ЯСНОГЛАЗИК

Сердце великого князя Ярослава скакало в лад лег­ким копытам его белого Ветерка. Он мчался к дому, в котором они прожили тут, в Торопце, всю Страстную седмицу и всю Светлую, и где теперь все было готово для веселого пира.

До чего ж быстро промелькнули его годы! Вот уж ему и за сорок, вот уж сын обвенчался только что, сы­нок Сашенька, его ясноглазик. Еще ладони помнят ок­руглость его лысенькой головки, когда он только-толь­ко родился, румяный здоровыш, весельчак и забавник. Еще звенит в ушах его звонкий детский голосок и тре­пещут крылышками его первые милые словечки. Вот ему подарили задорный тимпан — хорошей выделки бубен с громкими звонцами:

—    Матушка! Я мечтал о таком бубене, еще когда сидел у тебя в животе!

—    Без сомнения, — смеялась в ответ Феодосия. — То-то ты в чреве у меня так брыкался — о тимпане мечтал!

Вспомнилось, как впервые назвал его ласково яс-ноглазиком, лет пять Сашеньке было:

—    Ты мой сын любимый, ясноглазик мой.

—    Отченька! Я всю свою жизнь ждал, когда же кто-нибудь назовет меня ясноглазиком!

А Феодосия восхищалась его ушами. Вроде бы уши как уши, а она считала их самыми красивыми в мире:

— Ты мой милоухий!

У первенца Феди точно такие же уши, а она поче­му-то выделяла именно Сашины… Хотя Федю любила ничуть не меньше.

Нет, меньше. Странно как-то, но Саша еще с мла­денчества отличался от других детей. И был всеобщим любимчиком. Ярослав сильно опасался, как бы это не испортило сынка, но чудо — его ничто не могло испор­тить, что бы ни случалось, он оставался все таким же чудесным мальчиком.

Потом, когда Федя внезапно и непостижимо умер, не дожив несколько дней до своей женитьбы, Феодо­сия корила себя за то, что была всю жизнь любезнее с Александром, нежели со своим первенцем, и поклялась никуда не отлучаться из Новгорода, не покидать Федечкину могилку.

Страшно было и теперь, в Торопце — как бы это не злая судьба. Божье наказание, уготованное всем сыно­вьям Ярослава, — умирать накануне свадьбы. Второй такой смерти ни Феодосия, ни Ярослав не пережили бы. Последние дни великий князь был сам не свой, по ночам вскакивал, потому что слышались ему тре­вожные шаги — несут ему страшную весть о том, что Сашенька… Нет! Нет! — взрывался он в своей постели и потом долго не мог уснуть. И лишь в последнюю ночь перед свадьбой, после того как свершилось обручение, могучий сон одолел Ярослава, и князь благополучно проспал от вечера до утра. И вот теперь свершилось — женился Сашенька, не сбылось предчувствие! Какое счастье!

Ярослав подскакал к крыльцу и легко слетел с сед­ла, расстегивая жуковину и сбрасывая с плеч корзно, — жарко! С исподу взопрел. Ему подали блюдо с зерном и хмелем, он взял, подержал его и возвратил — куцы! еще поезд-то во-о-о-н где. Борзенько Ветерок доскакал. Хорошо было стоять на крыльце и ждать свадебный по­езд. И он испытывал величайшее наслаждение, вдыхая весенний сладостный воздух. Чего еще было желать? Сыны растут, старший только что обвенчался, год-дру­гой и внуков даст, жена в Новгороде снова в ожидании, глядишь, еще один сынок будет. А между этим, кото­рый еще в чреве, и Александром — другие пятеро. Ан­дрея на будущий год тоже женить пора. Константину шестнадцать лет, умный молодец, рассудительный. Афанасий и Данила подрастают. Вот только Михаил огорчает — трусоват маленько, перед курицей и то трепещет. Братья дразнят его — Мишка-Зайчишка. Куда сие годится! А и его жалко, он добрый, как Алек­сандр, а вот храбрости не хватает. Каб возможно было куда-нибудь послать купцов, чтоб привезли такую во­ду, от которой люди смелыми становятся, никакую цену заплатить не жалко.

