ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

Выпуск 3 (634)

Игорь Тимофеев

ИБН БАТТУТА

«Молодая гвардия»

МОСКВА 1983

Рецензенты:

доктор филологических наук,

профессор кафедры истории литературы

стран Азии и Африки ИСАА при МГУ,

В.И. Семенов;

кандидат филологических наук,

старший научный сотрудник Института мировой

литературы имени А.М. Горького А.Б. Кудепин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава вторая

«Чем прибыль на море, лучше безопасность на суше», - говорит турецкая пословица.

Черное море лежало у самых ног - неприветливое, холодное, штормовое. Отплытие судна откладывалось со дня на день, но это, казалось, вовсе не волновало худощавого смуглого капитана-грека, который каждое утро выходил на берег, сокрушенно хлопал себя руками по бедрам и отправлялся в ближайшую корчму, где пил вино и резался в кости со своими крикливыми единоплеменниками.

Ибн Баттута в последние дни перед выходом спал тревожно и чутко, просыпался по нескольку раз за ночь, долго сидел на постели, прислушивался к свисту ветра и монотонному рокоту волн.

Его мучили дурные предчувствия. Но когда однажды Утром греческий капитан, протирая опухшие от пьянства глаза, пробормотал, что пора готовиться к выходу, Ибн Баттута неожиданно пришел в хорошее расположение духа: отплытие было назначено на четверг, а этот день в отличие от вторника или субботы считается у арабов счастливым.

К полудню у Ибн Баттуты собрались все его спутники - арабские и персидские купцы, направлявшиеся в Крым со своим товаром - кожами, шелками, пряностями. Среди них были и пожилые люди, но так уж вышло, что небольшая компания единодушно признала авторитет молодого хаджи и безропотно подчинилась его воле. Особенно рьяно выказывал свое расположение магрибинский купец Абу Бакр, который ходил за Ибн Баттутой как тень, на лету ловил его распоряжения.

В полдень Ибн Баттута велел начинать погрузку. Абу Бакра, гортанный цокающий говор которого напоминал ему родину, Ибн Баттута пригласил расположиться с ним в одной каюте, куда неразговорчивый румийский мамлюк Михаил еще утром снес все необходимые вещи.

На рассвете следующего дня хлопнули, наполняясь ветром, латаные грязные паруса, и судно, развернувшись в бухте, нырнуло в густой туман. Три дня шли при попутном ветре. Вечером третьего дня ветер изменил направление, начало штормить. Всю ночь судно кидало с боку на бок; похрустывали и скрипели мачты и шпангоуты.

Поутру Ибн Баттута велел Абу Бакру подняться на палубу и выяснить состояние моря. Абу Бакр вернулся через считанные минуты с лицом, белым как саван.

- Плохи дела, - пробормотал он.

На пятые сутки шторм прекратился, ночной ветер расчистил небо, и спокойная зеленая вода позолотилась рассветными лучами. К полудню на горизонте показались горы, чуть позднее путешественникам открылась хорошо знакомая панорама Синопа.

Первый выход в море закончился там, где начался. Один из персидских купцов, которого замучила морская болезнь, решил сгрузить свой товар и сойти на берег, но Ибн Баттута запретил ему это.

- Никто не сойдет, - сказал он жестко. - Мы будем ждать погоды на судне.

Мартовское море вело себя как капризный ребенок. Направление ветра менялось дважды на дню. Выбрав удачный момент, капитан дал команду ставить паруса и вновь вышел из бухты. Снова судно летело вперед, подгоняемое попутным ветром, и снова к исходу третьего дня неожиданно налетел шторм.

Абу Бакр искренне огорчался подавленности Ибн Баттуты. Стараясь отвлечь его от тягостных мыслей, веселый магрибинец то и дело шутил, рассказывал о коварных демонах - дельханах, населяющих острова в океане. Ибн Баттута хорошо знал эти истории, но слушал внимательно.

- Дельханы, - рассказывал Абу Бакр, - имеют обличье людей. Они сидят верхом на страусе и питаются плотью путешественников, выброшенных бурей на берег. Однажды один такой дельхан напал на корабль в открытом море и хотел утащить команду, но моряки стали сражаться с ним. Тогда он испустил крик, от которого они все упали ниц, и он легко овладел ими.

На этот раз обошлось. Вознаграждением за бессонную ночь был полный штиль утром. Ветер благоприятствовал путешественникам в последующие два дня, до тех пор пока наблюдательный и зоркий Абу Бакр не закричал, захлебываясь от восторга:

- Берег!

Берег медленно выплывал из утренней дымки, на холмах постепенно проступали белые горошинки строений, зеленые пятна садов, колокольни.

Это была Керчь, Киммерийский Босфор античности, Vospro средневековых итальянских портоланов.

Ибн Баттута так описывает свою встречу с Крымом:

«Ночь мы провели в церкви. Приготовили курицу, но есть ее не стали: она была из корабельных запасов и пахла морем. Место, где мы сошли на берег, пустыня, называемая Дешт-и-Кипчак. Это зеленая степь, нет в ней ни деревьев, ни холмов, ни домов, ни хвороста. Люди здесь жгут навоз, который называется «тазак». Старики собирают его в подолы своей одежды. По этой степи ездят только на колесах, и ехать из края в край надо шесть месяцев: три месяца по владениям султана Мухаммеда Узбека и еще три месяца - по другим землям.

На следующее утро один из купцов отправился к кипчакам. Они исповедуют христианство. Он арендовал у них телегу, запряженную лошадьми. Мы погрузились на нее и отправились в город Кафа…»

Христианская церковь, в которой нашел приют Ибн Баттута, - это знаменитый керченский храм Иоанна Предтечи, построенный в конце XIII века.

* * *

Первое в истории описание Крыма принадлежит Гомеру:

«В славную пристань вошли мы: ее образуют утесы, круто с обеих сторон подымаясь и сдвинувшись подле устья великими, друг против друга из темныя бездны моря торчащими камнями, вход и исход заграждая. Люди мои, с кораблями в просторную гавань проникнув, их утвердили в ее глубине и связали у берега, тесным рядом поставив; там волн никогда ни великих, ни малых нет, там равниною гладкою лоно морское сияет».

Удобное расположение на перекрестке мировых торговых путей, обилие безопасных бухт, мягкий климат - все это издревле привлекало к Крыму внимание иноземных завоевателей. В начале XIII века в Крыму появились татаро-монголы. Разграбив в 1223 году Судак, кочевые разбойники снова ушли в степь, но спустя несколько лет вернулись - на сей раз надолго. Крым был присоединен к великой кочевой империи Батыя, и местные правители-севасты ежегодно возили в Сарай причитающуюся с них дань.

Не довольствуясь официальными поборами, степняки нередко предпринимали грабительские набеги на цветущие приморские города, что наносило тяжелый урон их хозяйственной жизни.

Главную роль в восстановлении международных торговых связей, расстроенных татаро-монгольским нашествием, сыграли венецианские и генуэзские купцы, которым один из наместников золотоордынского хана продал прибрежные города Крыма. Между венецианцами и генуэзцами разгорелась острая конкурентная борьба. Постепенно генуэзцы одолели соперников и прибрали к рукам всю черноморскую торговлю. В конце 60-х годов XIII века генуэзские купцы купили у татар право создать свою торговую факторию на месте древней Феодосии. Небольшой греко-аланский поселок, названный ими Кафой, со временем превратился в центр всех генуэзских колоний в Крыму. Своего консула генуэзцы именовали «главой Кафы и всего Черного моря», подчеркивая свое привилегированное положение в торговой жизни обширного географического ареала.

На Ион Баттуту кафинский порт произвел огромное впечатление. «Там стояло около двухсот кораблей - военных и пассажирских, больших и малых, - писал он. - Это один из замечательнейших портов мира».

Генуэзцы торговали всем и со всеми, лишь бы торговля приносила барыш. В Константинополь они везли просо, ячмень, пшеницу, соленую рыбу. По свидетельству хрониста Никифора Грегора, византийская столица в такой степени зависела от завоза продовольствия из Крыма, что в случае перебоев оказывалась на грани голода. В значительной мере зависели от генуэзцев и рыбацкие поселки на Северонавказском побережье, куда из Кафы доставляли крымскую соль.

В XIV веке на крымских рынках можно было встретить купцов из Московии, которых по традиции называли «гостями-сурожанами». Русские торговые люди прибывали сюда большими караванами и везли крупные партии дорогих северных мехов - лисицу, соболя, горностая, а также холсты, кожи, оружие. Колчаны и стрелы московской работы охотно приобретали татарские мурзы. Возвращаясь на родину, гости-сурожане брали с собой восточные шелковые ткани, мыло, сахар, миндаль, пряности.

Немалую прибыль генуэзским купцам приносила торговля «живым товаром». Кафа была своеобразным перевалочным пунктом, куда перед отправкой в Египет или в Западную Европу сгоняли невольников из самых разных стран. Черкесов, абхазцев, грузин приобретали в Копе, русских - мужчин, женщин, детей - целыми партиями привозили татары, промышлявшие разбоем в южнорусских степях. Славянские полонянки стоили на невольничьих рынках дорого: по свидетельству византийского писателя Пахимера, цена раба-славянина составляла от 60 до 80 дукатов.

Вот что писал об этом известный русский историк В. Ключевский:

«Татары, вооруженные луками, кривыми саблями и ножами, редко пиками, на своих малорослых, но сильных и выносливых степных лошадях, без обоза, питаясь небольшим запасом сушеного пшена или сыра да кобылиной, легко переносились через необъятную степь, пробегая чуть не тысячу верст пустынного пути. Частыми набегами они прекрасно изучили эту степь, приспособились к ее особенностям, высмотрели удобнейшие дороги, сакмы или шляхи и выработали превосходную тактику степных набегов; избегая речных переправ, они выбирали пути по водоразделам: главным из этих путей к Москве был Муравский шлях, шедший от Перекопа до Тулы между верховьями рек двух бассейнов, Днепра и Северного Донца. Скрывая свое движение от московских степных разъездов, татары крались по лощинам и оврагам, ночью не разводили огней и во все стороны рассылали ловких разведчиков. Так им удавалось незаметно подкрадываться к русским границам и делать страшные опустошения. Углубившись густою массой в населенную страну верст на сто, они поворачивали назад и, развернув от главного корпуса широкие крылья, сметали все на своем пути, сопровождая свое движение грабежом и пожарами, захватывая людей, скот, всякое ценное и удобопереносимое имущество. Это были обычные ежегодные набеги, когда татары налетали на Русь внезапно, отдельными стаями в несколько сотен или тысяч человек, кружась около станиц, подобно диким гусям, бросаясь туда, где чуяласьдобыча.

