"Проигравший выручает все" - читать интересную книгу автора (Грин Грэм)1К деньгам куда легче привыкнуть, чем к нищете: Руссо мог бы написать, что человек рожден богатым, а между тем он всюду нищий. Мне было очень приятно вернуть долг управляющему и оставлять ключи у портье. Я часто звонил, вызывая слуг, ради удовольствия взглянуть на ливрею, не испытывая робости. Я заставил Кэри сходить в косметический салон Элизабет Арден и заказал Gruand Larose 1934 года (и даже отослал обратно вино, потому что оно показалось мне теплым). Я распорядился перенести наши вещи в апартамент и нанял машину, чтобы ездить на пляж. На пляже я снял одну из частных кабинок, где мы могли загорать, скрытые кустами от взоров простого народа. Там я целыми днями работал (я еще не совсем был уверен в безошибочности моей системы), а Кэри читала (я ей даже купил новую книгу). Выяснилось, что тут, как и на бирже, деньги идут к деньгам. Теперь я пользовался фишками в десять тысяч франков вместо двухсотенных и к концу дня неизменно богател на несколько миллионов. О моем везении скоро узнали; случайные игроки ставили на те же номера, на которые я делал свои самые большие ставки, но они не знали, как себя подстраховать, что делал я при помощи других ставок, и поэтому редко выигрывали. Я заметил у людей странную черту характера: несмотря на то что моя система срабатывала, а их — нет, ветераны все равно не переставали верить в свои выкладки; ни один из них так и не отказался от своей сложной системы, хотя она приводила только к проигрышу, и не копировал моей, приносившей победу за победой. На второй день, когда я увеличил свои пять миллионов до девяти, я услышал, как одна старая дама сказала с горечью: «Какое обидное везенье!» — словно только моя удача мешала колесу рулетки вертеться по ее указке. На третий день я стал дольше засиживаться в казино, — я проводил три часа утром в «кухне», столько же — после полудня, а по вечерам начиналась серьезная работа в Salle Priv#233;e. На второй день со мной пришла Кэри, я дал ей несколько тысяч франков, чтобы и она могла проиграть (хотя она неизменно проигрывала), но на третий день мне показалось, что лучше играть без нее. Меня отвлекало ее беспокойное присутствие рядом, и я дважды ошибся в расчетах из-за того, что она со мной заговорила. «Я тебя очень люблю, дорогая, — сказал я ей, — но работа есть работа. Иди позагорай, мы увидимся во время обеда». — Почему рулетку называют азартной игрой? — спросила она. — Что ты хочешь этим сказать? — Какая же это игра? Ты сам говоришь, что это работа. Ты уже стал служащим. Завтрак ровно в девять тридцать, чтобы захватить место за первым столом. И какое прекрасное жалованье ты получаешь! А когда выйдешь на пенсию? — На какую пенсию? — Тебе нечего бояться пенсионного возраста. Мы будем гораздо больше видеть друг друга и сможем поставить маленькую рулетку у тебя в кабинете. Ведь это так удобно — не надо шлепать через дорогу во всякую погоду. В тот день, еще до обеда, я довел свой выигрыш до пятнадцати миллионов франков и решил, что это следует отпраздновать. Надо правду сказать, — в эти дни я оказывал Кэри маловато внимания. Я это понял и предложил, чтобы мы хорошенько пообедали, а потом, вместо возвращения в казино, пошли в балет. Когда я ей об этом сказал, она, кажется, была довольна. — Отдых усталого делового человека, — сказала она. — Я действительно немножко устал. Те, кто никогда всерьез не играли в рулетку, не поймут, как это утомительно. Если бы я днем не так упорно работал, я бы не обозлился на официанта в баре. Я заказал два очень сухих мартини, а он принес нам чуть не сплошной вермут, — я это определил по цвету, даже не пригубив. И меня еще больше разозлило, когда он стал оправдываться, утверждая, что цвет у коктейля такой потому, что он налил туда джин Бута. — Но