Свадебный поезд приближался. Родственники уже стояли вокруг великого князя, тоже ожидая, когда мож­но будет сыпать на молодых зерно и хмель. Блюдо вновь вернулось в руки Ярослава Всеволодовича. И вот повозка с молодыми встала пред ним, братья вышли из нее пер­выми, затем вывели жениха и невесту, Борис — Алек­сандра, Глеб — Александру. Удачно все же получилось, что у них и имена одинаковые, только святые разные: у него — Александр Воин, у нее — Александра Царица.

Можно ли забыть тот предпоследний день мая, светлый, солнечный и благоуханный, когда Сашенька в Переяславле на свет появился. Отмечалась память Исаакия, игумена Далматской обители, и родильное имя второму сыну Ярослава дано было — Исаакий. Смешно и упомнить сие… «Как там Исашка?» — спра­шивал Ярослав у жены. «Ну что, Исашенька? Будешь крепким князем на Руси?» — вопрошал он улыбчиво­го и бодрого младенца, любившего смеяться, особенно во сне, но, когда начинал его о чем-то расспрашивать, личико делалось вдумчивым, будто он и впрямь пы­тался понять смысл вопроса и размышлял над тем, как достойнее ответить.

На двенадцатый день, десятого июня — было жар­ко — понесли голубчика крестить. С утра уже он весь извертелся, издергался, и между Ярославом и Феодо­сией спор вышел. Ярослав уверял, что это малыша бе-сики крутят, не хотят, чтобы крестился. А Феодосия возражала, уверяя, что это ему просто не терпится по­скорее вкусить христианского света.

—    Вот увидишь, Слава, се великий праведник на Руси будет.

—    Да откуда же ты знаешь?

—    Много ангелов к нему во сне приходят. Спит, а во сне все играет с ними, играет, веселится, гугукает с ангелами.

И крестили его в честь хорошего святого. Перед со­вершением таинства читалась проповедь о житии Александра, который был воином у нечестивого Фиста, правителя Фракии. Сей Фист жестоко мучил хрис­тианскую деву Антонину, требуя от нее, чтобы она ста­ла жрицей капища Артемиды и одновременно его на­ложницей. Затем ангел Господень явился к воину Александру и повелел ему идти на выручку к Антони­не. Александр числился в войске у Фиста среди самых храбрых и доблестных воинов. Не раз он отличался в боях и всегда побеждал врагов. Явившись к Фисту, он сказал, что уговорит Антонину покориться его воле. «Ступай и делай с ней все, что захочешь», — сказал Фист. Но, спустившись в мрачное узилище, в коем бы­ла заключена дева, Александр уговорил ее поменяться с ним одеждами и бежать из темницы, скрываясь под его плащом. «Мне же ничего за то не сделают, ибо я на­хожусь у Фиста в большом почете», — уверял ее он. Антонина согласилась и, скрываясь под одеждами Александра, покинула узилище. На другой день под­мена обнаружилась, и разгневанный Фист приказал мучить Александра, прижигать ему ребра горящими свечами. Узнав об этом, Антонина пришла назад и ста­ла уговаривать жестокого правителя отпустить Алек­сандра, а ее взять вместо него на мученье. Но Фист по­велел замучить обоих, потом сжечь без остатка, а пепел закопать в глубокой яме. Вскоре после совершения страшной казни на изверга напал жестокий недуг, так что он не мог ни есть, ни пить, ни говорить и семь дней корчился в ужасных судорогах, покуда не исторгнул свою нечестивую душу. И после этого всякие гонения на христиан в той местности прекратились.

Вот в честь какого святого нарекли младенца Исаа-кия Александром. И разве не диво, что был он от рож­дения Исашенькой, а после крещенья стал Сашенькой!

