"Портреты и встречи (Воспоминания о Тынянове)" - читать интересную книгу автора (Тынянов Юрий)

А. Гацерелиа ВСТРЕЧИ В ТБИЛИСИ

В октябре 1933 года в Тбилиси впервые приехал выдающийся русский писатель, литературовед и критик Юрий Николаевич Тынянов.

Тициан Табидзе до того говорил мне, что беседовал обо мне с Юрием Николаевичем. Тынянов в тот период готовил к изданию пушкинское «Путешествие в Арзрум» со своими комментариями. И я как специалист в области истории кавказских войн в какой-то мере мог оказать ему помощь.

Тынянов входил в состав той бригады русских писателей, которая приехала в Тбилиси для участия в подготовке Декады грузинской литературы в Москве. К тому же Юрий Николаевич являлся членом редколлегии, а затем главным редактором основанной Максимом Горьким серии «Библиотека поэта», в которой намечалось издать сборник грузинских поэтов-романтиков. В этом отношении я также должен был ему помочь.

В час дня в вестибюле нижнего этажа Дома писателей я встретился с Тицианом, и он сказал, что Тынянов здесь, наверху, и вот-вот должен спуститься.

Тынянова, ученого и писателя, я хорошо знал заочно, читал его романы «Кюхля» и «Смерть Вазир-Мухтара», рассказ «Подпоручик Киже» — эти шедевры современной русской исторической прозы, а его литературоведческие труды «Проблема стихотворного языка» и «Архаисты и новаторы» и критические статьи изучил специально...

Вот и он сам. Юрий Николаевич в сером костюме и с тростью в руках бодро спускается вниз по ступенькам деревянной лестницы. В грациозном покачивании тростью, во всем его облике угадывалось сознательное стремление к элегантности. Перед нами — среднего роста мужчина, с красивым высоким лбом, черными глазами и на редкость бледным лицом, за природным артистизмом и дисциплинированной сдержанностью которого ясно чувствовался в меру ироничный ум. Тынянов при надобности прекрасно скрывал эту свою черту под маской рассеянности и индифферентности.

И тем не менее он с первых же минут знакомства очаровывал всех и вызывал симпатию окружающих.

— Думаю, наше знакомство будет полезным для нас обоих, Тициан уже говорил мне о вас! — сказал мне Тынянов, как только мы познакомились.

Я растерялся от такого обращения, ни слова не смог вымолвить в ответ.

Вначале я предложил Тынянову пойти в университетскую библиотеку, где хранилась доселе неизвестная рукопись одного из декабристов. Юрий Николаевич весьма заинтересовался рукописью, и мы тотчас же отправились в университет.

Книгохранилище университета располагалось в нижнем этаже здания. В годы моего студенчества директором его был всемирно известный ученый, профессор Григол Филимонович Церетели, один из кумиров нашего поколения, лектор Тынянова по Петербургскому университету. В 1933 году Григола Филимоновича вместе с Иванэ Джавахишвили перевели в Государственный музей истории Грузии.

Юрий Николаевич долго и кропотливо рассматривал рукопись, выписывал заинтересовавшие его места. Тут я должен признаться, что по сей день не имею никакого понятия о содержании этой рукописи.

На обратном пути мы сели в битком набитый трамвай (тогда он еще ходил по центральной улице города). Вдруг Тынянов схватился рукой за сердце и страшно побледнел. Оказывается, у него пропали часы.

— Единственная вещь, которая у меня от матери, — огорченно проговорил он, но тотчас взял себя в руки. Никогда после за все время пребывания в Тбилиси он не обмолвился об этом, столь его огорчившем факте.

— Жара... — сказал Юрий Николаевич после минутного молчания. — Мне трудно дышать... Сойдем. Пройдемся пешком...

Мы сошли с трамвая. Тынянов шел, словно и не случилось ничего неприятного, и спрашивал о каждом мало-мальски примечательном здании на проспекте Руставели, в то же время вспоминая некоторые интересные места недавно прочитанной им рукописи.

В аллее перед Дворцом пионеров нам встретился Ираклий Андроников, давнишний его знакомый, у которого Тынянов и остановился в Тбилиси. Русский писатель восхищался личностью его отца, известного грузинского юриста Лаурсаба Андроникашвили, сверстника и товарища Иванэ Джавахишвили по Петербургскому университету. Меня это не удивляло, поскольку, как и многие другие, я хорошо помню публичные выступления и лекции Л. Андроникашвили, человека редкой эрудиции, в совершенстве владевшего ораторским искусством и блестящим даром импровизации. Мне довелось и беседовать с ним. Однажды, вместе с Тыняновым,— в доме Андроникашвили на улице Дзнеладзе, а до того у живущего на верхнем этаже того же дома профессора Александра Барамидзе.

