Глава восемнадцатая

В один из дней, наполненный бесконечными дождями и холодным ветром осени две тысячи первого, за несколько часов до рассвета, в тишине, которой свойственны лишь звуки метлы одинокого ночного уборщика, да редкое далекое постукивание колес проходящего поезда, Аленка ткнулась острым подбородком в мое плечо, провела ладонью по животу и прошептала сонно, наверняка еще не проснувшись окончательно, но уже выскочив из глубокого сна в легкую полудрему, несколько важных слов. Что-то ей приснилось, наверное, но утром она не вспомнила, хотя взгляд при этом наполнился искренним и неподдельным счастьем. Аленка часто улыбалась по утрам. Ей нравилось просыпаться вместе со мной, валяться в постели, обнявшись, обнаженными, потом вставать и вдвоем же готовить завтрак из крепкого чая и тостов с маслом. Ей нравилось кутаться в халат, открывать окно и забираться на подоконник с ногами. Она выглядывала на улицу, даже если там лил дождь или безраздельно властвовал ледяной ветер. Ее пепельные волосы развевались, а она, звонко смеялась, захлебывалась ветром и кричала: «Ух ты, здорово! В такую погодку на метле не полетаешь!»

За завтраком мы делились снами, и даже если ничего не снилось, выдумывали дурацкие рассказы и совершенно неправдоподобные истории. Когда за окном хмурилось утро, рассказы были особенно дурацкими. Порой я не мог отличить, действительно ли она пересказывает мне сон или же просто на ходу сочиняет интересную байку, чтобы посмеяться и озарить утро светлой улыбкой.

За неделю до того промозглого утра, Аленка переехала от родителей ко мне. Родители ничего не имели против. Археолог тоже был целиком за. Радостно потирая руки, он предвкушал вечерние посиделки на троих и радовался подвернувшейся возможности заново рассказать свои старые истории. Квартира с приездом Аленки заметно преобразилась. Два дня подряд, засучив рукава, Аленка занималась уборкой. Она обнаружила и вымела паутину там, где ее никто не видел. Она отмыла пол до такой степени, что в коридоре стал виден рисунок на линолеуме, который, казалось, исчез навсегда. Она протерла люстры, вытряхнула из них тонну дохлых мух, постирала занавески, помыла ковер, смазала скрипящие петли на дверях и в здравом порыве намеревалась даже переклеить обои на кухне, но вовремя остановилась. Нас с Археологом Аленка отстранила от дел твердым взмахом руки. Эти два дня пыль в квартире стояла столбом, а в густом воздухе смешались запахи жидкости для читки стекол, жидкости для чистки туалетов и ванн, жидкости для мытья полов и многих других жидкостей, выстроенных ровным рядом пластиковых бутылок на подоконнике. Археолог поначалу насторожился и даже ушел первым вечером пить пиво и есть креветки к соседу, но когда увидел конечный результат, удивленно раскинул руки и признал, что со времен правления Черненко не видал этой квартиры в столь идеальном состоянии.

Аленка радовалась жизни, словно ребенок, глядела на мир широко открытыми глазами, замечала вокруг только хорошее, а на плохое попросту не обращала внимания. Замечательное свойство, которое не помешало бы многим людям в этом мире. Я радовался вместе с ней, наполняясь какой-то необъяснимой энергией, ощущением полета, стремлением сделать что-то, что обрадовало бы ее еще больше. Я жил мыслью сделать ее еще более счастливой. Покажите мне влюбленного человека, который бы не стремился сделать тоже самое? А Аленка, в свою очередь, делала счастливым меня. Она и не подозревала, насколько просто у нее это получается. Ей достаточно было находиться рядом, обнимать меня, улыбаться, слушать мои дурацкие истории и рассказывать свои. Но она тоже хотела большего, и у нее получалось.

От Аленки я заразился стремлением успеть сделать как можно больше в этой жизни. Она часто повторяла, что жизнь коротка, и время не стоит на месте. Чем больше мы лежим на кровати и плюем в потолок, тем меньше остается у нас времени на то, что бы сделать что-то важное. Мы нежимся в теплой постели, упуская какой-то важный момент, проходящий вон там, за окном. А ведь могли бы догнать, могли бы успеть. И Аленка стремилась успевать везде и всегда. А я несся за ней, словно пес на поводке, и наслаждался каждым мигом проведенной вместе жизнью.