А теперь он женился, восходит на крыльцо с моло­дой красавицей-женой, все осыпают их серебряными монетами, зернами и хмелем. Ох, до чего же высок! Ярославу сие удивительно — как получается, что сын вырастает выше, нежели отец? Сам Ярослав высок рос­том, но все же не таков верзила. Отец Ярослава, Всеволод Юрьевич, еще ниже ростом был. Дед, Юрги69 Вла­димирович, прозваньем Долгорукий, славился мно­гим, но только не высотою — был он коротенький, можно даже сказать, махонький. Говорят, кое-кто за глаза его даже называл обидным прозвищем Вершок. Однако сей вершок далеко распростер свои владения, оттого и заслужил иное прозвище — более знаменитое.

Так что не в росте дело, хотя и приятно видеть сы­на, выделяющегося среди всех красотою и статью.

Встали сын и невестка перед великим князем, низ­ко поклонились ему, до самой земли. Тут отроки за­брали из рук Ярослава блюдо, а вместо него дали ико­ну для благословения.

—   Живите крепко, дети мои, — осеняя святым об­разом склоненные головы молодых, произнес великий князь громко. — Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Поздравляю тебя, ясноглазик ты мой! Жду внучков поскорее. Стороне нашей теперь многое множество но­вых людей понадобится, большой урон понесли, а впе­реди еще неведомо, какие нас ждут ущербы. Хорошо бы сегодня тебе, невестушка, да и понести, ей-богу! — Он ласково улыбнулся Александре. Милое лицо у нее, а глаза такие же ясные, как у сына. Даст Бог, такое же большое гнездо населит, как и они с Феодосией, как и отец Ярослава, у коего и прозвище красноречивое — Всеволод Большое Гнездо.

—   Постараюсь исполнить, — тихо, робея, ответи­ла Брячиславна.

—   Вот и славно, а теперь прошу всех к свадебной каше, — пригласил Ярослав Всеволодович. — Там на­ши приспешники-повара чего только не наготовили — и гуси, и лебеди, и куры, и голуби, и тетери, и зайцы, и елени… Словом, приглашаем!

Надо ли говорить о том, как в пирной палате столы ломились от яств и напитков. Усадив жениха и невес­ту на почетное место, по бокам от них сели отцы, и Ярослав сразу же задорно воскликнул:

— А ну-ка, князь Полоцкий, дави их! И с двух сторон стали жать молодых друг к дружке боками, да так крепко, что у тех косточки хрустнули.

—   Ну же! — возмутилась Александра.

—   А как же! — захохотал Брячислав. — Чтоб меж вами ветер не проскочил.

—   Чтоб всю жизнь так-то тесно друг ко дружке жались, — добавил великий князь и первым поднял чару с крепким медом: — Выпьем, гости дорогие, за жениха и невесту, а то ведь скоро они покинут нас, и уж не увидим их до завтра, хе-хе! Ну, сынок мой, бе­реги ее. И желаю тебе, Леско, катиться на этой Саночке всю жизнь да по легкому насту!

И сам доволен остался, какое хорошее слово под­вернулось. Жених и невеста, по обычаю, вместо вина должны были потчеваться поцелуем. Они встали и приголубились для первого раза легонько.

—   О-о-о! — прокатилось по палате, и пир начался. Не успели осушить по первой хмельной чарке, как Брячислав вторую поднял:

—   И ты береги своего мужа, доченька. Лучший со­кол тебе достался. И желаю тебе, Саночка, чтобы при этом Леске ты всю жизнь жила так, словно в летнем леске, в коем полным-полно и грибов, и ягод, и всякой живности! А ну-ка, крепче поцелуйтеся!

