Реймонд Карвер Собор

Этот слепой, старый знакомый моей жены, соби­рался у нас переночевать. У него умерла супру­га. Он навещал ее родственников в Коннектику­те. От них он нам и позвонил, сказать, что заедет. Он должен был приехать на пятичасовом поезде, а моя жена должна была его встретить на станции. Она не видела его лет десять, с тех пор как подрабатывала у него как-то летом в Сиэтле. Но они не прерывали об­щения. Наговаривали письма на магнитофон и отсы­лали пленку по почте. Я не очень-то был рад его при­езду. Я ведь его вообще никогда не видел. И еще ме­ня смущало, что он слепой. Слепцов я видел только в кино. Во всех фильмах слепые очень медленно пере­двигались и никогда не смеялись. Иногда их вели со­баки-поводыри. В общем, я отнюдь не жаждал при­нимать в доме слепца.

Тем летом, в Сиэтле, моей жене очень нужна была работа. У нее не было денег, совсем. Жених ее учился в местной офицерской академии. И у него денег тоже не было. Но она его очень любила, а он ее, ну, и все такое прочее. Однажды она увидела объявле­ние в газете: «Работа. Чтение корреспонденции сле­пому человеку», и там был указан номер телефона. Она позвонила, ей сказали адрес — и сразу же приня­ли. Она целое лето работала у этого слепого. Сам же он занимал небольшую должность в окружном отде­лении социальной помощи, и моя жена ему помога­ла. Они очень сильно сдружились — моя жена и этот слепой. Откуда я все это знаю? Она сама мне рассказа­ла. И вот еще что. В последний день слепой попро­сил у нее разрешения потрогать ее лицо. Она согла­силась. Она рассказывала, что он ощупал все лицо, нос, даже шею! Она об этом до сих пор помнит. Да­же пыталась написать об этом стихотворение. Ей всегда очень хотелось написать стихотворение. Раз или два в год она сочиняла стих, обычно когда в ее жизни происходило нечто важное.

Когда мы начали с ней встречаться, она показала мне это стихотворение. В нем она рассказывала о том, как его пальцы двигались по ее лицу. О том, что чувствовала тогда, о том, какие мысли крутились у нее в голове, когда этот слепой касался ее носа и губ. Я помню, что слушал скорее из вежливости. Конеч­но, ей я об этом не сказал. Может быть, я плохо раз­бираюсь в поэзии. Признаюсь, — если мне вдруг за­хочется почитать, то уж точно это будут не стихи.

Как бы там ни было, первый возлюбленный моей жены, будущий офицер, был с ней знаком еще с дет­ства. Это все так. Но вообще-то я говорил о том, что в конце того лета, десять лет назад, она разрешила слепому потрогать ее лицо, сказала ему «до свида­нья», вышла замуж за этого своего друга детства, — его к тому времени комиссовали, — уехала из Сиэтла. Но они продолжали общаться, — я имею в виду ее и этого слепого. Первый раз она с ним связалась примерно через год. Позвонила ему как-то вечером с военно-воздушной базы в Алабаме. Ей хотелось по­говорить. Поговорили. Он попросил, чтоб она рас­сказала про свою жизнь, но на пленку, и послала бы ее по почте. Она так и сделала. В своем «письме» она рассказывала о муже и об их жизни в армии. Она рассказала этому слепому, что любит своего му­жа, но ей не нравится место, где они живут, и что муж — часть всей этой военной индустрии. Еще она рассказала, что написала стихотворение про него, ну, про слепого. Сказала, что сейчас пишет о том, как нелегко быть женой офицера военно-воздуш­ных сил. Но это стихотворение все никак не закон­чит, дописывает. И слепой тоже послал ей пленку со своим рассказом. Она в ответ — другую. И это дли­лось годами. Офицера, мужа моей жены, постоянно направляли с одной военно-воздушной базы на дру­гую. И она посылала пленки то из Муди, то из Макгвайера, то из Макконелла, и, наконец, из Тревиса, что близ Сакраменто. Вот там она однажды ночью почувствовала себя совсем одинокой и ото­рванной от всех тех, кого знала когда-то и с кем по­теряла связь из-за бесконечных переездов. Она по­чувствовала, что больше не в состоянии так жить. Ну и проглотила все таблетки и пилюли, какие были в аптечке, и запила все это дело целой бутылкой джина. Потом она легла в горячую ванну и отруби­лась.

