"Холодная война. Свидетельство ее участника" - читать интересную книгу автора (Корниенко Георгий Маркович)

Глава 9. АФГАНСКАЯ ЭПОПЕЯ: ПЕРИПЕТИИ ВОКРУГ ВВОДА И ВЫВОДА СОВЕТСКИХ ВОЙСК

Ввод советских войск в Афганистан в декабре 1979 года и их участие в гражданской войне в последующие десять лет серьезно обострили международную обстановку, на многие годы продлив начавшую было затухать «холодную войну». В этом отношении пагубное воздействие афганской эпопеи на состояние международных отношений было аналогичным тому, как американская агрессия во Вьетнаме во второй половине 60-х годов сорвала усилия по свертыванию «холодной войны», предпринятые после карибского кризиса 1962 года, – вернуться к этому процессу удалось только в начале 70-х годов. А Афганистан снова остановил его.

Есть и другая аналогия между Вьетнамом и Афганистаном: как вьетнамская война глубоко травмировала американское общество, так и афганская война травмировала советское. Отсюда сохраняющийся интерес к истории этой войны.

Об обстоятельствах ввода советских войск в Афганистан немало уже написано. Но некоторые мои воспоминания, думается, в чем-то помогут более полно воссоздать эту печальную страницу нашей истории. Это же относится и к моему рассказу об обстоятельствах, касающихся светлой страницы, – вывода советских войск из Афганистана.

Когда в апреле 1978 года в Кабуле произошел государственный переворот (получивший впоследствии название саурской, то есть апрельской, революции), на Западе да и в нашей стране было распространено мнение о причастности Советского Союза к смене режима в Афганистане. Обосновывалось это мнение главным образом тем, что совершившие переворот офицеры (некоторые из них к тому же обучались ранее в СССР) принадлежали к Народно-демократической партии Афганистана, руководители которой причисляли себя к марксистам.

На самом же деле для Москвы этот переворот был совершенно неожиданным – первое известие о нем поступило по линии английского агентства Рейтер, а уже потом постфактум пришло сообщение от посольства СССР в Кабуле. По линии наших спецслужб заблаговременной информации тоже не поступало. Даже имена деятелей, пришедших к власти, – Тараки, Кармаля, Амина и других, ничего не говорили ни А. А. Громыко, ни другим членам советского руководства. Они были известны лишь работникам Международного отдела ЦК КПСС и КГБ.

Позже лидер НДПА Тараки в беседе со мной откровенно говорил, что, хотя у них имелась возможность уведомить советских представителей в Кабуле о готовившемся перевороте, они сознательно не стали делать этого, так как опасались, что Москва попытается отговорить руководство НДПА от вооруженного выступления, ссылаясь на отсутствие в Афганистане в ту пору революционной ситуации.

Эти опасения руководителей НДПА не были лишены оснований. Если бы в Москве узнали об их намерениях, скорее всего последовал бы совет не предпринимать этого шага, поскольку с марксистской точки зрения революционной ситуации в стране действительно не было, а отношения Советского Союза с Афганистаном и при короле Захир-шахе, и затем при Дауде, несмотря на заигрывания последнего с Западом, в целом были дружественными.

Однако когда переворот стал свершившимся фактом, наши партийные идеологи и международники в лице прежде всего М. А. Суслова и Б. Н. Пономарева сразу же стали рассматривать Афганистан как еще одну социалистическую – в близкой перспективе – страну. Хотя по всем меркам афганское общество было весьма далеко от социалистической стадии развития, людям, подобным Суслову, Афганистан виделся «второй Монголией», перепрыгивающей из феодализма в социализм.

Мне вспоминается, как в ходе одного из совещаний в ЦК КПСС по Афганистану я, выразив сомнение по поводу концепции «второй Монголии» применительно к Афганистану, заметил, что интересам Советского Союза вполне отвечало бы, если бы Афганистан, дай бог, стал для него своего рода азиатским вариантом нейтральной Финляндии. Это, как я считал, было бы максимально удобным вариантом и с точки зрения «проглатываемости» его Западом (на что достаточно прозрачно намекал нам З. Бжезинский, помощник президента США по делам национальной безопасности).