И вот трое, Юрий Тынянов, Ираклий Андроников и я, направились в Музей истории Грузии, чтобы повидать Григола Филимоновича Церетели. Встречу учителя с бывшим учеником я вкратце описал в своих опубликованных воспоминаниях о Г. Церетели.

Их впечатляющая беседа о Гёте и Пушкине незабываема. К сожалению, восстановить ее дословно мне уже не по силам.

Мы с Юрием Николаевичем еще два раза ходили в музей осматривать различные экспонаты. Превосходные пояснения давал русскому писателю грузинский историк Леван Мусхелишвили.

В музее же мы познакомили Тынянова с Павле Ингороква, который показал ему рукопись «Вепхисткаосани» с иллюстрациями неизвестного художника. На одной из миниатюр персонаж в персидском наряде выводил на свитке буквы.

— Иллюстратор рукописи — грузинский художник, — пояснил писателю П. Ингороква. — Это видно из того, что нарисованный им якобы магометанин пишет слева направо, а не наоборот, как то следовало ожидать от персидского писца.

— Только наблюдательный палеограф мог заметить эту деталь, — сказал Тынянов, когда мы вышли из музея.

Примерно неделю спустя после приезда Ю. Н. Тынянова в Тбилиси в газете «Литература да хеловнеба» (»Литература и искусство») от 7 октября 1933 года мы напечатали небольшую заметку под заглавием «Юрий Тынянов», где между прочим сообщали, что он останется в Тбилиси до 20 октября, и отмечали в заключение, что «писатель в настоящее время работает над большим романом о Пушкине...».

Тынянов, однако, остался в Тбилиси на более продолжительное время.

Тициан Табидзе, оказывается, перевел писателю нашу заметку, и когда тот увидел напечатанный в газете свой портрет, заметил, улыбнувшись:

— И в русской прессе меня не балуют хорошими портретами. Когда я рассматриваю их, то кажусь себе почти уродом.

Это было не совсем верно. При жизни Тынянова в московских и ленинградских газетах и журналах не раз появлялись его довольно хорошие портреты.

Тынянов коротко, по-джентльменски поблагодарил меня за приветствие в газете.

Мы встречались с ним днем. По вечерам он находился в квартире Андроникашвили или гостил у Тициана Табидзе, Николоза Шенгелая и Нато Вачнадзе или еще, насколько я знаю, в семье профессора Г. Нанеишвили...

— Я постепенно становлюсь тбилисцем, привыкаю к местной жаре, говорил он шутя.

В нижнем этаже Дома писателей тогда находилась столовая. Мы почти ежедневно встречались там ровно в четыре часа пополудни.

Здесь я познакомил Юрия Николаевича с Галактионом Табидзе и Михаилом Джавахишвили. М. Джавахишвили подолгу беседовал с Тыняновым о проблемах исторического романа. Грузинский беллетрист восхвалял метод Вальтера Скотта. Тынянов не разделял его мнения, но М. Джавахишвили упорно продолжал стоять на своем.

Я тогда впервые заметил, насколько бескомпромиссным был Тынянов, когда кто-либо категорически начинал возражать ему, не соглашаясь с его взглядами. Автор «Смерти Вазир-Мухтара» развивал мысль, что между наукой и исторической прозой постепенно стираются грани и что в новой исторической прозе традиционному импрессионизму противостоит документальная точность даже тогда, когда писатель не имеет под рукой соответствующего документа, а опирается только на свое творческое воображение. Автор исторической прозы обязан критически относиться к якобы незыблемым общепризнанным фактам, так как «исторический факт» — понятие относительное. Хорошо помню фразу Тынянова, что обязанность писателя показать не только перипетии взаимоотношений действующих лиц, происходящих на исторической сцене, но процесс их гримирования за этой сценой, в результате которого «исторические герои» предстают перед нами измененными. Одно из назначений новой исторической прозы не описание, а объяснение внутренних закономерностей явлений и развенчание так называемых «героев».

Все изложенное здесь лишь слабая копия блестяще высказанного теоретического положения Тынянова относительно своеобразия стиля и метода современной исторической прозы; по существу же он защищал кредо своего творчества.

Вместе с тем надо сказать, что во время устной полемики Тынянов не терял самообладания и всегда оставался сдержанным.

Обычно мы с ним обедали, сидя вдвоем за столом, и беседовали. Длилось это примерно до 25 октября. Дни эти — незабываемы...

Тынянов избегал пить вино. И если пил, то два-три стакана.