Но она не умерла, ей просто стало плохо. Ее стош­нило. Ее офицер —какая разница, как его звали? Просто друг детства — с него и этого хватит, — при­шел домой, увидел ее и вызвал «скорую». Оправив­шись, она сразу надиктовала эту историю на пленку и отправила ее слепому. Все эти годы, когда что-то случалось, она сразу же — все на пленку и бегом на почту, чтоб поскорей ее отослать. Записи писем — на втором месте после стихов — тоже раза два в году, как средство для восстановления душевного равно­весия. На одной из пленок она призналась, что хо­чет уехать от своего офицера и какое-то время по­жить одна. На другой сообщила, что разводится. Когда мы с ней начали встречаться, она, естествен­но, мигом доложила об этом слепому. Она выклады­вала ему вообще все, ну, или, по крайней мере, мне так казалось. Однажды она спросила меня, не хочу ли я послушать последнее письмо слепого. Это было где-то год назад. Она сказала, что он там обо мне го­ворит. Мне что? Ладно, давай послушаем. Я налил нам выпить, мы расположились на диване в гости­ной и приготовились слушать. Она поставила плен­ку и подправила настройки. Потом нажала рыча­жок. Пленка пискнула, и кто-то начал громко гово­рить. Она убавила звук. Через несколько минут обычной болтовни я услышал свое имя, которое произнес этот незнакомец, этот слепой, которого я и в глаза не видел! А потом следующее: «Из того, что ты мне о нем рассказывала, могу сделать вывод, что...» Тут нас прервали — кто-то постучал в дверь, и мы так больше и не возвращались к этой записи. Мо­жет, оно и к лучшему. Я услышал то, что хотел.

А теперь этот самый слепой собирался переноче­вать в моем доме.

— Может, мне сходить с ним в боулинг поиграть? — спросил я жену. Она стояла у раковины, чистила кар­тошку. Она отложила нож и повернулась ко мне.

— Если ты меня любишь, — сказала, — сделай это ради меня. Если нет, то ладно. Но учти: если твой друг, — не важно какой, — приехал бы к тебе в гости, я бы сделала все, чтоб он чувствовал себя как дома, — она вытерла руки кухонным полотенцем.

— У меня нет слепых друзей, — сказал я.

— У тебя никаких друзей нет, — уточнила моя же­на. — Все, хватит. И, кроме того, черт возьми, у него жена только что умерла! Ты в состоянии это понять? Человек только что потерял жену!

Я не ответил. Она не сильно распространялась о жене этого слепого. Сказала только, что ее зовут Бьюла. Бьюла! Такое имя может носить только чер­нокожая.

— Его жена была черной? — спросил я.

— Ты что, дурак? — сказала моя жена. — У тебя кры­ша совсем поехала? — Она взяла картофелину. По­том швырнула ее на пол — подпрыгнув, картофелина закатилась под плиту. — Что с тобой такое? Перепил, что ли?

— Я же просто спрашиваю.

Сразу после этой моей фразы она начала описы­вать мне все с такими подробностями, которые ме­ня и вовсе не волновали. Я налил себе выпить, сел за стол и слушал. Части истории потихоньку выстраи­вались во что-то внятное.

Бьюла начала работать на слепого через год после того, как уволилась моя жена. Очень скоро Бьюла и слепой уже венчались в церкви. На свадьбе было не­много народу — да и кто захочет пойти на такую свадьбу? — только они вдвоем и еще священник с же­ной. Но как бы там ни было, венчались они в церк­ви. Он сказал, что так захотела Бьюла. Наверное, уже тогда у Бьюлы миндальные железы были пора­жены раком. После восьми неразлучных лет — жена так и сказала, «неразлучных лет», — здоровье Бьюлы начало резко ухудшаться. Она умерла в больничной палате, там, в Сиэтле, а слепой сидел у ее кровати и держал ее за руку. Они поженились, жили и работа­ли вместе, спали вместе — наверняка и сексом зани­мались, — а потом слепому пришлось ее хоронить. И ведь он даже не знал, как она выглядела! Это было выше моего понимания. Когда моя жена мне все это рассказала, мне его даже стало немного жаль. А по­том я поймал себя на мысли: какая, наверное, горь­кая жизнь была у этой женщины! Представьте, како­во это — даже не знать, какой тебя видит твой воз­любленный. Женщина, которая ни разу за всю супружескую жизнь не слышала от своего мужа ни одного комплимента. Женщина, чей супруг не мог понять выражения ее лица, страдание на нем или радость. Она могла краситься, а могла и не красить­ся — ему-то какая разница? Могла бы, если бы захоте­ла, накрасить зелеными тенями один глаз, вставить в ноздрю сережку, носить желтые брюки с фиолето­выми кедами — разницы никакой. А потом просто взять и умереть, слепой держит ее за руку, из его не­видящих глаз ручьем текут слезы, — я себе это хоро­шо представляю. Ее последняя мысль, наверное, бы­ла такой: а ведь он даже не знал, как я выглядела, — и, после этого, прямиком в гроб. Все, что у Роберта осталось — это небольшая страховка и половинка мексиканской монетки в двадцать песо. Вторую по­ловинку он положил ей в гроб. Очень трогательно.