Полон - главная добыча, которой они искали, особенно мальчики и девочки. Для этого они брали с собой ременные веревки, чтобы связывать пленников, и даже большие корзины, в которые сажали забранных детей. Пленники продавались в Турцию и другие страны; Кафа была главным невольничьим рынком, где всегда можно было найти десятки тысяч пленников и пленниц из Польши, Литвы и Московии. Здесь их грузили на корабли и развозили в Константинополь, Анатолию и другие края Европы, Азии и Африки…»

«Кафа - превосходный, тянущийся вдоль берега моря город, - писал Ион Баттута. - В нем живут христиане, большая часть их - генуэзцы».

В последнем Ибн Баттута ошибался. Генуэзцы - богатые купцы, феодалы, ростовщики и работорговцы, - хотя и были истинными хозяевами города, большинство его населения тем не менее не составляли. Возможно, Ибн Баттута попросту не обращал внимания на так называемых homines minuti, «презренных людей», простонародье, чернь, коренных или пришлых обитателей Кафы которым она была обязана своим процветанием. Впрочем не исключено, что для Ибн Баттуты все христиане был на одно лицо, и, с неприязнью относясь к неверным, он не замечал в их среде этнической пестроты. Между тем в XIV веке Кафа была населена преимущественно греками и армянами; последние обосновались здесь не позднее 1316 года. Среди прочих «неверных» встречались валахb, поляне, грузины, мингрелы и черкесы. Всех их генуэзцы ошибочно называли сарацинами. Немало было и иудеев, державших в своих руках финансовую жизнь города. Homines minuti, о которых Ибн Баттута даже не упоминает, это главным образом ремесленный люд, занятый в производстве небольших весельных галер: плотники, кузнецы, мастера, изготовлявшие железные листал для обшивки суден, конопатчики, прядильщики и ткачи парусов.

Во главе города стоял консул, которого ежегодно назначали из Генуи. При консуле состоял совет городских попечителей - провизоров, ведавших торговлей, полицией и коммунальными службами, совет старейшин из восьми человек, а также два массария, ответственных за финансы, начальник стражи и шестнадцать синдиков - судей.

Административным центром города была цитадель. Там располагалась резиденция консула и пристроенное к ней здание суда, где синдики вершили правосудие, не гнушаясь использованием знаменитой «машины для пыток». Рядом размещались казначейство, контора для проверки весов и взимания пошлин с сыпучих товаров, магазины и торговые склады. В цитадели же была и резиденция латинского епископа.

Подворье тянулось длинной линией вдоль берега моря. В его тесных густонаселенных кварталах жили местные и заезжие купцы, мелкие торговцы, ремесленный люд, городская голь. Здесь же находились караван-сараи, лавки, ремесленные мастерские. Не было недостатка и в шумных кабаках, где продавали в розлив прекрасное крымское вино.

Кафа просыпалась на заре и ложилась спать с заходом солнца. Городские власти требовали от жителей запирать ворота домов не позднее восьми часов вечера летом и в девять зимой. Ослушавшегося ожидал денежный штраф. Исключение составляли караван-сараи, где разрешалось бодрствовать на час позже.

* * *

Неподалеку от Солхата - Старого Крыма - стоит огромный пятиугольной формы караван-сарай. Мартовская травка у массивного, украшенного резьбой портала вся в заплешинах - вбита в пыль, вытоптана тысячами ног.

Внутри чистота и простор, вдоль стен тянется айван - крытая галерея, своды которой покоятся на ажурных деревянных колоннах, в глубине айвана резные двери келий, предназначенных для торговых гостей. У водоразборного фонтана, что в центре внутреннего двора, толчея и гвалт - правоверные, прибывшие из разных стран, знакомятся, делятся впечатлениями, обмениваются новостями, рассказывают всякие байки и небылицы.

В Кафе лающая латинская речь да угрюмые колокольни с массивными крестами наполняли сердце тревогой и унынием. Иное дело Солхат, блистательная резиденция ордынского наместника, где много единоверцев и в мечетях звучит хотя и коверканный, но родной арабский язык.

Солхат со всех сторон обнесен мощной крепостной стеной. В центре города обращенная к югу базилика мечети, построенной еще в 1314 году Узбеком, могущественным ханом Золотой Орды.

Остановка в Солхате была кратковременной. Влиятельный крымский наместник эмир Тулуктимур оказал Ибн Баттуте почет и уважение, подарил денег и коня и пригласил ехать с ним вместе в Сарай, столицу Золотой Орды.

* * *

Тронулись в путь затемно. Еще в Солхате Ибн Баттута приобрел три телеги. В одной, просторной, с войлочным верхом, он разместился вдвоем с наложницей. Другая, поменьше, была предназначена для Афифа ад-днна Таварзи, которого Ибн Баттута называл своим другом. Третья, запряженная тройкой верблюдов, составляла обоз. В ней ехали гулямы, охранявшие сундуки с добром.

«Телегу татары называют арбой, - писал Ибн Баттута. - Ее тащат две или больше лошадей. Иногда волы или верблюды, в зависимости от легкости или тяжести телеги. Возница садится верхом на одну из лошадей, в руках у него кнут, а также длинный прут, которым он уточняет направление. На телеге сооружается арка из деревянных прутьев, связанных тонкими кожаными ремешками, на них наращивается войлок, и в нем есть два окна. Изнутри все видно, а снаружи не угадать, кто внутри. Люди спят, едят, читают, пишут на ходу…»

Путь в Сарай лежал через степь. Несколько дней подряд шли дожди, земля еще не просохла, и тяжелые телеги двигались медленно, оставляя глубокие колеи.

Утренние заморозки затягивали лужицы тонким ледком, который похрустывал под копытами лошадей. К полудню припекало солнце, неразговорчивые возницы распахивали полушубки, заложив кнуты под мышку, яростно чесались.

Перед полуднем делался привал: крытые фургоны съезжались, образуя круг; лошадей, волов и верблюдов распрягали и пускали пастись под присмотром погонщика или одних, не опасаясь воровства.

«Если у кого-нибудь найдут краденую лошадь, - вспоминал Ибн Баттута, - его заставят вернуть ее хозяину, а вместе с ней еще девять лошадей. Если же он не в состоянии сделать это, то забирают его детей. Если же у него нет детей, то его казнят, отрубая голову, как барану».

На привалах погонщики складывали в кучки высушенный конский или воловий навоз и разводили костры, на которых варили жирную похлебку - дуги. Из дымящегося прокопченного котла ее разливали по мискам и добавляли кислого молока. Ибн Баттуте такая еда была не по вкусу. Эмир Тулуктимур добродушно посмеивался, рукой нащупав в котле кусок баранины пожирнее, протягивал его гостю. На одном из привалов Ибн Баттута решил угостить эмира халвой, припасенной еще в Синопе. Но Тулуктимур наотрез отказался от подарка.

- Для мужчины есть сладости - позор, - пояснил он обескураженному магрибинцу.

И тут же рассказал, как однажды хан Золотой Орды Узбек предложил одному из своих мамлюков кусочек халвы, обещая за это даровать свободу ему и его многочисленному семейству. Оскорбленный мамлюк не припал предложение своего властителя.

- Даже если ты велишь убить меня, я не прикоснусь к сладкому, - ответил он с достоинством.

Ибн Баттута слушал и удивлялся. Все было в диковинку в этой степной стране, многие обычаи казались нелепицей и вздором. Наблюдательный магрибинец не мог не заметить, сколь иллюзорным было господство ислама у степняков: в городах эмиры и нойоны молились, как всюду, пять раз на дню; кочевники же не молились вовсе, а если их заставляли делать это, то, сев на четвереньки, они припадали лбами к земле, глядели исподлобья немигающими пустыми глазами. Даже высокопоставленные вельможи не знали арабского, не умели читать и писать, и улемами были, как правило, ученые хорезмийцы, самаркандцы, бухарцы, персы из Хорасана, арабы из Месопотамии, турки из Коньи, Сиваса, Денизли.

Мусульманство принял еще в XIII веке могущественный хан Берке, но только с 1312 года, когда ханской ставкой силою овладел молодой энергичный Узбек, ислам стал насаждаться в качестве официальной религии государства. Уже в 1314 году Узбек-хан сообщил египетскому султану аль-Малику ан-Насиру, что в Золотой Орде почти не осталось неверных, но это было несомненным преувеличением - новая вера проникала в кочевые юрты крайне медленно, и процесс исламизации завершился лишь несколько веков спустя.

В целом степняки исповедовали старые языческие культы, и закона предков - Чингисовой Ясы - строго придерживалось не только простонародье, но и родовая знать.

Ибн Баттуту поражали некоторые обычаи монголов. Так, например, он наверняка заметил, что занятые приготовлением пищи гулямы стараются не прикасаться ножами к огню, никогда не достают ножом мясо из котла, ничего не рубят топором около костра. Поступить иначе, считали монголы, означало бы отрубить голову у огня.

В числе прочих странностей был запрет опираться на плеть, прикасаться к стрелам кнутом, отлавливать или убивать молодых птиц, ударять лошадь уздой, ломать кость о кость, проливать на землю молоко, ронять пищу в ставке.

Ибн Баттута не мог не удивляться и необъяснимому, с его точки зрения, запрету стирать одежду. Кочевники считали, что вывешенное для сушки платье может навлечь гнев богов и тогда они ниспошлют на землю гром и молнию.

Трудно сказать, что лежало в основе этого суеверия.

