"За полвека" - читать интересную книгу автора (Бетаки Василий Павлович)"КАЛЕЙДОСКОП", Тринадцатая книга стихов257. КАЛЕЙДОСКОП Трубка. Горстка мелких стёкол. Зеркала. А увидеть все узоры — жизнь мала. Поверти — разбудишь пёструю метель… Осыпается рождественская ель, Но, как свежая, игрушками полна Древа Мира примитивная модель. Мне сквозь ёлку вдруг привидится весна, Мне аукнется в лесу собачий лай, А кому-то не игрушки — ордена… Что ж, играй, трубач предвечный, ты играй, Дуй, архангел, в ту дурацкую трубу, Нагуди-ка разным — разную судьбу! Сам не зная, как звучать какой судьбе, Предназначит ли он Штрауса тебе, Или Верди вдруг завертит пёстрый сон, Или Вагнеру ты тяжко обречён? ……………………………………………… Но юргой — из азиатской пестроты — Чьи-то судьбы, да спалённые мосты, Но случайность на случайность, — лоб об лоб — И встряхнёт, и повернёт калейдоскоп, И со звоном полетят стекляшки дней, Как шестёрка перепуганных коней… Что ж, крути, но гнать карету не спеши: Ну а вдруг мелькнёт портрет моей души? И хоть век ищи, стекляшками звеня, Не вернуть тебе вчерашнего меня… 258. ВОЗВРАЩЕНИЕ ОСЕНИ. Никуда не хочу. Взять собаку — и в лес. Все столицы не стоят парадов и месс. Не пойду, даже если там кто-то воскрес, Да к тому же до пасхи, Столько долгих недель, столько дней и часов! Лето, запертое на длинный засов, Не подаст ни один из своих голосов! И не сменятся краски: Чёрно-белое фото январского дня Этой скудостью цвета доводит меня! И закат этот жёлчный, без искры огня — Ни причин нет, ни следствий… От кружения улиц — глупей и балдей! - Хаос окон, прохожих, витрин и блядей… Разве в Лувр заглянуть? Но от очередей Я отвык ещё в детстве… Никуда не ходить, ни на ком не скакать, Лучше пусть по странице проскачет строка, И уздечку под лавкой не надо искать — Тоже связано с риском Потерять ни за что ариаднину нить — Лучше Дилана Томаса переводить И болтать о Багрицком… Вместо этой, к нам не добежавшей зимы, - От Урала или из Бретани? — Из тьмы Осень вновь возвратилась, увидев, что мы Без неё в этот вечер, Пригрозивший нам стать ожиданьем Годо, Пропадём в гаммах ветра до верхнего "до": Ни к чему ни снежок, ни бутылка бордо… Нет, от зимности лечит Если уж не весеннее уханье сов — Только арлекинада осенних лесов, Только тень растворённых в листве голосов, Только поздний кузнечик. 259. ОДА СРЕДИЗЕМНОМУ МОРЮ Под ногой ветки потрескивают, как в костре, в эту погоду: Роща кажется жутко сухой! Будто отдали морю всю воду Эти вечнозелёные дубы, которые приютят хоть белку, хоть сойку, И узловатые эти сосны. Помнишь, в "Острове сокровищ" — те, синие На прибрежном песке, под которыми кокнул кого-то Сильвер? Не от их ли колючего нрава хоть какую-то взял я малость? Плюхает тихий прилив. У песчаной кромки волна сломалась: Песочный дворец, построенный малышом, терпит головомойки… А при отливе песок опять серебрист, да и волны притихли. Только скалы — как скалы… Упорство моё — не от них ли? А некая дикость? От дикого камня какой-нибудь здешней постройки? Видишь, куски синевы у неба крадут вороватые сойки? Кузины сорок-воровок (и не менее склонны к сварам). Даже ангелы привыкли к их кражам: что взять, мол, птицы! Ведь всё подберут: огрызок яблока, осколок неба, или крошки пиццы. Наша тяга к небесному — не из их ли краденой синевы струится? Ну а тяга к воде, когда плечи на берегу охватывает жаром? Ну, конечно: море — прародина (Кровь солона недаром!). И хоть в незапамятные времена изгнали нас из воды, как из Флоренции Данта, Но память рыб, осьминогов, каждой актинии, любой черепашки, Даже память планктона, и та спрессована у нас в черепушке! Море! Ведь то, что не терпит наша натура неволи — Не от него ли? Даже облака, при всём разнообразии, кажутся банальней ваты, От того, что какие-то новые, не верёвочные, не живые ванты У этих швертботов, вытащенных на пляж: да и корпус — пластик, Но не от этих ли мачт — дух дальних странствий? Мы ведь только одно и делаем: время обмениваем на пространство! Чаще — даже не странствия — скромнее: передвиженье. Повидать, побывать, побыть отзвуком, контуром, тенью… На горизонте, близко, острова-близнецы: Пор-Кро и Пор-Кроль. Хоть вокруг бы проплыть! Много ль надо — сам себе капитан и король! Ведь не громоздкий "Арго", не ошибка Тесея — тот чёрный парус, Не финикийские тяжкие корабли, не феаков летучая ярость, Не бригантины, на которых шастала по морям перекатная голь, Не триремы Рима, не каравеллы несчастного Магеллана — Просто швертботик, зато — сами себе и короли, и капитаны! Вечер. Шашлычный запах. Прибрежные склоны рыжи. К чёрту длинные вёрсты Вергилия, мне Овидий ближе: Вечные метаморфозы веселы, а скитанья — да ну их к мате… Бесконечное набеганье волн есть уже осознанье воли. Извечное беспокойство толпящихся строчек — не от него ли? Не от него ли стихи, что полощутся, как под ветром платья, Эти почти гекзаметры, которым рифма, вроде, некстати? Но нет же! Парные рифмы прибоя, если надо, и берег размоют! Да и кто достоин гекзаметров более, чем Средиземное море? Вот, говорят, чуть не двести лет, как по-русски гекзаметры сникли! А мне всё не верится: даже эти строки мои — не из них ли? ……………………………………………………………………. И после того, как спросонья сосновой веткой получишь по роже, - Сумасшедшая спешка — за неполный день от Тулона и до Парижа. И каждое возвращенье таит в себе необъяснимую странность: Ну что ещё мы в жизни делаем, Кроме как время обмениваем на пространство? 260. ВЕЧЕРНЕЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ У МОРЯ Едва отдышавшись у горизонта, раскланиваясь перед залом, (Будто только что разразилось в картонную трубу стишком!), Солнце к амфитеатру гор поворачивается задом, Орать продолжая, пока Краснорубахий закат не снёс ему башку палашом, Лезвием узкой тучки… Эта казнь ежедневна, Потому что безответственная барабанность Цикад, цитат, снова и снова Ставит на ходули призраков давно безголовых, И ни рыбы, ни крабы не знают, когда этому настанет конец… (Пой, пташка пой)! Строки волн растекаются, как тесто Сальватора Дали, Как случайно раздавленное слово, Как туман над водой, Как перепевы вранья, что вблизи мозолят глаза, Но не смягчаются и вдали, Только расплываясь, кажутся облачней на расстоянье, Даже приемлемей, чем на тех островках — птичий базар. Непреложная истина каждого островка становится всё туманнее: И в облачный общий кисель истории Небесных барашков угоняет Макар. А заводной соловей, хлопоча над пластиковою розою, Не только на вкус, - На жизнь на саму нагоняет коррозию… ………………………………………………………………….. Бредни! И вот — Каждое новое стихотворение врёт, Притворясь последним. Так тюрьму свою снова обманывает звон, Вырываясь в поток времён, Как дождь, беззаконный, который бьёт По облаченью вод… Кстати, прогуливаясь по берегу, надо бы не забыть зонт, а? Пригодится в раскисаюших сумерках, пока Не схлопнулись небо и море на рояльной петле горизонта, Как на нулевой отметке схлопываются века… 261. ПОЛУОСТРОВ Если нечего больше сказать — объезжай полуостров. Небо будет высокое, как над посадочной полосой, Только нет разметки на ней, - значит так, не прибыв никуда, Сесть не сможешь — ну что ж, продолжай свой путь. Это просто: Обогни прибрежные дюны, когда горизонты в сумерках Выпивают море до дна и съедают верхушки холмов, Да и сам ты давно в темноте… А поэтому вспомни Как чёрные пашни заглатывали треугольнички белых домов, Вспомни этот прилив: поначалу отсвечивает зеркальный песок. Силуэт коряги. Скала, о которую рвутся тряпочные буруны. Островки сползают в туман и с ним постепенно сливаются. Голенастые птицы шагают на ходулях негнущихся ног. И доедешь до дома. И всё так же сказать тебе нечего, верно. Но зато ты узнал, что отныне и навсегда Ты любые пейзажи измеришь одной единственной мерой — Гранью моря и суши, где только земля и вода. 262. Один из нас. Разве чуть постарше. (Что врать-то? Ведь ты — не только о нём.) Но как Йону Тихому ты расскажешь? И надо ли рассказывать, да и о чём? Заткнёт он, что ли, тряпками чёрные дыры? На факелы Сириус разберёт? Луну раскрошит? Ведь не хватит в мире Камней на порядочный памятник… Так вот: Хоть монументы, хоть жалкие камеи — На кой они сдались, те сепульки, ему? Хоть выруби экраны — не станет темнее Настолько, чтоб — похоже на эту тьму. Какая рифма теперь, кроме "немо" И верно сливается с именем его? Или разыскать в лабиринте неба Какую-нибудь новую? Для чего? "Куда нам плыть?" Вот — пустая палуба. Что ж, люк задрай, иллюминаторы закрой. Сколько ты книг туда ни затолкал бы, Полка всё равно останется с дырой. Так вот и молодость наша провалилась В чёрную дыру мимо всех планет… А теперь, поверь уж, сделай милость, Что на звёздах жизни и вправду нет, Что изменилась звёздная карта, Что не сочинитель романов, не имярек — А в две тысячи шестом, 27-ого марта Умер "Не календарный, Настоящий двадцатый век". 263. Когда без дождя влажной земли запах С рассветом вламывается в раскрытые окна дома, Когда весне не сидится у колдуна в лапах, "В лапах мохнатых и страшных" — то всё по другому: Голые ветки — зачем же тьму протыкать им? Чтоб оказаться в другой такой же тьме? Тьма на тьме — ведь страшней, чем закат на закате, Ночь-то в ночи не позволит, чтоб "два в уме", Только совам дозволено с ней не считаться: Ибо весенний торжествующий крик совы Будит, высвобождает из тьмы веселье акаций И шевелит рассыпанные тени мелкой листвы. Ну, ветки — голы, но тьма — уж куда голее! (Там, где не знают о свете — никчёмна тень…) Но если сирень разрывает сумрак в аллее, Тьма не посмеет, не сможет — если сирень! 