"Проигравший выручает все" - читать интересную книгу автора (Грин Грэм)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

К деньгам куда легче привыкнуть, чем к нищете: Руссо мог бы написать, что человек рожден богатым, а между тем он всюду нищий. Мне было очень приятно вернуть долг управляющему и оставлять ключи у портье. Я часто звонил, вызывая слуг, ради удовольствия взглянуть на ливрею, не испытывая робости. Я заставил Кэри сходить в косметический салон Элизабет Арден и заказал Gruand Larose 1934 года (и даже отослал обратно вино, потому что оно показалось мне теплым). Я распорядился перенести наши вещи в апартамент и нанял машину, чтобы ездить на пляж. На пляже я снял одну из частных кабинок, где мы могли загорать, скрытые кустами от взоров простого народа. Там я целыми днями работал (я еще не совсем был уверен в безошибочности моей системы), а Кэри читала (я ей даже купил новую книгу).

Выяснилось, что тут, как и на бирже, деньги идут к деньгам. Теперь я пользовался фишками в десять тысяч франков вместо двухсотенных и к концу дня неизменно богател на несколько миллионов. О моем везении скоро узнали; случайные игроки ставили на те же номера, на которые я делал свои самые большие ставки, но они не знали, как себя подстраховать, что делал я при помощи других ставок, и поэтому редко выигрывали. Я заметил у людей странную черту характера: несмотря на то что моя система срабатывала, а их — нет, ветераны все равно не переставали верить в свои выкладки; ни один из них так и не отказался от своей сложной системы, хотя она приводила только к проигрышу, и не копировал моей, приносившей победу за победой. На второй день, когда я увеличил свои пять миллионов до девяти, я услышал, как одна старая дама сказала с горечью: «Какое обидное везенье!» — словно только моя удача мешала колесу рулетки вертеться по ее указке.

На третий день я стал дольше засиживаться в казино, — я проводил три часа утром в «кухне», столько же — после полудня, а по вечерам начиналась серьезная работа в Salle Priv#233;e. На второй день со мной пришла Кэри, я дал ей несколько тысяч франков, чтобы и она могла проиграть (хотя она неизменно проигрывала), но на третий день мне показалось, что лучше играть без нее. Меня отвлекало ее беспокойное присутствие рядом, и я дважды ошибся в расчетах из-за того, что она со мной заговорила. «Я тебя очень люблю, дорогая, — сказал я ей, — но работа есть работа. Иди позагорай, мы увидимся во время обеда».

— Почему рулетку называют азартной игрой? — спросила она.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Какая же это игра? Ты сам говоришь, что это работа. Ты уже стал служащим. Завтрак ровно в девять тридцать, чтобы захватить место за первым столом. И какое прекрасное жалованье ты получаешь! А когда выйдешь на пенсию?

— На какую пенсию?

— Тебе нечего бояться пенсионного возраста. Мы будем гораздо больше видеть друг друга и сможем поставить маленькую рулетку у тебя в кабинете. Ведь это так удобно — не надо шлепать через дорогу во всякую погоду.

В тот день, еще до обеда, я довел свой выигрыш до пятнадцати миллионов франков и решил, что это следует отпраздновать. Надо правду сказать, — в эти дни я оказывал Кэри маловато внимания. Я это понял и предложил, чтобы мы хорошенько пообедали, а потом, вместо возвращения в казино, пошли в балет. Когда я ей об этом сказал, она, кажется, была довольна.

— Отдых усталого делового человека, — сказала она.

— Я действительно немножко устал.

Те, кто никогда всерьез не играли в рулетку, не поймут, как это утомительно. Если бы я днем не так упорно работал, я бы не обозлился на официанта в баре. Я заказал два очень сухих мартини, а он принес нам чуть не сплошной вермут, — я это определил по цвету, даже не пригубив. И меня еще больше разозлило, когда он стал оправдываться, утверждая, что цвет у коктейля такой потому, что он налил туда джин Бута.

— Но вы же отлично знаете, что я пью только джин Гордона, — сказал я и отослал коктейли назад. Он принес два других и был вынужден при мне положить в них лимонную цедру.

— Господи, сколько же времени надо ходить к вам в бар, прежде чем вы усвоите вкусы своего клиента?

