, который с каждой минутой углублялся. Ибо Павел выбрал путь воина, а Ян – городского драчуна. И даже тех, немногих знаний, которые Павлик получил на тренировках от Воинота, хватило бы, чтобы извалять в грязи всех троих, вместе взятых.

– Кхе, кхе. – Раздался приглушённый кашель, переодетого в праздничную одежду Беньямина.

– Прощайте! И никогда не ссорьтесь.

Оруженосец развернулся и пошёл вперёд, указывая путь к замку купцу. Мальчишки с завистью посмотрели ему вслед, немного потоптались на месте, вспомнили что-то весёлое и помчались к Северным воротам, где Ющер в очередной раз ругался со своей сожительницей.

Шауфен целый час беседовал с Беньямином, а когда иудей покинул замок, в комнату к Гюнтеру зашёл Воинот.

– Может, я поеду вместе с ним? До Фоггии[77] путь не близок.

– Нет, он доберётся. Эти иудеи настолько хитры, Воинот, что я даже не представлял. В каждом крупном городе у них есть община. Они держутся друг за дружку, а если кто-то из них отказался помочь соплеменнику, то об этом вскоре становится известно и жизни отказнику уже не будет. Даже если Беньямин заболеет в пути, письмо всё равно дойдёт до адресата. Оказывается, его брат имеет долю в сицилийской торговле солью и шелком.[78]

– Тебе виднее господин. Я жду распоряжений.

– Здесь, – Гюнтер показал рукой на шкатулку размером с коробку из-под утюга, – серебро моей жены. Около тридцати августал.[79] Ты завтра же отправляешься домой, в Аугсбург.

– Я уже стар. Все, кого я мог бы вспомнить, наверное, уже в земле. Что я там буду делать?

– Ты хочешь стать бароном?

– Было бы неплохо. Семьи у меня нет, передавать по наследству некому. – Воинот понимал, что титул не давал никаких владетельных прав, но это обеспечивало старость, так сказать, пенсия. – Что потребует господин взамен?

– К концу июня ты должен привезти в Самолву сотню переселенцев. Особо интересуют ремесленники. Обещай им золотые горы и кисельные берега. Земля у тёплого озера очень богата, много рыбы и дичи, но очень мало людей. – Штауфен на секунду задумался, – первые два года переселенцы не будут платить податей.

– Я приведу людей к назначенному сроку.

– Теперь о главном. В северной Италии, недалеко от Равенны, мой отец, уже восемь месяцев ведёт осаду Фаэнца. Ты передашь ему официальную грамоту и секретный ключ для её правильного прочтения. Если поспешить, две недели он там точно пробудет, то всё успеешь в срок. А если пробиться будет невозможно, то в эльзасском имперском пфальце Гагенау, должен находится Генрих Распе Тюрингский. Передашь документы ему. Смотри сам, но желательно успеть, всё сделать ещё в Италии.

На стол, перед Воинотом легла тоненькая книжица из десяти листов, скреплённых спиральной проволокой. Поверх, тубус с верительными грамотами и зашитый в брезент пухлый пакет, в котором под плотным слоем материи и бумаги находилась картина, где были изображены Гюнтер с Нюрой. Супружеская чета сидела на троне, держа в руках символы королевской власти. Трёхцветное знамя с двумя медведями ниспускалось с потолка, создавая торжественный фон отражающимися лучами яркого солнца на складках тяжёлой ткани. Трон стоял на ступенчатой трибуне, устланной шкурой гигантского белого медведя с изумрудами вместо глаз и позолоченными клыками. Молодожёнов писали по фотографии, стараясь передать портретное сходство. Керченский художник Васильев-Пальм настолько чётко передал все детали, что персонажи казались живыми.

В секретном послании Штауфен сообщал отцу о маршруте движения орд Бату, о предстоящей смерти Грегора IХ в августе этого года, собиравшегося на Пасху организовать всеобщий церковный собор, который должен был низложить императора. О кёльнце Конраде фон Хохштадене, который служа Ватикану, старался создать антиштауфенский союз князей, и регенте, архиепископе Зигфриде Майнцским его важнейшем помощнике. Писал Гюнтер и о архиепископе Трирском также вступившем в заговор. Исходя из этой неоценимой информации, Фридрих мог кроить карту Европы по своему усмотрению, не задумываясь о восточных рубежах империи. А проверивши информацию о своих бывших верных сподвижниках, задушить нарастающую волну гражданской войны. И именно его внебрачный сын, незаслуженно забытый и оклеветанный протягивал ему руку помощи.

Обвинения, выдвигаемые Гюнтером Штауфеном, были бездоказательны. В принципе, он и не стремился никого обвинить, так, делился сведениями. Да и император, наверняка знал о заговорах и лицах их возглавляющих. Но то, что сын, ни о чём не просил, а даже наоборот, говорило о многом.

Взяв с собой заводного коня, Воинот выехал из Оломоуца утром следующего дня. Буквально через пару часов, но в другом направлении тронулись и мы. Ицхак привёз обещанное серебро, транспортируя его в глиняных горшках, без охраны, словно гончар, привезший изделия своего ремесла на продажу к Пасхе. Самордки различной величины, с малым количеством примисей, и выплавленные из руды сплющенные комки, Трюггви переложил в ящики, оставляя горшки иудею, устроившему передачу металла в полуверсте от Северных ворот.

– Вы что, не будете взвешивать? – Ицхак поглядывал на свою головную телегу, где были приготовлены немного облегчённые гирьки, переводя взгляд на то на Трюггви, то на меня.

Трое его помощников, как две капли воды похожие на купца, стояли в сторонке, жавшись к старому мерину, обрадовавшемуся кратковременному отдыху и спокойно щипавшему травку. За время пути, приказчики натерпелись такого страха, что и не передать.

– А зачем? – Ответил я, немного с иронией в голосе, – Если ты вздумал обмануть, то об этом станет известно и путь в Смоленск, для тебя заказан. Твои же соплеменники тебя убьют, когда лишатся прибыли.

– Я настаиваю на взвешивании, – заявил Ицхак, – вдруг, что-то пропадёт или потеряется.

– Ну что ж. Ты сам захотел. Астрид, неси весы.

– У меня свои, в первой телеге лежат, сейчас всё сделают. Не стоит возвращаться в город.

Приказчики по команде купца приволокли две медные чаши, снабжённые верёвками, железный прут с отверстием посередине, и через минуту позади телеги висели плечевые весы. Четыре гирьки, разложенные на холстине, оказались рядышком.

В результате взвешивания не хватило восьми килограмм серебра. Ицхак стоял на своём, ставя под сомнение мой эталон веса. На погрешность в гривну, можно б было и глаза закрыть, но пол пуда – это уже перебор. Не ожидал иудей, что у нас будут свои весы и гирьки.

– Ицхак, ты проявил осмотрительность и скрупулёзность, заслуживающую награды. Скорее всего, тебя обвесили при получении серебра с рудника. Доложи четверть пуда, либо пиши расписку о долге. Трюггви поедет с тобой в Оломоуц, благо недалеко, и в купеческом доме, при свидетелях, всё оформите.