Для второго раза молодые поцелуй отобрали по­крупнее, так что следующий возглас был уже «о-о-о-о-о-о!». И зашевелился пир, шибче пошли в ход закуски, загудели первые одобрительные разговоры. Молодым подали жареного лебедя, которого положено им было не резать, а рвать руками и есть поскорее, покуда не произошел третий, последний застольный поцелуй. И дружка Борис Всеволодович, коему очередь была го­ворить следующее слово, не спешил поднимать чашу свою, выжидая, покуда жених и невеста подкрепят си­лы душистой лебедятиной. Но вот уже они стали ути­рать с губ и рук своих жир, и он позволил себе встать:

— А теперь — за предков наших. За племя святого Владимира Святославича, озарившего Отечество наше светом Православия. За сына его, Ярослава Владимиро­вича, прозванного Мудрым. За внука его, Всеволода Яро-славича. За правнука его, Владимира Всеволодовича, прозванного Мономахом. За праправнука его, Юрги Вла­димировича, прозванного Долгоруким. За прапрапра-внука его, Всеволода Юрьевича, прозванного Большим Гнездом. За птенца гнезда сего большого — за нашего князя Ярослава, о святом крещении Федора Всеволожа. И за нашего молодого князя, Александра Ярославича. И за всех тех, коим от нынешнего брака родиться сужде­но Богом, и коих имен мы доселе не знаем, но придет вре­мя — узнаем их! И сего ради — неробкого поцелуя!

Жених и невеста встали, чтобы уж более не садить­ся за свой свадебный стол, и стали целоваться долго и нежно, так долго, что по пирной палате прокатилось «о-о-о-о», очень долгое «о-о-о-о-о-о-о».

— И-эх! — крикнул Александров отрок Савва, когда губы жениха и невесты наконец разъялись. — Пора идти сторожить их!

Ему, как главному Александрову слуге и оруже­носцу, предстояло сидеть под дверью супружеской спальни молодоженов до тех пор, покуда Александр не выйдет назавтра оттуда.

Великий князь и князь Полоцкий встали из-за сто­ла и вывели на свободное место детей своих для свадеб­ной пляски. И все зашевелилось пуще прежнего, заго­монило, захлопало в ладоши, выбивая быстрый плясо­вой лад. И, не ожидая ничьих призывов, Александр Ярославич бодро, будто пускаясь в бой на врага, запел:

Хожу я по горенке — не нахожуся.

О-ой, не нахожуся!

Гляжу я на милую — девка хороша!

О-ой, Сан очка-душа!

0-о-очи мои, о-очи,

Очи Александры!

Не даете, очи, из дому мне выйти,

Не даете, не даете — все к себе манете!

Сам он при этом выступал, приплясывая, перед не­вестою, которая весело смеялась, готовясь к ответу, и тотчас подхватила:

Хожу я по горенке, не нахожуся.

О-ой, не нахожуся!

Гляжу я на милого — не нагляжуся.

О-ой, не нагляжуся!

Бро-ови мои, бро-ови,

Брови Александровы!

Не даете, брови, ни о чем помыслить,

Не даете, не даете — всю меня берете!

И сама стала плясать плавно, кружась около своего жениха и в последний раз хлестая вокруг своей длин­ной и толстой девичьей косой. Недолго косе оставалось быть такою — вскоре Александр расплетет ее, а завтра утром уже станут заплетать Александре вместо одной две косы, как и положено замужней женщине.

И шумно заплясали все гости, притопывая и при­хлопывая, посвистывая и покрикивая, хмель зашеве­лился в головах и душах, у всех настало то радостное первохмельное мгновенье, когда на сердце — солнечное майское утро. И громко все замычали свое «о-о-о-о!», когда посаженые отец и мать сперва увели невесту, а по­сле, дав жениху поплясать еще немного с друзьями дет­ства и юности, туда же спровадили и его, сердечного. Великий князь шел за сыном следом, подталкивая его в спину и приговаривая:

— Но пошел! Давай-дава-ай! Но, милый! Да чтобы шагом-шагом, а потом рысью-рысью, а после метью-метью80 , а уж потом — во всю прыть!

Довел до самых дверей спальни, и тут отрок Савва перегородил ему путь:

— Эт-т-то куда! Не положено! К молодой царице токмо молодого царя пускать дозволяется! Ступай се­бе, великий княже, пируй с Богом. Коли надобно бу­дет — позовем.

И закрылись двери Александровой неженатой юно­сти. Там, скрытый от всех глаз, оставшись наедине со своей невестою, станет он расплетать ее девичью косу.