В связи с этим моим замечанием последовало недоуменное восклицание Пономарева: «Как можно уподоблять Афганистан Финляндии? Ведь Финляндия – это буржуазное государство». А на мой встречный недоуменный вопрос: «Неужели можно всерьез считать Афганистан созревшим для социализма?» – поторопился ответить Р. А. Ульяновский (правая рука Пономарева по странам «третьего мира»), который назидательно изрек: «Сейчас в мире нет такой страны, которая не созрела бы для социализма».

Поэтому неудивительно, что в Афганистан хлынул поток всякого рода советников из СССР – и партийных, и ведомственных, и хозяйственных, которые, даже будучи квалифицированными в своих областях людьми, все же не могли научить афганцев ничему другому, кроме советской модели социализма, в чем афганцы, конечно же, нуждались меньше всего. Наша вовлеченность в афганские дела в самых разных формах – и в виде советнической деятельности, и в виде материальной помощи, включая военную, – увеличивалась с каждым месяцем. Сомнения, возникшие уже на той стадии у некоторых профессионалов – как дипломатов, так и военных, – насчет разумности такой широкой вовлеченности, отметались партийным руководством с порога.

Между тем НДПА не смогла получить в афганском обществе сколько-нибудь массовой поддержки, без чего государственный переворот не мог перерасти и не перерос в социальную революцию. К тому же среди пришедших к власти было немало «леваков», сторонников голого насилия, пренебрегавших национальными и исламскими традициями, нравами и обычаями страны, что еще больше настраивало людей против новой власти. Приведу лишь один пример. С подачи наших советников в новую афганскую конституцию было переписано – один к одному – положение о том, что правосудие в стране осуществляется исключительно судами. И это в средневековой мусульманской стране, где муллы (их в Афганистане насчитывалось четверть миллиона) традиционно исполняли, помимо прочего, функции мировых судей. Попытки лишения их этой функции не могли не озлоблять их, хотя бы потому, что подрывали их и без того небогатую материальную базу. Нововведение не доставляло радости и всем, кому предстояло теперь идти со своей жалобой не к живущему рядом мулле, который знал и обиженного, и обидчика, а за тридевять земель – искать правду неизвестно где.

Появление в стране все большего числа «неверных» с Севера лишь усугубляло ситуацию. Возникло и нарастало вооруженное сопротивление властям, подпитываемое извне через Пакистан и Иран.

В связи с происшедшим в марте 1979 года антиправительственным мятежом в Герате, к которому приложил руку Иран, афганское руководство в лице Тараки впервые обратилось с прямой просьбой о присылке советских войск. Эту просьбу Тараки высказал в ночь с 17 на 18 марта в телефонном разговоре с А. Н. Косыгиным. Последний, пообещав обсудить дело со своими коллегами, вместе с тем с ходу выразил Тараки серьезные сомнения в возможности и разумности удовлетворения его просьбы, поскольку это было бы расценено в мире как интервенция в Афганистан со стороны Советского Союза. «Это сложный политический, международный вопрос», – подчеркнул Косыгин.

Еще до этого разговора Косыгина с Тараки, вечером 17 марта состоялось заседание Политбюро (в отсутствие Брежнева и Суслова его вел Кириленко), на котором обсуждалось осложнившаяся обстановка в Афганистане, и в частности в Герате. Хотя к тому моменту еще не было прямой просьбы Тараки о присылке войск, в ходе дискуссии высказывались и вроде бы даже преобладали мнения о том, что, возможно, придется пойти и на такой шаг, чтобы «не потерять Афганистан». Однако на состоявшемся 18 марта заседании Политбюро (Брежнева, как и Суслова, на нем опять не было, но до заседания с ними говорили по телефону Косыгин, а также Кириленко) все сошлись на том, что посылать советские войска в Афганистан нельзя, это лишь еще больше осложнит там обстановку и будет иметь серьезные международные последствия для Советского Союза, сильно подстегнет «холодную войну». Этот вывод был подтвержден и на заседании Политбюро 19 марта, на котором председательствовал Брежнев. Ни на одном из этих заседаний я не присутствовал, но о принятом в итоге решении мог судить по характеру материала, который было поручено подготовить для бесед с Тараки – его решили срочно пригласить в Москву с закрытым визитом (о визите знало очень ограниченное число лиц и в Москве, и в Кабуле).