– Не буду я ничего писать. С этими весами и гирями торговал ещё мой дед, и дед его деда. Городишка этого не было, а гири были.

– Ну, если твой предок, стоял здесь, с римским лагерем тысячи лет назад, и гирьки настолько стары, то они, наверное, поистёрлись от времени. Трюггви! Иудея с гирьками и весами на лошадь, скачи в город, обязательно разыщи Беньямина, объясни суть проблемы, а если серебро не отдадут, то к старшине купцов. Похоже, нас хотят обворовать.

Ицхак позеленел от злости. Всё складывалось настолько удачно, что он уже обдумывал, куда вложить серебро. В соседней Венгрии шла война, а значит, пленников будут продавать по две марки за десяток. Он-то и серебро выменял на руднике, как раз за рабов, удачно приобретённых по дороге в Ратисбон. В далёкий Смоленск он ехать больше не собирался.

– Не надо тревожить Беньямина. Меня обвесили. Иудей всегда крайний. Я напишу письмо своему брату, в Краков. Он доложит необходимую сумму.

– Ты предлагаешь мне, рыскать по сгоревшему Кракову в поисках твоего брата, которого я в глаза не видел?

– Нет у меня с собой столько серебра! Клянусь!

Трюггви принял мешок с весами и гирьками, схватил Ицхака за шкирку, приподнял и усадил купца перед седлом. После этого пришпорил лошадь и галопом помчался в Оломоуц. Спустя час датчанин вернулся с мешком, но вместо Ицхака привёз недостающие деньги. Приказчики купца так и остались стоять с горшками, не зная, что делать.

В самом же купеческом доме шли разборки. Беньямин, как только увидел гирьки, которые привёз Трюггви, сразу всё понял, но сор из избы выносить не стал.

– Как ты мог? – Спросил купец у Ицхака, когда Трюггви покинул город.

– А что? Ты бы поступил иначе? Что толку от тех доспехов, когда их невозможно повторить? Кузнец даже дырку не сумел в пластине пробить. Пробойник затупился. А ровную толщину железа? Знаешь, что мне сказали?

– Что?

– Проще из свинца сделать золото, чем выковать такие латы.

– Значит, надо делать фальшивое золото. Но так примитивно, как сделал ты, я бы никогда, слышишь, никогда! Ты со своей необъятной жадностью поставил под угрозу весь наш план. Если торговый путь через Смоленск лопнет, то Венеция станет править в торговом мире. – Беньямин выпил воды, – а мы, пойдём к ним на поклон.

– Твоя ошибка, Беньямин, в том, что ты до сих пор мечтаешь о Земле обетованной. Тешишь себя иллюзиями, думаешь, что евреи смогут купить себе землю и жить как в давние времена.

– Да ты и вовсе дурак. Евреи тем и сильны, что у них есть мечта. О чём с тобой говорить? Вспомни, что сказал пророк Исайя: – 'И случится так в тот день, что раздастся трубный звук из большого рога. И они придут, те, что затерялись в землях Ассирии, и те, что были разбросаны по земле Египта. И они восславят Бога и святую гору в Иерусалиме'.[80]

– И ты думаешь, – с насмешкой спросил Ицхак, – что звук рога раздастся из Руси?

– Да. Я так думаю. Из всех неевреев, которых я знал, только Алексий подарил мне свитки Торы. Только в Смоленске я увидел, как уважают моих соплеменников. Пошёл вон, Ицхак. Проведи остаток дня в молитвах, ибо ты, чуть не зарезал курицу, несущую золотые яйца.

Ицхак вышел из комнатки, где с ним проводили беседу. Следовать советам Беньямина он не собирался. Наоборот, план, созревший у него ещё под Борисовым, жаждал исполнения. В Кракове жил его младший брат Цахи. Его лавка по обмену валюты, была ещё и своеобразным ломбардом. К нему и намеревался отправиться вороватый купец, дабы совместными усилиями уговорить Конрада напасть на посольский караван Гюнтера Штауфена. Серебро, перевозимое путниками, было великолепной приманкой для князя.

О притягательном металле думал и Беньямин. Карта района Кутна-Горы лежала перед ним с обозначенными красными точками предполагаемых шахт. В Йихлаву соваться уже было незачем, там всё поделено и кроме заброшенного рудника, приносящего больше расходов, чем прибыли, купить было нечего. Гюнтер заключил с ним договор, исходя из которого, иудей мог стать богатейшим купцом маркграфства Моравия. А право безпошлинной торговли для двадцати русских, давало лазейку, сопоставимую с шириной Дуная. Десятая часть добытого серебра, в виде налога, по 'горному праву'[81] отдавалась Вацлаву. Но это же Право предоставляло участки размером с город, а за всем уследить на такой территории, просто невозможно.

– Сделаем так: пакет в Италию повезёт Михаэль. Если уж хочет жениться на моей ненаглядной Лее, то пора и делом заняться. Глядишь, вымутит что-нибудь у Фридриха. А я, сегодня же пойду к Бруно, ах …, как десятину отдавать не хочется. – Беньямин свернул карту, поддел ножичком доску в стене и спрятал 'сокровище' в тайнике.

Шауенберг принял иудея в замке, в комнате, где всего несколько часов назад жили Гюнтер и Нюра. В воздухе ещё витал аромат духов, а на столе, перед окном, стоял забытый Павлом фонарь.

– Мне сказали, что ты искал со мной встречи, Беньямин. – Начал разговор Бруно.

Иудей кивнул в ответ, переминаясь с ноги на ногу. Присесть ему не предложили.

– У меня мало времени, говори.

– На Габерской тропе, что ведёт к Праге, есть маленькая деревенька, Градек. Хочу попытать счастья в поисках серебра.

– Хмм …, продолжай. – Епископ попытался вспомнить о деревне, в памяти ничего не всплывало, однако близкое расположение населённого пункта к Праге, давало ясно понять, что селение находится вне его юрисдикции.

– Это всё.

– Правда? А то, что иудеям не позволено иметь землю и копать руду? Это как?

Беньямин молчал. Епископ слыл умным человеком, должен был догадаться сам, что просил у него иудей. Пауза, наступившая в разговоре, продлилась недолго.

– Допустим, я найду нужного человека, который напишет прошение пражскому епископу. Допустим, при удачном стечении обстоятельств, этому человеку разрешат вырыть шахты, а Вацлав назначит своего урбурара.[82] Но, какой мне от этого прок, если даже пятая часть добываемого серебра не пойдёт на нужды церкви?

– Двадцатая часть будет в самый раз. – Вставил своё слово в монолог епископа Беньямин.

– Вот я и говорю, десятина, столь необходимая для строительства храмов, привозимая в Оломоуц, очень существенно поможет продвижению нашего вопроса. Присаживайся на лавку, в ногах правды нет.

Купец присел на краешек и решил обозначить один из самых щекотливых вопросов, от которого и зависила его будущая прибыль.

– Всё зависит от урбурара, он один из немногих, будет знать истинный размер …

– Ап-чхи! – Бруно чихнул, – суть просьбы понятна. Сколько потребуется времени на разведку шахт?

– Неделя, может две. Нужны горняки и охрана.

