"Дождь Шукры" - читать интересную книгу автора (Суханов Виктор Иванович)СОЛОНЬ— Женщина должна быть сильной, но без жестокости, — сказал профессор Куртье. — Она должна быть умной, но не сухой, отважной и в то же время не утратившей женского обаяния — словом, настоящая женщина должна работать, думать, бороться и шагать по трудным дорогам наравне с лучшими из мужчин. — Профессор насмешливо посмотрел на меня: — Вы со мной не согласны, Викт Профессор устроился поудобнее в кресле, задумался, помолчал немного и продолжал: — Автор «Дрессированного мужчины», как известно, — женщина. О своих человеческих сестрах она пишет удивительно зло: современные дамы дрессируют-де мужчин, приручают их, а затем становятся паразитами-эксплуататоршами, посылающими мужей во враждебный им мир зарабатывать деньги… Книжка, в общем-то, противная. Увидев на обложке портрет автора, я подумал: некрасивая умная женщина мстит своим более удачливым соперницам… Но есть там одна идея, которая, пожалуй, и не лишена здравого смысла: эмансипация, если она ограничивает в женщине желание иметь хорошую семью, может погубить цивилизацию… — А вы сами, профессор? — решился я. — Вы причисляете себя к сторонникам Джека Лондона в вопросе о женщинах или разделяете взгляды автора «Дрессированного мужчины»? — Я слишком долго изучал биологию, Виктор, — тонко улыбнулся Куртье, — чтобы рассматривать женщину с позиций примитивного метафизика: черное — белое. Я за диалектический подход, как говорят марксисты. К тому же истинный биолог не может не быть пессимистом… — Простите, профессор, но я с вами не совсем согласен. Мне всегда казалось, что настоящий биолог непременно становится оптимистом и гуманистом высшего типа! — Да, — протянул Куртье уже с обычной своей иронией, — может, начинающий в биологии романтик и бывает гуманистом, как вы говорите, высшего типа. Только наши врачи, возьмите рекомендовавшего вас Руайе, почему-то думают прежде всего о деньгах, об особняках и уже в последнюю очередь — о здоровье пациентов. Сколько вам лет, Виктор? — Двадцать шесть, профессор. — Прекрасно! Вернемся к этому разговору… когда вам исполнится сорок. Он изящным движением поднялся с кресла, поклонился и вышел из гостиной. Профессор Куртье был из породы гениев. Не знаю, сколько ему было лет, наверное около пятидесяти, но этот белокурый, подтянутый аристократ выглядел так, что мог в любой момент, не стыдясь, пойти под венец с молоденькой девушкой. Кстати, он не был женат. О его гениальности говорили с большим почтением в кругу крупнейших биологов мира, хотя, как я подозреваю, эти самые биологи имели весьма смутное представление о том, чем занимается гениальный Куртье. Я тоже не очень хорошо представлял себе работу профессора, хотя и служил у него уже несколько месяцев. Тем не менее и того, что я успел узнать, вполне хватало, по моему разумению, на присуждение профессору полдюжины всяческих почетных премий. Однако полная секретность была основным принципом работы фирмы. Остаток дня мне предстояло провести в изучении актиномицетов, или, как их еще называют, лучистых грибков. В 1945 году С. Ваксман и А. Шатц выделили из культуры актиномицета антибиотик стрептомицин. Собственно, лучистые грибки не моя специальность, но шеф, как я мысленно зову профессора, безжалостно заставляет меня заново штудировать массу материалов по биологии, химии и физике. Сам Куртье обладает феноменальной памятью и нашпигован таким количеством знаний, что соперничать с ним может, пожалуй, лишь библиотека американского конгресса. У шефа есть какая-то только ему и богу известная система, помогающая раскладывать знания точно по полочкам, соответственно научным дисциплинам, и никогда ничего не путать. В нужный момент он извлекает эти знания из глубин памяти со скоростью, превышающей быстроту последней модели ЭВМ. К тому же Куртье знает уйму разных языков, на которых говорит хотя и с одним и тем же акцентом, но зато без ошибок. Мои разноплеменные бабушки выучили меня с детства французскому, английскому, чешскому и русскому языкам. Жизненные скитания значительно расширили мой лингвистический кругозор: кроме немецкого, испанского и итальянского, мне пришлось говорить на суданских и некоторых азиатских языках. Но Куртье по сравнению со мной — настоящий полиглот, и я невольно тушуюсь, когда он начинает насмешливо пояснять, что означает то или иное выражение в японском языке или на малаялам — есть такой язык в Индии. Потом я специально проверял пояснения шефа по словарям — он не ошибался. Однако, насколько я успел разобраться, основное внимание шеф уделяет не языкам и не биологии, а «наукам-перекресткам», то есть стыкам разных наук — биологии, математики, электроники, механики… Итак, на сегодня Куртье дал мне кипу папок, содержавших полезные сведения об актиномицетах, посоветовав внимательнее отнестись к работам немца Р. Лиске. Этот Лиске в двадцатые годы скрупулезно обобщил массу данных о происхождении и свойствах лучистых грибков. Прежде чем сесть за работу, точнее, за учебу, я решил минут сорок погулять по парку. Взглянув в окно, я увидел нашего привратника — малийца Бубакара, который в данный момент выполнял работу садовника. Рядом с Бубакаром стояла небольшая тележка для транспортировки мусора. Мы назвали ее «жуком». Это было одним из изобретений шефа, за которое он мог бы получить и Нобелевскую премию, и миллионы долларов, если бы не предпочитал держать в секрете сам факт существования подобной машины. Впрочем, миллионы долларов не имели для профессора особого значения — Куртье сам был миллиардером, хотя и скрывал свои финансовые дела не менее тщательно, чем направление научных исследований, проводимых фирмой. Сохранением тайн занималась специальная служба, и дело было поставлено едва ли не лучше, чем в первоклассной разведке. Так вот, у этого самого «жука» не было колес, их заменяли шесть ног — точная копия ног насекомого, только многократно увеличенных и сделанных из новых, не существующих в природе сверхпрочных материалов. Прототипом механизма послужил майский жук. Надо сказать, что у Куртье было несколько машин, представлявших собой, по сути дела, искусственные системы — копии насекомых; среди них были бегающие, летающие и плавающие. Я вышел в парк и медленно пошел по одной из желтых дорожек, веером разбегавшихся от особняка. — Пока будете проходить испытательный срок, вам разрешается ходить и гулять в парке только по дорожкам, посыпанным желтым песком, — строго предупредили меня, когда принимали на работу в фирму (ее точное название «Сосьете женераль де решерш сьянтифик»). — Запомните это хорошенько. Нарушение данного правила чревато для вас очень тяжелыми последствиями. Позднее шеф внутренней охраны, белокурый бельгиец Дюшато, сказал мне: — Мсье Виктор, поскольку первая стадия вашего испытательного срока прошла успешно, я должен кое-что пояснить вам. В этой части парка четыре вида дорожек: желтые, красные, черные и белые. Вы ни разу не нарушили правила и ходили только по желтым. Знайте, что красные, из кирпичной крошки, означают смертельную опасность для всякого, кто вступит на них без специального снаряжения. Черные, шлаковые, дорожки — это практически сама смерть… А вот по дорожкам из белого речного песка вы скоро сможете ходить, получив специальный пропуск. Парк профессора Куртье был необычайно красив: здесь гармонически сочетались английские, французские, японские и другие методы садового паркового искусства. К тому же профессор привез из разных стран богатейшую коллекцию редких растений. Особенно он был неравнодушен к хвойным, не без основания полагая, что многим из них в ближайшее время грозит полное вымирание. «Уничтожение сосны — блестящий показатель неполноценности нашей цивилизации», — говаривал он. Причудливые по своим формам групповые посадки хвойных — голубых, или, по-научному, одноцветных, пихт, напоминавших мне почему-то гибрид серебристой ели с кедром, редких видов сосен, секвой, лиственниц — занимали значительную площадь вокруг центрального особняка. Дорожки в этой части парка посыпали только желтым песком. Забота об уходе за деревьями была возложена на садовников-малийцев, фактически не владевших французским языком. Подозреваю, что мое знание бамбар Начальника охраны, бельгийца Дюшато, мне представили официально. Мои наблюдения за его подчиненными позволили построить кое-какие гипотезы о национальной принадлежности некоторых из них. Заместитель Дюшато, как и его начальник, был белокур, только значительно более педантичен и аккуратен. По-французски он говорил с акцентом, свойственным языку, на котором удивительно удобно отдавать команды. Хотя он ходил в штатском, мне почему-то всегда чудилось, что на нем мундир полковника и в глазу поблескивает монокль. Среди рядовых охранников резко выделялась огненная шевелюра двухметрового парня, улыбающаяся веснушчатая физиономия которого не оставляла ни малейших сомнений в том, что именно его предки поставляли из поколения в поколение первоклассных полицейских городу Нью-Йорку и заядлых террористов — остальной части земного шара. Симпатичное смуглое лицо и живые карие глаза другого охранника показались мне знакомыми. Порывшись в памяти, я обнаружил сходные черты у одного из персонажей фильма «Крестный отец». Бородка и тонкое аристократическое лицо третьего охранника сильно напоминали портрет средневекового французского маркиза в одном из замков Луары. И лишь случайно оброненное «о бригаду!»