По прибытии Тараки в Москву 20 марта Косыгин уже от имени всего советского руководства со всей определенностью отклонил его просьбу о посылке в Афганистан советских войск, сказав в заключение: «Хочу еще раз подчеркнуть, что вопрос о вводе войск рассматривался нами со всех сторон, мы тщательно изучали все аспекты этой акции и пришли к выводу о том, что если ввести наши войска, то обстановка в вашей стране не только не улучшится, а наоборот, осложнится».

Для того чтобы не оставлять у Тараки надежду на «апелляцию в последнюю инстанцию», в тот же день не без труда – ввиду состояния здоровья советского лидера – была организована его встреча с Л. И. Брежневым, который в соответствии с подготовленным к беседе материалом сказал Тараки, в частности, следующее: «Теперь о вопросе, который вы поставили в телефонном разговоре с Косыгиным и затем здесь, в Москве, – насчет возможности ввода советских частей в Афганистан. Мы этот вопрос всесторонне рассматривали, тщательно взвешивали, и скажу прямо: этого делать не следует».

Вслед за этим 1 апреля в ЦК была внесена записка за подписями Громыко, Андропова, Устинова и Пономарева, в которой на основе анализа внутренней ситуации в Афганистане, а также положения в руководстве страны, делался однозначный вывод: решение об отказе в посылке советских войск в Афганистан было правильным и этой же линии следует придерживаться впредь. Главную смысловую нагрузку в записке несли следующие два положения, сформулированные мною с Ахромеевым: «Ясно, что в силу внутренней природы антиправительственной оппозиции в Афганистане использование советских войск для подавления афганской контрреволюции нанесло бы серьезный ущерб международному авторитету СССР и отбросило бы назад процесс разоружения. Кроме того, использование советских войск показало бы слабость правительства Тараки и расширило бы масштабы контрреволюции как внутренней, так и внешней, подняло бы на значительно более высокий уровень наступление антиправительственных сил». Изложенные в записке соображения были одобрены решением Политбюро 12 апреля 1979 года.

Негативные ответы давались афганской стороне еще не раз на протяжении последующих месяцев в связи с новыми обращениями Тараки и Амина насчет присылки советских войск. (Летом 1979 года в Кабул и на ближайший к нему военный аэродром Баграм были направлены небольшие подразделения исключительно с целью обеспечить безопасность советских граждан и их возможную эвакуацию, но не для участия в боевых действиях против антиправительственных сил.)

Когда в сентябре 1979 года Тараки был отстранен от власти, а затем и физически уничтожен по приказу Амина, который занял его место и развернул широкие репрессии против его сторонников, это было болезненно воспринято в Москве. Тем не менее послу СССР в Кабуле, как и всем другим советским представителям там, по инициативе МИДа было дано указание иметь дело с Амином как с фактическим руководителем страны, учитывая долгосрочные интересы Советского Союза и необходимость удержания Афганистана на дружественных позициях.

С марта до октября 1979 года мы с А. А. Громыко не один раз обменивались мнениями по поводу просьб афганского руководства о присылке советских войск, и каждый раз выявлялось единое понимание недопустимости такого шага. До середины сентября, когда Громыко и я улетели в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи ООН, не замечал я каких-либо колебаний на этот счет и у Ю. В. Андропова и Д. Ф. Устинова. В Москву мы прилетели в первых числах октября, и после первой же встречи с Андроповым и Устиновым, с которой Громыко вернулся в очень мрачном настроении, он «замкнулся» – перестал в разговорах со мной касаться вопроса о нецелесообразности (или целесообразности) ввода советских войск в Афганистан. Из разговоров же с ним уже после ввода войск, я заключил, что не Громыко сказал «а» в пользу такого решения; его «дожали» Андропов и Устинов. Кто из них двоих первым изменил свою прежнюю точку зрения и высказался в пользу ввода войск, можно было только догадываться.