И вот, в назначенный час, моя жена пошла встречать его на станцию. Мне оставалось только сидеть и ждать — естественно, из-за этого злился на слепого, — я сидел со стаканом перед телеви­зором, когда их услышал, ну, как подкатила маши­на. Я встал с дивана и подошел к окну, чтобы оце­нить обстановку.

Я увидел, что моя жена, хохоча, паркуется. Вот она вышла из машины, захлопнула дверь, а сама все улыбается. Просто невероятно. Вот, обогнув маши­ну, подошла с другой стороны, слепой уже сам начал выбираться. Нет, вы только представьте, у него большая окладистая борода! Слепой, да еще с боро­дой! По-моему, это перебор. Слепой полез на заднее сиденье и вытащил чемодан. Жена взяла его под ру­ку, заперла машину и, не умолкая ни на минуту, пове­ла его к крыльцу. Я выключил телевизор. Допил пи­во, сполоснул стакан и вытер руки. Потом подошел к входной двери.

— Познакомься, это Роберт, — сказала жена. — Ро­берт, это мой муж. Я тебе о нем много рассказывала.

Она просто вся сияла, вцепившись в рукав его куртки.

Слепой поставил чемодан и протянул руку.

Я протянул ему свою. Он крепко ее стиснул, по­держал немножко, прежде чем отпустить.

— У меня такое чувство, что мы с вами уже знако­мы, — пробасил он.

— Аналогично, — ответил я. А что еще можно бы­ло ответить? Потом добавил:

— Добро пожаловать, много о вас слышал.

Мы двинулись с крыльца в гостиную, жена вела его под руку. В другой руке слепой держал чемодан. А моя жена не унималась и то и дело твердила:

— Так, Роберт, здесь налево. Правильно. Аккурат­ней, Роберт, здесь стул стоит. Вот так. Пожалуйста, садись. Здесь диван. Мы его купили всего пару не­дель назад.

Я начал было рассказывать про старый диван, он мне очень нравился, но так ничего, собственно, и не сказал. Потом я собирался сказать что-то еще, — так, ничего особенного, о том, какие виды на Гудзон от­крываются из окон поезда. О том, что когда едешь в Нью-Йорк, стоит покупать билет на места с правой стороны вагона, а когда возвращаешься, то, естест­венно, с левой.

— Хорошо доехали? — в итоге спросил я. — С какой стороны вы сидели, справа или слева?

— Что значит, с какой стороны? — возмутилась же­на. — Какая разница, с какой?

— Я же просто спросил.

— Справа, — ответил слепой. — Я на поезде уже больше сорока лет не путешествовал. С тех пор, ког­да был еще совсем маленьким. С родителями ездил. Давненько это было. Я уж и забыл, каково это. Ви­дишь, у меня борода заиндевела, — сказал он, обра­щаясь к моей жене. — Так мне сказали. Что, солидно выгляжу, солнце мое? — спросил ее слепой.

— Очень солидно, Роберт, — ответила она. — Ро­берт, Роберт, я так рада тебя видеть.

Жена наконец-то оторвала взгляд от слепого и по­смотрела на меня. Мне показалось, что ей совсем не понравилось, что она увидела. Я только пожал пле­чами.

Я никогда еще не встречал незрячих людей, и уж тем более, никогда не был лично с ними знаком. На­шему гостю было сильно за сорок: коренастый, лы­сеющий мужчина, вдобавок он сильно сутулился, как будто постоянно таскал огромные тяжести. На нем были коричневые штаны, коричневые ботинки, светло-коричневая рубашка, галстук и спортивная куртка. Просто отпад! И еще эта борода лопатой. Правда, у него не было палочки и темных очков. Я всегда думал, что все слепые просто обязаны но­сить темные очки. Вообще-то лучше бы он их носил. На первый взгляд глаза у него — самые обыкновен­ные. Но если приглядеться, что-то в них было не так. Радужная оболочка была слишком светлой, это первое, а зрачки двигались будто бы произвольно, будто он не мог ими управлять. Жутковато. Вгляды­ваясь в его лицо, я заметил, что один зрачок начал двигаться в сторону носа, а второй на мгновение как бы попытался остаться там, где и был. Но попытка не удалась, и через секунду и этот зрачок пришел в движение, о чем слепой, видимо, даже не знал. Я предложил:

— Может, хотите чего-нибудь выпить? Что вы предпочитаете? У нас всего есть понемножку. Соби­раем всякие напитки — есть у нас такая маленькая слабость.