[1] подсказало мне, что его родственников следует искать несколько южнее, в самой западной части Европы. Среди охранников я успел заприметить шведа, финна, датчанина, венгра, грека, серба, чеха и испанца. Особенно дружеские отношения у меня установились с малийцами. И началась эта дружба в первый же день моего пребывания в имении Куртье. Накануне я приехал из Парижа в Блуа, где и переночевал в каком-то маленьком отеле. Я всегда любил останавливаться в небольших уютных провинциальных отелях, где скрипели деревянные лестницы и была старая мебель. Эти отели вызывали во мне воспоминания об эпохе моих бабушек и о безвозвратно ушедших детских годах. Блуа, вообще-то, местечко курортное, но тогда уже наступила осень и городок был пустынен. Проснувшись утром, я сначала подумал о хорошенькой горничной Иветте, стройной двадцатилетней блондинке, подававшей мне вечером ужин, а потом уже о Жанне д'Арк, поскольку именно в Блуа собрала она пять веков тому назад свое войско, чтобы освободить Францию от иностранных захватчиков. Как говорит мой дядя Мишель, половину национальных героев Франции составляют женщины, так как всего этих героев было двое: Жанна д'Арк и генерал де Голль, ибо Наполеон Бонапарт все же был корсиканцем… Как известно, современники нередко оказываются неблагодарными по отношению к своим героям, особенно отвратительно поступили они с Орлеанской Девой, но часть историков до сих пор не теряет надежды, что Жанну д'Арк все-таки не сожгли и в последний момент ей удалось бежать… Сожгли же какую-то сподвижницу Жанны. Увы, о Наполеоне я тоже слышал, что он смог уплыть с острова Святой Елены на первой в мире примитивной подводной лодке и что остаток жизни он прожил в Америке, а мышьяком травили внешне похожего на императора его соратника. Конечно, хочется верить в лучшее, хотя соратников тоже жалко… Закончив с мысленным экскурсом в прошлое, я позвонил Иветте и, сообщив ей массу интересного по поводу цвета ее глаз и щечек, попросил принести мне кофе и круассан.[2] После завтрака я выехал в Солонь, в имение профессора Куртье, к которому имел рекомендательное письмо от старинного друга нашей семьи, модного парижского врача Руайе. Предварительно Руайе говорил обо мне с Куртье по телефону. Солонь — это песчаное, заросшее лесом плато, где много старинных замков и прославленных охотничьих угодий. Президент республики именно сюда приглашает время от времени поохотиться своих именитых гостей. Среди бесчисленных лесных шоссе, украшенных по бокам табличками «частная собственность», я с трудом нашел нужный мне адрес. Имение было огорожено высоким каменным забором. Поставив в сторону «пежо», я бодро направился к солидным металлическим воротам. После моего звонка калитка бесшумно поползла вбок и в образовавшемся проеме появился двухметровый малиец, на черной физиономии которого было бы тщетно отыскивать малейшие признаки гостеприимства. — Мсье желает? — спросил этот антоним радушия, бросив на меня взгляд, которым таможенник-гваделупец удостаивает в аэропорту Орли багаж не понравившегося ему белого пассажира. Я внутренне улыбнулся. Конечно, если бы передо мной неожиданно встал во весь рост и загородил своим телом вход во владения профессора Куртье пигмей из Конго, я, может быть, и растерялся бы. Но негр, да еще малиец… с этим народом я чувствовал себя достаточно уверенно. — Инисогома! Икакэнэ кособэ?[3] — приветствовал я черного стража на чистейшем бамбара с акцентом города Сегу — колыбели этого языка. — М'ба![4] — машинально ответил малиец, сохраняя на лице свирепое выражение. — И мусо какэнэ? И дэу какэнэ?[5] — вежливо продолжал я традиционный перечень африканского приветствия. — Торотэ![6] — все еще хмуро ответствовал мой визави. — И сомого бе какэнэ? И сунгуру какэнэ?[7] — последняя фраза ритуалом не предусматривалась. — Тороситэ![8] — ответил малиец и расхохотался. Лицо его приняло добродушное выражение. Тогда я перешел на французский: — Меня пригласил профессор Куртье. Моя фамилия Руадо. — Мы вас ждем, мсье Руадо! — поклонился негр. Так состоялось мое первое знакомство с Бубакаром Кулибали. Позднее мы с ним подружились. Бубакар помог мне установить хорошие отношения и с другими малийцами. Особенно часто беседовал я с маленьким веселым Траоре, который рассказывал множество интересных вещей об Африке, ее обычаях, старинных преданиях, народных приметах, а также о колдунах различных племен. Траоре был прирожденным рассказчиком, слушать его было одно удовольствие, однако отличить правду от вымысла в его повествованиях оказывалось не всегда просто. — Знаешь, Виктор, — обычно начинал он, — у нас в деревнях есть такие колдуны, которые могут умертвить человека. А человек этот живет в другой деревне, в нескольких десятках километров от колдуна, и колдун его никогда не видел. Это я знал. Колдун не посылал своей жертве никакого яда, он просто на глазах односельчан совершал обряд убийства человека, живущего в другой местности. И через некоторое время этот человек умирал… Но при одном условии: он узнавал, что колдун обрек его на смерть. Он умирал от самовнушения. В его голове просто не укладывалось, что он может жить, если колдун предвещал ему смерть. — А еще, — продолжал Траоре, — колдун становится перед деревом, произносит заклинания, и у вас на глазах листья с дерева начинают опадать. — А чем он перед этим поливает корни? — интересовался я. — Нет, нет, ничем не поливает, — настаивал Траоре, — он заколдовывает дерево… «Кто знает, — думал я, — может, какие-нибудь экстрасенсы обжигают дерево биотоками, а может, гипноз… В Африке все возможно». Особенно хорошо Траоре разбирался в ядах. Он рассказывал о разных способах лечения укусов ядовитых змей, приготовлении смертельных настоев из растений, применении ядов во время охоты на крупных зверей. — Знаешь, Виктор, самый лучший яд, которым смазывают наконечники стрел, делают в нашей деревне так, — говорил он. — Человек (понимай — мужчина) уходит в лес и убивает там большую жабу, кожа которой ядовита. Ее кладут в глиняный горшок, куда должен помочиться маленький мальчик. Горшок зарывают в землю в лесу под тенистым деревом. Приходят на это место через год. Горшок выкапывают, добавляют в его содержимое сок одного редкого растения и ставят на костер. Затем все отходят подальше, чтобы ядовитые пары никого не отравили. Когда костер погаснет и зелье остынет, один, наиболее опытный, охотник приближается к горшку и обмакивает в отраву наконечники стрел. Потом горшок с остатками яда зарывают в землю… Кстати, Виктор, — продолжал Траоре, — здесь, в парке, тоже много ядовитых растений. Очень ядовитых. Даже у нас в Африке я таких не встречал. Мой чернокожий приятель, видимо, решил на всякий случай предупредить меня о возможных опасностях, подстерегающих новичка, если он будет гулять по парку в местах, не предназначенных для прогулок. Видя, что я никак не реагирую на его слова, Траоре решился сказать больше: — Знаешь, Виктор, когда мы здесь обрабатываем землю вокруг ядовитых кустарников и трав, мы надеваем специальные костюмы со шлемами, а то нечаянно заденешь растение или вдохнешь его пары и можешь умереть. Самые страшные растения-убийцы находятся вдоль узких черных дорожек… — Понятно, — поспешил я успокоить малийца. — Вдоль черных и красных дорожек — ядовитые растения. Но по этим дорожкам я не гуляю. К счастью, в отличие от Африки здесь нет змей. Ты боишься змей? — Очень боюсь, Виктор. У меня на родине встреча со змеей — это встреча со смертью. У вас в Европе змея ползает по земле — смотри под ноги, не наступай на нее, и она тебя не тронет. А у нас есть змеи, которые кусают сверху, с дерева. Это страшно. Когда я был мальчишкой, мы пошли ватагой в лес. Один из нас шел мимо дерева, а змея обвилась вокруг ветки, и мы ее не видели. Она укусила его в лицо, и он умер через несколько минут на наших глазах. Мы не успели позвать знахаря, чтобы спасти его. С тех пор я очень боюсь змей! — А знахари всегда спасают жизнь укушенного змеей? — Почти всегда. У них есть специальные порошки, которыми они посыпают рану. А детям они надрезают перепонки между пальцами рук и ног и в надрезы втирают специальный состав. И тогда не страшен укус любой змеи. Это как прививки. У нас есть очень искусные заклинатели змей, Виктор, — продолжал Траоре. — Они, например, умеют превратить ядовитую змею в палку. Да, да, змея становится прямой и твердой, как палка. А потом снова будет нормальной и может вас укусить. Ты никогда в это не поверишь! — Почему же не поверю, я могу даже научить тебя, как это делается. Траоре раскрыл рот от удивления. — В самом деле? — Конечно! Берешь змею, за шею разумеется, чуть-чуть надавишь — и змея раскрывает пасть. Ты спокойно приближаешь голову змеи к своему рту и плюешь прямо в ядовитую пасть. Змея тут же распрямляется и деревенеет. Вот и все! Траоре подозрительно посмотрел на меня: — Ты все шутишь, Виктор! — Ничуть. Просто в твоей слюне предварительно должен быть растворен определенный наркотик, который молниеносно парализует змею. Все очень просто, мой дорогой Траоре! Сам я, как ты понимаешь, этого фокуса не делал, но секрет знаю. Размышляя о малийцах, я забрел довольно далеко от особняка, — где жил, и, оглянувшись, увидел, что нахожусь около наружной стены, окружавшей территорию Куртье. Это был уголок, заросший буйной дикой растительностью, которой не касались ножницы садовника. Желтая дорожка, по