264. ЗЕЛЁНЫЕ СТИХИ В зелёном, весёлом покое, Когда бы не громкая птица - Шуршанье покоя — такое, С которым и сон не сравнится, Когда бы не громкая птица Над спрятанной в чаще рекою. …И заросли влазят по склонам, Не зная, что значит топор, И сонные мальвы в зелёном Висят над приречной тропой, Могучая зелень покоя - Над ней даже солнце — зелён… И зИлена пена левкоев, И тень под твоею рукою… Камланье лягушек такое… В кувшинках — зелёновый звон! А если и выторчит сонный Репейник, сердит и лилов, То медленно ветер зелёный Всплывает из трав и стволов, Смеясь, покружит над толпою Зелёных серьёзных шмелей и — Туда, где бредут с водопоя Зелёные козы, белея. В зелёном покое платана Так весела музыка сфер, Что "Вечный покой" Левитана Тут был бы и мрачен, и сер. В зелёных разгулах бурьяна Тут нету богов, кроме Пана, (Нет больше богов, кроме Пана!). И эти два синих пруда, Покрытые ряской зелёной - Глаза его — весело сонны: Смотреть не хотят никуда… 265. …Это — о лете? Гул океана. Гул океана. Эхо от туч. Зелены сети, Мокры и рваны. Косо пробившийся Бледный луч. Чайка торчит В асфальтовом небе. Скала торчит — Углом доска. Песок — паркет. Тучи — мебель. Гул океана. Шурш песка. Гул океана — Грубая туба: Не выживают Ни сакс, ни кларнет. Гул океана Глушит и трубы, А уж о скрипке И речи нет. Гул океана, Гул океана. Дробь барабанная Бьёт дождём… Ветер — Партия большого барабана. Ветер к финалу Готовит Гром… 266. Мишурные брызги, — Речные подарки,- Вихрятся в мальчишеском беге байдарки! Весло — продолжнье руки, продолженье Реки… Ну, короче, причина движенья… Попробуй-ка, так различи набегу Стога ли, коровы ли, там на берегу? Но речка замедлится в беге счастливом, Но речка Окончится неторопливым заливом — Где жаворонков оттесняют туманы, Где жаворонков заменяют бакланы, Где сейнеры вдоль деревяного мола Качаются, готовые сняться с прикола… И возле гранитной узорной церквушки Наставят гортензии синие, ушки, Холщёвое небо одарят в достатке Густой синевой… (Ну, а цвета остатки И морю достанутся — прямо от устья Речонки — И щедро: малярной кистью…) Из кружки (из бухточки) пена прибоя — Рыбаку обещает что-то хмельное… Но — бряканье цепи. Но — скрип якорей. Последняя кружка? Он помнит о ней… А краски бледнеют. И синее тоже, Белея, иссякнуть под тучами может… Вот — море и небо утратили цвет — И нет рыбаков, И сейнеров нет. Отлив. Скалы голы. Залив — по колени… А стих не подвержен такой перемене. 267. ДВОЙНОЙ СОНЕТ Река листвой сыта, и зелена. Какой-то дуб вдруг выторчит из щели, Под ним коровы рыжая спина, По берегам кочуют времена: Чернеют троглодитские пещеры, или — четырнадцатый век мелькнёт То башней, то углом зубца стенного, И, как неустоявшееся слово - От берега до берега и снова - Байдарку сносит каждый поворот. И ветер, курс меняя, то и дело В ветвях нависших дёргает струну… А вот шапчонка чудом уцелела И продолжает прятать седину. Зигзагами расщедрилась река, Стремительная как начало лета: То тень прорвут густые пятна света, То виснет ветвь как жадная рука, То вытянутся травы по теченью: — Не сдвинув с места их вода несёт. То вдруг порожек, то водоворт, То морщит воду ручейков паденье. Весло небрежно чиркнет по камням - Стрекозы или просто брызги там? Река спешит, река живёт в разбеге: Так весело и так бездумно ей В зелёном коридоре тополей! А тополя напомнят нам о снеге. 268. ПАРЦИФАЛЬ Меня послал фон Эшенбах Предмет неведомый искать, Да бесконечно на плечах Кастрюлю ржавую таскать! Я находил, бросал — не жаль: Ведь это всё был не Грааль… Но Что он есть? На вид каков? Всё в мире отвечало мне Апофатическое "Не…" Поди, спроси у берегов, У замков, или деревень, Но им ответить, видно, лень. А тот, кто в путь меня погнал Сам, видно, ничего не знал… Но кто же — я? Опять ответ "не, не, не, не…" — иного нет: Я не Гавейн, не Ланцелот, И, уж понятно, не Артур, И мне не нужен Камелот И стайки тех дворцовых дур, Но мне, увы, невнятна цель… Я видел города в горах, Верблюдов в солнечных степях И троллей в северных лесах, Я видел гору Сен-Мишель… Лечу "туда, не вем куда" Найти бы "то не знаю что"… Я должен странствовать всегда… Седлом набил я место то, Проехал тысячи страниц… И что нашел я? Пенье птиц? Ну, жаворонок над травой, Да свет небес над головой… И вновь скачу, неутомим… Холм за холмом… А что за ним? Сэр, ну куда Вас понесло? Пусть я до дыр протёр седло, Я понял, что такое даль: Она сама и есть Грааль! 269. Мне надоело мёрзнуть на ветрах Полуморозов-полунаводнений, Мне надоело мёрзнуть в катерах Из-под мостов бегущих в царство теней, Мне надоели сбывшиеся сны Шемякинской ли, восковой персоны, Граниты петропавловской стены, Скукоженные зло и полусонно, Мне надоело мёрзнуть просто так, И та зима была мне не по силам, Пока она ворочалась в домах, Тех, сколь холодных, столь и некрасивых, Знакомыми набитых по карниз, Трещавших от надутых воскресений, Мне надоело мёрзнуть, рваться из Промозглых ожиданий предвесенних, Мне надоела истинность дождя Долбящей искренностью поученья, И бесконечные "круги своя", Расчитанные лишь на возвращенья… Мне надоело мёрзнуть, на часах Оружие столетий охраняя, И в еле шевелящихся лесах, Забывших, как скрип отличить от лая. 270. Когда двадцатый век расхвастался