– Это понятно. А теперь, скажи мне, кого ты представляешь? На моей памяти, иудеи никогда не занимались добычей серебра, вернее, добывали, но немного другим путём.

– Гюнтер Штауфен.

– Я так и знал! Дьявол, – Бруно подпрыгнул, – Везде свой нос всунул. Походив вокруг стола, рассматривая стекло фонаря, епископ остановился.

– Я так понимаю, что вопрос финансирования мероприятия уже решён? Беньямин кивнул головой.

Разговор закончился через два часа. Гостислав, по приказу епископа, передал в распоряжение Беньямина своего кума Гануша, с лёгким сердцем избавившись от доносчика. Сам же иудей, с пергаментом снабжённым печатью отправился в купеческий дом, откуда спустя некоторое время выехал на телеге прикрытой рогожей. Будущий зятёк Михаэль управлял возжами, пытаясь выяснить у купца, куда тот так торопится, учитывая, что добраться до заката в Опаву, куда вела дорога – нереально[83].

Проехавши пяток вёрст, телега свернула к опушке и остановилась. Из-за дерева показался Павел, махнул рукой иудеям, призывая их подъехать поближе. Едва телега тронулась, как на опушку вышли пятеро датчан, контролируя дорогу в обе стороны. Их командир подошёл к возку.

– Лексей просил передать, что в Берестье, у хозяина постоялого двора, где вы жили, будет ждать всё необходимое для шахт оборудование. Серебро для первого этапа здесь, – Трюггви показал на зелённые сундуки, прикрытые лапником елей.

Михаэль только рот раскрыл, когда тяжёлые ящики погрузились на телегу. Будущий тесть отщёлкнул запоры, проверил груз и пожал руку рыцарю на прощанье. Увидеть подобный жест дружбы рыцаря и еврея, ему не удастся больше никогда в жизни. Посему и не расслышал, как на ухо, шёпотом, Трюггви сказал Беньямину: – Бруно слишком громко чихает при упоминании урбурара, а Гануша перекупи.

Датчане догнали нас уже к закату, в двадцати верстах от Опавы, где мы решили заночевать. Павлика сняли с лошади, и отрок еле сумел доковылять до палатки, а ведь ещё предстояло напоить скакуна. Урок верховой езды болью отдавался во всём теле. Признаться в том, что без стона и присесть невозможно, он постеснялся. Два раза Трюггви ловил его коня, когда оруженосец, не сумев справиться с управлением, оказывался на земле. Заметив его страданья, к отроку подошёл Свиртил, протягивая флягу с горьковатым настоем.

– Выпей, станет легче.

– Спасибо, мне совсем не больно.

– Давай поговорим, – литвин поднял с земли лопату, отдавая кожаное ведро мальчику, – меня учил обращаться с конём ещё мой дед, есть некоторые секреты, о которых я тебе расскажу.

– Я…, я в первый раз, не знал, что так получится. В замке подглядывал, думал смогу. До опушки же получилось.

Свиртил выкопал ямку прямо в русле ручья, дабы сподручнее набирать воду в ведро и, дождавшись пока вода заполнит её, а муть осядет, стал рассказывать.

– Падать с лошади, это как свалиться с забора или дерева. Бывало такое?

– Приходилось. У Иржи вкусные яблоки, но …

– Поскольку с седла ты вылетаешь чаще всего в движении, то надо вспомнить кувырки. Помнишь, как с Воинотом, когда ты ловко прошмыгнул.

– Ага, он сам меня учил этому.

– Так вот, запомни, падать всегда лучше на ноги, а не на голову или попу. Если на ноги не получается, то старайся упасть на бок, на спину нельзя. Почувствовал, что удержаться невозможно – напрягись, прижми руки к туловищу, подбородок к груди, а согнутые ноги к животу.

Свиртил показал, как надо сделать и вдруг, словно мячик перекатился по траве и резко встал.

– Падая с лошади, старайся удержать повод. В бою, это редко получается, но выработать эту привычку ты должен сейчас. Со временем – получится. Ходить на своих двоих, ты же не сразу научился?

– Не, – улыбнулся отрок.

Набрав воды, парочка зашагала к лошадкам, среди которых стоял и трёхлетний коник Павлика, купленный Астридом перед самым отъездом.

– Всегда подходи к коню только с головы. – Продолжал Свиртил. – Он друг, а друзей надо видеть в лицо. Перед посадкой на лошадь подгони длину путлищ[84] под свой рост да подпруги проверь, крепления приструг и повод в руке держи. Всё это очень важно, как ритуал. Коню приятнее тебя таскать будет, да и самому удобнее.

– Мы когда через лес ехали, Трюггви сказал, чтобы через уши своей лошади я видел копыта задних ног идущего впереди коня.

– Правильно сказал. А что?

– А то, что как только я стал присматриваться …, в общем, упал.

– Бывает, не огорчайся. Тут чувствовать надо. Я тебе по-секрету скажу. У коников есть свой бог. Так вот, когда он видит, что наездник с его подопечным хорошо обращается, разговаривает, кормит и поит, то он разрешает лошади помогать всаднику. А если он заметит, что человек невнимателен, да ещё делает что-нибудь не так, то приказывает он коню проучить нерадивого.

– А как же дружба?

– Это другое. Тут и конский бог сделать ничего не в силах. Посему, пока ты с конём ещё не подружился, то ухаживай за ним, как за самым близким человеком. – Свиртил протянул ведро с водой Павлику и незаметно для лошади, вложил во вторую руку отрока морковку. – Как попьёт, морковь с открытой ладони дашь, а то укусит.

Утром, сразу после завтрака, состоящего из омлета, и грибов, собранных Милкой с восходом, мы стали готовиться тронуться в путь. По моим расчётам, скорость нашего движения по укатанной дороге от Оломоуца до Опавы была около пятнадцати километров в час. Повторять лихой заезд Асеева[85] даже с улучшенными возками смысла не было, но прокатиться 'с ветерком', очень хотелось.

Чуть в сторонке ото всех, Свиртил сажал Павлика на лошадь, давая наставления ласковым, как отец, голосом.

– Стопа должна обеспечивать ездоку легкий упор в стремя, носок сапога выше пятки. Павел, внимательнее, смотреть надо по направлению движения, а не в сторону, где госпожа переодевается. Выпрямись, поясницу прогни и не напрягайся ты так, ещё не упал. Плечи разверни, во.., то, что надо. Кисти держи на высоте кулака над лукой седла. Теперь вы одно целое.

Лошадка стояла смирно, отражая лучики апрельского солнца лоснящимися, безукоризненно чистыми боками. Надраенная бронзовая фурнитура пускала зайчики при малейшем шевелении, вызывая зависть у всех коней, седлаемых и запрягаемых в этот момент. Кожаные ремешки, смазанные китовым жиром, издавали приятный скрип, а сам Павлик, сиял как начищенный самовар.

– Шаагом! – Скомандовал Трюггви и отряд с возками пришёл в движение.