Некоторые исследователи полагают, что еще в незапамятные времена оно, как и многие другие предрассудки, было порождено случайностью: стирка белья сколько раз совпала с грозой, которой особенно страшатся степняки, - неумолимым огненным валом катится она через степь, уничтожая скот и выжигая пастбища…

На восемнадцатый день пути караван вступил в дельту Дона. Весенний разлив затруднял движение, лошади и верблюды увязали в липкой грязи, и эмир Тулуктимур, с которым шел большой обоз, пропустил Ибв Баттуту вперед, передав с ним письмо наместнику Азова аль-Хваризми.

В Азове Ибн Баттута остановился в странноприимном доме, принадлежавшем иракцу по имени Баджаб, и в течение двух дней ожидал подхода каравана.

Эмира Тулуктимура в Азове встречали со всеми почестями, приличествующими его высокому положению. В месте, выбранном для ставки, по приказу наместника были разбиты три шатра: один из цветного шелка и два других из льняной ткани. Когда эмир Тулуктимур слез с повозки, перед ним расстелили длинную шелковую дорожку, чтобы он не запачкал ноги по пути в шатер. У входа в шатер эмир посторонился и жестом руки пригласил Ибн Баттуту первым войти внутрь. Пропуская гостя вперед, он оказывал ему величайшее почтение и давал понять всем окружающим, сколь высоко он ставит ученого магрибинского шейха.

Пол в шатре был устлан круглым ворсистым ковром, в центре стояла длинная скамья из дорогого дерева, украшенного резьбой и драгоценными камнями, на скамье набивная шелковая подушка. Прежде чем сесть, эмир Тулуктимур вновь пропустил вперед Ибн Баттуту и находившегося в свите богослова Музаффар ад-дина, а затем сел на подушку между ними. Ибн Баттута особо подчеркивает это отнюдь не из пустого бахвальства - его действительно поразило то необыкновенное уважение, которое степные феодалы оказывали лицам духовного звания. Между тем в этом не было ничего удивительного: хан Узбек сделал исламизацию краеугольным камнем своей внутренней политики, и каждый, кто хотел пользоваться доверием монарха, должен был демонстративно показывать свое благоговейное отношение к новой вере.

Торжественный меджлис по поводу встречи Тулуктимура затянулся до позднего вечера. Гостей щедро угощали кониной, кумысом и хмельным напитком - бузой.

В конце вечера наместник приказал внести в шатер сундуки с подарками. Самым знатным гостям, в числе которых был Ибн Баттута, преподнесли богатые одежды из шелка и букарана, у входа в шатер их ожидали породистые кони.

Лошадей в Золотой Орде было несметное количество, стоили они, по сообщению Ибн Баттуты, сущие пустяки.

«Лошадей в этой стране, - писал он, - столько же, сколько у нас овец, и даже больше. У татарина их могут быть тысячи. Местные жители имеют обыкновение класть в повозки, в которых едут их жены, кусочки войлока длиною в шибр, нанизанные на тонкие прутья длиною в локоть… Каждый кусочек войлока означает тысячу лошадей. Мне приходилось видеть людей, у которых было десять таких войлочных лоскутов и даже более того…»

Выносливых степных лошадок кочевников в Египте называли акадиш, что означало «кони, не имеющие родословной». Иначе говоря, беспородные. В незатейливом хозяйстве степного жителя лошадь играла неоценимую роль. Она была основным средством передвижения, наряду с волами и верблюдами незаменимой тягловой силой, давала кумыс - главную пищу кочевников летом, мясо, которое нарезалось мелкими кусочками и высушивалось на солнце и сохранялось в таком виде весьма долго, - в зимнюю пору.

По словам Ибн Баттуты, предприимчивые мусульманские купцы огромными партиями вывозили дешевых золотоордынских лошадей в Индию, где продавали их с большой выгодой для себя.

«Для каждых 50 лошадей, - писал Ибн Баттута, - купец нанимает конюха, который пасет их, как овец. Он садится на коня, держа в руке длинный прут с веревкой. Догнав нужную ему лошадь, он накидывает ей на шею аркан и пересаживается на нее, отпуская свою пастись…»

Несмотря на то, что многое в Золотой Орде казалось ему странным, Ибн Баттута описывает обычаи и нравы кочевой империи вполне уважительно, без малейшей иронии или превосходства, так, как мусульманину приличествует описывать страну, населенную единоверцами. Как и всюду, где ему приходилось бывать, Ибн Баттута видел лишь то, что хотел видеть, и попросту не замечал того, что выходило за пределы его кругозора. Вероисповедный критерий определял границу между добром и злом, и восхищение правоверным монгольским государем Узбеком не мешало Ибн Баттуте каждое упоминание о боготворимом монголами язычнике Чингисхане сопровождать эпитетом «проклятый».

В этом Ибн Баттута строго следовал традиции, сложившейся в арабо-мусульманской историографии. Монгольское нашествие, которое в XIII столетии огненным смерчем прокатилось по территории цветущих мусульманских государств, превратив в пепел то, что заботливо создавалось веками, надолго сохранилось саднящим надрезом в исторической памяти мусульман. Смешавшиеся с автохтонным населением и принявшие ислам потомки Чингисхана со временем стали своими; сам же Чингисхан навсегда запомнился кровожадным чудовищем, варваром, не знавшим милосердия, степным язычником, не ведавшим истинной веры.

Вот как писал о монгольском нашествии средневековый историк Ибн аль-Асир:

«Пересказ этого дела заключает в себе воспоминание о великом событии и огромном несчастии, которому подобного не производили дни и ночи и которое охватило все создания, в особенности же мусульман; если бы кто сказал, что с тех пор, как Аллах всемогущий и всевышний создал человека, по настоящее время, мир не испытывал ничего подобного, то он был бы прав: действительно, летописи не содержат ничего сходного и подходящего. Из событий, которые они описывают, самое ужасное то, что сделал Навуходоносор с израильтянами по части избиения их и разрушения Иерусалима. Но что такое Иерусалим в сравнении с теми странами, которые опустошили эти проклятые, где каждый город вдвое больше Иерусалима! И что такое израильтяне в сравнении с теми, которых они перебили! Ведь в одном (отдельно взятом) городе, жителей которого они избили, было больше, чем всех израильтян. Может быть, род людской не увидит ничего подобного этому событию до преставления света и исчезновения мира, за исключением разве Гога и Магога. Что касается антихриста, то он ведь сжалится над теми, которые последовали ему; эти же ни над кем не сжалились…

Вот как происходило это событие, искры которого разлетелись во все стороны и зло которого простерлось на всех: оно шло по весям, как туча, которую гонит ветер».

С тех пор утекло много воды. Кочевые легионы Чингисхана осели в завоеванных землях; гигантская империя, что простерлась от Китая до Западной Европы и от Камы до Индийского океана, не выдерживая собственной тяжести, раскололась на улусы, лишь формально подчинившиеся великому князю, а на деле независимые и даже враждебные друг другу.

Тяжким камнем на шее Руси висел улус Джучи, Золотая Орда, разноплеменное и разноязыкое кочевье, раскинувшее свои передвижные юрты - кутармы в бескрайней степи от Хорезма и низовьев Волги до Днепра.

Достаточно осведомленный о монгольских завоеваниях в Средней-Азии и Иране - об этом подробно сообщали арабские хроники - Ибн Баттута совершенно не представлял себе масштабы трагедии, случившейся в Восточ- . ной Европе в том же самом XIII веке. Во всяком случае, воспринимая Золотую Орду как могущественное мусульманское государство, он ни словом не обмолвился о Руси, так, словно бы ее и не было вовсе.

Случайно или умышленно? Думается, ни то, ни другое. Скорее всего в первой половине XIV века русские княжества представлялись арабскому путешественнику неотъемлемой частью Золотой Орды, ее лесной окраиной, платившей сарайскому хану ежегодную дань и с трепетом ожидавшей его повелений.

Любознательность Ибн Баттуты поразительна: раз побывав в какой-либо стране, он уже никогда не выпускал ее из, своего кругозора. Его книга содержит упоминания о событиях в том или ином государстве, случившихся спустя годы после того, как магрибинец покинул его пределы: находясь в Индии, он дотошно расспрашивал заезжих, купцов о том, что произошло в Малой Азии, а в Китае живо интересовался событиями в Индии.

Русь выпала из поля зрения Ибн Баттуты еще и оттого, что была населена враждебными ему христианами, а также ввиду нечеткости политической перспективы. Действительно, кто из ордынцев в первой трети XIV века мог предвидеть 1380 год?

Между тем современником и даже ровесником Ибн Баттуты был князь Иван Данилович Калита, при котором укрепление и возвышение Москвы пошло полным ходом. Более того, в 1333 году, за год до прибытия Ибн Баттуты в Золотую Орду, Иван Калита находился в Сарае, где вел переговоры с Узбеком и влиятельными ордынскими вельможами.

Ни об Иване Даниловиче, ни о Москве Ибн Баттута ничего не сообщает. Зато мельчайшие подробности быта и нравов Золотой Орды выписаны им с такой тщательностью, что его воспоминания могут считаться едва ли не самым авторитетным источником по истории улуса Джучи в первой половине XIV века.

* * *

6 мая 1334 года Ибн Баттута прибыл в ставку правителя Золотой Орды Узбек-хана, о котором был много наслышан еще в Каире.

По словам Ибн Баттуты, кочевая ставка находилась в местечке Беш-Даг, что означает «пять гор», иначе говоря, в окрестностях современного Пятигорска.

«В этих пяти горах, - сообщает Ибн Баттута, - источники горячей воды, которой турки моются… Они утверждают, что всякий, кто вымылся в ней, исцеляется от болезней…»

Из этого сообщения следует, что целебные свойства северокавказских минеральных вод были известны золотоордынцам. Этим, очевидно, и объясняется, что именно здесь предпочитал отдыхать Узбек-хан в летнее время, когда испепеляющий зной повисает над степными просторами Приволжья.

Шатер для Ибн Баттуты разбит на вершине холма, продувается прохладным майским ветерком. У входа в шатер на высоком воткнутом во влажную землю шестке трепещет, хлопая под порывами ветра, небольшой флажок. Выставлять такой флаг у своего стойбища - обязанность чужеземцев, обосновывающихся по обычаю на окраинах шумного кочевого города.