— Старик, я вообще-то виски люблю, — сказал он своим густым басом.

— Ладно, — ответил я. Старик — ничего себе! — Сейчас принесу.

Слепой пальцами ощупал свой чемодан, стояв­ший рядом с диваном. Он явно пытался познако­миться с новым для него пространством. Ну и ладно, я не обижался.

— Давай, я отнесу его в твою комнату, — предложи­ла моя жена.

— Нет, не стоит беспокоиться, — ответил он. — Я сам отнесу, когда пойду наверх.

— Добавить немного содовой в виски? — спросил я.

— Совсем чуть-чуть.

— Понятное дело.

Слепой сказал:

— Совсем капельку. Знаете ирландского актера Барри Фицджеральда? Я в этом смысле его копия. Когда я пью воду, говорил он, то я пью воду. А когда пью виски, то пью только виски.

Моя жена засмеялась. Слепой выставил вперед подбородок, поглаживая снизу эту свою бороду.

Я приготовил нам напитки — три больших стакана шотландского виски с капелькой содовой. Потом мы все уселись поудобнее и начали обсуждать маршру­ты, которые преодолел Роберт по пути сюда. Снача­ла поговорили о долгом перелете с Западного побе­режья в Коннектикут, потом из Коннектикута поез­дом до нас. За обсуждением этой части пути мы незаметно пропустили еще по стаканчику.

Я вспомнил, что где-то прочел, почему слепые не курят. Там говорилось, что не курят они потому, что не видят дым, который выдыхают. Я вспомнил об этом как о непреложной истине, но этот слепой выку­ривал сигарету чуть ли не до самого фильтра, а потом прикуривал новую. Он доверху наполнил пепельницу, и жене моей пришлось пойти ее опорожнить.

За ужином мы все выпили еще. Жена положила Роберту в тарелку огромный стейк, чуть ли не ведро картошки и зеленых бобов. Я отрезал два куска хле­ба и намазал их маслом:

— Вот два куска хлеба с маслом, возьмите, — сказал я и сделал большой глоток виски. — Давайте теперь помолимся, — предложил я.

Слепой опустил голову. Моя жена посмотрела на меня, разинув рот.

— Давайте помолимся, чтоб телефон нам сегодня не мешал, а еда не остыла, — сказал я.

Мы набросились на пищу — смолотили все, что было на столе. Мы ели так, будто завтра конец света, и это последняя возможность наесться вдоволь. Мы не разговаривали. Мы просто ели. Уминали. Все сме­ли со стола. Все подчистую. Слепой быстро освоил­ся и прекрасно знал, что и где лежит на его тарелке. Он вполне уверенно резал стейк ножом, придержи­вая его вилкой. Он отрезал два кусочка мяса, потом отправлял их в рот, принимался за картофель, по­том за бобы, и, наконец, отрывал кусок хлеба, нама­занного маслом, и все это с удовольствием переже­вывал. Еду он запивал молоком, мы налили ему огромный стакан. Кстати сказать, все это не мешало ему пускать в ход пальцы, если нужно было что-то нащупать.

Мы все съели, все-все, включая половину клубнич­ного пирога. Потом несколько секунд просто сидели без движения. На лицах выступили капельки пота. На­конец, все вышли из-за стола, оставив гору грязной посуды. Не оборачиваясь, мы направились обратно в гостиную и плюхнулись на наши прежние места. Моя жена и Роберт сели на диван. Я сел в кресло. Пока моя жена и Роберт обсуждали самые значительные собы­тия в их жизни, произошедшие за десять лет, мы вы­пили еще по два стаканчика. Я, в основном, слушал. Изредка вставлял какую-нибудь фразу. Я не хотел, чтоб он думал, что меня вообще в гостиной нет, а она — что мне не интересно. Они говорили о том, что случилось с ними — подчеркиваю, с ними! — за эти де­сять лет. Я с нетерпением ждал того момента, когда сахарные уста моей жены произнесут, например, такую фразу: «А потом в моей жизни появился мой до­рогой муж». Но ничего подобного я не услышал. Боль­ше говорили о Роберте. Роберт, похоже, все на этом свете успел перепробовать, такой вот слепой мастер на все руки. Но в основном он и его жена занимались распространением косметики фирмы «Эмвей», на это, как я понял из разговора, они и существовали. Еще слепой бьш радиолюбителем. Очень громким го­лосом он рассказывал, как общался с такими же люби­телями с острова Гуам, с Филиппинских островов, Аляски и даже Таити. Сказал, что в этих местах у него полно друзей, и он может в любой момент туда по­ехать. Время от времени он поворачивал голову, смо­трел на меня своими невидящими глазами и о чем-ни­будь спрашивал, поглаживая бороду. Сколько лет я уже занимаю эту должность. (Три года.) Люблю ли я свою работу. (Нет, не люблю.) Не собираюсь ли я увольняться. (А чем я тогда заниматься буду?) Нако­нец, когда я почувствовал, что слепой притомился, я встал и включил телевизор.