В те же дни Аня Захарова пристроила мои первые серьезные фотографии в один крупный фото-журнал. Главным редактором в журнале работал ее бывший одноклассник. С ним Аня иногда проводила приятные беседы за чашкой кофе в обед. Аня всегда цепко поддерживала полезные знакомства, трезво рассуждая, что когда-нибудь они все равно пригодятся. Ее огромный список друзей и приятелей включал в себя дворников и пекарей, начинающих моделей и музыкантов, режиссеров и актеров, владельцев казино и официантов, которые в этих казино работали. Аня никогда и никого не упускала из виду. С другой стороны, она никогда не общалась с теми людьми, которые ей не нравились. Поэтому в списке, как правило, были люди если и не порядочные на все сто, то, как минимум, адекватные для общения.

Редактор журнала позвонил в обед, когда я прогуливался с фотоаппаратом по набережной, и предложил заехать к нему с работами. Он как раз искал тематические фотографии для нового номера. В кабинете главного редактора пахло розами и свежей типографской краской. Редактора звали Владленом, он был лыс, носил большие очки в роговой оправе, на подбородке отрастил треугольную бородку, и имел нездоровый цвет кожи.

Он начал разговор с того, какая на улице погода, как нынешней осенью холодно, как загадили столицу рекламой и как трудно в начале нового тысячелетия живется главным редакторам, которые не хотят печатать статьи о Путине и не хотят размещать фотографии непосредственно с мест боевых действий из Чечни. Затем заговорил о том, что в стране нынче патриотизм, что до чего-то другого нет людям никакого дела. О любви забыли (тут Владлен начал загибать пальцы), о порядке забыли, о том, что в стране двадцать миллионов беспризорных, бездомных, алкоголиков и наркоманов как-то тоже забыли. Отовсюду, из всех щелей, лезет вылизанный до блеска патриотизм. Вот, что сейчас модно. Молодежь с ума сходит от патриотизма. Каждый второй уже выучил цвета национального флага, а каждый пятый знает припев нового национального гимна. Что говорить о портретах нового президента в каждом кабинете крупного начальника. Какая романтика? О чем вы говорите, молодой человек? Кто в наше время бегает по крышам, любуется закатом, верит в вечную любовь, жениться не из-за денет, рисует цветными мелками на асфальте «Я люблю Марину», или что-то в этом роде?.. Не модно это, вот так вот. Реализм правит миром. Слышали? Ре-а-лизм! Со слов Владлена выходило, что во всем мире только их журнал сверкает алыми парусами романтики на бурных волнах чернушного океана. Загадили страну, — говорил Владлен, и, подчиняясь врожденному рефлексу, оглядывался по сторонам и понижал голос, — вокруг чернуха, порнуха и патриотизм. Баб в кино, извините, е**т под национальным флагом. Где это видано?

Я был в шоке, но стойко держался и даже пытался возражать, что, мол, есть у нас в России чистая любовь и романтика. Ее немного, но она есть. Прячется по тесным квартиркам, по подвалам и крышам, ютиться на кухоньках и в скромных кафешках. Но есть. Видел, собственными глазами. Сам такой. Владлен со мной соглашался, и доверительно кивал головой. Когда же я прерывался, он тут же приводил ворох контраргументов, из которых выходило, что мир катится в пропасть, что любовь не ютится нигде, а догнивает и медленно умирает в судорогах. Продажная любовь выживет, спору нет, а вся остальная любовь, какая она там бывает, пропадет, зачахнет, словно ростки нежного цветка под напором наглого колючего сорняка. Наш разговор постепенно перетек в горячий спор. Владлен больше не загибал пальцев, а вырывал из блокнота листы, рисовал схемы и приводил примеры. Я, в свою очередь, брал у него лист с ручкой, тоже чертил схемы и тоже приводил примеры, которые казались мне не менее убедительными. Под конец спора мы оба взмокли от напряжения, исписали кучу листов и, в конце концов, отправились пить кофе. Каждый остался при своем мнении. За чашкой каппучино с корицей в уютном ресторане через дорогу от редакции, где на стенах висели портреты великих режиссеров современности, а из динамиков лилась нежнейшая французская мелодия, Владлен предложил на спор разместить в своем журнале мой фотоотчет о настоящей любви. Мы быстро набросали схему фотоотчета и определились со сроками. Своими фотографиями я должен был доказать, что любовь существует, и что она не менее популярна, чем и раньше. Владлен собирался предложить читателям (уважаемым, и никак иначе) выслать на адрес редакции свое мнение о фотоотчете и высказать точку зрения про любовь. Владлен был уверен, что писем придет мало, а если и придут, то будут исключительно о том, что любовь загнивает и тэ. дэ. и тэ. пэ. Я был убежден в обратном (наверное, в силу своей нынешней влюбленности и безразмерного счастья с Аленкой). Мы скрепили спор рукопожатием.