Ибн Баттута стоит у входа в палатку, держась рукою за шесток. Сверху хорошо просматривается вся ставка: сотни сверкающих белизною войлочных юрт, частью перевозных, покоящихся на высоких повозках, - они называются кутармами, частью тут же, на земле, натянутых на Упругие каркасы из свеженарубленных прутьев. Там и здесь возвышаются надо всем изящные иголки минаретов; от рынков, расположившихся ближе к краям ставки, поднимаются, клонясь по ветру, сизые дымки походных жаровен, доносится вкусный запах жирного вареваю

Внизу, увязая в наезженных тысячами колее глубоких колеях, медленно движется длинный обоз. В голове запряженная шестеркой лошадей крытая повозка; ослепительно сверкает, переливаясь на солнце, ее высокий арча-тый купол, щедро инкрустированный драгоценными камнями.

Кони, тянущие повозку, покрыты шелковыми, прошитыми золотом покрывалами; на одном из них дремлет, зажав под мышкой длинное кнутовище, юноша-возница в ладном букорановом кафтане.

Один за другим тянутся по дороге царские обозы - жены Узбек-хана, разъезжаясь в разные стороны, разбивают свои палаточные городки.

Хатуни сидят в кибитках на мягких подушках; рядом, как предписано церемониалом, придворные дамы. По правую руку главная советница - улу-хатунь в шелковой накидке с украшенными золотом и драгоценными камнями краями, слева горничная - куджук-хатунь.

Перед хатунью стоят шесть луноликих юных невольниц в платьях из позлащенного шелка и еще десятъ-пятнадцать румииских или индийских юношей с золотыми или серебряными булавами в руках.

На голове у хатуни высокий головной убор, который Ибн Баттута называет «бугтак»: «нечто наподобие миниатюрной короны, украшенной драгоценными камнями и павлиньими перьями…»

Последней из четырех ханских жен следует Уруджа, дочь великого эмира Исабека, влиятельнейшего вельможи при дворе Узбек-хана.

«Она увидела на вершине холма мой шатер, - пишет Ибн Баттута, - и перед ним флажок - знак путника, и послала мальчиков и рабынь поприветствовать меня. Пока они передавали мне ее приветствия, она стояла в стороне, ожидая их. Я послал ей подарок, она поцеловала его и передала распоряжение, чтобы я разбил свой шатер по соседству с ее юртом…»

Наконец на дороге появился султанский обоз, состоявший из нескольких сотен повозок, запряженных лошадьми, буйволами и верблюдами.

Формирование огромного палаточного города завершилось.

Пришла пора аудиенций.

Солнце с каждым днем все злее, обязанность поститься от зари до заката одинаково немилосердна для всех кто исповедует веру пророка. Для тех же, кто произнес символ веры нечаянно, из желания угодить набожному хану, рамадан тягостен вдвойне. Дневные молитвы под открытым небом представляются им пыткой, наказанием за грехи, совершенные ими или, может быть, их отцами, прогневившими войлочных языческих божков. Невежественные нойоны покорно исполняют предписываемые исламом ракаты, но, отмолившись, спешат к своим идолам из войлока или шелка, что стоят у дверей ставки или на повозках, и щедро окропляют их молоком. Всякий раз, по свидетельству побывавшего в Золотой Орде францисканского монаха Плано Карпини, они подносят им часть кушаний и питья. «Убивая зверя, они подносят на блюде его сердце идолу, который находится на повозке, оставляют до утра, а потом варят и едят».

«Сверх того, - утверждает францисканец, - они поклоняются солнцу, луне и огню, а также воде и земле, посвящая им начатки пищи и питья утром раньше, чем станут есть или пить».

Самого Узбек-хана средневековые хроники описывают человеком набожным и благочестивым.

«Это был юноша красивой наружности, - восторженно писал о нем историк аль-Бирзали, - прекрасного нрава, отличный мусульманин и храбрец. Он умертвил нескольких эмиров и вельмож, умертвил большое количество уйгуров - лам и волшебников и провозгласил исповедание ислама».

Провозглашение «исповедания ислама», как это подтверждается и другими источниками, оказалось, таким образом, актом мучительным, кровавым. Исламизация не только сыграла важнейшую роль в укреплении военного и экономического могущества Золотой Орды в период правления Узбека (1312-1342), но в значительной мере была прологом крушения Улуса Джучи, которое началось на Куликовом поле в священные для всех русских сентябрьские дни 1380 года.

Чтобы понять, отчего это было именно так, перенесемся в 1312 год.

Сразу же после смерти хана Токты тридцатилетний Узбек, опираясь на группу влиятельных нойонов, убил его сына Ильбасмаша и захватил золотоордынский престол, на который он по монгольской традиции законных прав не имел. Стремясь закрепить победу, Узбек расправился с целым рядом царевичей и эмиров, поддерживавших Токту, и объявил ислам государственной религией. Зеленое знамя пророка было, таким образом, символом централизации, беспрекословного подчинения монгольской оседлой и кочевой знати авторитету ханской власти.

Против нового хана выступили феодалы, по старинке придерживавшиеся Чингисовой Ясы, а также уйгурская «интеллигенция», которая исповедовала либо буддизм, либо христианство несторианского толка. Немало христиан было и среди покоренных монголами тюркских народов, составлявших большинство населения Золотой Орды.

Не все нойоны бунтовали в открытую. Многие лавировали, хитрили.

«Ты ожидай от нас покорности и повиновения, - говорили они Узбеку, - а какое тебе дело до нашей веры и каким образом мы покинем закон и устав Чингисхана и перейдем в веру арабов».

Настаивая на своем, Узбек-хан действовал решительно и жестоко. Сто двадцать влиятельных эмиров, в чьих жилах текла Чингисова кровь, были умерщвлены. Такая же участь ожидала буддийских лам и несторианских священников, отказавшихся признать примат религии сарацинов.

Сотни, а может быть, тысячи искуснейших, испытанных в боях монгольских воинов из христиан хлынули на Русь, где искали прибежища у единоверцев, невзирая на различия и даже враждебность между греческой (православной) церковью и несторианством.

Беглецов принимали, привечали, наделяли землей.

«Кто пришел зимой, получал соболью шубу, кто летом - княжеский титул». Так говорили о пришельцах русские люди.

И изгнанники платили добром за добро, несли службу исправно. Их драматический исход датируется 1312 годом. В 1380 году их внуки в рядах русских ратников переправятся через Непрядву и встанут на поле, чтобы скрестить клинки со вчерашними соплеменниками.

Но не это, разумеется, было решающим в падении Золотой Орды. Важнее было другое. Начиная с Александра Невского, побратавшегося «на крови» с сыном Батыя Сартаком и тем самым спасшего Русь от опасности немецкого порабощения, и вплоть до 1312 года Золотая Орда, фактически покорившая Русь и обложившая ее разорительной данью, тем не менее служила ей амортизатором от любых посягательств с Востока и в известной мере гарантом против агрессии с Запада. Лучше было платить дань язычникам, не навязывавшим своей веры, чем оказаться под немцем, который чуждую русскому народу католическую веру пытался насадить огнем и мечом.

Дальновидный политик, Александр Невский исходил именно из этого, заключая союз со вчерашним непримиримым противником, степным грабителем, предавшим огню цветущие древнерусские города.

Потянулись годы, десятилетия татаро-монгольского ига.

«Татаро-монголы, - писал К. Маркс, - установили режим систематического террора, причем разорения и массовые убийства стали его постоянными институтами, Будучи пропорционально малочисленными по отношению к размаху своих завоеваний, они хотели создать вокруг себя ореол величия и путем массовых кровопролитий обессилить ту часть населения, которая могла бы поднять восстание у них в тылу…»

С начала XIV века идет собирание русских земель, их последовательное подчинение воле Москвы. Из маленького заштатного городка Москва превращается в столицу преуспевающего княжества; при Иване Калите сюда из стольного Владимира переносит свою резиденцию митрополит Петр.

Центростремительное движение уже неостановимо. Многие русские умы отчетливо сознают, что главная цель - превращение Руси в единое, сплоченное, централизованное государство.

Иван Калита прекрасно понимает, что избавиться от ордынского ига ему еще не по силам. Годы и десятилетия постепенного, незаметного, упорного государственного труда понадобятся для того, чтобы стряхнуть с могучих плеч Руси оседлавшего ее кочевого разбойника. Главное условие укрепления Руси - передышка, избавление от грабительских набегов. Главное - выиграть время, собраться с силами, и Иван Калита регулярно снаряжается в Сарай, где, угодничая перед ханом и влиятельными мурзами и донося на политических соперников, противящихся объединению, ни на мгновение не забывает о великой миссии, возложенной на него историей.

Его политику полностью одобряют древнерусские летописцы:

«Престаша поганый воевати Русскую землю и закалати христиан, и отдохнуша и упочинаша христиане от великиа истомы и многиа тягости и насилиа татарского, и бысть оттоле тишина велика на всей земли».

Русь копит силы, готовится к решающей схватке, и огромную роль в этом сыграл перелом в религиозном сознании, случившийся в 1312 году, когда из язычника ордынец превратился в ненавистного «бесермена», в агарянина - непримиримого врага православной византийской веры. Нет отныне пути к компромиссу, и «или - или» - жестокий принцип, который впервые сплотившиеся русские рати бросят в кровавую сечу на Куликовом поле, - неуклонно входит в сознание, горячит кровь, будоражит умы, заставляет подняться над суетою вчерашних усобиц и распрей.

Все это в Сарае долгое время не принималось в расчет. Вряд ли задумывался об этом и Узбек-хан. Он, надо полагать, не испытывал особых сомнений относительно лояльности своих северных вассалов, которых он казнил и миловал по своему усмотрению, вручая наиболее покладистым и щедрым на взятки ярлык на великое княжение.

Энергичный и предприимчивый Узбек был занят другим. Принятие ислама придало его царствованию особое качество: включив свой гигантский улус в границы мусульманского мира, Узбек-хан вошел в число могущественнейших властелинов мира. К ним, по словам Ибн Баттуты, кроме Узбек-хана, относились правители Египта, Сирии, Ирака, Туркестана и Мавераннахра, Индии и Китая.