Через несколько минут колонна перешла на рысь, а вскоре снова пошла шагом. Подобное чередование аллюра давало лошадкам не уставать во время перехода. Павлик ехал замыкающим, под пристальным присмотром скакавшего рядом Свиртила. Отрок практически не управлял конём, лишь изредка потягивал поводья, не давая скакуну вырваться вперёд, бормоча что-то себе под нос.

– Я даже стрелки и бороздки копыт дёгтем смазал, вдруг дождь пойдёт. И сахар свой отдал. Ты уж подскажи ему, чтоб не сбрасывал меня.

Внял ли конский бог рассказу мальчика – неизвестно, но из седла Павлик больше не вылетал.

Проведя короткий отдых в Опаве, двигаясь по 'Янтарному пути' вдоль речки Остравица, вечером, уже ночевали в маленьком городке под названием Острава. Постоялый двор был, наверное, вторым по величине зданием в городе и мог вместить до тридцати путников с лошадьми и телегами. Казалось, что все жители работают только на проезжающих здесь купцов. Правда, на момент нашего прибытия, постояльцев было всего шестеро, но с нашим появлением, в харчевню, где мы ужинали, стали набиваться горожане, предлагая прямо сейчас или с утра посетить их заведения. Услуги были разнообразны. Начиная с бани и заканчивая приходом на дом скупщика краденного. Весь спектор услуг можно было получить и на месте, но каждый зазывала рассказывал об особых привилегиях, настаивая, что только у него и только на этой неделе, всё либо дешевле в два раза, либо наоборот, платят вдвойне. В этом людском хороводе, мы и не заметили, как на постоялый двор прибыли два всадника на взмыленных лошадях. Приехавшие путники вели себя отчуждённо, накинутые капюшоны ряс скрывали лица. Перекинувшись парой слов с владельцем заведения, парочка сходила в конюшню и вскоре, вовсе исчезла из поля зрения.

Наш дальнейший путь лежал к деревне Карвина, откуда оставляя по левую руку речку Ольшу, мы за трое суток должны были выйти к Освенциму. Маршрут движения был составлен ещё в замке, оставалось только не выбиваться из графика. Однако то, что с лёгкостью удалось прочертить на карте, не увязалось с реальностью путешествия. В Тынце мы угодили в ловушку, заранее подготовленную Конрадом.

Путники, нагнавшие нас в Остраве, опередил наш отряд на два дня. Уж больно датчанам понравились блины, приготовленные женщинами Освенцима. Эти два дня отдыха и стали форой, предоставленной куявцам.

Ицхак без труда нашёл заново отстроенную лавку своего брата. Цахи не только сохранил свои богатства, зарыв деньги и улизнув из города перед штурмом. Он умудрился втереться в доверие к новому князю, ссудить ему тысячу марок и получить подряд на соляные разработки. А посему, поздним вечером, в кремль его пропустили без разговоров.

Конрад принял иудеев с неохотой. Подходил срок выплаты процентов, а серебра катастрофически не хватало. Содержание войска обходилось очень дорого, законный князь Болеслав Стыдливый, сбежавший в своё время из Сецехова упорно искал союзников, угрожая отвоевать Краков. Епископ Прандота, вообще отлучил от церкви. И за что? Подумаешь, курию спалил, да деревеньки церковные пограбил. Так ещё Гнезденский архиепископ Пелка, палки в колёса вставляет, поддержал дружка своего Прандоту, подписавшись под отречением. Родственники жены из Владимира – сами в плачевном состоянии, помощи от них не дождёшься. Экономика после монгольского нашествия трещала по швам, население платившие налоги сократилось на треть. Всё это и вертелось в голове князя, когда в полутёмеую залу, освещаемую несколькими масляными светильниками, зашли просители. Ибо у князя можно только просить.

– Цахи, надеюсь, что просьба твоя будет стоящая, иначе вмиг в темнице окажешься. А там знаешь, что с такими как ты делают?

– Зачем сразу в темницу, Великий Князь? – Иудей склонился так, что поясница хрустнула, – Я с добрыми вестями.

– Выкладывай, раз добрыми. Кто это с тобой?

– Это мой старший брат Ицхак, Великий Князь. Он прибыл только что из Оломоуца. Позволь, он расскажет тебе свою просьбу.

Конрад кивнул, удобнее усаживаясь на медвежьей шкуре, которая принадлежала ещё Лешко Белому. По преданию, медведя, поделившегося своей шубкой, Лешко убил знаменитой краковской рогатиной, с которой он никогда не расставался, так сказать, символом власти.

– Не так давно, возле Кракова проезжал Гюнтер Штауфен. Был он возле Величек … – начал излагать Ицхак, но был резко прерван Конрадом.

– Мне плевать, где он проезжал. Говори, по сути.

– Штауфен с десятком рыцарей возращается обратно. Везёт семнадцать пудов серебра и два огромных возка всякого добра, цены не имеющих. Я лично передавал это серебро, в зелёных сундуках оно спрятано.

– Сколько!? – Сухо рявкнул Конрад.

– Семнадцать, – повторил Ицхак испуганным голосом.

– Идиот! Цахи, спроси у своего брата, сколько он хочет получить? – добавив про себя, – Господи, с каким отребьем приходится общаться.

– Половину, – уже смелее ответил Ицхак.

– Треть! И ты должен указать точное место, где он будет проезжать.

– Я думаю, что опередил их на несколько дней. В прошлый раз, мы … они ехали через Тынец. Осмелюсь предположить, в этот раз, они поедут той же дорогой.

Как только иудеи покинули залу, и уже дойдя до ворот, были внезапно схвачены и связаны, Конрад вызвал к себе своего сокольничего.

– Значит так, с рассветом берёшь полсотни своих головорезов и отправишься в Тынец. Там организуешь засаду. Пошли разведчиков по дороге на Освенцем.

– Кого ловить будем?

– Гюнтера Штауфена. Помнишь такого? По носу вижу, что помнишь.

– Нечистая сила его охраняет, – попытался оправдать прошлый промах Лешко, – как бы глаза не отвёл.

– Нечистая сила и серебро? Не, тут что-то другое, нам незнакомое. Под Легницей, тоже нечисто было, однако, сказывали людьми это сделано. Так что, не дрейфь. Пореши их по-тихому, сундуки зелёные сюда доставь. С тобой два иудея поедут, свидетели мне не нужны. Их вроде Штауфен убить хотел, за предательство. Смотри, не подведи.

За шесть вёрст от Тынца, навстречу Астриду вылетел всадник, не то гонец, не то местный крестьянин. Оружия при нём не было, а завидев рыцаря и следующий за ним, в пятистах аршинах вооружённый отряд с возками, со страха шмыгнул в лес, чудом избежав густых кустов ежевики.

– Пуганый какой-то, – подумал Астрид, помахав зелёным флажком.

– Шаагом! – Прозвучала команда Трюггви.

И ехавший в дозоре датчанин позабыл про путника, насвистывал песенку, вспоминая блинчики, которыми его потчевала Ганна. У дородной вдовушки он гостил уже второй раз, так что по прибытии в Освенцем, как только встали на ночлег, сразу направился к ней. Плащ из волчьих шкур, с которым он начинал службу у Лексея, вместе с двумя гривнами так и остался в приветливом городке. Ганна намекала на возможное пополнение, посему и расстался Астрид со своим 'богатством' с лёгким сердцем.