богатством, И лик его предстал, травим и насеком, Он сам себе не смел в невнятности признаться, Чтобы в себя взглянуть фасеточным зрачком. На вогнутой стене всё зримей проступают Таинственных нимфей болотные мазки, В цилиндре из стекла — раскрошен и запаян — Собор, дробящийся на отблески реки. Рассыпалась в волнах закатная осанна. Изрубленный туман упал, свернулся, сник. На скатертях подгнили яблоки Сезанна, В подсолнухи Ван Гог запрятал жёлтый крик. Белёного Пьеро сгоняет в тень кулисса, И Маха сонная раскинулась в траве, А в танце сплетены по прихоти Матисса Пурпурные тела на нервной синеве. А в миг, когда Дерен протиснется сквозь темень И сутинских шутов накроет тень земли, С брезглтивостью глядит растёкшееся время В тестообразный мир Сальватора Дали: Тягучести его ни в клочья разорваться, Ни плоть свою слепить в один весомый ком, Чтоб смог хаос веков в невнятности признаться И в глубь себя взглянуть фасеточным зрачком. Портрет зеркальностью беспечной раскрошили: В стеклярусах дробясь, зовёт жонглёров Климт, И с похотью смешал уродство жизни Шилле, Фигуры утопив в оттенках жидких глин. Разъята музыка на струны и колонны (Козлёнок ли, абсент? …И шаль взлетит волной), Пикассо, бычьим злом и лампой опалённый, Играет на землю обрушенной луной. И помня, что над миром властно только Слово, Что в нём заключено начало всех начал, Над вечной нищетой, над скукой местечковой Влюблённые взлетят, как им сказал Шагал. 271. РЕКА ВРЕМЁН Уж так устроен мир — не отмотать столетья. Обратно в облака тот прошлогодний снег Не всыпать. И рубец не лечат той же плетью. И сколько ни шагай против теченья рек, А не отыщешь… Прав был некий древний грек! Но кто нам объяснит теперь, что время — странно? Что каждому лицу найдётся антипод: Во встречных зеркалах Лукреция — и Жанна. А кто из них есть кто, сам чёрт не разберёт - Как мысль невнятная, Река Времён туманна, В любой излучине — событий разворот: Звенит калейдоскоп по берегам Луары, То светлых башен лес, то из деревьев лес, Скользит квадратом тень от паруса габары По отражению бесцветных, низких, старых Не южных, но ведь и — не северных — небес… А между тем вся медь с каштанов облетела На кучку злых руин, не ждущих перемен, В Шинон, где восковым фигурам надоело: Когда же, наконец, — штурм орлеанских стен? Анжер высокой неприступностью морочит Мушкетов, алебард и пушек кутерьму, Он — толстых башен строй, он связкой чёрных бочек Шестьсот весёлых лет топочет по холму. Вот быстрый узкий Шер затерян в низкой чаще, Парк Шенонсо зарос (тут фея — ни при чём!), Дворец шести принцесс (не говоря о спящей) Взлетает над рекой, цветами и мостом. В аркадах шум воды, и рваными кругами Пороги пенятся, играя с берегами. Так гулкость галерей резвится на мосту, Что ветер, суетясь и цветники ругая, С платанов сдув листву, взлетает в пустоту: А в небе — Амбуаз, и над водой так низко, Вдруг тучку пронесёт, в расстеленном огне: Мелькнёт закатом тень летящего Франциска На сером в облаках (и в яблоках) коне. И контур островка вдруг исказит бескровный Над жёлтой над водой слегка скользнувший свет, Минуя холм крутой с возвышенной часовней, Где Леонардо…(Впрочем, может быть, и нет?) Запутался в кустах и в мелколесье вздора, На отмелях шурша, столетий мутный вал, И в глубине лесов, где ноет мандрагора, Вдруг — шахматный паркет гранёного Шамбора, Вертлявых башенок бессонный карнавал. В прозрачной вышине — аркады и колонны. Над жёлтой крутизной взлетающий Блуа - И шпилей тонкий взлёт, и первый взлёт Вийона, И где-то хлопанье крыл спугнутой вороны, И рифмой ко всему — король Гаргантюа. ……………………………………………….. Безвестный кабачок на склоне пожелтелом, Где римский акведук над старицей висит - Тут подают всегда к столу речную мелочь, Зажаренную так, что на зубах хрустит… 272. Шартрский собор — На порталах святые — Такими их видели в одиннадцатом столетье: Лица мучительно живые, А руки — плетью. Сумма безволий. Распады. Сумма историй. Это — По близорукости мы превращаем закаты в рассветы, Сочащиеся сквозь паутину витражей, которые… Легенда о потерянном рае Противоречит созданию мира из хаоса? (В стрельчатом чётком порядке нависли своды — соты). Значит — не было хаоса, А было всеобщее единое что-то. И кто-то разбил, расколол, разорвал, Рассыпал мозаику цельного мира? Словно были роскошные апартаменты, и вот — Коммунальная квартира! А всё, что с тех пор мы творим — Все сказки, все статуи, все книги за тысячи лет — Только попытка вернуться из хаоса в первозданную структуру, Рассыпанные стекляшки калейдоскопа Сделать опять витражами, которых давно нет, Россыпи смальты вернуть в мозаику, Которую сами же раскидали сдуру… А вместо этого — сотворяем всё больше и больше хаоса, Уступая короткому разрушающему практическому уму. Так может, надо каждому, кто видел этот собор, хоть что-нибудь вылепить, нарисовать, написать, или хотя бы просто жить радостно? Радостно… Вопреки всему. 