Предметом вожделений Узбек-хана был Азербайджан, находившийся в руках хулагуидских правителей Ирана. Золотоордынский хан не раз снаряжал против них военные экспедиции, но присоединить Азербайджан к своим владениям ему так и не удалось.

Весной 1334 года, когда Ибн Баттута прибыл в Золотую Орду, Узбек-хан был занят подготовкой нового похода на юг. Северный тыл, где распоряжался послушный его слову Иван Калита, в то время никаких опасений не вызывал.

* * *

Аудиенции у хана Ибн Баттуте ждать почти не пришлось. Уже на следующий день после того, как он разбил свой шатер неподалеку от ставки ханского сына Джанибека, к нему наведался глава местных шерифов Ибн Абд аль-Хамид и сообщил, что Узбек готов принять его сразу же по окончании предвечерней молитвы.

- Мы с кадием Хамзой были у него вчера, - сказал Ибн Абд аль-Хамид. - Султан расспрашивал о тебе, и мы посоветовали ему принять тебя как самого высокого гостя. Сегодня в его собрании будет весь цвет улемов. Они с удовольствием послушают твой рассказ о правителях, с которыми ты встречался, и о землях, которые ты прошел.

Боясь допустить какую-нибудь оплошность, Ибн Баттута подробно расспрашивал почтенного шейха об особенностях местного церемониала. Непонятным показалось ему предупреждение обязательно преклонить левое колено перед входом в ставку и ни в коем случае не наступить ногой на порог ханского шатра: по монгольским представлениям, это было высшим неуважением к хозяину и в старые времена каралось смертной казнью.

В день приема Ибн Баттута велел неразговорчивому Михаилу достать из сундука свой парадный кафтан и долго крутился перед зеркалом, тщательно наматывая на голову зеленый тюрбан.

Ибн Баттута упоминает о том, что ханский шатер назывался Золотым куполом и был сделан из деревянных досок, покрытых золотыми пластинками. Описывает он и внутреннее убранство шатра, но нигде не дает внешнего вида ханской ставки. Воспользуемся свидетельством Плано Карпини, побывавшего в Орде почти на век раньше Ибн Баттуты. При этом нам придется принять во внимание, что многое могло измениться с тех пор, принять иную форму под воздействием мусульманских обычаев и предписаний.

«Там уже был воздвигнут большой шатер, приготовленный из белого пурпура, - писал, вспоминая о ханском приеме, Плано Карпини, - он был так велик, что в нем могло поместиться более двух тысяч человек, а кругом была сделана деревянная ограда, которая была разрисована разными изображениями. У ограды возле шатра было двое больших ворот: через одни должен был входить только один император, и при них не было никакой охраны, так как через них никто не смел входить и выходить, через другие вступали все, кто мог быть допущен, и при этих воротах стояли сторожа с мечами, луками и стрелами. И если кто-нибудь подходил к шатру за назначенные границы, то его подвергали бичеванию, если хватали, если же он бежал, то в него пускали стрелу без железного наконечника. Лошади, как мы думаем, находились на расстоянии двух полетов стрелы. Вожди шли отовсюду, вооруженные, с очень многими из своих людей, но никто, кроме вождей, не мог подойти к лошадям, мало |ого, те, кто пытался гулять между ними, подвергались Тяжким побоям. И было много таких, которые на уздечках, нагрудниках, седлах и подседельниках имели золота, по нашим расчетам, на двадцать марок».

В сопровождении шейха Ибн Абд аль-Хамида и нескольких улемов Ибн Баттута прибыл в ставку точно в назначенный срок.

В центре огромного шатра помещался сверкающий золотом и драгоценными камнями ханский трон. Ножки его были сделаны из чистого серебра. Узбек-хан сидел посредине, справа от него находились главная жена ханша Титигли и хатунь Кабек, слева - хатуни Баялун и Арачи. Перед троном стояли дети Узбек-хана: по правую руку - любимец и наследник Тинабек, в центре - дочь Ит Кучук, слева - Джанибек, воспитанник шейха Ибн Абд аль-Хамида.

Крупные нойоны и темники расположились на стульях, выставленных слева и справа от трона. Напротив, у входа в шатер, стояли сыновья влиятельных эмиров, за ними военачальники рангом пониже.

Ибн Баттута не мог не заметить, каким почетом окружали в ставке лиц духовного звания. Всем им были отведены лучшие места, некоторые пользовались правом не вставать, отвечая на вопросы Узбек-хана.

По знаку церемониймейстер-юртчи нарядно одетые юноши-гулямы - внесли в шатер золотые и серебряные столики с едой. Поставив по столику перед каждым из гостей, они удалились, и в шатер вошли подпоясанные шелковыми кушаками резчики мяса - баручи. У каждого на поясе богато инкрустированные ножны с набором столовых ножей. На столах появились миски с отварной кониной и говядиной, золотые и серебряные пиалы с подсоленной водой. Ловко орудуя ножами, баручи режут мясо так, чтобы оно всегда было с косточкой: без кости монголы мяса не едят. Тем временем кравчие обнесли гостей хмельными напитками, главным образом медовухой.

Ибн Баттута пить вино не стал. Как и многие другие шейхи, он предпочел кумыс, которого заготовили для пирушки море разливанное.

О гостеприимстве золотоордынцев Ибн Баттута, избалованный вниманием владык, был, впрочем, весьма невысокого мнения.

«Тюрки, - писал он с оттенком, пренебрежения, - не умеют как следует принять приехавшего к ним гостя и не способны потратиться на него. Они лишь посылают ему баранов и лошадей для заклания, а также кувшины е кумысом. В этом заключается их гостеприимство».

Во время еды Ибн Баттута несколько раз перехватывал взгляд Узбек-хана. Ему даже показалось, что султан Золотой Орды улыбнулся ему, и, не в силах поверить этому, он робко, краешками губ ответил на улыбку. Позднее он понял, что она действительно предназначалась ему: подошедший к Ибн Абд аль-Хамйду чопорный ясаул в шелковом кафтане передал, что Узбек-хан приглашает Ибн Баттуту на завтрашнюю предвечернюю молитву.

Вечер следующего дня Ибн Баттута провел в собрании Узбек-хана, куда были приглашены лишь некоторые наиболее уважаемые улемы.

Ужин подали прямо на ковер, где по обе стороны от хана восседали, по-арабски скрестив ноги, его высокопоставленные гости. Узбек-хан говорил по-тюркски, и, чтобы облегчить Ибн Баттуте участие в беседе, услужливый Ибн Абд аль-Хамид вызвался быть толмачом.

Ибн Баттута ничего не сообщает о содержании своей беседы с правителем Золотой Орды, и мы можем лишь догадываться, о чем шла речь в затянувшемся далеко за полночь собрании Узбек-хана.

Почти не вызывает сомнений, что, пригласив странствующего шейха отужинать в компании с придворными богословами и правоведами, Узбек-хан стремился произвести впечатление просвещенного мусульманского монарха, собравшего вокруг себя весь цвет научной мысли Туркестана и Мавераинахра. О стремлении золотоордынского хана утвердиться именно в этом качестве свидетельствуют его послания египетскому султану, в которых Узбек-хан сообщал о своих успехах в деле исламизации и о готовности идти до конца по славной стезе священной борьбы с неверными.

Наверняка Узбек-хан внимательно следил за обстановкой в хулагуидском Багдаде, где незадолго до этого побывал Ибн Баттута. Мнение очевидца дворцового переворота и казни Димашка Хваджи не могло не интересовать Узбек-хана, замыслившего снарядить в следующем году военную экспедицию в Азербайджан. Не исключено, что Узбек-хан расспрашивал Ибн Баттуту о Египте и его могущественном правителе ан-Насире, на поддержку которого он рассчитывал в борьбе с багдадским султаном.

Судя по всему, Ибн Баттута произвел на Узбек-хана самое благоприятное впечатление. Узбек-хан по достоинству оценил острый ум, наблюдательность и широкую образованность молодого шейха и, возможно, рассчитывал уговорить его остаться при своем дворе. О том, что Узбек-хан не хотел отпускать его от себя, Ибн Баттута упоминает несколько раз.

В свою очередь, путешественник давно задумал обратиться к Узбеку с просьбой разрешить ему поездку на север, вверх по Волге, в Булгар, традиционный центр торговли мехами, который, как он знал, упоминается во многих арабских географических трудах. Узбек-хан дал согласие на такую поездку и распорядился выделить своему гостю опытного проводника.

В конце вечера Ибн Баттута, забыв о предостережении крымского наместника Тулуктимура, преподнес Узбек-хану блюдо с халвой, которую он вез с собой из Малой Азии. Это была явная бестактность, и присутствовавшие в собрании шейхи затаили дыхание. Но Узбек-хан сделал вид, что не заметил оплошности гостя. Он воткнул палец в халву, поднес его ко рту, но есть не стал. Затем он неторопливо поднялся с ковра, давая знать, что собрание окончено.

* * *

Был ли Ибн Баттута в Булгаре? Или его рассказ о путешествии в этот цветущий торговый город заимствован из сочинений более ранних авторов?

Не исключается ни то, ни другое. У ученых-востоковедов не существует единого мнения по этому вопросу. Наиболее бескомпромиссна точка зрения чешского арабиста И. Хрбека, который считает, что в течение всего рамадана 1334 года Ибн Баттута не покидал пределов ханской ставки. Он просто физически не мог проделать путь до Волжской Булгарии и вернуться обратно всего за двадцать дней, а если верить рассказу Ибн Баттуты. это было именно так. Изобилующий живописными подробностями отчет о поездке в Булгар является, по мнению И. Хрбека, компиляцией из трудов средневековых арабских географов.

Волжская Булгария была обязана своим процветанием исключительно удобному расположению в перекрестье важных торговых путей, обеспечивающих товарообмен между богатым государством пермяков Биармией и Средней Азией, а позднее Ближним и Средним Востоком. Главным предметом торговли в этом ареале издревле были меха, которые биармийцы закупали у охотничьих племен Крайнего Севера и на пушных рынках своей столицы Чердыни оптом продавали булгарским купцам.