– Никогда не надо ни о чём сожалеть, – размышлял датчанин, – серебро платят исправно, вместо шкуры на мне добротный доспех. Хотел повидать свет – пожалуйста. Хотел обрести верных друзей – так и не сыскать лучше. Жизнь удалась. Осталось подыскать невесту с приличным приданым.[86] Трюггви сказывал, что Гюнтер земли захватывать собрался вокруг Самолвы, вот бы кусок урвать.

Так и ехал Астрид, вспоминая и мечтая, не заметив, как пронырливый напуганный путник, пробрался между деревьев напрямик и оказавшись, за поворотом на дороге припустил в сторону Тынца.

Подъезжая к знакомому нам селению, я со Снорри поскакали вперёд. На часах пять пополудни, скоро станет темнеть, а ещё надо успеть разбить палаточный лагерь, да таким образом, чтобы река была за спиной. Лучшего места, чем у харчевни Родослава просто не придумать, вот и спешили, предупредить хозяина, да заодно про раков договориться. В прошлый раз, когда делали причал для парома, плотники их с полмешка набрали.

Некогда доброжелательного и весёлого трактирщика, я застал на берегу, сидящим на корточках, абсолютно мрачным и неприветливым. Родослав чистил рыбу, сбрасывая чашуйки прямо в реку, иногда споласкивая кухонный нож.

– Доброго здоровья Родослав, погода нынче хорошая, не угостишь ли кваском?

– И тебе не хворать. Квас у меня знатный, со смородовым листом. – Трактирщик привстал, и чуть слышно добавил, – Шли бы вы отсюда, подобру – поздоровому.

Угрюмость хозяина харчевни можно было понять. Над левой бровью виднелась свежая рана с запёкшейся кровью. Бросив дочищенную рыбу в деревянную кадку, Родослав вымыл руки и косясь в сторону леса на горе, побрёл в погреб, оставив нас привязывать лошадок к поперечной жердине у соломенного навеса перед дверью заведения.

Закрепив поводья, мы прошли внутрь, где от запаха давно не стираных портянок было не продохнуть. На центровом месте сидела троица длинноусых мужичков, наголо бритых, с красными, наглыми глазами. Широкие пояса с ножами поддерживали холщёвые штаны грубой ткани с вытертыми на ляжках кожаными вставками. Внутренняя поверхность штанов на икрах грязновато-тёмная. Такие пятна оставляют конские бока, если наездник не имеет краг. Совершенно отталкивающие, неприятные типы, пили пиво, бросая опорожнённые крынки о деревянную стену, гогоча и сквернословя. Дочка трактирщика ползала на четвереньках в углу, собирая в передник черепки. Лицо женщины в слезах, а перед порванного на груди платья – завязан узлом.

У каждого свои нравы, но подобная компания по соседству, меня явно не устраивала. Снорри это понял по моему скривившемуся лицу.

– Вы, трое! Быстро встали, расплатились, и чтоб духа вашего не было! – Свей положил руку на рукоять меча.

– Что? Платить? За это? – Усатый верзила приподнялся с лавки, красноватые глазки забегали по столу и не найдя ничего глиняного швырнул в Снорьку деревянным ковшиком. Видимо, всю бьющуюся посуду мерзавцы переколотили.

Конечно, ковшик в Снорьку не попал, но несколько капель, обидно брызнули на лицо, а это уже было оскорбление, которое мужчина терпеть не должен. Свей вскочил на лавку, одним прыжком перескочил на ближайший к нам стол, вторым оказался на столе хулиганов и носком правого сапога врезал обидчику в лицо. Верзила и ойкнуть не успел, мешком свалившись на пол, предварительно хряснувшись бритой головой об стену. Второй незамедлительно последовал за ним, испробовавши крепость левого сапога Снорри.

От столь стремительной атаки, третий участник безобразия опешил, отшатнулся в сторону и едва успевши схватиться за нож, с хрипом выставил напоказ грязные ладони, роняя оружие на пол. Лезвие моей сабли вошло в его грудь, прямо в сердце. Не схватись он за ножик, возможно, и обошлось бы. Но времена были такие, что взявшись за сталь, надо быть готовым отвечать.

Родослав вбежал в корчму на визг дочери. Видевшая короткую расправу женщина, заголосила, рассыпав все черепки из передника. Спустя мгновенье, она бросилась к распахнутой двери, где и столкнулась с отцом. Квас расплескался, а трактирщик, злорадно усмехнулся, видя поверженных незваных посетителей. Отодвинув хныкавшую дочь в сторону, Родослав подошёл к телам, посмотрел сначала на заколотого саблей, затем приблизился к бритоголовому павшему первым, и облизав палец, прислонил его ко рту лежащего. Подержав пару секунд, покачал головой из стороны в сторону, мол, медицина бессильна и склонился над третьим, с разбитыми губами. Слабенький ветерок дыхания обдул 'определитель жизни', видимо в последний раз, так как нож, давеча чистявший рыбу, вонзился в печень.

– Дочку сильничал, – сопроводил действие Родослав, – Ванька наших на Вознесение Господне[87] в Краков повёз, я один остался, не уберёг. Но Господь всё видит, простит.

– Кто они были? – Спросил я.

– Псы куявские. Вчера приехали. Борова моего, что в конюшне жил, зарубили. Места им не было. Всё вино выпили, а как мало стало, так началось. Да что говорить, – трактирщик взмахнул рукой, показывая на бардак, творящийся в харчевне.

– Понятно. Хотел я Родослав, у тебя раков к ужину заказать, да за ночлег договориться. Много нас, сейчас тут будут, да видимо не судьба.

– Отчего ж не судьба? Мария! Да не стой столбом, ничего Ванька твой не узнает, подсоби мне шваль эту вынести.

Как только тела перенесли к реке, в Тынец въехал весь наш посольский караван. На стук копыт и скрип рессор из двенадцати домов, повылазили старики со старухами и малые дети. Всё трудоспособное население убыло в Краков, праздновать и торговать.

– Князь приехал, – говорили деды, кланяясь проезжающим возкам и рыцарям.

– Беда будет, – отвечали их жёны, – Что в нашем захолустье он забыл? И те и другие были правы.

Пока отряд размещался возле харчевни, Свиртил с Милкой взяли с собой Павла и отправились ставить плетёные из веток ивы раколовки. Причал, построенный плотниками на месте нашей переправы, так и остался стоять. Более удобного места для раколовной снасти и придумать было нельзя.

Притопив корзины с рыбьими головами, Свиртил привязал верёвки к торчащему из воды столбу и обратил внимание на Милку. Литвинка собирала цветы для венка, росшие в изобилии у берега, под дубом, незаметно выложив несколько зёрнышек пшеницы.

– Что ты там делаешь? – Спросил Свиртил.

– День Земли сегодня[88]. Раз пашню не встретила, то и под дубом можно.

Закончив выкладывать зёрна, Милка стала поворачиваться в разные стороны света, тихо читая молитву.