273. МОЙ ВАЛЬС …Ну, пускай даже боцман, а не капитан, Но из тех, кто за словом не полезет в карман, Этот вальс… Эй, постой! Не начать ли с конца? Но портрет начинают с лица! Память первая. Вот где начало начал: Киностудия. Гул голосов до утра. Павильонные съёмки. Из них по ночам Светят в детство юпитерЮ. То я — вдруг фокстерьер, То царицын пират — (Как пра-прадед!) А взрослые всё говорят, Что шпана, что драчлив, как десяток щенят… Дальше — память вторая: Гром взрывов навис. Бомбы. Пламя. Мороз. Равнодушье стены… Эта память вовек не простит им войны! За блокадную зиму съел полчища крыс. И — с ведром на Фонтанку, по лестнице вниз… А тринадцатилетний (совсем уж другой) — В музыкантской команде под Курской дугой… Память третья — заверчен шальной карнавал: Я к студенческим спорам и к вальсам приник, И кого-то колол мой несносный язык, И паркетами набережной, где причал, Белой ночью — с кем ни попадя — танцевал… А сентябрьский рассвет, иронично упрям, Выползал из-под тёмной аркады двора И показывал фигу ночным фонарям, Где на Невском Бернини разок потерял Два куска колоннады Святого Петра… ………………………………………………………….. … А кругом исчезают один за другим, Но об этом — молчать…. И позорно молчим. Не по новым каналам плывёт теплоход, А по трупам… (Та жизнь лишь Гомера и ждёт, А уж "Дни и труды"? Провались, Гесиод!) Вот четвёртая память: Я должен и ей — Отколовшись от тьмы ленинградских огней, Оказавшись вдали от столиц и людей, Я подростков учил в школах диких степей, Где листва только снится (как Блоку покой) — (Скрип бедарок, свист жаворонков, топот коней, Не знакомых с тетрадкой и чёрной доской! Для чего-то выписывал "Крокодил", И с цыганкой-циркачкой медведя водил, И — верхом по весёлой степи — вместе с ней! Всё легко доставалось… а запах беды Этих лет? Гей, по ветру! Мне всё — до балды! …"Грибоедов" булгаковский — Литинститут. Антокольский, как Воланд, знал Времени суть: " Нас учил он — Стук времён бил по стыкам быстрей и быстрей… (То кружилась земля — вовсе не голова!) Я в театре играл самых разных людей, Чёрный плащ… фрак… кольчуга… "слова и слова"… Был весь мир — как Шекспир! — и театр и музей… Да, ещё — о музее: вот мой кабинет В тихом Павловске. Гелиотропный рассвет Гнал в окно листья липы и гроздья стихов На тяжёлые книги с корешками веков… Переводы? Чтобы чудо чужое сберечь, Брал поэта за шиворот, делал своим И тащил его, грешного, в русскую речь: И границ не искал меж своим и чужим, И отечество — дым! ………………………………………………………………. Только дым, всё удушливей день ото дня, Из отечества выкурил всё же меня, И в чужой самолёт, Сквозь заслон из погон Я, — насвистывая вальс, как цыганский барон… Не синица — журавль мне судьбой был дарим: Как кому повезёт — и не Крым мне, а Рим! (А вот "медные трубы", по моему, — хлам.) И Париж завертел свой цветной тарарам, И под Эйфелевой каланчой Я, журнальный Левша, подкователь блохи, В микрофоны "Свободы" читаю стихи Сквозь глушилок старательный вой… А ещё — за рулём… За летящим окном Автострады сплетаются в беге ночном… (Я давно не люблю никаких поездов). В шумный век жизнь — мозаика масок и слов, И кружит-мельтешит карнавал городов, И просвечивают, Сквозь вихрем танцующий стих, Словно кадры Феллини, одни сквозь других: Витражи флорентийские в отсветах смальт Каруселят — им не уместиться в строфе, В той, где Вена стучит каблучками в асфальт По бульвару Монмартр от кафе до кафе, На Сан-Марко, где площадь похожа на зал, А в Лагуну втекает Обводный канал… Листья ивы осенней раскружились… А там, Где цепными мостами скрипит Амстердам… В лабиринтах ли улиц, В громе вальса того, Разве стал бы я клянчить Ариаднину нить? Ну кого ещё, кроме себя самого, И благодарить, и винить? Рожу в кровь разбивал? По своей же вине, Стиснув зубы — когда ещё были они — Звонкой строчкой-подпругой затягивал дни, Как весёлых коней! Что там ни говори, "Жил счастливее всех, как Четвёртый Анри!" Ну, цыганка спросила бы: "так что ж — на руках?" Что скопил ты, и что от судьбы уберег? Вот: Уздечка, в латуни начищенных блях, Серый парус, Да ритмы объезженных строк! Не боюсь ничего, кроме горных высот, Да бегущей за бортом бездонной воды… Не люблю оверштага. И мой поворот — Фордевинд — на воде оставляет следы! Пусть архангел на Суд созывает трубой! Все, кто хочет, судите! — Я прав пред собой! Отряхая чужую и пёструю ложь, Не орлом, а стрижом беззаботным кружа, Я всегда отвечаю ударом ножа На блеснувший, ещё недовынутый нож. И когда в новый раз окажусь я НИГДЕ, Всё равно я оставлю следы на воде, В изначальной ночи — И опять прокручу эту ленту назад, Чтоб в начале — Медон, А в конце — Летний сад… (Ох, как "юпитера" на "Ленфильме" слепят…) ….. …. Я ещё не родился. Молчи… 274. ТЕНЬ РЕНЕССАНСА …И вот — переплелись мечта и шарлатанство, И святость с подлостью гуляют по земле В обнимку — не разнять! — как ханжество и пьянство, Как свиньи в небесах, и агнец на столе… И вот — нашёлся тот, кто — запросто ль? — но сможет На завтра и вчера со стороны взглянуть, Кто истину, враньё и парадоксы сложит Все вместе, какова бы ни была их суть! Кто — он? Да, мой двойник. Он призрак персонажа, Которого никто не произвёл на свет, Он может быть шутом, матросом, стряпчим, пажем, Художником… Или — трактирщиком… (Но нет: Трактирщик не пройдёт). Пусть будет чёртом даже, Монахом, наконец — он всё равно — поэт… Сквозь занавески душ он наблюдает время А сам вне времени, — зато повсюду вхож, И сущность смеха он, и мусор всех полемик, Он всех религий бред, всех философий ложь! Он их — из рукава — как фокусник — и мимо: Ведь он переживёт их все, в конце концов, А с ним — Бокаччио, шутник неутомимый, И Микельанджело, не слазящий с лесов, Где тряпки всех сивилл и всех пророков рожи В капелле с потолка копчёного висят, А там, в углу "Суда" чёрт (на меня похожий!) Из лодки грешников веслом сгоняет в ад. А если выпала свободная минута, Он, в меру вездесущ, мастеровит и лих, Льёт бронзу в мастерской с лукавым Бенвенуто, Лоренцо Пышному нашёптывает стих, И в траттории он сидит с Маккиавелли, И хлещет кубками иронию: ведь он Знал, что "Властитель" есть издёвка, в самом деле, Вполне пригодная для будущих времён. Теперь мы скажем "стёб"… 275. Забытое лето цыганского быта Мне возвращает один рассвет: Перетопывающие копыта. Сальские степи. И двадцать лет. Жёлтым бисером были вышиты Звёзды по бархату темноты, Когда из драной палатки вышли Рассветный я и рассветная ты. Спали ещё и телеги базара, И все заботы новорождённого дня… На всю эту степь, ужасно старую, - Двое нас и два коня. На длинных солнечных травах таяли Капли росы, без следа и боли. А по зелёным откосам взлетали Шары прозрачного перекати-поля, Их, невесомых, порывами дуя, Ветры вкось над дорогой несли… Копыта били в кору земную, В цыганский бубен летней земли… 276. ОТРАЖЕНИЯ Дул оркестрик из семи бродяг Всею медью желтизны осенней В медь листвы, внизу, над жёлтой Сеной, Окунувшейся в прозрачный лак, - Город в трёх раструбах отражаясь, То в валторне, то в трубе вращаясь, В медных горлах спрятаться спешил. Разворачиваясь в трёх воронках, Три Парижа разлетались звонко, И плясал над чёртом Сен-Мишель! Так плясали троицей латунной Геликон, валторна и труба, Что почти не слышны были струны И неопытной, и слишком юной Скрипки. Так была она слаба. А кларнет хихикал из Брассанса, БИкала валторна, как баран, И двусмысленностями бросался Непристойно алый барабан, Но аккордеон взрывался Брелем — И опять раструбами горели Блики на танцующей трубе, В отраженьях искажался кто-то, Но узор балконов был — как ноты, Вызов посылавшие судьбе: Так цвета играют ветром. Так День домам расписывает спины, Так звучит листва, уткнувшись в стены, И на нижней набережной Сены Тот оркестрик из семи бродяг… А когда каштаны отзвучали, И остались чёрным голяком — (Будто бы мундиры их украли!) — Осень, скручиваясь по спирали, Вся втянулась в медный геликон… 277. ЦЕРКОВЬ У МОРЯ В пустоте шуршащей вся — от шпиля до дверей, Распахнутых к морю близкому… На истёртых плитах отраженья витражей Дрожат опадающими листьями. В зеркале отлива деревенский этот храм — Опрокинутая в море вера, - Каменные призраки расселись по углам: На каждом из углов — химера. Может люди вовсе никогда и не придут? В зеркале песчаном химера лает, И дожди, и ветры ей бока грызут, Распахнутая пасть не умолкает: Бесчувственно небо — Ни надежд ни вер, И не отделить от были небыль… Химера выветренная — морду вверх — Облаивает бессовестное небо… 278–281. ВЕНЕЦИЯ. ЗИМА. 1. Дворец пустынный и ничей. На пьяццах — дыры вместо лавок, И маски вместо овощей Среди кулонов и булавок. Тряпицы. Бусы. Колпаки. (А прежде торговали сыром). Но выросли везде, где сыро, Грибообразные ларьки. И на Риальто толпы прут. (Их топот — вместо фарандоллы). А на прилавках продают Фольговой красоты гондолы, С давно облезлых вапоретт Туристок стайки с птичьим свистом Сбегают на пустую пристань — Венецианцев больше нет: Старинный веницейский дух С недвижным ветром над лагуной Уходит тихо в холод лунный, И маски замыкают круг… 2. ЖАЛОБА КОТА Блик солнца съёжился в углу. Сполз незаметно по стене, Ему на мраморном полу Так неуютно… Вот и мне. Пустой венецианский дом. Тоскливо прячась от туристов, Тут на диване я с котом. И за стеной играют Листа… — Нет, чтоб Вивальди, чёрт возьми! - Мурчит мне полосатый кот — Морока с этими людьми, Ну, всё у них наоборот… Не знаю уж, какой властитель Наляпал тысячи мостов, Но город на воде, простите, Не предназначен для котов! 