Через два дня Аленка проснулась и, не открывая глаз, шепнула мне на ухо те самые слова: «Хорошо, что мы полюбили друг друга именно сейчас. Ведь когда ты станешь богатым и знаменитым, ты не сможешь упрекнуть меня в том, что я влюбилась в твои деньги».

В тот момент я открыл глаза и долго лежал так, разглядывая потолок сквозь дымку предрассветной мглы. В комнате было прохладно, занавески шевелились от сквозняка, тишину нарушал шелест дождя за окном.

— Ты действительно думаешь, что нельзя влюбиться просто так, бескорыстно? — спросил, наконец, я.

— Я-то как раз верю, — сонно отозвалась Аленка. Ее теплые пальцы скользили по моей груди, поглаживая кожу, — а вот люди вокруг как-то нет.

— Это надо проверить, — пробормотал я.

В тот же день, вооружившись фотоаппаратом, я отправился бродить по Москве в поисках работ для фотоотчета. День был серым и безликим. То и дело с рыхлого, тучного неба срывался холодный дождь, а ветер так и норовил прогуляться под одеждой по замерзшим косточкам. Я потратил полдня и сделал всего три снимка. Потом, когда я сидел в кафе и пил горячий кофе без сахара, позвонила Аленка и предложила помочь. Она приехала через полчаса, промокшая, с прилипшими к щекам и шее волосами и горящими глазами.

— Я знаю, как решить проблему — спросила она, заказывая американо, — я же обожаю всякие такие штучки! Сейчас допьем кофе, согреемся и в путь.

Я уже успел привыкнуть к тому, что в голове у Аленки рождались самые несуразные мысли. Она могла запросто совершить то, на что нормальные люди никогда бы не пошли. А самое интересное, что чем безумнее казалась идея, тем с большей легкостью воплощалась она в жизнь. Может быть, это была показная легкость, но я и не думал сомневаться. Аленка была волшебницей, в самом прямом смысле этого слова.

Мы допили кофе, и Аленка потащила меня за руку к выходу. Мы встали под козырьком. Небо хмурилось, изредка пропуская робкие лучики солнца сквозь толщу лиловых туч.

— К черту зонтик, — сказала Аленка, — пошли. Нам нужны фотографии о любви, так?

— Ага.

— О чистой, настоящей и вечной, верно?

— Ну, приблизительно.

— Что значит — приблизительно? Так не бывает. Это как если говорить «немножко беременна». Глупое выражение, честное слово. Любовь, она или бессмертна, или вообще нечего ею заниматься. Я так думаю. Помнишь, как у «битлов»? Все, что тебе нужно, это, блин, любовь. Вот, Фил, прислушивайся к битлам. Мудрые были люди, между прочим, хоть и хиппи.

— Они, кажется, не были хиппи.

— Я бы поспорила, — отозвалась Аленка.

Мы быстро шли вдоль дороги, мимо мигающих реклам, светящихся вывесок, потока автомобилей. Люди под зонтами куда-то спешили. Все вокруг торопились исчезнуть с улицы, сдавали позиции очередной надвигающейся порции ледяного осеннего дождя.

— Куда мы идем? — спросил я.

— Ищем любовь, — пожала плечами Аленка, — вон, смотри!

Она остановилась и указала на молодую парочку, которая сидела на ступеньках книжного магазина через дорогу. Они положили на ступеньки чехол от гитары (гитара стояла рядом, прислоненная к перилам), сели на него, переплелись в чудесных объятиях и самозабвенно целовались, позабыв, казалось, обо всем на свете.

— Лови момент, — шепнула Аленка, — вот она, вечная любовь!