Жена посмотрела на меня довольно свирепо. Могла просто взорваться от злости. Потом она по­вернулась к слепому и спросила:

— Роберт, а у тебя есть телевизор?

Слепой ответил:

— Солнце мое, у меня их целых два. Цветной и сов­сем допотопный черно-белый. Забавно, но когда я включаю телевизор, а он у меня почти всегда вклю­чен, то всегда только цветной. Забавно, правда?

Я даже не знал, что на это можно сказать. Ни еди­ной мысли. В голове пусто. Поэтому я стал смотреть новости, пытаясь сосредоточиться на словах диктора.

— У вас цветной телевизор, — сказал вдруг сле­пой. — Не спрашивайте, как я догадался, я просто знаю и все.

— Да, мы его не так давно купили, — заметил я.

Слепой сделал еще глоток. Потом поднес кончик бороды к носу, понюхал и снова ее отпустил. Чуть по­давшись вперед, нащупал пепельницу на кофейном столике, поднес зажигалку к сигарете. Снова отки­нулся на спинку дивана и скрестил ноги. Жена прикрыла рот рукой, зевнула.

— Пойду наверх накину халат. Надо переодеться. Роберт, а ты не стесняйся, располагайся поуютней, — сказала она.

— А мне и так уютно, — ответил слепой.

— Чувствуй себя как дома, — повторила она.

— Я чувствую, — сказал он.

Она ушла, а мы молча слушали прогноз погоды и обзор спортивной хроники. Новости закончились, а ее все еще не было, и я уже начал сомневаться, что она вернется. Решил, что она уже легла. Хоть бы она спустилась, молил я. Не хотел оставаться один на один с этим слепым. Я спросил, как он насчет еще выпить, и он согласился. Потом спросил, курнет ли он со мной. Сказал, что уже свернул косяк. На самом деле, я только собирался.

— Да, конечно, давай покурим, — ответил он.

— А вот это правильно. Трава у меня — отпад.

Я поставил наши стаканы на кофейный столик и сел рядом с ним на диван. Потом скрутил два тол­стых косяка, прикурил один и передал ему, так, что­бы он сразу нащупал косяк пальцами. Он нащупал и затянулся.

— Держите дым в легких, сколько сможете, — по­советовал я, потому как был уверен, что он первый раз в жизни курит травку.

Тут пришла жена в своем розовом халате и розо­вых тапочках.

— Чем это пахнет? — спросила она.

— Мы решили немножко марихуаной побаловать­ся, — ответил я.

Жена бросила на меня испепеляющий взгляд. По­том повернулась к слепому:

— Роберт, я не знала, что ты куришь травку.

Он ответил:

— Теперь курю, солнце мое. Все когда-нибудь слу­чается в первый раз. Только я пока ничего не чувст­вую.

— Да она слабенькая, — объяснил я. — Сорт такой. Не бьет по мозгам. Ничего от нее не будет.

— Совсем ничего не будет, старик, — сказал он и за­смеялся.

Жена уселась между нами. Я передал ей косяк. Она затянулась и отдала назад.

— Как вообще она действует?

Чуть погодя она сказала:

— Вообще мне, наверное, не стоило курить. Глаза и так слипаются. Меня от ужина совсем разморило. Нельзя столько есть.

— Это, наверное, клубничный пирог виноват. Точ­но, он и разморил, — сказал слепой и снова громко засмеялся. Потом покачал головой.

— Там еще немного пирога осталось, — сказал я.

— Роберт, ты не хочешь еще кусочек пирога? — спросила жена.

— Можно, но чуть позже, — ответил он.

Мы переключились на телевизор. Жена снова зев­нула и сказала Роберту:

— Кровать я тебе застелила, так что если хочешь, можешь ложиться, Роберт. У тебя сегодня был длин­ный день. Захочешь спать, скажи, — она тронула его за плечо. — Роберт?

Он вздрогнул и выпалил:

— Мне все очень понравилось. Это почище магни­тофонных записей, правда?