3. Я зимой купил в Венеции Шутовской колпак с бубенчиками, Карнавал недавно кончился, Но остались колпаки… Да и маски не распроданы, Хоть давно в них делать нечего: Все баутты по домам сидят И сдыхают от тоски. Да… Остались колпаки… Я вернулся из Венеции И пристроил шапку пёструю Где-то рядом с книжной полкою, И теперь уж навсегда Между полкой и компьютером Дребезжат его бубенчики, Шутовской колпак — на глобусе — Там ему и место. Да! 4. Ветра не слышно. Не воздух, а холод. Зеркало чёрных каналов. И там, В злой тишине, есть единственный голос: Только шаги по своим же следам… Где-то огни над лагуной пасутся. Не отлипает от холода плит Воздух недвижный… И города блюдце Только твоими шагами звенит, Их повторяя над холодом плит… Воздух недвижен. Не воздух, а холод. И в пустоте — всё от тех же шагов — Где ни пройдёшь, остаётся осколок: Звук, отражённый от всех берегов, 282. ОДА ПЁСТРОМУ ПЕТУХУ (или размышления на берегу Дордони) …Вот с неба свалилась строка мне — О чём бы? (К наитьям я глух!) "…В сарае из жёлтого камня Живёт окситанский петух" Он жёлтый, зелёный и красный — Пестрей и других петухов, И давних сражений напрасных, И разных прошедших веков! Блестят его перья, которые Пестрей королей и царей, Пестрей европейской истории И южных базаров пестрей. …Негоже с кувшинным — в калашный? Но может быть тут, между рек, В том доме с кубической башней Живёт и осьмнадцатый век? А глупый Людовик в Версале Живёт и не думает чтоб, Не дай бог бы, не услыхали, Что "после него — хоть потоп"… В Дордони же — точно ни слова "О победе при Фонтенуа". Заткнули "фонтэн" (из Пруткова) — И вот от хвастливого слова Осталось "уа" и "нуа": (Да, гуси действительно бродят, Орехи действительно жрут, Прохожих действительно щиплют И не за "кюлот" — за штаны!) Следят друг за другом спокойно (Уж так распестрилисьлись века!) Два замка с холмов над рекой, но Их и разделяет река: В одном англичане засели — Герои Столетней войны, Французы — в другом (без веселий: На что им соседи нужны?) Столетья смешались однако! А было ль? И так ли давно? ("Ах, как это было давно"): Однажды ядро из Бейнака Влетело во двор Кастельно… Не нюхал ни пороха, ни пуль ты? Но быть тебе битым как раз Булыжником с той катапульты Что всё же — по выстрелу в час. …………………………………………………… Но вечно ворчат, пробегая, Две быстрые, мощные реч… Ворчлива и та, и другая: В глухом чернолесье плутая, Живёт окситанская речь. В величье лесного молчанья На этих предвечных холмах Французы тут и англичане Не в замках живут, а в домах. Людовика нет и в помине, Тем более, Столетней войны, Они подорвались на мине Времён… И давно не нужны: (Все — временные, все — не нужны…) Ведь короток век тополей, и Слетают столетья, как пух — Зато всех событий прочней, и — Всех замков и всех королей, и Как герб озаряя аллеи, Тут шляется пёстрый петух — Воистину вечный петух! 283. АД ВОРОНИЙ Среди небоскрёбов и дождь сильней — Уж не сама ль высота намокла? Всё вертикальней, и всё длинней Над стёклами стёкла, и только стёкла, Сужаются стены с двух сторон: И сквозь провода, сквозь чёрные коконы Город не выпускает ворон. Внизу отражается шум машинный, Всё вертикальней серый бетон: И сколько крылями ни маши тут, Никак в открытое небо не вырваться! Или чёрный наряд так халтурно пошит, Что воронам кажется — они выродки?! Ещё хоть один этаж бы, — но стоп: Стены опять как будто чуть выросли, И тросы вроде парашютных строп… Но ведь не крылья у них ослабели, Тянется ввысь как гриб небоскрёб… Ещё чуть взлетели, еле-еле, Ну, где там прекрасная пустота? Стены, сужаясь кверху, обсели… И силы в крыльях уже нехвата… 284. Мокрые асфальты удваивают город, Даже Гранд-Оперы — и тех две… Только та, что на асфальте, шинами распорота И обрывки маются где-то там, в воде… Не отстанут от автобуса квадраты окон, Их ему никак ни прогнать, ни оттолкнуть. Плечи рыжих конвоиров — с каждого бока — Кем-то обречённых на мокрый путь, По два алых мака — за каждой машиной — Бегут, останавливаются, не тонут — и опять… А тюльпаны, жёлтые, как женщины у Шилле, От грузовиков напрасно пробуют удрать. Верхний город строже, отражённый — тревожней, Но в него невозмутимо скатывается вода. А что дождь холодный — не фотограф — художник Брызги, разлетаясь, не поймут никогда… 285. Огни всё глубже тонут в лужах, Лучи всё медленней дрожат. Уж вовсе ничему не служит Их отражений рваный ряд, Уж вовсе никому не светят Пустые дубли фонарей: От плачущих фантомов этих На улице ещё мокрей И никакого нет резона Своим же отраженьем быть, Чтоб в отражении газона Свой зыбкий профиль утопить. 