вы же отлично знаете, что я пью только джин Гордона, — сказал я и отослал коктейли назад. Он принес два других и был вынужден при мне положить в них лимонную цедру. — Господи, сколько же времени надо ходить к вам в бар, прежде чем вы усвоите вкусы своего клиента? — Простите, сэр. Я работаю только со вчерашнего дня. Я увидел, как Кэри поджала губы. Конечно, я был неправ, но я долгое время провел в казино, и она должна была знать, что вообще-то я не из тех, кто помыкает слугами. — Кто бы мог подумать, — сказала она, — что еще неделю назад мы не смели даже обратиться к официанту, боясь, что он предъявит нам счет? Когда мы пошли обедать, произошла маленькая неприятность из-за нашего столика на террасе; правда, мы явились туда раньше обычного, но, как я объяснил Кэри, мы — хорошие клиенты, нам надо угождать. Однако на этот раз я удержался и не выказал своего недовольства, разве что едва-едва, — я твердо решил, что этот обед должен стать в нашей жизни памятным событием. Кэри обычно любит, чтобы за нее выбирали меню, поэтому я взял карту и стал заказывать обед. — Икра, — сказал я. — Одну порцию, — сказал Кэри. — А ты что хочешь? Лососину? — Заказывай себе. Я заказал утку на вертеле с эстрагоном, немного рокфора и лесную землянику. Вот сегодня как раз время и для Gruand Larose 34 года (я уже дал им урок, какой температуры его надо подавать). Заказав обед, я благодушно откинулся на стуле: моя стычка с официантом была забыта; я ощущал, что во время нее вел себя сдержанно, хоть он и сказал, что столик наш занят. — А что прикажете подать мадам? — спросил официант. — Рогалик, масло и чашку кофе, — сказала Кэри. — Но мадам, может быть, пожелает... Она наградила его обольстительной улыбкой, словно показывая, чего я лишен. — Рогалик с маслом, пожалуйста. Я не хочу есть. Сижу, чтобы составить мосье компанию. Я сердито сказал: — В таком случае и я отменю... — однако официант уже ушел... — Как ты смеешь? — Что именно, дорогой? — Ты отлично понимаешь, что дала мне заказать... — Но я, право же, не голодна, милый. На меня просто напала сентиментальность. Рогалик с маслом напоминает мне то время, когда мы еще не были богаты. Разве ты не помнишь то маленькое кафе у подножья лестницы? — Ты надо мной издеваешься. — Да нет же, дорогой! Неужели тебе совсем не хочется вспомнить те дни? — Те дни, те дни... почему ты не вспоминаешь прошлой недели, когда ты боялась послать что-нибудь в стирку и мы не могли позволить себе купить английскую газету, хотя ты не читаешь по-французски и... — А ты не помнишь, каким беззаботным ты был, когда дал пять франков нищему? Ах, кстати, это мне напомнило... — О чем? — Я давно не встречаю того голодного молодого человека. — Не думаю, чтобы он принимал солнечные ванны. Мне подали икру и водку. Официант спросил: — Кофе подать мадам сейчас? — Нет, нет. Пожалуй, я буду его потихоньку пить, когда мосье будет есть свою... — Утку с эстрагоном, мадам. Я никогда еще не ел икры с меньшим удовольствием. Кэри следила за каждым моим глотком, опершись подбородком на руку и перегнувшись вперед, — видно, изображая позу преданной жены. Поджаренный хлеб похрустывал в полной тишине, но я решил держаться мужественно. Я мрачно доел мясное блюдо, делая вид, будто не замечаю, как она медленно жует свой рогалик, — еда явно и ей не доставляла удовольствия. Кэри сказала официанту: — Я выпью еще чашку кофе, чтобы составить мужу компанию, пока он будет есть землянику. А ты не хочешь, дорогой, заказать полбутылочки шампанского? — Нет. Если я выпью еще, то перестану владеть собой... — Милый, ну что я такого сказала? Ты не хочешь, чтобы я вспоминала то время, когда мы были бедные и счастливые? Ведь, в конце концов, если бы я теперь выходила за тебя замуж, это могло быть только из-за денег? А ты ведь был такой ужасно хороший, когда дал мне