— Сейчас тебя проймет, — я вложил косяк ему в ру­ку. Он затянулся, подержал дым в себе, потом выдох­нул. Так все лихо проделал, будто с девяти лет трав­кой балуется.

— Спасибо, старина, — сказал он, наконец. — Мне, наверное, хватит: уже накрывает, — и он передал ко­сяк моей жене.

— Да, точно, — сказала она. — Меня тоже проняло уже, — она взяла косяк и сразу же передала мне. — Я тут посижу немножко с закрытыми глазами, ладно? Не обращайте на меня внимания. Оба. А если я вам по­мешаю, лучше сразу скажите. Иначе я так и буду здесь сидеть, пока вы не отправитесь спать. Я посте­лила тебе, Роберт, надумаешь лечь — все готово. Это вверх по лестнице, соседняя дверь с нашей спаль­ней. Когда отдохнуть захочешь, мы тебя проводим. Вы меня, ребята, разбудите, если я засну, — и с этими словами закрыла глаза и уснула.

Новости закончились. Я встал и переключил ка­нал. Потом снова сел на диван. Досадно было, что жена уснула. Голова ее запрокинулась на спинку ди­вана, рот приоткрылся. Она так повернулась, что полы халата разошлись, и стали видны ее аппетит­ные бедра. Я слегка нагнулся, чтобы поправить ее халат, и в тот самый момент посмотрел на слепого. Какого черта, подумал я, и снова оголил бедра моей жены.

— Когда захотите еще клубничного пирога, ска­жите.

— Скажу непременно.

Потом я спросил:

— А вы не устали? Может, мне проводить вас до кровати? Небось, сразу заснете.

— Пока неохота, — ответил он. — Я еще немного с тобой тут посижу, старик, если ты не возражаешь. Я пойду спать, когда ты соберешься. Нам с тобой так ведь и не удалось поболтать. Понимаешь, о чем я? Мы с ней весь вечер тебе и слова сказать не давали. — Он на миг приподнял свою бороду, а когда она опа­ла, потянулся за сигаретами и зажигалкой.

— Да все нормально, — сказал я и, помолчав, доба­вил: — Спасибо вам за компанию.

И, честно признаться, я действительно был ему благодарен. Каждый вечер я курил траву и сидел допоздна, пока не засыпал. Мы с женой редко ло­жились в одно и то же время. Когда же я засыпал, мне такие снились сны... Иногда я резко просыпал­ся на середине сна, и сердце стучало как сумасшед­шее.

По телевизору показывали что-то про церковь и Средние века. Это вам не какое-нибудь паршивень­кое телешоу. Я переключил несколько каналов, но там ничего стоящего не было. Тогда я снова пере­ключился на первый и извинился.

— Не переживай, парень, — сказал слепой. — Мне без разницы. Смотри, что хочешь. Я всегда стара­юсь из всего извлекать полезную информацию. Учиться можно всю жизнь. Не переломлюсь, если сегодня узнаю еще что-нибудь интересное. У меня ведь есть уши, — сказал он.

Какое-то время он молчал. Только иногда чуть на­клонялся вперед, повернув голову ко мне, так чтобы правое ухо было ближе к экрану. Меня это сильно сбивало с толку. Веки его то закрывались, то вновь широко распахивались. Еще он изредка теребил свою бороду, будто обдумывая то, о чем говорили по телеку.

А на экране происходило вот что: толпу мужчин, одетых в монашеские сутаны, изводила толпа в кос­тюмах скелетов и чертей. У чертей были рога и длинные хвосты. Вся эта чертовщина была обяза­тельной частью представления. Англичанин, кото­рый про все это рассказывал, сказал, что такие мас­карады раньше проводились в Испании ежегодно. Я попытался описать слепому то, что показывали по телику.

— Скелеты? — переспросил он. — Да, про скелеты я слышал, — он кивнул.

Потом показали один собор. А после медленно, со всех углов, начали показывать другой. И, наконец, на экране появился тот, что стоит в Париже, их са­мый знаменитый, со всеми этими контрфорсными полуарками и шпилями, что достают до самого неба.

Чуть погодя камера отъехала, чтобы продемонстри­ровать его целиком, на фоне неба.

Иногда англичанин, который вещал за кадром, за­тыкался, и камера объезжала собор с разных сто­рон. Иногда действие переносилось в деревню, в поле, где пахали землю — на быках. Я очень долго молчал и почувствовал, что пора что-нибудь сказать. И сказал:

— Сейчас показывают, как этот собор выглядит снаружи. Горгульи. Это маленькие статуи всяких чу­довищ. Теперь, если не ошибаюсь, Италия. Да, точ­но Италия. Вот показывают роспись на стенах в од­ной церкви.