Арабы приобщились к торговле мехами сравнительно поздно, лишь после 922 года, когда булгарский правитель Алмуш объявил о своем желании принять ислам. По его просьбе багдадский халиф Муктадир, отличавшийся фанатичной религиозностью, срочно направил в Булгар свою миссию, призванную способствовать скорейшему распространению ислама в стране. С той поры дипломатические и торговые связи арабов с волжскими булгарами приобретают упорядоченный и регулярный характер, и постепенно более опытные и предприимчивые арабские купцы прибирают к своим рукам всю торговлю пушниной в Булгаре.

Поначалу чердынцы не допускали булгарских торговых агентов в богатый пушниной бассейн Печоры. Используя путь по реке Вычегде, Чусовскому озеру, Вогулке и далее по Печерскому волоку, они самостоятельно закупали огромные партии мехов и с выгодой продавали их в Чердыни. Однако после монгольского нашествия в 1236 году Биармия фактически прекратила свое существование, и торговое посредничество монопольно захватили булгарские купцы.

Стараясь не допустить проникновения арабов на Крайний Север, они умышленно распространяли всякие небылицы о диких и кровожадных северных охотниках, которые безжалостно убивают любого чужестранца, пы­тающегося проникнуть в Страну Мрака. Запугать легко­верных арабских купцов, которые северное сияние при­нимали за противоборство небесных джиннов, было не так уж трудно. И все-таки наиболее смелые преодолева­ли страх и, заранее закупив собак и все необходимое для обоза, ступали навстречу неизвестности во мрак и стужу длинной полярной ночи.

«Проводником в той земле служит собака, которая там уже не раз бывала, - писал о Стране Мрака Ибн Баттута. - Такая собака стоит до тысячи динаров. Повозку прикрепляют к ее шее, и каждую из таких повозок тащат три собаки. Если передняя повозка остановилась, прекращают движение и все остальные. Хозяин не бьет собак и не кричит на них. Когда приносят еду, он сначала кормит собак, а потом уже людей; иначе собаки рассердятся и разбегутся, оставив хозяина умирать. Пройдя сорок дней, путники достигают Страны Мрака. Там они оставляют товары, с которыми пришли, и отправляются спать. Наутро вместо своего товара они обнаруживают соболей, белок, куниц. Если купец остается этим доволен, он берет товар, а если нет, то оставляет, и к нему за ночь добавляют мехов или, наоборот, забирают обратно, оставляя нетронутым товар купца. Так у них происходит купля-продажа. Приехавшие туда не знают, с кем они торгуют - с джиннами или людьми».

Ибн Баттута упоминает, что в Стране Мрака он не был. Кое-что в его описании почти буквально совпадает с аналогичным описанием Страны Мрака, содержащимся в известном труде арабского историка и географа Абуль Фида «Таквим аль-Булдан». Некоторые фрагменты главы о Булгаре перекликаются, а временами совпадают с заметками арабского географа Ибн Джубейра.

Чешский исследователь С. Яничек, опубликовавший в 1929 году сенсационную статью под заголовком «Путешествие Ибн Баттуты в Булгар: правда или вымысел?», утверждает, что описания Булгара и Страны Мрака были целиком взяты из литературных источников.

Как они попали в книгу Ибн Баттуты? По чьей инициативе? Возможно, Ибн Баттута, диктуя свои воспоминания много лет спустя, счел целесообразным занести на свой счет путешествие, которого он в действительности не совершал. И сделал это, руководствуясь тщеславным стремлением превзойти всех землепроходцев, пускавшихся в путь до него. Возможно, это так. Но не исключается, впрочем, что поездку в Булгар приписал ему литературный секретарь Ибн Джузая, не пожелавший отступить от традиций арабской географической литературы, в которой Булгар и Страна Мрака были неоднократно описаны задолго до Ибн Баттуты. И в этом тоже трудно усмотреть какую-либо недобросовестность. Ведь известно, что строгим правилом всего средневекового словотворчества было не отступление от канона, а, напротив, неукоснительное следование ему. Считая, что в книге Ибн Баттуты все должно быть так, как у других, Мухаммед Ибн Джузая старательно заполнил все пропуски или провалы в памяти великого путешественника фрагментами, взятыми у авторов, чей научный авторитет в то время считался неоспоримым.

Итак, будем считать, что Ибн Баттута в Булгаре не был.

Долгий, тягучий, знойный рамадан он провел в ставке ордынского хана, где, по его собственным словам, успел нанести визиты всем наиболее значительным лицам, в том числе ханским женам и сыновьям.

Затянувшееся пребывание в Золотой Орде начало тяготить Ибн Баттуту. Отвыкший за годы странствий подолгу сидеть на одном месте, он затосковал, ушел в себя, с нетерпением ожидая удобного повода испросить разрешения хана на отъезд из его ставки.

Такой повод не замедлил представиться. Сразу же после праздника Узбек-хан собрался в Хаджи-Тархан, небольшой городок в низовьях реки Итиль. В Хаджи-Тархане он намеревался разбить свою ставку и сидеть все лето и осень, пока не подоспеют морозы и не скуют ледяным панцирем реку Итиль, по которой можно будет снарядиться вверх, на север, в Сарай.

В Хаджи-Тархане одна из хатуней, юная Баялун, беременная на пятом месяце, стала просить Узбек-хана отпустить ее в Константинополь, к отцу, византийскому императору, где она надеялась разрешиться от бремени в окружении близких и родных. Узбек-хан не стал противиться ее воле и повелел готовить царский обоз.

Ибн Баттута, настроившийся на отъезд в Хорезм, мигом изменил свое решение. Перспектива побывать в стране неверных, еще недавно представлявшаяся ему дикой и бессмысленной, неожиданно увлекла его, да так, что он перестал спать ночами, обдумывая со всех сторон, как лучше всего преподнести хану свою неожиданную прихоть.

Узбек-хану просьба Ибн Баттуты не понравилась.

- Баялун едет к отцу, румийскому василевсу, - сказал он, нахмурясь. - Царской дочери будет царский прием. В тебе же неверные усмотрят врага, и, неровен час, кто-нибудь из баловства всадит тебе в спину кинжал. А я, как ты видишь, ценю тебя и не желаю твоей гибели. Дело, конечно, твое, но мой совет - оставайся в ставке, а не захочешь - дам тебе в дорогу все, что необходимо.

- Мне нечего бояться, - осторожно, но с напором возразил Ибн Баттута. - Покуда я нахожусь под твоим покровительством, никакая опасность меня не страшит.

Узбек-хан ничего не ответил. Хлопнув в ладоши, он вызвал казначея и велел ему выделить Ибн Баттуте тысячу пятьсот динаров, присмотреть для него дорогую одежду и отобрать из ханского табуна несколько добрых коней.

Началась подготовка к отъезду. Ханские жены были чрезвычайно добры к Ибн Баттуте, одарили его серебряными слитками. Всех превзошла ханская дочь Ит Кучук: она послала Ибн Баттуте лучших коней из своего табуна, несколько сундуков с одеждой, беличьи и собольи меха.

Принимая подарки, Ибн Баттута на всякий случай по пять раз на дню посылал благодарения аллаху, наблюдая за гулямами, которые, тяжело дыша, поднимали окованные железом сундуки на громоздкие, о четырех колесах повозки, довольно прицокивал языком, притворно поругивался, браня носильщиков за нерасторопность.

Десятого дня месяца шавваля огромный, без конца и края, обоз наконец-то выступил в путь. На первом перегоне юную хатунь сопровождал сам Узбек с женами; от тысяч копыт, потревоживших растрескавшуюся от зноя землю, поднималась волнами, долго не улегаясь, стена пыли, исчезавшая лишь у горизонта, и, когда в голове колонны распрягали коней, устраиваясь на ночлег, плетущимся в хвосте оставалось пути еще на несколько часов.

После первой ночевки Узбек-хан простился с женой и, развернув свой обоз, укатил в ставку; хатуни же задержались еще на один переход, и лишь на третий день пути обоз поредел, выровнялся и двинулся дальше, сопровождаемый лишь пятью тысячами всадников под началом эмира Байдара да полусотней личного эскорта хатуни, который чуть не наполовину был подобран из мамлюков и русоволосых румийских воинов.

Весь караван состоял из четырехсот телег, да по обочинам, где еще не вытоптана трава, гнали около двух тысяч подменных верховых и тягловых лошадей, несколько стад волов и с две сотни верблюдов.

Охранники знали Ибн Баттуту в лицо. Дважды в день, на утренних и вечерних привалах, он наведывался к хатуни Баялун, прижимая правую руку к груди, кланялся, расспрашивал о здоровье. Молодая ханша была приветлива с ним, всякий раз дарила ему коней, которых у Ибн Баттуты постепенно собралось около пятидесяти.

Через полтора месяца пути у пограничной крепости Диамполис обоз был встречен почетным эскортом, высланным из Константинополя. В свите хатуни появились румийские повитухи, которых направил к ней ее отец, византийский император Андроник III.

Во время стоянки в Диамполисе случились некоторые перемены. Степь окончилась, впереди были горы. Тяжелые повозки за ненадобностью пришлось оставить в крепости, а все добро перепаковывать и вьючить на низкорослых мохнатых мулов, которых в избытке пригнал сюда румийский военачальник Никола. Оказавшись в родных пределах, Баялун не забыла Ибн Баттуту, послала ему шестерку мулов и строго-настрого приказала Николе следить, чтобы магрибинцу и его спутникам никто не причинил зла…

В Константинополь огромная процессия входила к вечеру, когда заходящее солнце окрасило медным цветом брусчатку улиц, стены домов, купола церквей. По всему городу празднично перезванивались колокола. У ворот императорского дворца произошло небольшое недоразумение. Увидев Ибн Баттуту и его спутников, стражники с криками «сарацины!» преградили им путь.

- Я не могу пропустить их без разрешения, - ответил начальник стражи растерявшемуся Николе.