которой я шел, внезапно обрывалась, разветвляясь на две черные тропинки. И в этот момент я услышал сдавленный стон. Сбоку от дорожки, в кустах, ничком на земле лежал человек. Видимо, он пробирался сквозь кусты и, почти достигнув дорожки, потерял сознание. Я сделал то, что должен был сделать по инструкции: вытащил из кармана свой номерной транзистор и сообщил дежурному диспетчерского пункта, что вижу в таком-то месте парка человека, судя по всему потерявшего сознание. — Не прикасайтесь к нему, — сказал мне диспетчер, — сейчас вылетаем. Со стороны диспетчерской поднялось огромное механическое подобие стрекозы. Через минуту «стрекоза» приземлилась рядом со мной; из аппарата выпрыгнули два дежурных охранника, подбежали к неизвестному и наложили ему на лицо кислородную маску. Лежавший открыл глаза. В это время приземлилась еще одна «стрекоза», из которой вышел профессор Куртье. Он подошел к неизвестному и, чеканя слова, сказал: — Вы отравились, продираясь сквозь ядовитые растения. Через пять минут вы окончательно потеряете сознание и еще через пятнадцать умрете, если я немедленно не дам вам противоядия. Но я дам его только при условии, что вы честно ответите на все мои вопросы. Если вы солжете, я позабочусь, чтобы противоядие не оказало нужного действия… Согласны? Умирающий закрыл и тут же открыл глаза. — Хорошо, будем считать, что это знак согласия, — буркнул Куртье. Он вынул из кармана коробочку со шприцем и какой-то пузырек, наполнил мутноватой жидкостью шприц и сделал неизвестному укол в руку. — Перенесите его в мою лабораторию, ту, что рядом с кабинетом, — приказал профессор охранникам. Потом, обернувшись ко мне, добавил: — Виктор, вы пойдете со мной, так как я хочу, чтобы вы присутствовали на допросе. Когда мы вошли в лабораторию, неизвестный уже немного оправился, хотя лицо его было еще очень бледным. Он сидел в кресле, рядом на стульях расположились два охранника. Задержанный оказался сухощавым блондином не старше тридцати лет. Куртье взял стул и уселся напротив пленника. — Итак, — отрывисто начал он, — фамилия, имя? — Гастон Легран, — ответил тот. — Что вы делали в моем имении? — Я безработный, мсье. Химик. Живу в Париже. Меня наняли, чтобы я проник в ваш парк и выяснил, что здесь происходит. Потом я должен был подробно рассказать обо всем, что увидел. — Как вы преодолели внешнюю стену? — Меня перебросили через нее на стреле автокрана. Очень длинная стрела. Там в одном месте стена близко подходит к шоссе. Автокран на минутку замедлил ход, развернул стрелу над стеной, и я соскользнул в парк. Через три часа меня должны снова забрать с помощью стрелы в том же месте. — Что вы знаете о людях, которые вас наняли? — Какая-то небольшая фирма, мсье. Но может быть, и гангстерская организация. Выглядят подозрительно. Меня пригласили, пообещав работу по специальности в тропиках. С очень высоким окладом. Но в качестве предварительного условия потребовали визуально проанализировать, на что похожи работы в конкурирующей фирме, то есть у вас. Вот и все. — Как выглядели люди, которые привезли вас сюда на автомашине? — До Солони меня везли на легковой машине два блондина с невыразительными лицами. Они со мной не разговаривали. А в автокране, который ожидал нас недалеко от вашего имения, были два брюнета. У одного на переносице вроде родинки с копеечную монету, на левой щеке шрам. Акцент южанина. Низкий череп, похож на гориллу. — Это и есть «горилла», — усмехнулся профессор. — Известен в уголовном мире как Красавчик Антуан. Один из подручных марсельского клана Гверини, старой банды, во главе которой был до своего ареста Меме, он же Бартелеми Гверини. Значит, против нас подключили мафию. — Он немного помолчал, потом добавил: — Ладно, как вы сами понимаете, Легран, возвращаться вам нет смысла. Вас просто ликвидируют. Задания вы не выполнили, а лишний свидетель им не нужен. Вы производите впечатление честного человека. Поживите у нас, под охраной разумеется, а там посмотрим, что с вами делать. Когда мы остались одни, Куртье сказал мне: — Виктор, мы тщательно изучали вас эти месяцы. О вас сложилось благоприятное мнение. У нашей фирмы в конечном счете гуманные цели, хотя нам далеко не всегда приходится работать в белых перчатках. За исключением части технического персонала, не посвященного в наши секреты, мы подбираем себе людей по принципу порядочности и убежденности, что наше дело необходимо. — Куртье помолчал. — Мы решили вам довериться. Отныне вы получаете право ходить по белым дорожкам — они ведут в специальные лаборатории — и будете посвящены во многие наши тайны. Я редко ошибаюсь в людях и полагаю, что вы не обманете моего доверия. Однако честно предупреждаю: за измену нашему делу мы караем смертью. Впрочем, — Куртье вдруг широко улыбнулся, — думаю, до смерти дело не дойдет. Открою тебе маленький секрет, — он перешел на «ты», — я ведь знаю тебя и твою семью очень давно. В Париже мои родители дружили с семьей твоей русской бабушки Александры. Дружили много лет. И я помню тебя мальчуганом. Вот почему тебя так легко приняли на работу в нашу фирму. А теперь о деле. Куртье рассказал, что его фирма имеет несколько филиалов, разбросанных по всему свету, достаточно замаскированных. У фирмы две задачи. Одна чисто коммерческая — производить различные вещи и продавать их, чаще всего с этикеткой «сделано в Гонконге» или «на Тайване». — Впрочем, — добавил он, — сделанные фирмой магнитофоны и транзисторы не уступают лучшим японским образцам. Мы создаем также много электронных игрушек. Наши собачки на батарейках могут бегать, лаять и приседать на задние лапы не хуже настоящих. Другая задача фирмы — большая научно-исследовательская работа, главным образом на стыке различных наук. Результаты исследований претворяются в производство. Куртье сказал, что в исследованиях фирмы есть еще один, как бы филантропический момент. Пожалуй, его можно назвать и фантастическим: профессор раздумывает ни мало ни много над тем, как облегчить человечеству жизнь… в будущем. — Я очень богатый человек, — сказал Куртье, — и о происхождении своего богатства, может быть, когда-нибудь расскажу тебе… Так вот, я могу себе позволить роскошь подумать о будущем человечества. Куртье считает — на мой взгляд, не без оснований, — что человечеству грозят две естественные опасности: во-первых, истощение ресурсов планеты, особенно энергетических, и при этом загрязнение атмосферы и воды; во-вторых, генное вырождение. Он предполагает и третью опасность — атомное взаимное уничтожение, но это уже опасность не природная, а субъективная, связанная, как он сказал, с глупостями, свойственными отдельным представителям человеческого рода. Машины, которые Куртье изобретает, еще раньше были изобретены природой, в этом смысле он считает себя не изобретателем, а, скорее, подражателем. Смысл всех его машин — высочайший КПД при небольших энергетических затратах. Пустить машины фирмы Куртье в массовое производство сейчас нельзя — хищные фирмы неизвестно что могут с ними сделать, а самые хищные и самые могущественные, например нефтяные компании, предпримут все возможное, чтобы уничтожить и изобретения, и изобретателя. Я представил себе, что будет, если все откажутся от автомобиля, перестанут покупать бензин и пересядут на «жуков» и «стрекоз», которые двигаются с помощью небольших и емких аккумуляторов. Да, Куртье прав: нефтяные магнаты не замедлят сбросить на его имение водородную бомбу, не пожалев не только Солонь, но и Париж… — Теперь ты понимаешь, почему у меня такая охрана и такие строгости при сохранении секретов фирмы, — усмехнулся профессор. — А что касается генного вырождения, — продолжал он, — то на этот счет у меня есть своя собственная теория. Каждый организм — это система. Любая система не вечна. Ваш «пежо» может ездить три-четыре года, а потом начнет ломаться. «Роллс-ройс», который англичане делают с 1904 года, система более надежная и более тщательно сделанная. На этом автомобиле можно ездить лет двенадцать, а то и двадцать. Но продолжение человеческого рода, то есть воспроизводство человека человеком, — это тоже система. Гены не могут передаваться неизменными вечно — начинаются поломки. Ты слышал что-нибудь о том, почему вымерли динозавры? — Я читал, что есть несколько гипотез. Одна — похолодание климата, другая — возрастание концентрации двуокиси углерода в атмосфере от частых извержений вулканов… Куртье грустно улыбнулся: — Может быть. Но я лично думаю, что передача динозаврами наследственных черт будущим поколениям была запрограммирована на какое-то количество миллионов лет. Динозавры прожили примерно сто сорок миллионов лет. А потом все: система разладилась. Так же и человек. Пока он существует на земле около четырех миллионов лет. Он запрограммирован к воспроизводству, допустим, на несколько миллионов или десятков миллионов лет. Потом начнутся сбои, мутации, рак, психические болезни… Понимаешь, автомобиль можно починить, заменив новыми деталями старые, и постепенно его можно обновить весь. То же самое я хочу сделать с человеческими генами с помощью генной инженерии. Куртье задумался. Я слушал его, не прерывая. — Чтобы ты лучше понял природу моей филантропии, я расскажу тебе немного о своих взглядах на жизнь. Я достаточно поездил по земному шару и повидал всякое. Испытал множество доступных человеку удовольствий, разумеется, кроме наркотиков да еще курения, которое считаю тоже