— Друг, это что, фрески? — спросил он и отхлебнул из стакана.

Я потянулся за своим, но он был пуст. Попытался вспомнить, что я когда-то слышал о росписях.

— Ты спрашиваешь, фрески это или нет? Хоро­ший вопрос. Но я не знаю.

А камера уже показывала собор неподалеку от Лиссабона. Португальский собор мало чем отличал­ся от французских и итальянских, тем не менее, от­личия имелись. В основном, во внутреннем убранст­ве. И тут до меня кое-что дошло... я сказал:

— Знаешь, я тут подумал. А ты вообще представля­ешь, что такое собор? Как он выглядит? Я вот о чем толкую: если кто-то говорит тебе «собор», ты вооб­ще понимаешь, о чем идет речь? Чувствуешь разни­цу между собором и, например, баптисткой церко­вью?

Он выпустил изо рта клуб дыма.

— Я знаю, что собор строили сотни рабочих, и на строительство уходило пятьдесят, а то и все сто лет. Диктор только что сказал. Я знаю, что несколько по­колений в семье строили один и тот же собор, и многие так и не увидели результата той работы, на которую положили всю жизнь. В этом смысле, па­рень, они от нас ничем не отличаются, так? — Он рассмеялся. Потом его веки снова захлопнулись. Он закивал головой. Мне показалось, что он начинает засыпать. Может быть, он представлял, что нахо­дится в Португалии, рядом с их собором. По телеви­зору уже показывали другой. На этот раз в Германии. Вновь загудел англичанин.

— Соборы, — сказал слепой. Он сел прямо и покру­тил головой. — Если хочешь знать правду, приятель, больше я ничего не знаю. Только слово. Конечно, я слышал то, что рассказал англичанин. А ты не мог бы описать мне какой-нибудь собор? Было бы здоро­во. Если честно, я не представляю, что это такое.

Я всматривался в собор, который в данный мо­мент был на экране. Я даже не знал, с чего начать. Но что если бы моя жизнь зависела от этого описа­ния? Предположим, мне угрожает какой-нибудь ма­ньяк, который говорит: либо опишешь, как выгля­дит собор, либо умрешь.

Я еще раз взглянул на собор, но тут снова показа­ли деревню. А что мне деревня? Я повернулся к сле­пому и начал:

— Во-первых, соборы очень высокие. — Я обшари­вал комнату глазами, ища, за что бы зацепиться. — Они как будто стремятся ввысь. Выше и выше. К не­бу. Есть среди них настолько громадные, что не мо­гут устоять без особых опор, которые помогают им держаться. Эти опоры называют контрфорсами. Они чем-то напоминают виадуки. Но ты, наверное, и виадуки себе не представляешь, да? Иногда на со­борах стоят выточенные из камня черти и прочая нечисть. Иногда короли и королевы. Только не спра­шивай, почему...

Он кивал, при этом двигалась и вся верхняя часть тела.

— По-моему, у меня не очень хорошо получается, правда? — спросил я.

Он перестал кивать и слегка нагнулся вперед, ближе к краю дивана. Он постоянно теребил бо­роду. Было очевидно, что мое описание не очень помогает ему представить, как выглядит собор. И все равно он жадно ждал продолжения, — кивал, как бы подбадривая меня. Я думал, что бы еще ска­зать.

— Они действительно огромные. Просто велика­ны. Их строят из камня, иногда даже из мрамора. В те далекие времена, когда возводили соборы, человек хотел быть ближе к Богу. В те далекие дни Бог был очень важной частью жизни любого человека. Ина­че они не стали бы возводить такие соборы... Про­сти, но, похоже, лучше у меня не получится. Не си­лен я в этом.

— Все отлично, приятель, — сказал слепой. — По­слушай, можно, я задам тебе один вопрос, а? Про­стой вопрос — ответь «да» или «нет». Мне просто ин­тересно, я совсем не хочу тебя обидеть. Я же твой гость. Но позволь спросить: ты как, веришь в Бога? Ничего, что я спрашиваю?

Я покачал головой. Правда, он, конечно, этого не видел. Хоть подмигивай, хоть кивай — слепому какая разница? Я сказал:

— Скорее, не верю. Ни во что. Порой от этого очень тяжко. Понимаешь?

— Да, понимаю, — ответил он.

— Вот и я о том же.

Англичанин все никак не умолкал. Жена тихонько вздохнула, потом еще раз, глубоко, но так и не про­снулась.

— Прости, — сказал я, — но я не могу описать, как выглядит собор. Не дано мне. Я и так старался изо всех сил.