— Простите, сэр. Я работаю только со вчерашнего дня.

Я увидел, как Кэри поджала губы. Конечно, я был неправ, но я долгое время провел в казино, и она должна была знать, что вообще-то я не из тех, кто помыкает слугами.

— Кто бы мог подумать, — сказала она, — что еще неделю назад мы не смели даже обратиться к официанту, боясь, что он предъявит нам счет?

Когда мы пошли обедать, произошла маленькая неприятность из-за нашего столика на террасе; правда, мы явились туда раньше обычного, но, как я объяснил Кэри, мы — хорошие клиенты, нам надо угождать. Однако на этот раз я удержался и не выказал своего недовольства, разве что едва-едва, — я твердо решил, что этот обед должен стать в нашей жизни памятным событием.

Кэри обычно любит, чтобы за нее выбирали меню, поэтому я взял карту и стал заказывать обед.

— Икра, — сказал я.

— Одну порцию, — сказал Кэри.

— А ты что хочешь? Лососину?

— Заказывай себе.

Я заказал утку на вертеле с эстрагоном, немного рокфора и лесную землянику. Вот сегодня как раз время и для Gruand Larose 34 года (я уже дал им урок, какой температуры его надо подавать). Заказав обед, я благодушно откинулся на стуле: моя стычка с официантом была забыта; я ощущал, что во время нее вел себя сдержанно, хоть он и сказал, что столик наш занят.

— А что прикажете подать мадам? — спросил официант.

— Рогалик, масло и чашку кофе, — сказала Кэри.

— Но мадам, может быть, пожелает...

Она наградила его обольстительной улыбкой, словно показывая, чего я лишен.

— Рогалик с маслом, пожалуйста. Я не хочу есть. Сижу, чтобы составить мосье компанию.

Я сердито сказал:

— В таком случае и я отменю... — однако официант уже ушел... — Как ты смеешь?

— Что именно, дорогой?

— Ты отлично понимаешь, что дала мне заказать...

— Но я, право же, не голодна, милый. На меня просто напала сентиментальность. Рогалик с маслом напоминает мне то время, когда мы еще не были богаты. Разве ты не помнишь то маленькое кафе у подножья лестницы?

— Ты надо мной издеваешься.

— Да нет же, дорогой! Неужели тебе совсем не хочется вспомнить те дни?

— Те дни, те дни... почему ты не вспоминаешь прошлой недели, когда ты боялась послать что-нибудь в стирку и мы не могли позволить себе купить английскую газету, хотя ты не читаешь по-французски и...

— А ты не помнишь, каким беззаботным ты был, когда дал пять франков нищему? Ах, кстати, это мне напомнило...

— О чем?

— Я давно не встречаю того голодного молодого человека.

— Не думаю, чтобы он принимал солнечные ванны.

Мне подали икру и водку. Официант спросил:

— Кофе подать мадам сейчас?

— Нет, нет. Пожалуй, я буду его потихоньку пить, когда мосье будет есть свою...

— Утку с эстрагоном, мадам.

Я никогда еще не ел икры с меньшим удовольствием. Кэри следила за каждым моим глотком, опершись подбородком на руку и перегнувшись вперед, — видно, изображая позу преданной жены. Поджаренный хлеб похрустывал в полной тишине, но я решил держаться мужественно. Я мрачно доел мясное блюдо, делая вид, будто не замечаю, как она медленно жует свой рогалик, — еда явно и ей не доставляла удовольствия. Кэри сказала официанту:

— Я выпью еще чашку кофе, чтобы составить мужу компанию, пока он будет есть землянику. А ты не хочешь, дорогой, заказать полбутылочки шампанского?

— Нет. Если я выпью еще, то перестану владеть собой...

— Милый, ну что я такого сказала? Ты не хочешь, чтобы я вспоминала то время, когда мы были бедные и счастливые? Ведь, в конце концов, если бы я теперь выходила за тебя замуж, это могло быть только из-за денег? А ты ведь был такой ужасно хороший, когда дал мне пятьсот франков, чтобы я могла на них сыграть. Так пристально следил за колесом.

— А разве теперь я слежу не так пристально?