Уговоры не помогли. Пришлось задержаться у ворот и ждать, пока посланный во дворец человек не вернулся с приказом немедленно пропустить чужеземцев. Неразговорчивый пожилой румиец проводил их в отведенный ям особняк, неподалеку от покоев хатуни, и вручил Ибн Баттуте связку тяжелых ключей. Позднее он же принес гостям подписанные императором охранные грамоты и сообщил, что поутру глашатаи объявят на всех рынках о том, что мусульмане, прибывшие с хатунью, являются гостями императора и в силу этого пользуются правом неприкосновенности.

Император Андроник III принял Ибн Баттуту лишь на четвертый день.

Перед входом в Тронный зал Ибн Баттуту подвергли тщательному досмотру.

- Таков обычай, - дружелюбно улыбаясь, сказал стражник. - Нам велено обыскивать каждого, кто входит к императору, будь то знатный вельможа или иностранный посланник.

Не понимая, что ему говорят, Ибн Баттута беспомощно огляделся по сторонам. У двери стояли трое мужчин. Увидев растерянность Ибн Баттуты, один из них направился к нему и, вежливо поклонившись, заговорил на арабском языке с легким иудейским акцентом:

- Не бойся! Так здесь поступают со всеми гостями, Если ты не понимаешь их речи, я помогу тебе. Я придворный толмач, родом из Сирии.

- Как мне приветствовать василевса? - спросил Ибн Баттута.

- Очень просто. Скажи ему «салям алейкум», а я переведу так, как надо. Не бойся попасть впросак, положись на меня. Мы далеко не всегда переводим все то, что говорится.

Изощренная помпезность византийского дворцового церемониала произвела на Ибн Баттуту гнетущее впечатление. Чувство одиночества, скованности, даже собственной ничтожности в гулких коридорах императорского дворца, в его огромных высокосводных залах с подчеркнутой изысканностью убранства усиливалось незнанием языка, а следовательно, непониманием обстановки, где все казалось замысловатым, враждебным, чужим.

Скованность постепенно исчезла лишь во время приема, когда Ибн Баттуте пришлось обстоятельно отвечать на многочисленные вопросы Андроника. Порфирородный монарх с интересом слушал рассказ своего гостя о Иерусалиме и Вифлееме, о Дамаске и Каире и в особености о турецком Руме, с которым Константинополь находился в состоянии непрекращающейся жестокой войны.

- Одарите этого человека подарками, - приказал Андроник в конце аудиенции. - И еще позаботьтесь, чтобы никто не сделал ему ничего дурного…

И тут же распорядился выдать Ибн Баттуте одежду с дворцовых складов, коня с седлом и уздечкой, также прямоугольный зонт, который означал, что владелец находится под особым покровительством императора.

Ибн Баттута поблагодарил василевса за оказанную честь и попросил выделить опытного проводника, который мог бы показать все достопримечательности византийской столицы. В знак согласия Андроник едва заметно кивнул головой.

Наутро проводник уже дожидался Ибн Баттуту в дворцовом саду. Он посоветовал магрибинцу облачиться в дарованные императором одежды и сесть верхом на царского коня. Двое гулямов, которых привел с собой проводник, подняли над головой Ибн Баттуты прямоугольный тент, пятеро других пошли сзади: трое несли с собой трубы, двое тащили на животах огромные барабаны.

Трубачи поднесли инструменты к губам, барабанщики выдали лихую дробь, и маленький кортеж во главе с загорелым улыбчивым гидом вышел из дворцовых ворот.

Так - под пение труб и барабанный бой - византийцы всегда водили по городу гостей из Орды. Никакой особой охраны к ним не приставляли, но рыночный люд знал, что за малейшее посягательство на нехристей не сносить головы.

Проводник по имени Григорий оказался на удивление услужливым и проворным. Казалось, водить иноземного гостя по городу и обстоятельно, терпеливо отвечать на каждый его вопрос доставляло ему удовольствие. Под стать ему был и иудейский толмач, который, замешкавшись поутру, нагнал их уже у ворот рынка. Поначалу, правда, Ибн Баттута относился к нему с недоверием, вспоминая вчерашнюю обмолвку о том, что переводить следует не все, что говорится, но потом, увлеченный рассказом проводника, забыл об этом, жадно впитывал каждое слово.

Константинополь был непохож на города, которые Ибн Баттуте приходилось до этого видеть. На всем здесь лежала печать иной веры, иного порядка, отличного от того, что принят у мусульман. Поражало обилие церквей, малых и больших; на папертях шевелились, протягивая худые руки из лохмотьев, нищие; калеки всех мастей ползали по земле, требуя подаяния; юродивые, закатывая глаза, хрипели, брызжа пузырящейся слюной.

Барабанный бой привлекал внимание прохожих, собирал босоногих задиристых мальчишек, которые в отличие от взрослых, глядевших настороженно, исподлобья, бежали рядом, заглядывали в лицо, и, когда Григорий, оборачиваясь, шугал их, бросались с криками «сарацины!» наутек.

Григорий задумал показать Ибн Баттуте все чудеса богохранимого города.

- Начнем с главного, - сказал он. - Священный дворец василевса ты уже видел, да тебе и жить в нем. Остается еще два места - храм Божественной Премудрости и ипподром. Считай, что это три центра, вокруг которых держится весь город. Покуда начнем с них, а далее я покажу тебе все остальное.

Айя София поразила Ибн Баттуту своей высотой и громадой купола, увенчанного массивным крестом. Обнесенная стеной с тринадцатью воротами, она напоминала город в городе. От разместившегося во дворе Рынка Парфюмеров тянуло запахом жасмина и розового масла. Тут же рядом пристроился шумный, бренчащий глиняной и железной посудой Рынок Водоносов. Само здание, построенное из пемзы и родосского мрамора, поддерживалось восьмьюдесятью колоннами и ста четырьмя столбами, доставленными сюда из античных храмов Эфеса, Ба-альбека, Трои, Рима, Афин. Стены были покрыты мраморными плитами разных цветом и оттенков, а также ясписом и порфиром. Освещенная сотнями свечей, всеми цветами радуги переливалась мозаика, массивный алтарь слепил глаза золотом и серебром.

- Святую Софию велел заложить император Юстиниан I, - с гордостью рассказывал Григорий. - Для этого он вызвал самых знаменитых зодчих - Анфимия из Тралла и Исидора Милетского. Десять тысяч мастеровых возводили храм в течение 16 лет. Император был до того увлечен строительством, что нередко обряжался мастеровым и разгуливал по стройке, ободряя работников. Рассказывают, что, когда патриарх освятил храм Божественной Премудрости, император перекрестился я воскликнул: «Я превзошел тебя, Соломон!»

Слушая перевод, Ибн Баттута согласно кивал головой, хотя вот уже который день не мог избавиться от горечи, заставляющей сжиматься сердце всякий раз, когда он мысленно сравнивал Константинополь с мусульманскими городами, где ему довелось побывать. Отправляясь в страну неверных, он не допускал и мысли, что их города не только не уступают мусульманским, но во многом даже превосходят их. Константинополь развеял это предубеждение, и то ли досада, то ли зависть смущали душу - ей не хотелось верить тому, что видели глаза. И все же любознательность, неуемная страсть к познанию нового брали верх над горечью и досадой, одолевали предвзятость, и Ибн Баттута, надо отдать ему должное, рассказал потомкам об этом удивительном городе так, как он того заслуживал, - основательно и спокойно, не разбавляя досужим домыслом виденное наяву.

Просматривая хронику константинопольского вояжа, вряд ли уместно винить Ибн Баттуту в том, что в ней немало исторических неточностей, путаницы, неувязок, над которыми по сей день ломают головы ученые-арабисты.

Многого Ибн Баттута не понял и не мог понять.

Византийская история находилась за пределами его кругозора, и, отмечая третьестепенное, внешнее, случайное, он не схватывал той невидимой нити, что связывала, казалось бы, разрозненные события в один драматический клубок. Причинно-следственный механизм византийской политической жизни был ему неведом, как, впрочем, неведомо было и многое другое, важное, но тем не менее так и оставшееся на периферии памяти по причине незнания языка, а отсюда невозможности ориентироваться в хитросплетениях обстоятельств, которые могли показаться ему случайными.

Императора Андроника III Ибн Баттута называет Такфуром, сыном Джирджиса, ошибочно принимая титул за имя собственное. Между тем слово «такфур» широко ходило в средневековых мусульманских хрониках для обозначения византийского василевса и некоторых других христианских правителей. Произошло оно от армянского слова tahkavor или, возможно, от средне-персидского takahara, что означает «король». К тому же Андроник III не был сыном Джирджиса, или Георгия, постригшегося, по словам Ибн Баттуты, в монахи и доживавшего свой век в одном из монастырей Константинополя. Отцом Андроника был император Михаил VIII Палеолог, и речь здесь скорее всего идет о деде, который а склоне лет действительно удалился в монастырь, акт это общеизвестный, с той существенной поправкой, что звали деда не Георгий, а так же, как и внука, Андроник. В своей книге Ибн Баттута подробно описывает встречу с экс-императором и беседу, во время которой монашествующий василевс расспрашивал его о посещении Иерусалима. Но вот ведь беда - все без исключения византийские источники утверждают, что, удалившись от мирских дел и приняв в монашестве имя Антоний, император Андроник II мирно почил в бозе 13 февраля 1332 года, то есть за два года до появления Ибн Баттуты в Константинополе. Вместе с тем встреча в монастыре описана Ибн Баттутой столь живо и увлекательно, что сомневаться в ее достоверности почти не приходится.

Как же тогда объяснить явную неувязку?

Некоторые арабисты считают, что Ибн Баттута действительно встречался в Константинополе с одним из представителей высшей церковной иерархии. Вполне возможно, что его звали Георгием, или по-арабски Джирджисом. В те дни в народе еще свежа была память об удалившемся в монастырь монархе. Ибн Баттута, безусловно, слышал о нем и в своих воспоминаниях смешал два разнородных факта, свел два лица в одно, представив встреченного им монаха Георгия легендарным императором. «Коллекционирование» сильных мира сего, как уже отмечалось, было слабостью Ибн Баттуты, и тут он, по-видимому, не удержался от невольного подлога, чтобы лишний раз подчеркнуть читателю, какой значительной фигурой он был в своих путешествиях.