Ему ни на минуту не изменяла поразительно ясная память. Говорить же о его колоссальной эрудиции — излишне. Я, молодой человек, с чувством робости, даже некоторого страха смотрел на писателя, и он с редким тактом старался не дать мне почувствовать существовавшую между нами дистанцию.

— Коллега! Прогуляемся по городу! Что вы предложите посмотреть? часто обращался он ко мне.

Он легко находил общий язык со всеми, в ком замечал искреннюю любовь и уважение к человеку, — с пожилым и молодым.

Мы выходили в город. Он шел энергично, размахивая тростью, погрузившись в свои мысли, или заговаривал о Тбилиси, который, думаю, наблюдал глазами Кюхельбекера и Пушкина.

Глубокое уважение к его памяти заставляет меня воздержаться от подробностей этих бесед; слишком много времени прошло с тех пор, чтобы быть точным. Главное, что запомнилось: он считал русскую классическую литературу одним из величайших феноменов в истории культуры человечества. Столь же глубоко верил Тынянов в великое настоящее и будущее этой литературы.

Во время одной из бесед он неожиданно с упреком на меня посмотрел и сказал:

— Тицианом и вами движет одно намерение: дать мне выпить, чтобы я стал болтливым. Я сейчас отплачу за это: до завтра вы не услышите от меня ни слова! — и тут же прибавил: — Хотя... коллега, я и завтра выпью вашего прекрасного вина.

Он, не сказав ни единого слова, дошел до квартиры Андроникова. По существу, Тынянов играл им же выдуманную роль, и играл ее превосходно.

Некоторые мемуаристы отмечают, что он умел быть язвительным. Возможно. Я же остался очарованным мягкостью его характера. И не я один. Это свойство подметил в нем и Серго Клдиашвили.

Не помню ни одной из наших встреч, когда бы Тынянов не заговорил о Пушкине. У меня осталось впечатление, что мысли о гениальном авторе «Медного всадника» не покидали его никогда, владели каждой минутой его жизни. Однажды вечером, когда мы гуляли по Комсомольской аллее, он блестяще прочитал «На холмах Грузии».

Позднее, в исследовании «Безыменная любовь», он назвал адресатом этого стихотворения супругу писателя и историка Карамзина. Гипотезу Тынянова разделяют не все пушкиноведы, но его аргументация глубоко убедительна.

Говорил он и о своих учителях, в том числе — о лингвисте Бодуэне де Куртенэ, о прозе Андрея Белого. Он восхищался Велимиром Хлебниковым, любил Бориса Пастернака, высоко ценил творчество Анны Ахматовой...

Из грузинских друзей Тынянов ближе всех был с Ираклием Андрониковым, с которым сошелся еще в Ленинграде, и с Тицианом Табидзе.

В прозе Тынянова порой как бы между прочим отмеченная деталь основана на богатом документальном материале, но автор намеренно умалчивает об этом материале. К примеру, Грибоедову, несомненно, известен был факт, что отстраненный Николаем I от должности кавказского проконсула генерал А. П. Ермолов в своем московском доме убивал время, занимаясь переплетением книг.

В «Смерти Вазир-Мухтара», описывая прощание направляющегося из Петербурга на Кавказ Грибоедова с Ермоловым, Тынянов «утаивает» то, что Грибоедову хорошо должно было быть известно, и делает он это совершенно намеренно. Такое отношение писателя к историческому факту оправдано с художественной точки зрения.

Когда я спросил Тынянова, не вычитал ли он о «переплетной» Ермолова из труда историка Погодина, он ответил:

— Да! Но не только у Погодина! — и удивленно на меня посмотрел, должно быть потому, что я читал труд Погодина.

— Чем объяснить, что вы перевели сборник рассказов Жоржа Дюамеля «Цивилизация»? — спросил я.

Тынянов снова удивленно взглянул на меня.

— Сборник напечатали в 1923 году. Просто это заказ издательства ничего больше. Мне выплатили гонорар.

— А вам нравятся другие его произведения?

— Ни одно. Извините, я и не читал их, — ответил Тынянов.

В известном теоретическом труде Тынянова «Проблема стихотворного языка», по сей день в мировой научной литературе не имеющем себе равных среди исследований по семантике поэтического языка, автор упоминает труды Вундта, Пауля, Развадовского, Розенштейна и других, посвященные проблемам значения слова. Тынянов называет также Мишеля Бреаля, известного французского археолога и семасиолога, часть из труда которого переведена на русский язык.