Делать нечего — приходилось возвращаться в пир-ную палату, где веселье шло уже не шагом-шагом, а рысью-рысью, готовое перейти на меть-меть… И был пир долог, до самого часа ночного. Сменялись блюда с яствами, сменялись вина, сменялись песни — то весело-весело-весело, а то вдруг для разнообразия грустную затянут. Плясали тако же — то буйно, ли­хо, до отшибания каблуков, а то величаво, чинной по­ступью походят-походят, да и опять к столу за новой чарою. И пили-пили, поднимая одну за другой здра­вицы.

Вспомнили про Меркурия — а где же он? Отчего до сих пор не явился на пир? Оказывается, отбыл епис­коп Смоленский.

—   Как отбыл? Куда?

—   В Киев подался. «Ныне отпущаеши, владыко…» — молвил и уехал. Сказывал, что после того, как он Александра обвенчал и увидел, теперь может спокойно к смерти приуготовиться. Мол, есть у Руси заступник.

—   Ай-ай-ай! — качал хмельною головой Ярослав Всеволодович. — Увидел, стало быть, в ясноглазике моем заступника! Да как же нам еще раз не поднять кубки наши за епископа Меркурия? Дай Бог ему здра­вия, а коль наметил умирать — блаженного успения и доброго ответа на судище Христовом.

И сколько бы ни пили, а все рождались и рожда­лись новые здравицы, которые нельзя было как-либо миновать, не осушив доброго кубка. Чествовали бра­тьев Ярославовых, да каждого по очереди. Хвалили и Феодосию, желая ей еще одного сынка родить, хотя можно и дочку, ибо и без того они, Ярослав и Феодо­сия, свой урок по сынам выполнили. А то вдруг взя­лись воспевать недавних нехристей, огульно именуя их бывшими лопарями — и ижорцев Пелъгуя с братом, и трех тевтонов, нечаянно занесенных в Торопец попутным ветром, да так тут, у нас, на Руси, и при-гнездившихся. Эти от всеобщих ласк до того упились безбрежно, что двоих унесли, а третий следом на чет­вереньках сам выбрался, изображая раньше времени восставшего от спячки медведя. Словом, такая пошла круговерть, какой и положено происходить на свадь­бе. Не обошлось и без драки. Новгородец Мечеслав, любовно именуемый в народе Мишею, перебрав лиш­него, вдруг кинулся бить одного из бояр торопецких с криком:

— Маркольт! Бейте его! Это Маркольт — вельмо­жа князь Данилы!

Очень ему показалось подозрительным, что Данила Галицкий сам сбежал от свадьбы, а вельможу своего Маркольта тут оставил с каким-то недобрым умыслом. Насилу переубедили Мишу, что не Маркольт это. Одна­ко побить успели немало глиняной столовой утвари, так что, когда вновь плясали, под ногами хрупало.

Проснулся Ярослав Всеволодович раным-рано. Как уходил от свадебного стола, он помнил, но смутно. Главное, что никто его не вел под руки, ибо как бы ни напился, а великий князь лица не терял и всегда поки­дал веселое застолье на собственных ноженьках. Тот­час раздался шепот великняжеского отрока Игнатия:

—    Чего тебе, господине мой? Кваску ли, пива ли аль меду?

—    Сперва — первое, вторым — второе, а третьим — третье, — весело, вспоминая единым махом все вчераш­нее, отвечал Ярослав. Он попил ледяного квасу и встал со своего ложа. Кратко помолился Господу, стоя в со­рочке пред строгими, но милостивыми ликами. Теперь попил такого же холодного мутного пива. Стал умы­ваться холодной водою, глубоко вдыхая и шумно выды­хая из себя воздух душистого весеннего утра.

—    Хорошо, Игнаша! — крякнул он, еще более взбадриваясь.

—    И совсем неплохо, — подтвердил слуга.

—   Каковы донесения о минувших битвах? — иг­риво спросил великий князь, кивая в ту сторону, где примерно находилась спальня молодых.