'Гой, Земля еси родная

Земля матёрая

Матерь нам еси родная

Всех нас породила

Вспоила, вскормила

И угодьем наделила

Ради нас, своих детей

Зелий еси народила

И злак всякий напоила

Польгой беса отгоняти

И в болезнях помогати.

Повели с себя урвати

Разных надобьев, угодьев

Ради полый на живот'.

В это время в Звеженец к Лешко прискакал дозорный из Тынца. Сокольничий не стал повторять прошлой ошибки, когда в погоне за посольским караваном метался с одного берега на другой. Выбрав место у паромной переправы для своей ставки, он разослал разведчиков по оба берега реки. Если караван двигался из Ратибора, то перехватывать придется на правобережье, а если из Освенцима, то следовать они должны были через Тынец.

– Десяток рыцарей, два огромных возка с прицепными тележками тянут четверо коней каждую, а третий возок, всего двойка. – Докладывал разведчик.

– Отлично, – подумал про себя Лешко, – Ночью тёпленькими и схватим. В харчевне на ночлег все не поместятся, следовательно – разобьют шатры на берегу. Яцек, Анжей и Барек прирежут спящих в доме, а мы всех остальных.

Подумав ещё с минуту, вспомнив про монастырь бенедиктинцев, сокольничий громко выругался.

– Если эти ублюдки заночуют в монастыре, то оттуда их не выбить и за месяц. Где они остановились?

– Я не видел, сразу сюда поскакал.

– Ладно, на месте разберёмся. По коням! Иудеев не забудте.

Четыре десятка всадников покинули Звеженец на закате, добравшись до окрестностей Тынца за час. Владислав отправился в монастырь к бенедиктинцам разнюхать насчёт путников и в случае их обнаружения, должен был оставаться там.

Необычайно чистое небо открывало обозрению бессчётное количество звёзд, свет от пятнистой луны освещал реку, давая возможность отброшенной от причала тени перекатываться по крохотным волнам реки. На берегу стоял мальчик, вынимающий из мокрых ивовых корзин и складывающий в сетку тёмно-зелёных, шевелящих своими усами раков.

– Тридцать семь. – Закончил подсчёт Павел, гордясь собой, что уже выучился считать до ста.

Заползшей в раколовки вкуснятины было гораздо больше, но самок[89] отрок отпускал в реку.

– Через два-три года, когда выпущенные на свободу ещё не родившиеся раки вырастут и попадутся охотнику, то раколов скажет ему: – спасибо. – Размышлял Павлик.

Оставив корзины сохнуть на берегу, отрок направился в сторону харчевни, возле которой Родослав суетился у большого казана с закипающей водой, подвешенного над костром. Ждали только его. Сделав пару шагов, мальчик остановился. Навстречу, торопясь бежала Милка.

– Павлик! Постой. Помоги мне.

– Конечно, госпожа. Чем помочь?

– Да медальон свой, что Свиртил в Оломоуце подарил, под дубом обронила. Когда цветы собирала, на мне он был. А сейчас, смотрю – нету.

– Так я за факелом схожу, подсветить.

– Я на ощупь, да и луна светит. Ты рядом постой. Не хочу, чтобы Свиртил знал. Подарок всё-же.

– Госпожа Милка, я только раков отнесу и сразу к вам.

Когда Павлик добежал до дуба, то сразу не сообразил, отчего Милка лежит ничком. А подойдя поближе, почувствовал, как что-то со свистом хлестнуло его по ногам, затягиваясь на щиколотках. В следующее мгновенье, из-за ствола дуба выскочил незнакомец и с размаху ударил мальчика по лицу. Отрок без звука рухнул на траву.

– Зварыч, сучий потрох. Не лапай, а вяжи девку. – Раздался приглушённый голос куявца.

– Отстань, когда ещё возможность появится княжну потрогать?

Похоть Зварыча стоила диверсантам полным обнаружением. Милка очнулась и заорала, когда чьи-то грязные лапы залезли к ней под юбку.

– Свииртил! На по…, – куявец зажал рот женщине и сам взвыл от укуса.

Следивший за приготовлением раков Родослав очень болезненно воспринимал женские крики. Ещё днём, его собственная дочь подверглась надругательству подонков, и защитить её он не смог. И вот теперь, всё повторялось снова. Только в этот раз, крик раздавался не из кухни харчевни, а со стороны речки, у ветвистого дуба, куда помчался Павлик.

– Господи, что ж это творится? – Взмолился трактирщик.

Родослав было бросился на крик, но вспомнив, что в доме с десяток воинов, развернулся и побежал к открытой двери, где шумная компания слушала очередной куплет Трюггви.

– Беда! На помощь! – скороговоркой произнёс Родослав, – Там, у дуба, пацана вашего. Женщина кричала.

Гюнтер посмотрел направо, Нюра сидела рядом, а Свиртил подскочил как ужаленный. Вышедшая подышать свежем воздухом Милка – не вернулась. Объяснений больше не требовалось. Двое датчан, Хольгер и Йёрн, готовые заступить на вахту, а посему полностью экипированные, во главе со Свиртилом выскочили из харчевни и побежали в сторону дуба, подпалив от костра факелы. Остальные метнулись к возку, где были сложены доспехи и оружие. Если в событии под деревом виноваты разбойники или работорговцы, коих за этот год развелось немерено, то с ними справятся и двое данов, без помощи литвина, вооружённого одним кортиком. А если на нас напоролся отряд какого-нибудь феодала, любителя острых приключений, то здесь, уже будет каждый меч на счету.

К моему сожалению, через прицел ночного видения я рассмотрел до двух десятков всадников, сконцентрировавшихся у края леса, к которым спешили двое верзил, тащивших на своих плечах тела Милки и Павлика. Стрелять можно было только по ногам. Почти двести метров отделяли меня от похитителей, и я рискнул. Четыре пули попали в землю, и лишь только с пятого выстрела мне удалось задеть одного из мерзавцев, завизжавшего нечеловеческим голосом. Продолжать вести огонь стало невозможно. Свиртил почти добежал до дуба, закрывая своей спиной улепётывающего куявца. Павлика уносили к лесу, а навстречу спасителям уже скакали всадники.

Ночью, конечно, невозможно рассмотреть мелких деталей, но корпус человека при лунном свете виден хорошо. А пешему против конного не устоять. Атаку со стороны леса заметил и Свиртил. Оставив подыхать, практически с оторванной ногой катаюшегося по траве Зварыча, литвин подхватил безчувственную Милку и побежал обратно, к дубу. Двое датчан, с обнажёнными мечами прикрыли его, давая возможность отнести женщину как можно дальше, и готовы были встретить противника.

Пятёрка всадников перешла на галоп, направив копья на рыцарей, пятившихся к дубу. Левый крайний, поравнявшись с куявцем, который нёс отрока, притормозил, принял ношу, перекинув мальчика как свёрнутый ковёр поперёк холки коня, и припустил в сторону леса. Пеший куявец, вцепившись в луку седла, побежал рядом.

Из оставшихся четырёх всадников до датчан доскакали всего двое. Попасть было проще по коню, нежели по наезднику, и я, не раздумывая, нажал на курок, чтоб хоть как-то уравнять шансы.