Лекции Бреаля в Лионе слушал некогда один из моих дядей, и, к слову, я рассказал Тынянову о впечатлениях моего родственника об этом его лекторе и по возможности передразнил Бреаля. Известно, что Тынянов был превосходным имитатором. Юрию Николаевичу понравился мой рассказ. Сам он замечательно копировал своего старшего друга Корнея Чуковского. Однажды они вместе были в цирке, и Тынянов передал реакцию Корнея Ивановича при появлении на манеже клоунов и дрессированных животных Дурова, его жесты в общении с детворой во время антракта и даже тембр его голоса.

В бытность Тынянова в Тбилиси в газете «Известия» от 20 октября 1933 года была напечатана большая статья А. Старчакова «Проза Тынянова». Она прозвучала некоторым приятным диссонансом среди ранее опубликованных статей об авторе «Смерти Вазир-Мухтара». Несмотря на то что Максим Горький не раз давал высокую оценку его прозаической и литературоведческой работе, Юрий Тынянов не избежал литературных нападок. Мне приятно вспоминать, что я лично передал ему газету со статьей о его творчестве. Он быстро прочел ее и ничего не сказал, но хорошее настроение, которое не покидало его весь день, было более чем красноречивым.

Правда, Старчаков считал рассказ Тынянова «Подпоручик Киже» развлекательным анекдотом, высказывал и другие сегодня неприемлемые критические замечания, но общий тон статьи свидетельствовал о глубоком уважении автора к творчеству Тынянова. Словом, Юрий Николаевич остался ею доволен.

Порой, насколько мне казалось, он нуждался в одобрении прессы. Сейчас это звучит странно, но даже после смерти писателя некоторые критики незаслуженно замалчивали его творчество или неодобрительно отзывались о нем, о тех или иных произведениях Тынянова, в частности о «Смерти Вазир-Мухтара».

Тынянов собирал материалы для примечаний к пушкинскому «Путешествию в Арзрум». Он не только длительное время работал над текстом «Путешествия...», но написал и специальную статью, в которой объяснено много до того неизвестных деталей, связанных с путешествием Пушкина на Кавказ, и освещены психологические причины, вынудившие поэта приехать на Кавказ во время русско-турецкой войны в 1829 году и посетить место военных действий. Этот труд Тынянова был опубликован через три года (в 1936 году).

Я не раз беседовал с Юрием Николаевичем относительно исторических реалий, отображенных в «Путешествии». Однажды я спросил, просматривал ли он напечатанный в Тбилиси сборник «Кавказская поминка о Пушкине», опубликованный в Тбилиси в 1899 году под редакцией известного кавказоведа Е. Вейденбаума.

— Конечно! — ответил он. — Только я позабыл взять сборник с собой, а он мне нужен.

На следующий день я одолжил сборник Тынянову и, кроме того, повел в Музей Грузии для ознакомления с архивом Б. Вейденбаума, в частности его «Словарем кавказских деятелей»; я сообщил ему также, что грузинская песня, услышанная Пушкиным в Тбилиси и внесенная им в «Путешествие...» (»Душа, рожденная в раю»), специально была исследована Георгием Леонидзе, который установил грузинский текст и автора этой песни (Д. Туманишвили). Тынянов попросил у Леонидзе его работу и позднее указал на нее в своей статье о «Путешествии в Арзрум».

Тынянов сделал в свое время благородное и важное дело, издав в большой серии «Библиотеки поэта» переводы произведений грузинских поэтов-романтиков. Тициан Табидзе просил меня оказать ему в этом деле возможную помощь, и, естественно, я не щадил ни сил, ни энергии. Сборник вышел в Ленинграде под редакцией Ю. Тынянова и Н. Тихонова. Комментарии к стихам Григола Орбелиани и Николоза Бараташвили принадлежат мне, Александра Чавчавадзе и Вахтанга Орбелиани — Е. Вирсаладзе.

Тынянова совершенно не удовлетворяли ранние русские переводы стихотворений Н. Бараташвили (Тхоржевского, В. Гаприндашвили). Некоторые из них он называл «беспомощной» и «анемичной» копией оригинала.

— Общепринятая характеристика лирики Бараташвили, — сказал он мне однажды, — совершенно не согласовывается с этими переводами.

Особенно не понравились ему существующие переводы «Мерани».

— Сделайте метрические схемы этого стихотворения, — сказал он, — по которым Михаил Лозинский сможет передать своеобразие ритма текста.

Я немедля исполнил это поручение. Перевод «Мерани», выполненный Михаилом Лозинским, и в самом деле соответствует ритмической структуре оригинала, хотя, естественно, не абсолютно.

Когда Юрий Николаевич ознакомился с моими примечаниями к стихотворениям Григола Орбелиани, он сказал:

— О писателе с такой интересной биографией можно бы написать целый роман.