— Ты на него даже не смотришь. Смотришь на свою бумажку и на свои цифры. Дорогой, мы же отдыхаем!

— Мы бы отдыхали, если бы Дрютер приехал.

— Но теперь мы можем обойтись и без него. Давай завтра полетим, — все равно куда.

— Завтра нельзя. Видишь ли, мои расчеты показывают, что завтра начинается цикл проигрышей. Я-то, конечно, буду ставить только по тысяче франков, чтобы сократить потери.

— Ну тогда послезавтра...

— Послезавтра я должен отыграться на двойных ставках. Если ты допила кофе, пора идти на балет.

— Я не хочу, у меня голова болит.

— Еще бы не заболела, если ешь одни рогалики.

— Я ела три дня одни рогалики, а голова у меня не болела ни разу. — Она встала из-за стола и медленно произнесла: — Но тогда я была влюблена.

Мне не хотелось ссориться, и я пошел на балет один.

Не помню, что это был за балет, — вряд ли помнил это даже в тот вечер. Мысли мои были заняты другим. Мне надо было завтра проиграть, чтобы на следующий день выиграть, не то в моей системе обнаружилась бы ошибка. Поразительный ход моей игры оказался бы всего-навсего цепью случайных удач, тех удач, которые по теории вероятностей выпадают раз в столетия, вроде того как трудолюбивые обезьяны-долгожители, посаженные на целые века за пишущие машинки, могут в конце концов произвести творения Шекспира. Балерина казалась мне не женщиной, а шариком, вертящимся на колесе рулетки. Когда она окончила свои па и вышла кланяться перед занавесом, можно было подумать, что она победоносно задержалась на нуле, а все фишки вокруг сметены лопаточкой за кулисы — двухтысячефранковые за дешевые места и более крупные за места в партере. Я прогулялся по террасе, чтобы освежиться. Вот тут мы стояли в первую ночь и, вглядываясь в море, ждали, не покажется ли «Чайка». Мне так хотелось, чтобы Кэри была рядом, и я чуть было не вернулся в отель — согласиться на все, что она просит. Она права: система или азарт — какая разница? Мы могли сесть на самолет, продлить свой отпуск; у меня теперь было достаточно денег, чтобы стать компаньоном в каком-нибудь скромном верном дельце, без стеклянных стен, современной скульптуры и Гома на восьмом этаже. Однако это было бы все равно что бросить любимую женщину, так до нее и не дотронувшись, ее не отведав, уйти, не разгадав закономерности в движении шарика; что там — поэзия абсолютных случайностей или же действие непреложного закона данной системы? Я буду благодарен за поэзию, но как я был бы горд, доказав непреложность закона моей системы!

Все солдаты были на своем посту; прогуливаясь возле столов, я ощущал себя командиром, делающим смотр полку. Я бы с удовольствием заметил старой даме, что у нее косо прикреплены к шляпе искусственные маргаритки, и резко выговорил мистеру Боулзу за то, что у него не начищен слуховой аппарат. Меня тронули за локоть, и я выдал фишку в 200 франков даме-попрошайке. «Будьте попроворнее, — хотелось мне ей сказать, — руку надо протягивать, а не сгибать в локте, и пора вам что-то сделать с прической». Все они смотрели на меня с нервным и недовольным видом, ожидая, чтобы я выбрал стол, а когда я остановился, кто-то даже встал, чтобы уступить мне место. Но я пришел не выигрывать, я пришел, чтобы первый раз символически проиграть и уйти. Поэтому я вежливо отказался от предложенного места, выложил в определенном порядке фишки и с торжеством поглядел, как их смахнул крупье. Потом я вернулся в отель.

Кэри не было дома, и меня взяла досада. Мне хотелось объяснить ей, насколько важен этот символический проигрыш, но пришлось раздеться и залезть под скучное одеяло. Спал я беспокойно. Я привык к обществу Кэри, и когда в час ночи я зажег свет, чтобы посмотреть, сколько сейчас времени, я все еще был один. В половине третьего Кэри меня разбудила, в темноте пробираясь к кровати.

— Где ты была? — спросил я.

— Гуляла.

— Одна?

— Нет.