пятьсот франков, чтобы я могла на них сыграть. Так пристально следил за колесом. — А разве теперь я слежу не так пристально? — Ты на него даже не смотришь. Смотришь на свою бумажку и на свои цифры. Дорогой, мы же отдыхаем! — Мы бы отдыхали, если бы Дрютер приехал. — Но теперь мы можем обойтись и без него. Давай завтра полетим, — все равно куда. — Завтра нельзя. Видишь ли, мои расчеты показывают, что завтра начинается цикл проигрышей. Я-то, конечно, буду ставить только по тысяче франков, чтобы сократить потери. — Ну тогда послезавтра... — Послезавтра я должен отыграться на двойных ставках. Если ты допила кофе, пора идти на балет. — Я не хочу, у меня голова болит. — Еще бы не заболела, если ешь одни рогалики. — Я ела три дня одни рогалики, а голова у меня не болела ни разу. — Она встала из-за стола и медленно произнесла: — Но тогда я была влюблена. Мне не хотелось ссориться, и я пошел на балет один. Не помню, что это был за балет, — вряд ли помнил это даже в тот вечер. Мысли мои были заняты другим. Мне надо было завтра проиграть, чтобы на следующий день выиграть, не то в моей системе обнаружилась бы ошибка. Поразительный ход моей игры оказался бы всего-навсего цепью случайных удач, тех удач, которые по теории вероятностей выпадают раз в столетия, вроде того как трудолюбивые обезьяны-долгожители, посаженные на целые века за пишущие машинки, могут в конце концов произвести творения Шекспира. Балерина казалась мне не женщиной, а шариком, вертящимся на колесе рулетки. Когда она окончила свои па и вышла кланяться перед занавесом, можно было подумать, что она победоносно задержалась на нуле, а все фишки вокруг сметены лопаточкой за кулисы — двухтысячефранковые за дешевые места и более крупные за места в партере. Я прогулялся по террасе, чтобы освежиться. Вот тут мы стояли в первую ночь и, вглядываясь в море, ждали, не покажется ли «Чайка». Мне так хотелось, чтобы Кэри была рядом, и я чуть было не вернулся в отель — согласиться на все, что она просит. Она права: система или азарт — какая разница? Мы могли сесть на самолет, продлить свой отпуск; у меня теперь было достаточно денег, чтобы стать компаньоном в каком-нибудь скромном верном дельце, без стеклянных стен, современной скульптуры и Гома на восьмом этаже. Однако это было бы все равно что бросить любимую женщину, так до нее и не дотронувшись, ее не отведав, уйти, не разгадав закономерности в движении шарика; что там — поэзия абсолютных случайностей или же действие непреложного закона данной системы? Я буду благодарен за поэзию, но как я был бы горд, доказав непреложность закона моей системы! Все солдаты были на своем посту; прогуливаясь возле столов, я ощущал себя командиром, делающим смотр полку. Я бы с удовольствием заметил старой даме, что у нее косо прикреплены к шляпе искусственные маргаритки, и резко выговорил мистеру Боулзу за то, что у него не начищен слуховой аппарат. Меня тронули за локоть, и я выдал фишку в 200 франков даме-попрошайке. «Будьте попроворнее, — хотелось мне ей сказать, — руку надо протягивать, а не сгибать в локте, и пора вам что-то сделать с прической». Все они смотрели на меня с нервным и недовольным видом, ожидая, чтобы я выбрал стол, а когда я остановился, кто-то даже встал, чтобы уступить мне место. Но я пришел не выигрывать, я пришел, чтобы первый раз символически проиграть и уйти. Поэтому я вежливо отказался от предложенного места, выложил в определенном порядке фишки и с торжеством поглядел, как их смахнул крупье. Потом я вернулся в отель. Кэри не было дома, и меня взяла досада. Мне хотелось объяснить ей, насколько важен этот символический проигрыш, но пришлось раздеться и залезть под скучное одеяло. Спал я беспокойно. Я привык к обществу Кэри, и когда в час ночи я зажег свет, чтобы посмотреть, сколько сейчас времени, я все еще был