—   Донесения оттуль поступают добрые, — отве­чал отрок, служивший у князя уже лет десять, не ме­нее. — Отрок Савва всю ночь под дверью бодрство­вал… «Я, — говорит, — неусыпно чижиковал ». И ска­зывает, что воевода наш одержал полные победы.

—   А посему теперь мне еще полкубка средней стоялости меда подай, — с удовольствием выслушав доне­сение, приказал Ярослав. Он выпил и затем велел при­нести ему ловчий кафтан и сапоги, поскольку люто нетерпелось ему поскорее испытать одного или двух со­коликов, привезенных из Полоцка в подарок. Спросил про Брячислава, уехал ли он вчера на свое жилье или тут ночевать остался. Оказалось, в полночь отбыл. По­слано было за Александровым ловчим Яковом, уро­женцем Полоцка, который и теперь-то, в юные годы, был одним из лучших на Руси Словенской, а в будущем обещал быть на всей Руси непревзойденным ловчим.

В сей час за окнами еще только-только начинало светать. Нарядившись, великий князь немного поел вчерашней дивно приготовленной журавлятины, вы­пил еще немного меду и вышел из своей горницы. Ка­ково же было его восхищенное удивление, когда навст­речу ему вышел его сын Александр в сопровождении отрока Саввы, ловчего Якова, новгородца Сбыслава и двух сокольников — Андрея Сумянина по прозвищу Варлап и Мефодия Михайлова, которого ради его юно­го возраста и мелковатости звали Нефедиком. Все они, как и Ярослав, были обряжены в подобающие ловам одежды.

—   Исполать тебе, великий князь, — поклонился Александр, а с ним и вся его свита.

—   И тебе многая лета, — со смехом отвечал Яро­слав. — Вот уж не ожидал видеть тебя после первой гнездовой ночки с утра пораньше! Отчего не милуешься со своей любезной? Может, что не так? Не по-твоему?

—    Не тревожься, батюшка, — рассмеялся в ответ Александр. — Все так и все сладилось. Лучшего и быть не может. Только вот Саночка моя спит сладко, а я… Ты сам знаешь… Яко учил нас твой прадед, а мой прапрадед Мономах: «Да не застанет вас солнце в по­стели. Заутреннюю отдавше Богови хвалу, и потом — солнцу восходящу и, узревши солнце, прославити Бо­га с радостию!»

—    И, стало быть, ты решил поутру размяться со­колиной охотой? — обнимая сына, сказал Ярослав и трижды поцеловал его свежее лицо.

—    Смерть как хочется тестевы подарки в деле ис­пробовать! — отвечал Ярославич.

Спустя некоторое время они уже скакали по полю в окрестностях Торопецкой крепости, держа на своих рукавицах кто соколика, кто кречета, а кто и ястреб­ка. Ярослав нес Патроклоса, а Александр — Столбика, про которого, помнится, было сказано Брячиславом, что он в ловах не шибко силен, зато в полете необычай­но красив, а к тому же — любимчик Александры.

Впереди всех скакал Александр, бодрый и оживлен1 ный, словно не его вчера с трудом подняли, обвенчали, будто не у него только что состоялась и сладилась пер­вая брачная ночь. Он скакал на своем золотисто-була­ном Аере, тонком, как луч рассвета, встававшего впере­ди, шелковое корзно огнем трепетало за спиной Яросла-вича, но рука, держащая на перчатке птицу, оставалась неподвижной, так что Столбику не доставлялось ника­кого беспокойства, и он мог оправдывать свою кличку, сидя на Александровой руке прямо, аки столбик.

И Ярослав любовался своим прекрасным сыном, с нежностью думая: «Ишь ты, ясноглазик мой… Мо-номаховы поучения чтит…» И скакал молодой Алек­сандр на резвом коне, с соколиком на левой руке, а впереди него брызнуло и распахнулось утреннее ве­сеннее зарево, золотисто-буланое, как Аер, и такое же летучее. Да не застанет вас солнце в постели!