своеобразным наркотиком. Деньги и любознательность позволили мне наслаждаться прелестями жизни на Западе и на Востоке, в цивилизованных столицах и на заброшенных островах Тихого океана. И надо сказать, я не разочаровался в человеческом существовании, но пришел к выводу, что истинных и достойных человека жизненных ценностей не так уж много. Тщеславие, жажда власти, богатство — все это в конечном итоге пустое, если является самоцелью. Остается любовь к ближним, которые чаще всего ее не заслуживают, стремление сделать счастливым свой народ — цель, безусловно, благородная, но очень трудная. При попытках достигнуть ее лучшие умы человечества потерпели неудачу. Есть еще бесконечное познание мира, тайн природы… Последнее вполне достойно человека, его разума. Это, кстати, помогает и самому мозгу сохранять свои главные качества, свою форму, если хочешь… ибо без большого разумного дела человек становится либо глуповато эйфорическим, либо — и это происходит чаще, — разочаровавшись во всем, оказывается человеконенавистником, что выражается в агрессивности, скупости, черствости. — Куртье взглянул на меня с грустной иронией: — Не подумай, Виктор, что я ненормальный. Во многом я разумный эгоист. И не считаю себя оторванным от жизни. Но пойми, получив от судьбы с момента рождения так много — богатство, возможность поездить по земному шару, — я искренне хочу отдать взамен на пользу человечества свои знания, свои силы, наконец, свои деньги и умение использовать способности других людей на общее благо! — Простите, профессор, у меня невольно возникли два сравнения. Первое — из восточной мифологии. У индусов, как вы, конечно, знаете, есть слово «аватара»… — Когда божество спускается на землю, воплощается в смертное существо, чтобы «спасти мир», восстановить закон и добродетель, — перебил меня Куртье. — Что ж, сравнение весьма лестное. Ненавижу зло! Зло, которое порождает как отдельный человек, так и целая большая группа людей, из-за чего миллионы других обречены на голод, безработицу, нищету. Я считаю, что голод и нищета не обязательны для человечества… Я создал машины, с помощью которых можно было бы ликвидировать наступающий энергетический кризис, но дать людям эти машины я не могу — их уничтожат, а заодно и меня с моими сотрудниками… Ну а второе сравнение? — Моя бабушка Александра, которую вы хорошо знали, рассказывала мне об одном русском богатыре, его звали Илья Муромец. Это был человек необыкновенной силы, он всегда побеждал своих врагов. Но однажды ему предложили поднять с земли небольшую сумочку. Он попытался это сделать, но надорвался и умер. В той сумочке была заключена вся земная тяжесть. — Понял, Виктор. Ты хочешь сказать, что я взялся за дело, которое одному человеку поднять невозможно. Может быть, ты и прав. Но ничего не делать тоже нельзя! — Куртье остро взглянул на меня. — Моя большая любовь к человечеству, Виктор, не исключает безжалостной борьбы с теми, кто становится на моем пути и, как хищник, затаившийся в зарослях, приготовился к прыжку, чтобы запустить свои когти в мой затылок. Таких я вынужден уничтожать. В конце концов жизнь есть борьба, и нужно уметь постоять за себя и свои идеалы. Все это я говорю потому, что сегодня тебе предстоит участвовать в операции, которая закончится убийством людей — тех самых, которые заслали к нам Леграна. Если мы не убьем их, они уничтожат нас. Я не спрашиваю твоего согласия, Виктор, я открыл тебе очень много, и теперь ты можешь быть только с нами… — Хорошо, — выдавил я, подумав про себя: «А что бы произошло, скажи я «нет»?» Впрочем, я неожиданно ощутил, что люди, заславшие к нам лазутчика, скорее всего, гангстеры, а поэтому и мои личные враги. Куртье, по-видимому, великий ученый, и то, что он сделал в науке, достойно всяческого поощрения, а не уничтожения. К тому же я с детства ненавидел бандитов, гангстеров — всех тех, кто, пользуясь силой, навязывает свою волю слабым и глумится над ними. И я немало получил в жизни синяков, заступаясь за беззащитных. Однажды мне пришлось участвовать, вопреки своему желанию, в довольно серьезной истории. Я учился в университете и как-то вечером провожал домой сокурсницу. Дело было в шестнадцатом округе Парижа. Мы вышли из метро и углубились в тихий, безлюдный переулок. Обычно в этом квартале не хулиганят: здесь живут богатые, респектабельные люди. Внезапно из какой-то ниши в стене перед нами возникли трое. Сначала я подумал, что они пришли, скорее всего, из Булонского леса, находившегося поблизости, где, видимо, рыскали в поисках неожиданной добычи. Они были пьяны и с собой у них были ножи. Упиваясь своей силой, наглостью и безнаказанностью, они прижали нас к стене. И только тут я заметил на противоположной стороне улицы тихо урчавший «ситроен» последней модели. «Это не шпана из Булонского леса, — пронеслось в голове. — Это бандитствующие «сынки», ищущие острых ощущений». Я знал эту публику — наглые, трусливые и безмерно жестокие, они могли пойти на бессмысленное убийство. — Вот что, юноша, — заявил тот, кто был в центре, — мы заберем у тебя всего-навсего кошелек и твою курочку. Кошелек ты вынешь из кармана добровольно. Курочка пойдет с нами также добровольно. Ничего плохого с точки зрения развития человечества мы ей не сделаем, — и он довольно загоготал. Меня стало трясти. Это еще больше развеселило нападавших. Тогда я полез руками в правый и левый боковые карманы куртки, якобы в поисках кошелька; неожиданно вынул маленькие черные пистолеты и выстрелил в лица тех, кто стоял слева и в центре. Пистолеты были всего лишь безобидной имитацией вальтера и заряжались шестью пистонами каждый. Из них нельзя было ни убить, ни даже ранить. Однако в их стволах находился картонный патрон со слезоточивым порошком, который при выстреле распылялся метра на два вперед. Оба бандита взвыли от острой боли в глазах, а я сделал шаг вправо и, наставив теперь уже абсолютно безобидные пистолеты на обалдевшего третьего, резко ударил его ногой в низ живота. Он охнул и опустился на тротуар. Все это произошло молниеносно. Схватив свою спутницу за руку, я бросился к урчавшему «ситроену», почти втолкнул перепуганную девушку в машину, сел за руль и резко рванул с места. Через несколько кварталов я остановил машину недалеко от площади Этуаль, помог выйти своей спутнице, стер платком отпечатки пальцев на руле и ручках двери, а ключи от автомобиля выбросил в водосточную канаву. Когда мы спустились в метро, я объяснил девушке, что сегодня ей лучше переночевать у какой-нибудь родственницы, а маме, чтобы не тревожилась, позвонить по телефону… — Сейчас я вызову Жоржа, — прервал мои воспоминания Куртье, — и он объяснит тебе, что следует делать. Белокурому парижанину Жоржу Ривэ я симпатизировал. Мы с ним иногда совершали совместные прогулки (думаю, у него было задание профессора подружиться со мной) и болтали о всякой всячине. Парень он был веселый, знавший массу занимательных историй из парижской жизни, начиная от Бурбонов и кончая нашими днями. Когда мы с ним вышли от Куртье, на лужайке перед домом нас уже ждала двухместная «стрекоза». Мой спутник уверенно взялся за штурвал, и мы плавно поднялись в воздух. Через несколько минут Жорж мастерски приземлил аппарат на небольшой ровной площадке. Это была верхняя часть скалы, нависавшей над шоссе, по которому мы ездили в Блуа. Внизу, метрах в тридцати, шоссе с одного бока вплотную прижималось к скале, с другого обрывалось вниз метров на сто. Жорж достал портативную рацию и открыл лежавший в кабине чемоданчик, в котором оказалась карта местности и какой-то прибор, напоминавший большой духовой пистолет. — Наверно, уже скоро, — озабоченно произнес он, взглянув на часы, и достал штатив и круглую, похожую на поднос подставку. Привинтив к штативу «духовой пистолет», Жорж прочно укрепил его на подставке. Дуло оружия было направлено вниз, на участок шоссе. Через некоторое время в наших транзисторах прозвучала тоненькая трель колокольчика. — Сигнал, что едут в нашу сторону, — негромко сказал Жорж. — Подымись вон на тот уступ и, как увидишь на дальнем повороте шоссе автокран, дай мне знать. Я взобрался на уступ и вскоре заметил автокран с длинной стрелой. Он приближался с довольно большой скоростью. Дорога шла под уклон и делала резкий поворот влево. Справа был обрыв. Автокран начал притормаживать. Я оглянулся на Жоржа и сделал знак: «Едет!» Жорж прильнул к оптическому устройству «пистолета». Раздался тихий рокот. Я снова посмотрел вниз. Автокран двигался как ни в чем не бывало. Вот он достиг поворота, но вместо того, чтобы повернуть налево, пошел прямо и через секунду полетел вниз, в пропасть. — Всё, — мрачно сказал Жорж. — Поехали домой! Уложив части «пистолета» в чемодан, он прыгнул в кабину «стрекозы». — Что это за оружие? — спросил я слегка охрипшим голосом, кивнув на чемодан. — Излучатель типа лазера, — пояснил Жорж. — Лучи мгновенно дестабилизируют биоэлектрическое поле мозга, и человек или животное теряет сознание… Надеюсь, ты не жалеешь их, — кивнул он в сторону пропасти. — Это были бандиты и убийцы. Нас бы они не пощадили. — Не жалею, — сипло сказал я. — Но мне не по себе. Я не привык убивать людей. — Я тоже, — зло ответил Жорж. — Сегодня я убил первый раз в жизни. Но мой отец сражался с фашистами во времена Сопротивления. Этих, которых мы уничтожили, тоже послали фашисты. Я не хочу, чтобы они убили профессора Куртье и разгромили его лаборатории. После