один. В половине третьего Кэри меня разбудила, в темноте пробираясь к кровати. — Где ты была? — спросил я. — Гуляла. — Одна? — Нет. Пространство между кроватями дышало ее враждебностью, но я знал, что наносить первый удар неразумно; она только и ждала этого преимущества. Я перевернулся на другой бок и сделал вид, что собираюсь заснуть. После долгого молчания она сказала: — Мы ходили в Морской клуб. — Он закрыт. — А мы нашли лазейку, — он был такой большой и страшноватый в темноте, со стульями, наваленными друг на друга. — Вот это приключение! А как вы освещались? — Луна ярко светила. Филипп рассказал мне всю свою жизнь. — Надеюсь, вы поставили себе стулья. — Нет, мы сидели на полу. — Если жизнь у него была такая интересная, расскажи и мне. А то ведь уже поздно, мне надо быть... — ...рано в казино. Не думаю, чтобы его жизнь показалась тебе интересной. Простая, буколическая. Но он рассказывал о ней с таким чувством. Он учился в лицее. — Почти все французы учатся в лицее. — Родители его умерли, и он жил с бабушкой. — А дедушка? — Он тоже умер. — Процент смертей в дряхлом возрасте во Франции очень высок. — Два года он был на военной службе. — Да, жизнь, надо сказать, из ряда вон выходящая. — Можешь издеваться сколько угодно. — Но, дорогая, я же ничего такого не сказал. — Тебе, конечно, неинтересно. Тебя никогда не интересуют те, кто на тебя не похож, а он молодой и очень бедный. Он питается кофе и рогаликами. — Бедняга, — сказал я с искренней симпатией. — Тебе до того неинтересно, что ты даже не спросил, как его зовут. — Ты же сказала, что его зовут Филипп. — Филипп, а дальше? — спросила она с торжеством. — Дюпон, — сказал я. — Вот и нет. Шантье. — Ах да, я спутал его с Дюпоном. — С каким Дюпоном? — Они, наверно, похожи. — Я спрашиваю тебя, кто этот Дюпон? — Понятия не имею. Но уже очень поздно. — Ты невыносим! — Она шлепнула по своей подушке, словно это было мое лицо. Несколько минут царило молчание, а потом она с горечью сказала: — Ты даже не поинтересовался, спала ли я с ним. — Извини. Да или нет? — Нет. Но он просил, чтобы я провела с ним ночь. — На связанных в кучу стульях? — Завтра я иду с ним обедать. Ей все же удалось испортить мне настроение. Я сдерживаться больше не мог: — А кто он такой, черт бы его побрал, этот Филипп Шантье? — Да тот голодный молодой человек. — Ты собираешься есть за обедом кофе с рогаликами? — За обед плачу я. Он очень гордый, но я настояла. Он поведет меня в какое-то место, где все очень дешево, тихо и просто, — вроде студенческой столовой. — Вот и хорошо, — сказал я. — Потому что я тоже иду обедать с той, кого сегодня встретил в казино. — С кем? — С мадам Дюпон. — Такого имени не бывает. — А настоящего я тебе назвать не могу. Женскую честь надо беречь. — Кто она такая? — Она очень много выиграла сегодня в баккара, и мы разговорились. У нее недавно умер муж, она его очень любила и, вероятно, хочет забыться. Думаю, что она скоро утешится — женщина молодая, красивая, умная и к тому же богатая. — Где вы будете обедать? — Понимаешь, сюда приводить я ее не хочу — начнутся разговоры. А в Salle Priv#233;e ее слишком хорошо знают. Она предложила мне поехать в Канны, где нас не знает никто. — Что ж, можешь рано не приходить. Я тоже буду поздно. — Именно это я как раз и хотел тебе, дорогая, сказать. Вот что это была за ночка. Мне не спалось, и я чувствовал, что тут, рядом, не спит и она. Я раздумывал, что во всем виноват Гом, он расстраивает даже наш брак. Я сказал: — Если ты не пойдешь на твой обед, я не пойду на мой. — А я в твой обед не верю. Ты все это выдумал. — Клянусь тебе, честное благородное слово, — завтра вечером я угощаю одну даму обедом. — Я не могу обмануть Филиппа, — сказала она. И я мрачно подумал: теперь уж мне придется сделать то, что я сказал, но откуда я возьму эту даму? |
|
|