Хольгер сумел увернуться в самый последний момент, качнувшись как маятник, сначала в одну, а затем в другую сторону, обманув куявца, и рубанул по ноге коня. Йёрну повезло меньше. Лошадь откинула его словно мячик метра на три. Его фальшион отлетел в сторну, а сам он уже не смог подняться на ноги. Жизнь его висела на волоске, поскольку всадник лихо завернул свою лошадь и уже готов был пригвоздить к земле распластавшегося оглушённого рыцаря.

– Ты, дупа пердолёва! – Свиртил громко, во весь голос высказался по поводу части тела всадника, на которой сидят.

Куявец на секунду замер, повернул голову на голос, и в этот момент литвин метнул в него свой кортик.

– Деревенщина, – всадник закрылся щитом, – сейчас и тебе достанется.

Клинок вонзился в доску, чуть выше умбона, не причинив вреда владельцу, но тем самым выиграв пару секунд для Йёрна. Две пули, одна за другой, прошили круглый щит и всадника.

Скоротечный ночной бой закончился. Выжившие враги, потеряв лошадей, убегали к лесу, подгоняемые несколькими арбалетными болтами, пущенными наугад. Хольгер тянул Йёрна, а Свиртил нёс на руках Милку. Похищенного Павлика отбить не удалось. Отрока, связанного его же собственным ремнём, бросили под ноги Лешко.

– С княжной был, – соскакивая с коня, сказал Владислав, – Может, княжич? Рубашка-то шёлковая.

Лешко нагнулся, потрогал материю, скривил губы, чувствуя своей спиной грубоватое домотканое полотно сорочки, прилипшее от пота и собравшееся неприятными складками под поддоспешником.

– А вот, сейчас мы всё и выясним. Владислав, отводи людей. Нечего лезть под стрелы. Где Зварыч? Где этот сукин сын? Пошли дурака богу молиться – он себе лоб и разобьёт.

– Кровью истёк. – Куявец с подстреленной лошади притащил раненого диверсанта с собой, успел наложить жгут повыше раздробленного колена, но было поздно. Подколенная артерия весьма уязвимое место. Зварыч доживал последние минуты. – Пётр и Сивый тоже.

Отойдя метров на триста от полянки, Лешко учинил допрос пришедшему в себя Павлику при свете двух факелов. Ицхак и Цахи, взятые для сопровождения и опознания, больше ни на что не годились, как исполнять роль светильников.

– Слушай сюда, сопляк. Хочешь, чтобы пальцы целы остались?

Павел сначала отвернул голову, но острая сталь ножа, коснувшаяся мизинца, заставила кивнуть.

– Не слышу ответа! – Лешко отвесил болезненный подзатыльник. Причём ударил не ладонью, а рукоятью ножа.

– Хочу, – вымолвил отрок, еле сдерживая слёзы.

– Так-то лучше. Ты говори, не темни. Сколько людей у Гюнтера? – Чуть ли не попросил Лешко.

– Я не грамотный, считать не умею.

– Врёт! – Не выдержал Ицхак, – Я когда серебро передавал, этот змеёныш мешочки считал при мне. Лешко улыбнулся.

– Что ж ты подводишь меня? Тебя как звать?

– Павел.

Сокольничий схватил мальчика за мочку уха, оттянул и резким движением ножа отрезал его и сразу зажал отроку рот.

– Это тебе для начала, Павел. Если уши не жалко, то всё остальное пожалей.

К концу допроса, когда на земле перед Павлом валялся заострённый колышек, а портков на нём уже не было, Лешко узнал страшную тайну, после которой, вся операция замысленная Конрадом не имела смысла.

– Всё серебро отдали Беньямину, в пяти верстах от Оломоуца. – Павел сообразил, из-за чего куявцы устроили засаду, и говорил, чуть ли не насмехаясь, сплёвывая кровь.

– Как отдали? Врёшь! А сундуки зелёные?

– Семнадцать пудов. Все там. Мой господин с лёгкостью расстался с серебром. Оно для него ничего не значит. Он князь огромной земли. Дружина его настолько велика, что если с рассветом спросить имя первого, то последний едва ли успеет сообщить своё на закате. И знает он всех поимённо. А мудрости его нет границ. Сила же его такова …

– Заткнись сопляк! Что ж твой господин не приходит к тебе на выручку?

Лешко взбесился. Гюнтера он возненавидел не только за свой разбитый нос под Величками. Штауфен снова провёл его, лишив долгожданного серебра, за которое уже шесть людей сложили головы. Гнев требовал выхода, окровавленное лезвие ножа уже прижалось к шее мальчика. И быть Павлику убитым, если бы не Ицхак, который стал пятиться назад, к своей лошади, прячась за спину брата. Купец понял, что живым ему из-под Тынца не уйти. Оставалось только бежать.

– Курица, несущая золотые яйца, вот о чём говорил Беньямин, как же я не смог догадаться сразу? – Пронеслось в голове Ицхака.

– Куда? Владислав, держи иудея!

Ицкак выронил факел и бросился к коню, но не смог сделать и двух шагов, как был сбит на землю. Приглушённый хрип смолк, когда подошва сапога передавила горло еврея. Цахи с испугом смотрел на брата и не знал что делать. Одно движение ноги Владислава и шея будет сломана.

– Лешко, надо возвращаться в Краков. Если иудей обещал серебро, то пусть он его и отдаёт.

Предложение Владислава было великолепным компромиссом из сложившейся ситуации. Семнадцать пудов вновь стали реальностью, только с небольшой отсрочкой.

– Садись на коня и скачи в харчевню. Скажи Гюнтеру, что у нас его оруженосец. Я готов обменять его при одном условии. Тебе должны показать зелёные сундуки.

– А если у них их нет? – Поинтересовался Владислав.

– Значит, сопляк не врёт. Я отпущу его просто так. Разойдёмся миром.

В это время, в харчевне шёл совет. Похищение оруженосца Нюры стало головной болью. Седлать лошадей и идти на выручку Павлика ночью, пусть даже при ярком свете луны было смертельно опасно. Похитители могли скрыться, устроить засаду, или ещё того хуже, иметь специально разработанный план, дабы выманить нас и в удобном для себя месте напасть. Два десятка всадников, которые я сумел разглядеть, могли быть только частью хорошо замаскированного отряда врага. Инициатива полностью перешла в руки противника.

– Дождёмся утра, Йёрн поднимется на гору, к монастырю, а оттуда осмотрит через подзорную трубу местность. Должны же они костёр развести, лошадей поить. Лес не такой и густой, два десятка не спрячешь. – Предложил Трюггви.

– Ночью, ни один даже спешащий путник не поедет. Они где-то рядышком, и скорее всего, недалеко от полянки, где мы возки прятали, пока ты Лексей, со Снорькой в харчевню ходили. – Высказал своё предположение Свиртил.

– Мы должны отбить Павлика, а мерзавцев, что напали на нас – повесить. А ещё лучше, закопать живьём. Жаль, что они тела своих с поля прихватили. Прямо тут! Напротив харчевни, кожу бы с них содрала. – Нюра говорила страшные для меня вещи, но датчане лишь согласительно закивали головами.