Пространство между кроватями дышало ее враждебностью, но я знал, что наносить первый удар неразумно; она только и ждала этого преимущества. Я перевернулся на другой бок и сделал вид, что собираюсь заснуть. После долгого молчания она сказала:

— Мы ходили в Морской клуб.

— Он закрыт.

— А мы нашли лазейку, — он был такой большой и страшноватый в темноте, со стульями, наваленными друг на друга.

— Вот это приключение! А как вы освещались?

— Луна ярко светила. Филипп рассказал мне всю свою жизнь.

— Надеюсь, вы поставили себе стулья.

— Нет, мы сидели на полу.

— Если жизнь у него была такая интересная, расскажи и мне. А то ведь уже поздно, мне надо быть...

— ...рано в казино. Не думаю, чтобы его жизнь показалась тебе интересной. Простая, буколическая. Но он рассказывал о ней с таким чувством. Он учился в лицее.

— Почти все французы учатся в лицее.

— Родители его умерли, и он жил с бабушкой.

— А дедушка?

— Он тоже умер.

— Процент смертей в дряхлом возрасте во Франции очень высок.

— Два года он был на военной службе.

— Да, жизнь, надо сказать, из ряда вон выходящая.

— Можешь издеваться сколько угодно.

— Но, дорогая, я же ничего такого не сказал.

— Тебе, конечно, неинтересно. Тебя никогда не интересуют те, кто на тебя не похож, а он молодой и очень бедный. Он питается кофе и рогаликами.

— Бедняга, — сказал я с искренней симпатией.

— Тебе до того неинтересно, что ты даже не спросил, как его зовут.

— Ты же сказала, что его зовут Филипп.

— Филипп, а дальше? — спросила она с торжеством.

— Дюпон, — сказал я.

— Вот и нет. Шантье.

— Ах да, я спутал его с Дюпоном.

— С каким Дюпоном?

— Они, наверно, похожи.

— Я спрашиваю тебя, кто этот Дюпон?

— Понятия не имею. Но уже очень поздно.

— Ты невыносим! — Она шлепнула по своей подушке, словно это было мое лицо. Несколько минут царило молчание, а потом она с горечью сказала: — Ты даже не поинтересовался, спала ли я с ним.

— Извини. Да или нет?

— Нет. Но он просил, чтобы я провела с ним ночь.

— На связанных в кучу стульях?

— Завтра я иду с ним обедать.

Ей все же удалось испортить мне настроение. Я сдерживаться больше не мог:

— А кто он такой, черт бы его побрал, этот Филипп Шантье?

— Да тот голодный молодой человек.

— Ты собираешься есть за обедом кофе с рогаликами?

— За обед плачу я. Он очень гордый, но я настояла. Он поведет меня в какое-то место, где все очень дешево, тихо и просто, — вроде студенческой столовой.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Потому что я тоже иду обедать с той, кого сегодня встретил в казино.

— С кем?

— С мадам Дюпон.

— Такого имени не бывает.

— А настоящего я тебе назвать не могу. Женскую честь надо беречь.

— Кто она такая?

— Она очень много выиграла сегодня в баккара, и мы разговорились. У нее недавно умер муж, она его очень любила и, вероятно, хочет забыться. Думаю, что она скоро утешится — женщина молодая, красивая, умная и к тому же богатая.

— Где вы будете обедать?

— Понимаешь, сюда приводить я ее не хочу — начнутся разговоры. А в Salle Priv#233;e ее слишком хорошо знают. Она предложила мне поехать в Канны, где нас не знает никто.

— Что ж, можешь рано не приходить. Я тоже буду поздно.

— Именно это я как раз и хотел тебе, дорогая, сказать.

Вот что это была за ночка. Мне не спалось, и я чувствовал, что тут, рядом, не спит и она. Я раздумывал, что во всем виноват Гом, он расстраивает даже наш брак. Я сказал:

— Если ты не пойдешь на твой обед, я не пойду на мой.

— А я в твой обед не верю. Ты все это выдумал.

— Клянусь тебе, честное благородное слово, — завтра вечером я угощаю одну даму обедом.

— Я не могу обмануть Филиппа, — сказала она.

И я мрачно подумал: теперь уж мне придется сделать то, что я сказал, но откуда я возьму эту даму?