этого дня (полиция, кстати, была убеждена, что произошел несчастный случай, так как никаких следов насилия она не обнаружила) жизнь моя заметно изменилась. Ожидание раскрытия какой-то романтической тайны в лабораториях профессора Куртье сменилось чувством беспокойства, ощущения, что я попал в водоворот событий, которые ассоциировались у меня с волнами цунами. Временами я казался себе щепкой, в стремительном потоке несущейся к гигантскому водопаду… Моя спокойная научная жизнь кончилась, начались дела если и имевшие отношение к науке, то весьма специфическое. Событием, заслуживающим особого внимания, было «введение» меня в «кают-компанию». Так называлось подобие клуба, расположенного в одном из особняков, добраться до которого можно было только по белой дорожке. Произошло это так. Однажды после ужина Куртье зашел в мою комнату и шутливо объявил: — Виктор, прошу следовать за мной. Мы вышли в парк. Болтая о разных пустяках, добрались до особняка, где я еще ни разу не был. Куртье ввел меня в большую гостиную, хлопнул в ладоши и громко произнес: — Дамы и господа, представляю вам нашего нового сотрудника мсье Виктора, успешно прошедшего испытательный срок. Персонально каждого из вас я представлять ему не буду, пусть выкручивается как сумеет, но все же прошу быть к нему милосердным. Я не сразу оценил последнюю фразу профессора и, оглядев гостиную, немножко оробел. В разных углах комнаты группами стояли десятка полтора мужчин и несколько молодых женщин, удивительно красивых. Особенно поразила меня одна рыженькая девушка с чудесным нежным цветом лица и веселой, озорной улыбкой. На ней было белое платье и изящные изумрудные серьги. Она сидела в кресле и слушала рассказ расположившегося напротив нее жизнерадостного полного мужчины лет сорока. Рядом на диване и в креслах сидели еще несколько мужчин и женщин, составлявших живописную группу вокруг рассказчика. Одна из слушательниц, брюнетка с синими глазами, также привлекла мое внимание. «Наверное, испанская кровь, машинально подумал я. — Там у них в Каталонии есть синеглазые брюнетки». Я заметил на брюнетке гарнитур из великолепных сапфиров, гармонировавших с ее глазами. Кроме сапфировых серег и кольца, у «испанки» был еще кулон — огромный синий корунд. Скорее всего, это был цейлонский сапфир — камни такого глубокого васильково-синего цвета чаще всего встречаются в галечниках Шри Ланки. В расслабленной позе синеглазой красавицы таилось что-то хищное — казалось, в любой момент она может собраться, сжаться и прыгнуть на жертву, как кошка или, скорее, пантера, которая внезапно выскакивает из зарослей на добычу. Соседка синеглазой брюнетки также была ослепительно красива и также вызывающе унизана драгоценностями. Тоже брюнетка, но уже креольского типа, она предпочла для своего туалета рубины и шпинель. Я подошел к этой группе. Мне приветливо предложили свободное кресло, и разговор, прерванный моим появлением, возобновился. Полный мужчина с живыми глазами, видимо специально для слушательниц, усыпанных драгоценными камнями, рассказывал, насколько я понял, истории известных бриллиантов. — Итак, Никола Харлей де Санси, — повествовал рассказчик, — намеревался подарить свой алмаз — а весил камень больше ста каратов — королю Франции. Но по дороге человек, которому он доверил алмаз, подвергся нападению и был смертельно ранен. Умирая, он успел проглотить драгоценный камень. Никола де Санси был настолько убежден в верности и стойкости своего посланца, что приказал вскрыть труп убитого, и, действительно, в его желудке нашли алмаз. Этот камень все-таки попал к королю Франции, но уже через много лет — к Людовику XIV. Перед этим драгоценность побывала у английской королевы Елизаветы I, потом у скупердяя кардинала Мазарини. Последнее известное местонахождение камня, кажется, в коллекции леди Астер, хотя после Великой французской революции его видели среди драгоценностей испанской короны, потом в 1821 году у русского богача Демидова, снова в Индии, в сокровищнице магараджи Путиала. В 1867 году бриллиант демонстрировался на Всемирной выставке в Париже. Несмотря на множество владельцев, за камнем закрепилось название «Санси». Рассказчик обвел глазами всех слушателей, особо улыбнувшись каждой женщине. — Рассказываю я все это лишь для того, чтобы вы, мои дорогие слушательницы, философски относились к драгоценным камням: чаще всего они приносят несчастье их обладателям. «Санси» считался как раз талисманом, приносящим удачу. Но его владельцам тем не менее также сопутствовали беды. По крайней мере, Карл Смелый, один из первых владельцев алмаза, взял камень с собой в сражение, но, увы, был убит в тот же день. Случилось это в 1477 году в битве при Нанси, а бриллиант тут же похитил солдат-мародер. Рассказчик хитро посмотрел на синеглазую брюнетку и, сделав небольшую паузу, глубокомысленно изрек: — Вы ведь знаете мой нетривиальный взгляд на современную медицину. Я многие заболевания объясняю тем, что мы научились чистить зубы, чтобы подольше их сохранить, но не научились заниматься элементарной гигиеной мозга, чтобы предупреждать психические отклонения и связанные с ними нарушения работы внутренних органов. Так вот: страсть к кристаллической модификации чистого углерода, безводному глинозему, разновидностям берилла, окрашенным в зеленый цвет, и прочим минералогическим причудам, которые в просторечье называются бриллиантами, сапфирами, рубинами и изумрудами, имеет, на мой взгляд, в своей основе некое психическое отклонение, близко стоящих к обширной группе заболеваний человеческой психики… — Боже мой, Пьер, до чего же вы жестоки! И все камни, даже драгоценные, в наш огород, — шутливо возмутилась синеглазая брюнетка. — Никакой пощады! — невозмутимо парировал рассказчик. — У нормальной, счастливой в семейной жизни женщины сумасшедшей тяги к драгоценностям быть не может. У нее другие жизненные ценности и другое понимание того, что стоит в жизни дорого, а что ничего не стоит. Должен вам сказать, что участь «пожирательниц бриллиантов» незавидна. И чтобы окончательно вас в этом убедить, я закончу свою импровизацию рассказом о синем алмазе «Хоуп». Не возражаете? Слушательницы, казалось, проявляли крайнюю заинтересованность. Они не отрывали глаз от рассказчика. Он продолжал: — Синие алмазы крайне редки, ценятся очень дорого, поэтому всегда на виду у общества и проследить их путь в веках не так уж трудно. Нет ничего более странного, чем само название алмаза: «хоуп» по-английски — «надежда». Правда, справедливости ради надо сказать, что назвали алмаз так по имени лондонского банкира Генри Томаса Хоупа, одного из бесчисленных его владельцев… Алмаз «Хоуп» всегда был окружен молвой, что приносит несчастье любому, кто с ним соприкоснулся. В Европу камень попал из Индии — и вместе с ним была завезена чума. Королева Франции Мария-Антуанетта разрешила поносить этот синий бриллиант принцессе Ламбалле — та была жестоко убита, а сама королева кончила жизнь на эшафоте. После того как банкир Хоуп приобрел бриллиант, сына его отравили, а внук разорился. Русский князь Корытовский в 1901 году подарил «Хоуп» парижской танцовщице Ледю, но это не помогло ему удержать ее любовь, и тогда он застрелил Ледю, а вскоре и сам был убит. Затем синий бриллиант купил султан Абдул-Хамид II и преподнес его своей возлюбленной, которую тут же убили, а сам султан оказался в изгнании. Далее синий камень достался испанцу — и он не замедлил утонуть в море. Потом американцу, имевшему неосторожность подарить драгоценность своей жене. В результате оба потеряли единственного ребенка, и отец сошел с ума… Скончавшаяся в 1947 году миллионерша Эвелин Уолш завещала алмаз «Хоуп» своей внучке мисс Рейнольс, и та умерла при загадочных обстоятельствах… — Достаточно, мсье Пьер! — снова прервала рассказчика брюнетка с сапфирами. — Считайте, что вы нас убедили. И если я сейчас сниму с себя этот глинозем, то виноваты будете только вы. Впрочем, синие бриллианты, которые, по вашим словам, столь опасны, мне не по карману. — Они не по карману многим сотням миллионов женщин, которые не отказались бы их иметь. И тем не менее эти женщины живут или прожили счастливую жизнь, — ответствовал Пьер. — Я не против женских украшений, но против того, чтобы делать из них фетиш. Кто-то легонько меня толкнул. Обернувшись, я увидел Жоржа. Он поманил меня. Мы вышли в парк. — Я опоздал, — сказал Жорж. — А у профессора есть милая привычка учить не умеющих плавать, выбрасывая их из лодки в воду. У нас народ хотя и хороший, но своеобразный. Давай-ка для начала я тебе расскажу, кто у нас есть кто. — Начни с женщин, — попросил я. — Уж очень они ярки. — Хорошо, — согласился Жорж. — Понимаешь, Поль убежден, что в любом коллективе должны быть две-три очень красивых, тщательно следящих за своими туалетами женщин. Он считает, что это помогает общей атмосфере приподнятости, аккуратности. Тебе показалось, что в салоне все женщины красивы. На самом деле у нас четыре выдающихся молодых особы, которых ты называешь яркими. За глаза и в глаза мы их зовем мадемуазели А, С, Р и И, что означает мадемуазель Алмаз, мадемуазель Сапфир, мадемуазель Рубин и мадемуазель Изумруд. Это за их пристрастие к тем видам драгоценных камней, которые, по мнению каждой из них, больше всего подходят к ее внешности. В жизни девушек зовут соответственно Жаклин, Мари, Колетт и Катрин. — Я видел трех. А где же мадемуазель Алмаз? — Не всё