– Утро вечера мудренее, – Гюнтер воткнул в стол кортик, – Мы сможем победить только в открытом бою. Гоняться по лесам без кнехтов нельзя. Потеряем коней, да и сами сгинем.

– Уррумм. – Стонущий звук рога разрезал ночную тишину Тынца.

Владислав доскакал до дуба, несколько раз дунул в рог, спешился и, держа в поднятой над головой руке полоску белого полотна, видимо перевязочного, направился к костру. Вскоре куявец стоял возле крытых возков в окружении датчан, уточнив на всякий случай, что является представителем Краковского князя.

– Иудей Ицхак рассказал о семнадцати пудах серебра, которые он нам должен. Сказал, что оно у вас, в сундуках зелёного цвета. – Сообщил Владислав Гюнтеру.

Зелёные сундуки ему конечно показали. Их осталось три штуки. Содержимое армейских ящиков, безусловно, заинтересовало воина, ибо там хранилось запасное оружие и доспехи, но никак не серебро. Остальная кладь была в виде сумок из брезента.

– Ицхак обманул. Серебро действительно было, и именно столько, сколько ты назвал. Оно не покинуло Оломоуц. Твоё требование исполнено! Я жду своего оруженосца целого и невредимого, а за причинённый нам вред, отдайте иудея мне.

– Князь, это невозможно. Ицхак обманул Конрада Мазовецкого, властителя этих земель. Купец ответит по закону. Договариваться о чём-либо другом – я не в праве.

– Тогда я сам заберу его.

– Думаю, в Кракове будут рады принять таких высокопоставленных гостей. – Ответил Владислав, скрывая улыбку, – Хотя, если я привезу серебро назад, то про иудея забудут.

– Ты предлагаешь мне, выкупить Ицхака за семнадцать пудов серебра!?

– Я слышал, о Гюнтере Штауфене говорят, что серебро для него ничего не значит, когда он чего-то хочет.

– Это ты правильно слышал, – вмешался в разговор я. – Князь Самолвы только берёт серебро, но никому ничего не даёт. Для этого у него есть слуги. Или ты решил, что перед тобой стоит ростовщик?

– Не …, я не так выразился. Прошу прощенья. Я имел в виду, что мог бы оказать услугу. – Стал юлить Владислав.

– Раз так, то доставь иудея, и тебя отблагодарят.

– Без возврата долга я не смогу.

– Говорить больше не о чем! – Гюнтер захлопнул ящик с оружием. – На заре, возле дуба, мой оруженосец должен стоять один. А ты, Владислав, подумай над предложением Алексия.

Павлика привезли к дубу засветло. Куявец размотал верёвку на руках отрока, оставив путы на ногах и отъехав метра на четыре, бросил на землю ремень с кортиком. Оглянувшись по сторонам, пришпорил лошадь, и поскакал догонять свой отряд, спешащий в Краков. Лешко не рискнул нападать на рыцарей Гюнтера. Качество явно превосходило количество. А будучи не уверенным в положительном для себя исходе боя, в сражение лучше не вступать. Тем более что добыча, на которую он мог рассчитывать, после проверки Владислава сократилась в сотни раз.

– Если Конрад останется недоволен, то пусть даёт больше людей, – рассуждал сокольничий, – Цахи спишет тысячу марок долга, да ещё добавит, дабы выкупить братца-вруна. Ну а если откажется, то про наговор можно и рассказать, тем более что свидетелей хоть отбавляй. Да каких свидетелей. Один Штауфен сотни стоит.

С этими мыслями Лешко и заходил в покои Конрада Мазовецкого, оставив иудеев за дверью.

Короткий пересказ событий не повлиял на аппетит князя. Конрад пережёвывал вчерашнюю оленину и кивал головой, соглашаясь с доводами сокольничего. Дослушав все приключения до конца, князь обизал губы, вытер ладони о скатерть и интригующе весёлым голосом приказал привести Цахи. Связанного иудея ввели, грубо подтолкнув в спину.

– Не понял!? – Князь повысил голос, – Кто посмел связать моего друга? Немедленно развязать! Что за самоуправство, на дыбу захотели?

Верёвки упали на пол, а вместе с ними рухнул и Цахи. То ли от страха, то ли ноги затекли. Иудея тут же подняли и усадили за стол напротив князя, на место, куда пальцем указал Конрад.

– Тут оленина ещё осталась, поешь. Вижу, что проголодался. Эй, там! Вина моему гостю.

Ростовщик потянулся к мясу, миновав жирный кусок который не доел Конрад, схватился за окорок и впился в него зубами. Через минуту отпил из кубка вина и преданными слезящимися глазами уставился на князя, как верный пёс на хозяина.

– Плохо дело Цахи, совсем плохо, – начал беседу Конрад, – знаешь, как тяжело друга терять?

-Нет. – Иудей сказал и даже мотнул головой в подтверждение.

– Был у меня друг, надёжный такой. Я ему помогал, и он мне не отказывал, по мере сил, конечно. И вот, привёл он мне своего старшего брата, а тот об услуге попросил. Конрад отпил вина и продолжил.

– Не мог же я другу отказать, выслушал, поверил словам его. А как не поверить? Брат-то его, друг мой – рядом стоит, под словами его расписывается.

Князь отставил кубок с недопитым вином в сторону и резко стукнул кулаком по столу, отпрокидывая чашу.

– Сукин сын! Ты что удумал? Змею в мой дом приволок! Серебра мне наобещал! Ты ж у меня самое святое отнял, веру в дружбу. Как мне теперь жить, спать, есть, если я в друзей не верю? Иудей чуть не подавился. Конрада в гневе ему ещё видеть не приходилось.

– Значит так, тысячу марок, что ты мне давал, я тебе прощаю. Это плата за твой обман. Добычу соли я могу позволить только другу. Если хочешь и впредь снаряжать караваны из Величек, то сумму с каждого возка будешь платить вдвое от прежней.

– Согласен, – чуть слышно пробормотал Цахи.

– Теперь о твоём брате. Из-за его навета погибли шестеро моих лучших людей. По двадцать марок за каждого заплатишь ты. А он, должен мне две трети от обещанной суммы серебра. Я её уже истратил, так что либо он возвращает её мне, либо ростовщику из Гнезно отдаёт девятьсот марок. А дабы думал быстрее, то посидит он у меня в темнице, и кормить его будут, за твой счёт.

– Не надо мне такого брата! Ой, что это я?

– Сроку даю ему два месяца. После, все иудеи Силезии, Моравии и Богемии, в общем, от моря до моря, узнают о вашем роде. Как вы хотели сына императора немцев извести.

– Я соберу деньги, не калечь брата. Отпусти, я же остаюсь здесь.

– Нет Цахи. Это цена предательства. А предателям веры нет. И только попробуй пустить слух, что с тобой обошлись не честно. В твоих же интересах держать рот на замке.

– Да, я понимаю. Буду молчать.

Братья встретились, когда Цахи покидал покои Конрада. На мгновенье их взгляды пересеклись, они что-то хотели сказать друг другу, но нужных слов не нашли. Ицхака поволокли в подземелье, а Цахи, убитый горем побрёл из кремля к своему дому.