286–288. ТРИ ОДЫ ЮГУ 1. Сколько же можно так, братцы? Холод мешает заняться Самой весёлой судьбой! А значит — вырваться надо Из городского уклада: В левом ряду автострады Вой моя ласточка, вой! Так из парижского бара, С тёмных бульваров Пизарро В южную яркость базара Были броски — как мазки: Тёплая ночь обнимала Мудрой вознёй карнавала — А по дороге снимала Свитер, штаны и носки… Мягче воды и одежды Гладящий плотный воздух, А если луна разбудит Спящих на крыше дома — То звёзды щекочут кожу, И уж не только рубашка, Тут не нужна даже рифма, Так всё пальцам знакомо! Зиму утопим, подруга Раблезианского юга, Вечная замкнутость круга — Тоже, заметь, — чепуха! Есть лишь одно повторенье: В жарком, возвратном движенье — Пусть иногда — утомленье, Но — ни беды, ни греха! В соснах и волнах и лицах Столько веселья хранится — Что от дождливой страницы Не остаётся ни строч… Новым стихам отзовётся Звёздное эхо колодца, Ветром по коже начнётся Новая южная ночь! 2. Юг — это дальний и ближний Праздник уличной жизни Повсюду, — куда ни глянь: Он дурака валяет, Смеётся, но правду знает. На улицу жизнь выставляет Любая тьмутаракань: На Привозе, меж луком и рыбой, В кучах ругани и улыбок Толчётся одесский люд. Ростов в дурака играет, Рядом на венском стуле Пузатый арбуз восседает… И семечки продают. На улице венецианской С улыбкой слегка хулиганской Сидит стеклодув муранский — Стеклянные птицы поют, А между Марселем и Ниццой Базаром глядят все страницы, Горный лес над волной искрится — Триумфатор в лавровом венке, Всё — во власти всесильного Юга: Хоть квадратуру круга Решить, как это ни туго, И выкинуть невдалеке! Солнце — в воду, и сразу Станет уютней глазу, К чертям хоть строфу, хоть фразу Право — не жаль ни строч… И новым стихом отзовётся Звёздное эхо колодца, И ветром по коже начнётся Звонкая южная ночь… 3. Двадцать лет изловить труднее, чем двух тысяч лет ахинею, Оглянись — и камни Помпеи Крякнут и оживут, Молний зигзаг железный Молниеносно исчезнет, Выключив рёв и гуд. И в тихом расслышав Слово, Вожмётся картина Брюллова, В глуби самой себя: Центр прогнётся из рамы, Статуи встанут прямо, И даже Гермес упрямый Выпрямится, трубя… Люди к домам вернутся, Где цело каждое блюдце, Каменные собаки Подымут беспечный лай, Сельской античной завалинкой — Каменными скамьями, Рассядутся с фигами зрители: Играй, арфистка, играй! Зиму утопим, подруга, В волне средиземного юга, Порочная замкнутость круга — Она не жизнь — чепуха! Только в возвратном движенье Вечно влечёт повторенье: Пусть иногда — утомленье, Но — ни беды, ни греха! 289. …И вот затворяются деревянные решётки. И двери отделяют лето от нас. Ну, зачем его — заживо! Оно ведь чётко Ещё существует! И птицами кротко Напоминает… Но багажник набит. И последний час Валандается между асфальтом и садом, Машину подталкивает к автострадам… А сад, сливаясь с другими садами, Уже от соседних неотличим. И лето, протёкшее между руками, Под пальцами плывёт, как шашлычный дым… Всё больше машин — и за, и перед — Обгоняя друг друга: "на север, скорей…", И всё нереальнее те запертые двери, И всё матерьяльнее пять этажей… И всё слышнее назойливый, несносный, В дорожном гуле голос архангеловой трубы — А в нём растворяются и мимозы, и сосны, И морская пена, и пробковые дубы… 290. Ещё даже не остыли следы заката на лунном Небе, А уже происходит нечто: Ну, кто кричит? Не сойка, даже не дрозд, Над океаном — кукушка в дюнах? Так не бывает! Но беззвучно мигают Вопросительные знаки звёзд: Ведь не ты по ним, а они по тебе гадают, И ответ никогда не бывает однозначен и прост — Поскольку всё простое — сложнее самой сложности, И нет никакой простоты. Да и кто там знает, Хуже ли она воровства? А ручей убегает… И ни тебе, ни звёздочкам не угадать, что он с собой уносит. Может даже, что-то совсем неважное, А вот жизнь бедней: пропадают слова С каждым его поворотом. И замечаешь в конце концов, что и он ведь просит Хоть искорку у отражающихся в его воде эфемерных огней, У этих вопросительных знаков, у этих мерцающих звёзд, Которые, не дождавшись, чтоб их истолковали, уплывают как листья под мост. И оттуда твердят, что всё это уже было, когда-то было, Что те же самые светящиеся буковки детство ещё уносило, А никакой не ручей, Что отблески ключевой воды — только нападение чего-то давнего, причём с тыла, И если вовремя повернуться, может, успеешь заметить, чей Это взгляд… Вопросительные знаки меняют тему, И звёзды уже складываются совсем в иные слова, Которые, как листья клёнов, соскальзывают по телу, И пока их ещё немного — это листья, а не листва. Но и она не замедлит — ведь не зря оттенки заката На ней остаются. Утром сам убедишься, что их цвет Тот же самый, который так удивлял когда-то, Будто с тех пор пройти не успело и двух-трёх лет…. 291. ЗАКЛЮЧЕНИЕ Осень явилась разом, и не прося пристанища, Замельтешила узором дубов, узкими листьями ив, (Будто опять "Турандот" старик Антокольский поставил, И свой, и вахтанговский замысел наново перекроив). Осень осиновой мелочью засыпала холмы у моря, Отменила хвастливость роз и скромность яблонь, Но, противозаконный, там где-то, в опустелых Содоме и Гоморре, В полумёртвой, медленной тишине заливается зяблик. Зяблик… И я снова леплю строку из бретонских, холщёвых пейзажей, Из зелёной бегучей волны Средиземного моря, из Капризных парижских набережных, Из смятых созвездий, и даже Из самого этого неконкретного понятья: каприз. Что ж, пускай себе осень гасит свеченье брусничных бусин, И зелёный, в медной кроне, отливающий лаком орех, - Но не смолкнет, звенит бронзой клён, Но церквушки — белые гуси, Где-то пьют и пьют студёную воду северных рек… |
|
|