сразу, — усмехнулся Жорж, — а то удар будет слишком сильным. Жаклин, пожалуй, самая серьезная девушка и, наверное, самая лучшая. Но лично мне ужасно нравится Катрин. Она у нас самая жизнерадостная. И самая рыжая. Может, у нее ирландская кровь. — Голос Жоржа заметно потеплел. — Самая кокетливая, самая энергичная и самая ветреная — Мари. Она умудряется многим вскружить голову. Упаси тебя бог влюбиться в нее! Сама она очень влюбчива, но постоянства не признает… Впрочем, как товарищ она человек надежный, — поспешил заверить он меня. — Колетт — вещь в себе. Что она думает в действительности, никто не знает. Это типичный интроверт — личность, направленная на внутренний мир мыслей и переживаний. Она замкнута в себе, и неизвестно, какие страсти бушуют в ее сердце. Мужским полом она, кажется, не интересуется. По крайней мере, внешне. Но несмотря на всю ее тропическую красоту, я искренне сочувствую человеку, который решится связать с нею свою жизнь, так как это будет не жена, а, скорее, индийская богиня — таинственная и непонятная. Я слушал с нескрываемым интересом. Жорж продолжал: — Если не считать увлечения драгоценными камнями (а это у наших девушек что-то вроде коллекционирования марок — своеобразная плата за относительно затворническую жизнь), в остальном они вполне серьезны и очень хорошие специалисты. Все они медики и биохимики. Работа у некоторых очень секретная. Хотя и существует мнение, что из женщины хорошего ученого-исследователя не получится, наши девушки — одаренные естествоиспытатели и сделали немало открытий в биологии и бионике. Все четверо исключительно работоспособны. Затем Жорж перешел на характеристики мужчин. Оказалось, с его слов, что толстый Пьер — непризнанный и капризный гений, точнее, признанный только у нас. Он — крупнейший в мире специалист по проблемам мозга, и некоторые его идеи приводят в ужас нормальных медиков. — Впрочем, — усмехнулся Жорж, — современную медицину он не очень-то жалует, обвиняя ее в застое, догматизме и рутине. Тут они нашли общий язык с Куртье. У Пьера есть хобби: он лечит всех нас от головных болей, насморка, сердечных приступов, повышенного кровяного давления, обострения язвы, аллергии — безо всяких лекарств. Секрет прост. Хорошо зная мозг, Пьер дает пациенту несколько тестов на виды памяти и в зависимости от ошибок определяет перенапряженность тех или иных полей мозга, после чего замораживает хлорэтилом определенные точки на коже больного, связанные с перенапряженными участками мозга. Это рефлексотерапия, очень точно направленная. Перенапряженность в мозгу снимается, и недомогание моментально проходит. Фактически то же, что и иглорефлексотерапия, но Пьер считает, что хлорэтил удобнее, так как помогает избегать осложнений, сопровождающих иногда акупунктуру. К тому же точки у него не всегда совпадают с чжень-цзю, как китайцы называют иглоукалывание. Пьер большой оригинал! Он, например, не признает такое лечение, когда врач назначает пациенту какие-нибудь таблетки. — То есть как? Он что, полагает, что лекарства глотать не надо? — Представь себе, он действительно считает, что на уровне знаний современной медицины принятие лекарства, то есть химическое вмешательство в организм, пока еще не управляемый или плохо управляемый процесс, и, помогая одному органу, оно может вредить другому. Поэтому он и избрал «прямой» путь воздействия: кожа — мозг — больной орган. Особенно успешно Пьер снимает тягу к спиртному у хронических алкоголиков, причем делает это в первый же день путем примораживания кожи. — Действительно, оригинал… — Ты бы слышал его споры с каким-нибудь профессором медицины! У Пьера огромный запас знаний, и он легко кладет собеседника на обе лопатки. А медицинские светила в отместку объявили его ненормальным. Собственно, поэтому он и сбежал к Куртье, который предоставил ему полную свободу в исследованиях. С этого дня я стал частым посетителем «кают-компании». Люди там собирались интересные и разговоры велись о самых любопытных вещах. Круг моих знакомств значительно расширился. Кроме трех мадемуазелей С, Р, И (мадемуазель А так ни разу и не пришла в «кают-компанию» — поговаривали, что она занята какой-то срочной работой) и Пьера, я легко сошелся с двумя спортивного вида физиками Леоном Жоссом и Мартеном Треленом. Леон был хорошим горнолыжником и, кроме того, заядлым аквалангистом. Мартен увлекался боксом и водными лыжами. Рядом с клубом размещался очень приличный спортзал с большим бассейном, сауной и паровой баней. Здесь мы встречались вчетвером (четвертым был Жорж) и каждый тренировался по собственной системе. Я и Жорж отдавали предпочтение гимнастическим снарядам, поскольку в университете занимались спортивной гимнастикой, а Леон и Мартен — прыжкам с трамплина в бассейн. Потом все вместе отправлялись в сауну или в парилку. Раз в неделю Куртье обычно приглашал меня в свой кабинет, подробно расспрашивал о научной работе, а затем начинал разговор на какую-нибудь отвлеченную тему. Видимо, он уточнял мои мировоззренческие взгляды и старался, чтобы я лучше понял собственные жизненные позиции. Эти беседы были всегда интересны. Профессор заставлял меня сопоставлять диаметрально противоположные точки зрения на самые спорные проблемы современности и обосновывать свои выводы. Мы говорили о путях развития науки, о политике, о причинах тщеславия, зависти, стремления к власти, о роли женщины в обществе, о наиболее рациональных формах семьи у разных народов. Я учился вырабатывать более точный подход ко всем этим проблемам и логически обосновывать свои взгляды. Кроме того, эти беседы давали мне еще огромный фактический материал — познания профессора были поистине неисчерпаемы. Неожиданно Куртье попросил меня прекратить на время мою основную научную работу — я занимался иммунологией — и подключиться к Леону и Мартену, которые конструировали аппарат для подводного плавания, имитировавший большую рыбу. Аппарат мы окрестили «барракудой». Он напоминал длинную сигару с рыбьим хвостом и плавниками. Под брюхом — углубление, куда помещался водитель. Перед ним было смонтировано что-то вроде мотоциклетного щитка, только опущенного вниз, и приборы управления. Руль также напоминал мотоциклетный. По бокам рыбины были скобы из прочного пластика, к которым могли прикрепляться еще два человека. Внутри «барракуды» планировалось расположить багажные отделения для перевозки снаряжения и оружия. Источником питания служили особые биоэлектрические аккумуляторы, постоянно самоподзаряжающиеся. Принцип действия хвоста и плавников был позаимствован у рыб. Я не мог понять, для чего профессору понадобилась такая рыбина. Скорее всего, «барракуда» представляла собой идеальное средство для заброски шпионов по морю в соседнее государство. Но нам это было вроде бы ни к чему. Тем не менее Куртье очень торопил с завершением работы. Собственно, все было готово, оставался неотлаженным только механизм биоэлектрического управления хвостом и плавниками. Именно поэтому подключили к работе меня, а вскоре и Пьера. От меня пользы было немного, но Пьер быстро наладил нужную схему. Как-то, гуляя по саду, я забрел в «японский уголок», напоминавший виденные мною в кино парки Киото — древней столицы Японии, резиденции ее императоров. В этой части парка мне особенно нравился «каменный сад» — небольшая, очень ровная площадка, усыпанная светло-серыми мелкими камушками, среди которых, словно айсберги, возвышались семь больших темных валунов. С какой бы стороны вы ни посмотрели на большие камни, вы видели только шесть из них, один всегда был скрыт другими. Мне камни напоминали острова в море. Только море было застывшим и каменным. На эти каменные острова можно было смотреть и размышлять о вечности вселенной и целях мироздания. Собственно, в Японии «каменные сады» — место для раздумий… Итак, собираясь поразмышлять о жизни и о событиях последних дней, я приблизился к скамейке около «каменного сада», когда обнаружил, что место занято. На скамейке сидела симпатичная светловолосая девушка в белом платье и белых туфлях. Она читала и не замечала моего появления. Я хорошо помнил результаты последних социологических опросов, опубликованных в модном парижском журнале. Социологи утверждали, что в нынешних молодых людях современные девицы больше всего не любят нерешительности. «Мужчина должен быть мужчиной» — такой вывод делали журналисты. Вооруженный новейшими социологическими данными, я решил сразу же познакомиться с симпатичной блондинкой, презрев условности, принятые в английском аристократическом обществе. Вообще-то я не страдаю комплексом излишней скромности. У меня свой собственный взгляд на это человеческое качество. «Опасайтесь скромных людей, — говаривал мой школьный учитель, — никогда не знаешь, чего от них ожидать…» Учитель считал, что скромность — это нередко консервативное выражение тщеславия. В поддержание этого тезиса он обычно приводил из истории примеры «скромности» древних королей и императоров, которые подчеркнуто просто одевались и демонстрировали неприхотливость в быту, но одновременно обожали иметь пышную охрану и ставить себе при жизни исполинские памятники. Итак, всячески осудив в душе скромность и застенчивость, я подошел к незнакомке и вежливо поздоровался. Девушка спокойно и приветливо посмотрела на меня. — Здравствуйте, — сказала она. — Меня зовут Жаклин. А вы, наверное, мсье Виктор. Я слышала о вас от своих подруг. Я уже собрался