Передо мной лежит номер «Литературной газеты» от 26 ноября 1937 года, посвященный юбилею Шота Руставели. На первой странице — статья Юрия Николаевича, посвященная этой дате. Так она и называется «Дата мирового значения».

«Советская страна отпраздновала в этом году столетнюю память Пушкина. Сейчас она будет праздновать другой великий юбилей — 750-летие Шота Руставели. В эти дни наша страна празднует даты мирового значения. Великий грузинский эпос пронес всю свою силу, молодость и обаяние через века до наших дней.

Я не знаю в мировой поэзии более вечных, более молодых женских слов, чем письмо Нестан-Дареджан своему рыцарю, чем плач Ярославны в Путивлеграде на городской стене, чем письмо Татьяны к Онегину.

Русская литература в прошлом не могла приблизиться вплотную к великой поэме, узнать ее.

Были, правда, и в прошлом попытки, но робкие: старые русские поэты приближались не к самой поэме, а только к легендам вокруг нее и ее творца (таково, например, стихотворение Полонского «Тамара и певец ее Шота Руставели» 1851 года).

Только теперь, в нашу эпоху, взаимно открывшую для народов Союза все их богатство, Руставели входит в кровь и плоть русской литературы.

О русском языке когда-то декабрист, друг Пушкина, писал, что он «богатейший и сладостнейший между всеми европейскими»; но только в нашу эпоху и только благодаря нашей эпохе наш язык стал мировым языком. Перед русскими советскими поэтами, перед всею советской литературой стоит почетный и радостный долг полноценного перевода великого грузинского поэта.

Пусть Нестан-Дареджан станет сестрою Ярославны и Татьяны».

Следует отметить, что Тынянова и в 1933 году интересовал вопрос перевода творения Ш. Руставели на русский язык, и он не раз беседовал на эту тему со своими тбилисскими друзьями. Я знаю, что наиболее достойным переводить «Витязя в тигровой шкуре» он считал Михаила Лозинского, который и сам был готов приступить к переводу поэмы. Почему, по каким причинам это тогда не состоялось — мне неизвестно.

В связи с этим хочу вспомнить одну деталь. Тынянов узнал от Тициана Табидзе, что я работал над проблемами грузинского стихосложения. Тициан присутствовал на моем докладе о грузинской версификации в 1929 году в Доме писателей (председательствовал Симон Чиковани). Сам Юрий Николаевич был несравненным знатоком и теоретиком стиха, более того — интерес к этим проблемам не угасал в нем до последних дней жизни. В. Шкловский вспоминает, что даже во время тяжкой болезни, прикованный к постели на исходе жизненных сил, Тынянов продолжал думать об этом: «Сознание возвращалось. Он начинал говорить о теории стиха». Тынянов-переводчик хорошо применял свои теоретические знания.

Однако говорить с охотой по данному вопросу Юрий Николаевич мог только со знатоком. И когда он начинал характеризовать роль пеонов в четырехстопном ямбе А. Пушкина, ему было приятно, что для меня сфера его суждений не была terra incognita. Илья Эренбург вспоминает: «Меня сердило, что Юрий Николаевич ссылался на какие-то «синкопические пеоны», а я не знал, что это значит, и боялся показать свое невежество». Мне выпало счастье не раз беседовать с ним о грузинском стихе, об одной из стоп метрической схемы этого стиха, пеоне, в связи с поэмой Руставели и «Мерани» Бараташвили. Он же повторял, что следовало обо всем этом заранее предупредить М. Лозинского, который впоследствии и впрямь сохранил указанную метрическую норму, согласно тем схемам, которые я передал Юрию Николаевичу.

Взгляды Тынянова на проблемы стихосложения послужили одной из основ методологической части моей работы «Грузинский классический стих» (1953). Ни одному из теоретиков стиха я не обязан столько, сколько Тынянову.

Юрию Тынянову принадлежит заслуга и перед грузинской литературой. Под его литературной редакцией вышел русский перевод «Мудрости лжи» Сулхана-Саба Орбелиани (1939) и сборник стихотворений «Грузинские романтики» (1940).

В 1939 году в седьмом номере журнала «Чвени таоба» (»Наше поколение») была напечатана моя статья «Юрий Тынянов», которая впоследствии вошла в мой же сборник «Книги и авторы» (1941) и «Избранные труды», т. 1 (1962).

Статья касается тыняновской прозы. Это единственная работа на грузинском языке о творчестве писателя. Тынянов знал о ее существовании.

Могу сказать одно — написана она с любовью к большому русскому писателю.

1974