Другая неувязка возникает в связи с отсутствием в официальной генеалогии Палеологов каких-либо упоминаний о дочери Андроника III, выданной замуж за Узбек-хана. Ничего не сообщают об этом и византийские хроники. Известно, что Андроник III был женат дважды. Его первая жена, Ирина Брауншвейгская, умерла за несколько месяцев до коронования, не оставив детей; вторая, Анна Савойская, увенчанная императорской диадемой лишь в октябре 1326 года, родила Андронику трех наследников: Иоанна, Михаила и Марию. Других дочерей у нее не было. Само собой разумеется, что к 1334 году она никак не могла иметь взрослых детей.

Долгое время проблема считалась неразрешимой, пока в 1957 году не была опубликована переписка византийских монахов Григория Акиндима и Давида Дискурата. В одной из эпистол Григория Акиндима, датирование 1341 годом, есть такие слова: «…дочь нашего императора, вышедшая замуж за правителя варваров (так византийцы называли золотоордынского хана. - И.Т.), написала в Константинополь, что эти варвары готовятся к нападению на Данубе и Фракийские провинции…»

Сообщение Григория Акиндима поставило все на свои места. Известно, что до середины X века византийцы отказывались выдавать дочерей императора замуж за государей иных стран. Они считали, что это принижает авторитет константинопольской короны. Первый случай брака порфирородной принцессы с «варваром» имел место в 989 году, когда Анна, дочь императора Романа II, была выдана замуж за русского князя Владимира. В дальнейшем такие случаи участились, но при византийском дворе сложилась своеобразная традиция давать в жены иноземным и в особенности мусульманским монархам незаконнорожденных дочерей василевса. Положение здесь облегчалось тем, что с точки зрения ислама внебрачное происхождение не несло в себе ничего предосудительного. Большинство мусульманских правителей были сыновьями наложниц.

В том, что у Андроника III вполне могла быть внебрачная дочь, да и не одна, сомневаться не приходится. Умный, по-своему одаренный Андроник III с молодых лет снискал себе репутацию весельчака и повесы, буйного прожигателя жизни, страстного поклонника слабого пола. Беззаботный и легкомысленный, он, по словам одного византиниста, «бредил лишь собаками, лошадьми и женщинами», тратя на любимые развлечения бешеные деньги.

Скандальные приключения наследника престола, напоминавшие худшие выходки Цезаря Борджиа, всерьез тревожили его деда Андроника II. «Если из этого молодца, - говорил он приближенным, - выйдет что-нибудь путное, пусть меня побьют камнями, а после моей смерти пусть выкопают мое тело, чтобы бросить труп в огонь».

Упреки деда задевали за живое, но юный Андроник оставался верен себе. Однажды он узнал, что ему изменяет любовница, и, недолго думая, устроил на дороге, по которой должен был проходить его соперник, вооруженную засаду. По нелепой случайности именно этим путем, звращдясь во дворец, пошел его родной брат Мануил. Приняв его за ожидаемого ими человека, заговорщики ели ему несколько ножевых ран, от которых он скончался. Потрясенный братоубийством отец Андроника Михаил слег с тяжелым нервным расстройством и вскоре умер; дед пришел в бешенство, не зная, что предпринять для обуздания зарвавшегося внука. Между дедом и внуком возникла глухая, непримиримая вражда, которая постепенно переросла в кровавую усобицу, окончившуюся в 1328 году победой Андроника III и уходом низложенного императора в монастырь.

При Палеологах Византия переживала свой закат. С Востока одряхлевшую империю теснили турки-османы. С каждым годом Византия теряла земли в Анатолии, сжималась и усыхала, как шагреневая кожа. Продолжавшаяся несколько лет война двух Андроников окончательно обескровила страну. В 20-х годах XIV века османы усилили свое давление и, захватив в Малой Азии крупнейшие византийские города Бруссу, Никею и Никомидию, вплотную подошли к берегу Мраморного моря.

Странно, но именно годы, когда империя приближалась к своей гибели, были отмечены неповторимым духовным подъемом, неожиданным всплеском наук и искусств. Словно чувствуя неотвратимость судьбы, Византия собрала все силы, чтобы осветить мир прощальными лучами своего заходящего солнца. Константинополь по-прежнему как магнит притягивал тысячи паломников с греческого и славянского Востока, видевших в нем центр вселенной, колыбель православия. С начала XIV века оживают, открывая в себе второе дыхание, константинопольские школы, где прославленные профессора Планудий, Мосхопул, Триклиний, а позднее Хрисолор и Аргиропул возвращаются к изучению античного наследия. Четырнадцатый век вписывает в византийскую историю созвездие блестящих имен. Историки Иоанн Кантакузин и Никифор Грегора, богословы Григорий Палама и оба Кавасилы, ораторы Никифор Хумна и Димитрий Кидон, литератор Мануил Фил - вот только некоторые из них.

В XIV веке византийское искусство постепенно утрачивает свой абстрактный характер, возвращается к александрийской традиции, столь ценимой гуманистами той эпохи. Оно все больше наполняется живым содержанием, человеческой теплотой, неподдельным драматизмом. Особого расцвета достигает иконография, в которой успешно соперничают лучшие мастера нескольких параллельно существующих школ.

Ибн Баттута ничего не сообщает об этом. Блеск и роскошь Византии вызывают в нем ревнивую зависть. Жадно впитывая внешнее, он остается глух к ее внутреннему пульсу, бьющемуся учащенно, встревоженно, со сбоями и торопливыми всплесками, в мучительном предвосхищении трагической судьбы. Но Ибн Баттута не сочувствует и не сопереживает. Чужое остается чужим. На дворе ранняя осень, все чаще просыпается в душе тоска по иным просторам, по дальним странам, где звучит родная арабская речь и муэдзины, свешиваясь с минаретов, посылают в предрассветный сумрак гортанные страстные призывы к молитве…

Ибн Баттута пробыл в Константинополе один месяц и шесть дней.

* * *

Была поздняя осень. По ночам морозило. День занимался поздно, вяло; утренники стояли промозглые, серые; под копытами коней похрустывал, проламываясь, тонкий ледок на лужицах.

Ибн Баттута натянул на себя все теплые вещи. На привалах ходил, переваливаясь с боку на бок, пряча озябшие пальцы в рукавах шубы. В дороге он простудился, его знобило и ломало; черная густая борода серебрилась инеем, приходилось отряхивать ее, выковыривать колючие намерзи.

В ноябре на Волге начался ледостав. Когда караван подошел к Хаджи-Тархану, реки уже не было видно. Ее русло выдавали лишь склоны берегов, да кое-где чернели еще не схваченные льдом полыньи. Белая поверхность реки была сплошь исполосована тележными колеями - зимние караваны, покидая устье, один за другим следовали вверх, к Сараю.

Просыпаться приходилось рано, еще затемно, чтобы успеть нарубить лед и, наполнив им медные казанки, согреть воду для омовения перед молитвой. От раскрасневшихся лиц поднимался пар, смешивался с дымом костра. Временами налетал ветер, закручивая позёмки, горстями швырял снег в лицо. На привалах старались не задерживаться - всем не терпелось поскорее добраться до Сараев.

Сараев два. Старый и Новый. Если ехать вверх по Волге, до Старого три-четыре дня пути. До Нового, построенного во второй половине XIII века ханом Берке, чуть более недели.

Ибн Баттута прибыл в Новый Сарай восемнадцатого или девятнадцатого ноября и сразу же отправился в ханский дворец. Узбек-хан принял его приветливо, распорядился поставить на довольствие, подробно расспрашивал о Константинополе и василевсе, интересовался здоровьем жены.

К началу декабря установилась морозная солнечная погода. Простуда отпустила легко, незаметно, и в один из дней Ибн Баттута решился предпринять прогулку по городу. Вот что он писал о золотоордынской столице:

«Город Сарай - один из красивейших городов, достигший чрезвычайной величины, на ровной земле, переполненной людьми, с красивыми базарами и широкими улицами. Однажды мы поехали верхом с одним из старейшин его, намереваясь объехать его кругом и узнать размеры его. Жили мы в одном конце его и выехали оттуда утром, а доехали до другого конца его только после полудня… И все это сплошной ряд домов, где нет ни пустопорожних мест, ни садов. В нем тринадцать мечетей для соборной службы. Кроме того, еще чрезвычайно много других мечетей. В нем живут разные народы, как-то: монголы… некоторые из них мусульмане; асы, которые мусульмане; кыпчаки, черкесы, русские и византийцы, которые христиане. Каждый народ живет в своем участке отдельно; там и базары их. Купцы же и чужеземцы из обоих Ираков, из Египта, Сирии и других мест живут в особом участке, где стена ограждает имущество купцов».

А вот что записал со слов арабских купцов, побывавших в Золотой Орде, известный ученый XIV века аль-Омари:

«Город Сарай построен Берке-ханом на берегу Итиля (Волги. - И.Т.). Он лежит на солончаковой земле без всяких стен. Место пребывания там - большой дворец, на верхушке которого находится золотое новолуние. Дворец окружают стены, башни да дома, в которых живуч эмиры его. В этом дворце их зимние помещения. Это река (Итиль), размером в Нил, взятый три раза и да»е больше, по ней плавают большие суда и ездят к русским и славянам. Начало этой реки также в земле славян. Он (то есть Сарай) город великий, заключающий в себе рынки, бани и заведения благочестия, места, куда направляются товары. Посередине его находится пруд, вода в котором проведена из этой реки. Вода его употребляется только на работы, а для питья их вода берется из реки: ее черпают для них (жителей) глиняными кувшинами, которые ставятся рядом на телеги, отвозятся в город и там продаются».

В Сарае Ибн Баттута задержался на три недели. Несколько раз он порывался уехать с попутными караванами, но Узбек-хан не велел ему пускаться в путь. Пришлось ждать, надеясь на перемену в настроении государя.

Это произошло с наступлением холодов.

10 декабря 1334 года, присоединившись к хорезмскому каравану, Ибн Баттута покинул Сарай.