Слепой сидел очень тихо, опустив голову, и вни­мательно меня слушал.

— Вообще-то все эти соборы не слишком меня тро­гают. Так, неплохой сюжет для очередной передачи, не больше, можно и посмотреть на ночь глядя.

В тот момент слепой стал откашливаться, и что-то у него в горле заклокотало, он достал из заднего кар­мана платок. Потом сказал:

—Я понял тебя, старик. Все путем. Такое бывает. Ты не волнуйся. И немного помолчав, вдруг спросил:

— Послушай, можешь сделать мне одолжение? Я кое-что придумал. Ты можешь принести пару плотных альбомных листов? И ручку. Что если мы вместе на­рисуем собор? Нужны бумага и ручка. Давай, при­ятель, тащи.

Я пошел наверх. Ноги были как из ваты. Обычно ватными они становились после пробежки. Открыв дверь в комнату жены, я осмотрелся. Нашел пару ру­чек в маленькой корзинке на столе. Потом стал ду­мать, где бы раздобыть бумаги.

Внизу, на кухне, я нашел бумажный пакет из мага­зина, ко дну которого прилипла шелуха от лука. Я вы­нул все, что лежало в пакете, и встряхнул его разок. Принес его в гостиную, пальцем соскреб прилип­ший мусор, разгладил ладонью складки и разложил пакет на кофейном столике.

Слепой встал с дивана, сел рядом со мной на ко­вер. Потом он тщательно разгладил пакет, — каждый краешек — и даже уголки не забыл.

— Итак, — сказал он. — Начнем.

Он нащупал мою руку, ту, в которой я держал руч­ку. Своей рукой он накрыл мою.

— Давай, приятель, рисуй. Рисуй. Я буду следить, вот увидишь. Просто начинай рисовать. Сам уви­дишь, — сказал слепой.

Я и начал. Сначала я нарисовал квадрат, напоми­навший домик. Может быть, он даже чем-то напоми­нал наш дом. Потом пририсовал крышу. С двух сто­рон крыши я начертил шпили. Бред.

— Отлично, — сказал он. — У тебя замечательно по­лучается. Наверное, и представить не мог, что когда-нибудь придется заниматься чем-то подобным? Да, жизнь — странная штука, это всем известно. Не оста­навливайся, рисуй дальше.

Я нарисовал сводчатые окна. Изобразил контрфорсные арки. Навесил массивные двери. Я не мог остановиться. А телевизионный канал уже отру­бился.

Я положил ручку и слегка размял пальцы. Слепой начал водить руками по бумаге. Кончиками пальцев, кивая, он внимательно изучал каждый кусочек паке­та, на котором побывала ручка.

— Отлично получилось, — наконец произнес он.

Я снова взял ручку, и он вновь накрыл своей ладо­нью мою руку. Я опять взялся за дело. Я не художник. Но все равно я продолжал рисовать.

Моя жена открыла глаза и уставилась на нас. Она выпрямилась, ее халат был по-прежнему распахнут.

— Чем это вы занимаетесь? Ну-ка давайте расска­зывайте.

Я не ответил. Ответил слепой:

— Мы рисуем собор. Вместе пытаемся его нарисо­вать. Нажимай посильнее, — попросил он. — Да, вот так, хорошо. Точно могу сказать, приятель, у тебя отлично получилось. А говорил, ничего не выйдет. Но ведь вышло, правда? Теперь все обретает ясные очертания. А сейчас мы попробуем кое-что особенное. Как рука — тверда, не дрогнет? А теперь нари­суй людей. Какой же это собор, если там нет людей?

— Роберт, что происходит? Роберт, что вы делае­те? В чем дело? — не унималась жена.

— Все в порядке, — успокоил он ее. — А теперь за­крой глаза, — сказал слепой, это он уже мне.

Я закрыл.Я все сделал так, как он велел.

— Закрыл? Только не подсматривай.

— Я закрыл.

— Вот и хорошо, только не открывай. Не останав­ливайся, рисуй дальше.

Мы продолжили. Его пальцы поверх моих, словно он тоже рисует. Ничего подобного в жизни я еще не испытывал.

— Наверное, хватит. По-моему, получилось. Взгля­ни-ка. Как по-твоему, ничего?

Но я все еще сидел с закрытыми глазами. Мне по­ка не хотелось их открывать. Я подумал, значит, так надо.

— Ну, что? — спросил он. — Ты посмотрел? Что там?

Я так и не открыл глаза. Я находился в своем доме. Я знал это. Но было такое чувство, что я парю в от­крытом пространстве.

— Что-то невероятное, — отозвался я.