Я сделал несколько кадров, и мы заторопились дальше. Потом Аленка указала еще на одну парочку — девушка с парнем пускали бумажные кораблики вдоль водостока. У парня в руках была целая миниатюрная флотилия. Он аккуратно ставил кораблик на воду и тот несся в бурном потоке, кружился и исчезал в водовороте. Девушка восторженно аплодировала и смеялась. Оба были так увлечены процессом, словно на их глазах разворачивались самые настоящие морские баталии. Я сфотографировал их, а потом еще десяток других молодых влюбленных, которые попадались на нашем пути. Аленка бежала впереди, цепко выхватывая из людского потока чистый влюбленный взгляд, влюбленные движения, влюбленные лица. Через какое-то время мне уже казалось, что я сам могу с легкостью определить среди прохожих тех людей, для которых слово «любовь» на данный момент значило много больше, чем обсуждение очередной мелодрамы.

А затем хлынул дождь. С неба несколько раз доносились грозовые предупреждения, солнце же окончательно исчезло под натиском туч, и вот уже накрыло дождем, словно покрывалом, с глухими раскатами грома, с шумом несущегося по тротуарам и дорогам бурного потока воды. Мы забежали в арку, связывающую несколько домов. Справа от нас светилось окошко круглосуточного киоска. Пелена дождя словно отрезала нас от внешнего мира. Около ног струился извилистый журчащий ручеек. Аленка откинула мокрые волосы назад. Она была так прекрасна в тот момент. Я провел пальцами по ее мокрой щеке и шее. Аленка прикрыла глаза от наслаждения. Я поцеловал ее — нежно, коснувшись кончиком языка ее губ. Она ответила на поцелуй, улыбнулась, а потом взяла меня за плечи и резко развернула, шепнув на ухо:

— Снимай! Быстрее!

— Что? Что? — но я уже увидел.

Под дождем по дороге медленно ехали два велосипедиста. Им было наплевать на холодный дождь, на ветер, на стремительно наступающую темноту. Они были поглощены друг другом. Целиком, без остатка. Они ехали параллельно, держась за руки. Я выхватил из сумки фотоаппарат и сделал несколько кадров. Но я чувствовал, что время еще не пришло. Не тот момент. Я насторожился, затаил дыхание, не опуская фотоаппарат, словно охотник, выслеживающий дикого зверя. Велосипедисты отдалялись от арки. Еще совсем немного, и они исчезнут в пелене дождя, скроются в темноте. Но я ждал. И когда велосипедисты превратились в две темные фигурки на фоне размытых огней фонарей, они поцеловались. Прямо на ходу. Я судорожно сделал несколько снимков. Потом еще и еще. Поцелуй их длился вечность, и они растворились в дожде, словно плод моего воображения, будто пришельцы из параллельного мира, которые пришли сюда с целью доказать, что любовь по-прежнему существует.

Я смотрел им вслед, а сзади подошла Аленка, обвила меня руками и положила острый подбородок на плечо — она любила так делать.

— Вот видишь, — шепнула она, — не зря мы с тобой прогулялись.

После этого мы стояли в арке и долго, упоительно целовались.

Через три дня я принес готовые фотографии Владлену, и он разместил мой фотоотчет в ноябрьском номере своего журнала. Еще через две недели в редакцию пришло порядка двухсот тысяч писем с обсуждением заданной темы. Люди стремились доказать, что чистая, настоящая любовь существует. Каким-то невероятным образом мои фотографии задели за живое тысячи людей.

Меня пригласили дать интервью сразу три радиостанции, я побывал на телевидении, промелькнул в новостях и на канале «Культура». Владлен выпустил внеочередной номер с моими фотографиями, под лозунгом: «Вечная любовь». На обложке красовалась фотография Аленки, сделанная мною много месяцев назад, на крыше. Аленка будто целовала заходящее солнце, хитро поглядывая в камеру прищуренным глазом. Фотография взорвала общественность. Мне разом признались в любви сотни юных девушек. В честь моих фотографий открылся спонтанный фестиваль молодежи, которая призывала покончить с продажной любовью, и очистить слово от гнилых примесей.

«Битлы» пели, что любовь, это все, что нам нужно. Но они и не подозревали, что любовь — это то, чего действительно нам не хватало.

К концу ноября в Москве выпал первый снег, на Красной Площади флеш-мобберы провели акцию под названием «Целующиеся в слякоти», в которой приняли участие двадцать тысяч человек. Они притащили с собой два гигантских транспаранта с изображением Аленки, целующей солнце, и фото велосипедистов.

Первый снег в Москве явился предвестником так называемой «любовной лихорадки», и в то же утро я впервые почувствовал себя знаменитым.