было весело спросить, что хорошего и что плохого рассказывают про меня ее подруги, как вдруг осекся. Сидевшая передо мною девушка оказалась не просто симпатичной, она была невероятно красивой. И это был тот самый тип красоты, от которого я мгновенно теряю голову, самообладание, уверенность в себе. Я встречал его дважды в своей жизни. И оба раза не мог заинтересовать собой понравившихся мне девушек. Вообразите стройных блондинок с большими серыми глазами, тонким точеным носом, безупречным овалом лица и длинной шеей. Один раз это была полька, другой — англичанка. И для той и для другой я был неинтересен, и я не мог бы уверенно ответить почему. До сих пор я тешу себя мыслью, что обе были просто крайне нелюбознательными. Зато они были практичны и точно знали, что именно нужно им в жизни. Поэтому и с первой и со второй мне пришлось расстаться, даже толком не познакомившись. Кажется, обе видели во мне прекраснодушного мечтателя или современного Дон Кихота. Ни в мечтателях, ни в странствующих рыцарях они не нуждались. И вот я смотрел во все глаза на третью «девушку моей мечты» и не знал, что сказать. — Что-нибудь не так, Виктор? — улыбаясь, прервала она молчание. — Вы действительно Виктор? — Я действительно Виктор. И я боюсь сказать что-нибудь неудачное, что могло бы повредить нашему знакомству, — обезоруживающе брякнул я. Девушка рассмеялась. — Присядьте, пожалуйста! — сказала она. — И если хотите, давайте поговорим. Я согласился. Так состоялось наше знакомство. К моему удивлению, Жаклин вела себя удивительно просто и благожелательно, так, как если бы мы были хорошо знакомы много лет. Меня это поражало, я не привык, чтобы девушки с такой внешностью были простыми и добрыми. Лишь через какое-то время я понял, что за простотой и благожелательностью Жаклин стояли высокая культура и добрые отношения в ее семье. Девушка была очень хорошо воспитана. Теперь это, увы, редкость. Впрочем, внутренняя мягкость и доброжелательность не мешали Жаклин быть исключительно твердой в принципиальных вопросах, в чем я смог убедиться позже при совместной работе. Примером се стойких жизненных взглядов было и то, что она не курила. Кажется, это была единственная некурящая женщина среди наших сотрудниц. Неоднократные попытки подруг-искусительниц прельстить ее сигаретой ни к чему не привели. Во время третьей встречи я сказал Жаклин: — Мои отношения с девушками, которые мне нравились, всегда кончались неудачей. Наверное, потому, что я всегда торопился выяснять отношения. — А с девушками, которые вам не нравились? — лукаво перебила она меня. — С ними было легче, — несколько смутился я. — Беда только, что по отцовской линии мне достался очень сердобольный характер. Мне попадались, как правило, хорошие девушки, и я постоянно боялся нанести им душевную рану. И вообще, по мужской линии у нас в роду все бабуины. — Кто-кто? — переспросила Жаклин. — Бабуины. Знаете, в стае обезьян-бабуинов всегда есть один на сотню, у которого повышенное чувство ответственности за других. Это своеобразные альтруисты. Обычно такой бабуин не спит, когда вся стая дремлет. И он первым замечает подкрадывающегося леопарда, первым поднимает крик, спасая стаю, и первым попадает в когти хищника. Альтруист погибает первым, но благодаря ему стая продолжает жить. В нашей семье таких альтруистов называли бабуинами. И все наши мужчины попадали под это определение. Я не хвастаюсь, скорее, это всевышняя кара на наш род. Многие мои предки по отцовской линии погибали очень рано. — Ничего себе наследственность! И вы это рассказываете девушке, которая, судя по всему, вам нравится! — Прямота также всегда была нашей наследственной чертой. Я вижу тебя всего третий раз, Жаклин (я неожиданно для себя перешел на «ты»), и я не из тех, кто теряет голову или влюбляется в любую красивую девушку. И пусть я сделаю глупость, но честность всегда была лучшей политикой: я готов был предложить тебе руку и сердце после первой нашей встречи. Жаклин посмотрела мне прямо в глаза немного грустно и насмешливо. — Ничего себе объяснение в любви! За девушками надо ухаживать, Виктор, создавать интимную атмосферу: полумрак, музыка, коктейль, танцы, а потом в нужный момент: «Вы самая красивая» или даже «Я вас люблю». А ты сразу бряк — при солнечном свете, никакой романтики! Но ты не отчаивайся! Дело в том, что ты мне нравишься, а я редко, кажется, ошибаюсь в людях, точнее, в их главном качестве — порядочные они или нет. Давай попробуем дружить, кто знает, может быть, из нас и получится хорошая пара. Я девушка старомодная, мне двадцать один, а увлечений у меня никаких не было, если не считать прыжков в воду с десятиметровой вышки… И она весело рассмеялась. В этом была вся Жаклин. Она боялась фальшивой патетики и не могла не закончить признания с юмором. Наверное, поэтому я и выбрал объяснение в солнечный день на открытом воздухе. Любой интим в полумраке она могла высмеять. С тех пор мы подружились с Жаклин, подружились крепко. Я, правда, не скрывал, что безумно влюбился в нее, но ни с какими сантиментами не лез, просто подшучивал над собой. Однако отношение Жаклин ко мне потихоньку изменялось, она как бы оттаивала. В ее насмешливости все чаще стали проявляться нотки нежности, хотя она их несколько стеснялась. Мы оба по своей природе, кажется, были однолюбами, и нам было хорошо друг с другом. В «кают-компании» мы особенно не афишировали наших отношений и вели себя друг с другом сдержанно. К тому же Жаклин там побаивались — внешне мягкая и деликатная, она не прощала фривольных шуточек и могла резко и язвительно высмеять шутника. Наиболее колоритной фигурой в «кают-компании» был Пьер. На первый взгляд непривлекательный, лысый, с одутловатым лицом и брюшком не по возрасту — ему не было и пятидесяти, — он совершенно преображался, когда начинал говорить. А говорить он мог на самые неожиданные темы, обнаруживая недюжинную эрудицию и оригинальный подход к общепринятым истинам. Было известно, что Пьер много работает в лабораториях и постоянно получает поразительные результаты. Видимо, он возглавлял несколько групп научного поиска. О работе одной из этих групп я узнал однажды в «кают-компании», причем из уст самого Куртье. В тот вечер шеф лично присоединился к нашему кружку в гостиной, где мы уединились своей обычной компанией: Пьер, Жорж, Леон, Мартен и «прелестная четверка» — Жаклин, Мари, Колетт, Катрин. — Пьер, — сказал Куртье, — блестяще завершил сегодня первую серию опытов, которые в недалеком будущем помогут человечеству вдвое продлевать жизнь отдельного индивидуума, отодвигая процессы его старения. Возможно, многие из здесь присутствующих также захотят продлить свой, скажем, тридцатилетний возраст на тридцать — сорок лет. — Извините, профессор, — с невинным видом перебила Куртье Мари, — платить за молодость мы будем так же, как Фауст Мефистофелю? — Не сомневаюсь, — последовал ответ, — что некоторые за продление своей молодости не побоятся заложить душу дьяволу. Впрочем, чтобы заложить душу, надо ее иметь. А тот, кто ее действительно имеет, никогда ее не заложит. Вот ведь какой парадокс. Но если серьезно, то речь идет вот о чем. Сейчас в мире ведутся многочисленные исследования, направленные на поиски подлинных причин старения. Ученые дают самые противоречивые ответы на вопрос, почему стареет человек. Одни утверждают, что происходит «катастрофа ошибок» — накапливаются ошибки в информации, содержащейся в молекулах ДНК (дезоксирибонуклеиновой кислоты) клеток человеческого организма, что выводит клетки из строя. Таким образом они «стареют» и соответственно стареет организм человека. Другие ученые связывают старение с радиацией. В общем, гипотез много. Наш Пьер стал искать ответы на вопросы о причинах старения в головном мозгу, эндокринной и иммунной системах. Он исходил из того, что главную роль в процессе старения играют два отдела мозга: гипоталамус и гипофиз. Они влияют на щитовидную и зобную железы. Пьер рассуждал так: природа лишена сентиментальных чувств, она программирует организмы, в том числе человека, так, чтобы они успели произвести и вырастить потомство, после чего включается механизм разрушения. — Боже мой! — вновь перебила профессора Мари. — Значит, как только выходишь замуж — сразу начинаешь разрушаться! Теперь я понимаю, почему были созданы монастыри! Но Куртье не принял шутливого тона нашей синеглазой красавицы. — Мари, — сказал он, — я, конечно, говорю известные вещи, но я хочу, чтобы все четко представили себе суть работы Пьера. Когда он стал изучать механизм старения, то установил следующее. С наступлением половой зрелости в мозгу уменьшается выработка основного химического вещества — медиатора (или, как еще его называют, нейротрансмиттера) дофамина. Это влияет на гипоталамус, который контролирует гипофиз! И, вот тогда под воздействием гипоталамуса гипофиз начинает выделять то, что мы условно назвали «гормоном старения». Этот «гормон» в свою очередь воздействует на гормоны щитовидной железы, а та на зобную. В результате идет процесс «расшатывания» эндокринной и иммунной систем организма. Другими словами, вопросы увеличения продолжительности жизни, причем жизни здоровой, а не дряхлой, свелись к поискам методов поддержания уравновешенности эндокринной системы и устойчивости иммунной системы. Все понятно? — Конечно, — ответила за всех Мари. — Так вот, чтобы найти средство для поддержания устойчивости эндокринной и иммунной систем, Пьер избрал сразу три пути. Во-первых, он омолодил шимпанзе, пересадив старым животным зобные железы и костный мозг от молодых. Во-вторых, он направленно и с большой точностью воздействовал разнообразными методами рефлексотерапии на различные участки гипоталамуса и гипофиза старых животных. Результаты оказались поразительными. Безо всякой химии, то есть без введения лекарств, шимпанзе молодели буквально на глазах! В-третьих, Пьер сумел воссоздать химическим путем отдельные компоненты гормонов щитовидной и зобной желез. Инъекции из комбинаций этих компонентов, при одновременной нейтрализации роли гипофиза, то есть торможение выделения им «гормона старения», дали также потрясающие результаты. Этот третий путь наиболее сложный, но зато и самый перспективный. Я считаю работы Пьера неоценимыми для человечества. Некоторые из вас активно помогали ему. Я благодарю всех вас за работу — и пожелаем Пьеру долгих лет здоровья! Несмотря на всю свою занятость, Куртье умел выкраивать время для бесед один на один со своими сотрудниками. Особенно с новичками. Между собой мы называли эти встречи «тэт а тэт».[9] Во время тэт а тэт в кабинете Поля обсуждались любые темы и разговор начинался, как правило, с какого-нибудь неожиданного вопроса профессора. На этот раз Куртье пригласил меня прогуляться с ним после обеда по парку. Сначала он интересно рассказывал о различных растениях, собранных в парке, — коллекция, насколько я понял, была поистине уникальная. Потом перешел к теме «Травы в китайской медицине». И наконец, совсем не к месту спросил: — Виктор, ты что предпочитаешь, «Лидо» или «Мулен Руж»?[10] — «Мулен Руж», «Мулен Руж», ты всю ночь колеса вертишь, Для любви или для смерти?» — вспомнил я неожиданно куплет. — Автор куплета Морис Букэ, поэт-министр, — сказал Куртье. — Что еще ты знаешь о «Мулен Руж»? — По-моему, началось это в октябре 1889 года, когда придумали французский канкан. Но все же лично я предпочитаю «Лидо». Оно появилось в 1946 году и классом выше, по моему разумению. «Лидо» — это кабаре-храм. Там больше вкуса! К тому же так приятно в таком большом помещении в центре Парижа осознавать себя единственным французом… — Браво, Виктор! Французы в «Лидо» действительно редкие гости: слишком дорого! Там больше иностранцев: японцев, скандинавов, американцев. Вот уж не думал, что ты, с твоей склонностью к науке, такой знаток и ценитель развлекательных зрелищ! — Во-первых, профессор, ничто человеческое мне не чуждо. А во-вторых, за свою жизнь я лишь дважды был в «Мулен Руж» и дважды в «Лидо». Просто больше меня не приглашали в эти уважаемые заведения богатые друзья. А своих денег, чтобы туда идти, естественно, не было. Тем не менее я не страдаю комплексом мирского аскетизма, который считаю социально опасным явлением. Эти так называемые пуритане вечно прячут в своих душах наиболее развращенные и разнузданные идеи. Куртье рассмеялся: — Хорошо, Виктор. Я даю тебе служебное поручение — в ближайшие дни посетить «Лидо» и потом рассказать мне, какая у них программа. Я давненько там не был. Говорят, живой дельфин, который плавает в огромном аквариуме, поднимающимся из оркестровой ямы на сцену, совсем не плох. Или это в «Мулен Руж»? — Мне можно задать вопросы, профессор? — Пока не надо, отвечать я все равно буду не сейчас, а какое-то время спустя. Пока считай, что ты получил задание пригласить любую девушку из наших сотрудниц, благо в «кают-компании» выбор большой, в «Лидо». После представления переночуете в ближайшей от варьете гостинице — вам будут заказаны два отдельных номера. Если твоя спутница окажется парижанкой, то дома ей ночевать нельзя — только в гостинице, поэтому домой она пусть не звонит, чтобы не волновать родных. Если ты назовешь сейчас имя той, с которой хотел бы пойти в «Лидо», я постараюсь помочь тебе убедить твою даму, что посещение варьете — настоятельная служебная необходимость… — Я приглашу Жаклин, профессор. Только, с вашего разрешения, я сам постараюсь убедить ее посетить «Лидо» в интересах науки. — У тебя хороший вкус, Виктор. Жаклин — замечательная девушка. Желаю тебе приятно провести вечер в «Лидо». Резкий жужжащий звук, шедший с неба, прервал речь профессора. Почти над нашими головами появился вертолет. С неожиданной легкостью Куртье затащил меня в густые кусты. Потом достал транзистор и приказал кому-то из охраны: — Говорит первый, сбить вертолет лучом для мозга, как только он удалится на двести — триста метров от нашей территории. Вертолет сделал крут и повернул обратно в сторону шоссе. Через несколько секунд раздался взрыв… Вечером Куртье собрал наиболее доверенных сотрудников. — Должен честно предупредить всех, что нам могут объявить войну, — начал он. — Пока, судя по всему, ведут разведку боем, и поручено это гангстерским организациям. Цель разведки выяснить, чем мы тут занимаемся. Интерес к нам проявляет крупная межнациональная фирма, которая, не желая вступить с нами в прямые контакты, решила привлечь мафию и с ее помощью разобраться в нашей работе… Насколько мне известно, никаких сведений о нас ни у кого нет, просто на всякий случай желают выяснить, а вдруг здесь что-то любопытное. Наша территория хорошо защищена, и попасть сюда не просто. Сегодня мы сбили вертолет-разведчик, перед этим уничтожили автокран. Хотя внешне это выглядит как несчастные случаи, возможно, они немного отрезвят гангстеров. Но все же прошу всех быть предельно внимательными и бдительными. И не волноваться: в отличие от полиции у нас достаточно сил, чтобы разгромить любую гангстерскую организацию. Вскоре после этого я поговорил с Жаклин относительно «Лидо», и она охотно согласилась поехать со мной в Париж. Представление в «Лидо» нам понравилось. Хотя мы и, правда, были, пожалуй, единственными французами в этом зале. А столик, за который нас посадили (согласно оплаченным местам), занимала группа японцев. Девицы же, отплясывающие на сцене, были явно немецкого или скандинавского происхождения. Костюмы на танцовщицах были изящными, цветное освещение сцены — отличным, и музыка — вполне приемлемой. Кроме того, мы с Жаклин все-таки больше получали удовольствия друг от друга, чем от сцены. Мы мило беседовали на ничего не значившие темы, и нам было очень хорошо вдвоем в этом огромном полуосвещенном зале с яркими красками на сцене, где исполнялись африканские, китайские, эскимосские и прочие танцы. После представления мы с Жаклин пошли вниз по Елисейским полям. К сожалению, улица Берри, на которой находилась гостиница «Калифорния», была рядом. Мне не хотелось идти в гостиницу, Жаклин также предложила погулять, но я сразу же заметил, что нас «опекали». Это была открытая слежка, и я подумал, что, скорее всего, это охрана, выделенная нам Куртье. Профессор предупредил, что нас будут охранять. «Вели» нас четверо молодых людей: один впереди, один сзади и двое почти вплотную за нами. Жаклин тоже заметила «сопровождение». — Надеюсь, нас не собираются похищать, — сказала она, — но все же пойдем в гостиницу, такая прогулка малоприятна. — Нет, не беспокойся. Это забота Куртье о нас. Охраняют, как президента с супругой. Мы свернули налево и пошли в отель. Номера у нас были на разных этажах, и мы грустно улыбнулись друг другу, расставаясь в лифте без дверей. Гостиница «Калифорния» известна тем, что если вы пойдете от лифта по коридору влево, то сделаете изломанный круг и вернетесь к лифту справа. В коридоре у моего номера стоял стул, а на нем сидел человек. Заметив меня, он поздоровался и сказал: — Не беспокойтесь, мсье Виктор, профессор просил оберегать ваш сон. Я всю ночь буду дежурить у ваших дверей. — Благодарю, — ответил я, — и желаю вам спокойной ночи! Ночью ничего не произошло, если не считать сильного дождя. Но от него только лучше спалось. К тому же эти старые гостиницы, к которым принадлежит «Калифорния», хороши тем, что имеют окна, выходящие во внутренний дворик, похожий на большой колодец, так что здесь, в самом центре Парижа, уличный шум не проникал в комнату и не мешал спать. Утром я поблагодарил своего стража, по-прежнему сидевшего на стуле у моих дверей, встретился внизу в холле с Жаклин, и мы отправились в Солонь. Но еще раньше у гостиницы ко мне подошел охранник-швед, которого я знал как одного из, подручных Дюшато, и, извинившись, сказал, что впереди и позади моего «пежо» пойдут автомашины с охраной — таков категоричный приказ Куртье. — Ты случайно не восточный принц, инкогнито путешествующий по Европе? — спросила меня Жаклин, когда мы уселись в автомашину. — Что-то меня до сих пор никогда так не охраняли. Всю ночь перед моей дверью сидел охранник. — Я четвертый сын сорок восьмой жены его величества славнейшего из королей, главного электровозбудителя душ своих подданных Махмуда Двести тридцать восьмого. Выходи за меня замуж, и я сделаю тебя своей любимой женой. — Я не хочу быть только любимой женой, Виктор. Я хочу быть единственной и любимой женой. Так что выбирай: или я, или все женщины мира! — Конечно, все женщины мира… не стоят твоего мизинца. — Подхалим, но все же не теряй надежды! Куртье встретил нас очень приветливо и, улыбнувшись, сказал, что мы хорошо выполнили служебное поручение. Жаклин с удивлением посмотрела на меня, но промолчала. Заметив это, профессор сказал: — Не удивляйтесь, Жаклин. Виктор и сам не знает, что он делал. Я вам все объясню, но позднее. Так тогда я и не понял, зачем Куртье посылал меня в Париж. |
|
|