По правде говоря, поначалу я грешил на Андропова, но ставшие известными мне позже дополнительные свидетельства позволяют предположить, что «а» в этом прискорбном деле было сказано, пожалуй, все-таки Устиновым. Толчком к перемене им своей прежней точки зрения послужили ввод осенью 1979 года американских военных кораблей в Персидский залив и поступавшая информация о подготовке к возможному вторжению американцев в Иран, что грозило бы существенно изменить военно-стратегическую ситуацию в регионе в ущерб интересам Советского Союза. Если США позволяют себе такое за десятки тысяч километров от своей территории и в непосредственной близости от границ СССР, то почему мы должны бояться защитить свои позиции в соседнем нам Афганистане? – так примерно рассуждал Устинов. Что же касается Андропова, бывшего в то время председателем КГБ СССР, то он пошел на поводу у своего аппарата, преувеличивавшего, с одной стороны, опасность для СССР пребывания у власти в Афганистане Амина, которого стали изображать американским агентом, а с другой – возможности СССР по изменению ситуации там в желательном для него плане. О существовании таких настроений и представлений в аппарате КГБ мне было известно.

У руководства Генерального штаба в лице его тогдашнего начальника Н. В. Огаркова, первого заместителя С. Ф. Ахромеева и начальника Главного оперативного управления В. И. Варенникова, как я знал, перспектива ввода советских войск в Афганистан не вызывала энтузиазма. Свои возражения против этого они, по понятным причинам, мотивировали не политическими, а профессиональными соображениями, подкрепленными американским опытом во Вьетнаме: нереальностью управиться в Афганистане теми силами, которые могли быть выделены без серьезного ослабления советских группировок войск в Европе и вдоль китайской границы, что в те годы исключалось. Однако их мнение в итоге было проигнорировано Устиновым. Как мне известно, и эксперты Международного отдела ЦК КПСС считали решение о вводе войск в Афганистан ошибочным и пытались довести свои суждения на этот счет до сведения высшего руководства, но безуспешно.

Насколько мне потом удалось реконструировать развитие событий, мучительные размышления «тройки» над проблемой – вводить или не вводить войска – продолжались в течение октября, ноября и первой декады декабря. 10 декабря 1979 года Устинов дал устное указание Генеральному штабу начать подготовку к десантированию воздушно-десантной дивизии и пяти дивизий военно-транспортной авиации, повысить готовность двух мотострелковых дивизий в Туркестанском военном округе и доукомплектовать до полного штата понтонно-мостовой полк без постановки перед ними конкретных задач.

Но окончательно политическое решение о вводе советских войск в Афганистан было принято во второй половине дня 12 декабря 1979 года узкой группой советских руководителей: Брежневым, Сусловым, Андроповым, Устиновым и Громыко (упоминавшийся в некоторых публикациях Косыгин, по моим данным, не присутствовал – он в эти дни был в больнице). Начальник Генштаба Огарков просидел часа два в соседней комнате, его мнением не поинтересовались. Выйдя из комнаты, где шло обсуждение, Устинов сказал ему: «Решение принято. Поехали в Генштаб отдавать команды». Об этом мне рассказывал сам Огарков.

Таким образом, роковое решение приняли даже не полным составом Политбюро ЦК КПСС, хотя затем задним числом было оформлено рукописное постановление Политбюро, на котором расписались почти все его члены. Однако подпись Косыгина на нем так и не появилась. Я думаю, это тоже сыграло свою роль в решении Брежнева отделаться от него при первом подходящем случае.

Решающее значение для формального одобрения Брежневым предложений Устинова, Андропова и Громыко о вводе войск в Афганистан имел, я уверен, тот факт, что оно было поддержано М. А. Сусловым. В этой связи хотел бы поделиться некоторыми воспоминаниями об этом «сером кардинале», как его часто называют. Его влияние на Брежнева определялось, думается, не только и не столько тем, что он сыграл важную роль в смене Хрущева Брежневым. Кое-кого из помогавших ему в этом деле Брежнев, наоборот, из-за опасений конкуренции постарался вскоре удалить из руководства. Суслова же он ценил как никогда не претендовавшего на первую роль, но полезного для него опытнейшего аппаратчика, разбирающегося к тому же в идеологических и международных делах.

Наблюдая за ними обоими с конца 1964 года до их смерти – Суслова в начале 1982 года, а Брежнева в конце того же года, – я видел, что, несмотря на возраставшее с течением времени влияние Андропова, Устинова и Громыко, Суслов все же оставался по-настоящему вторым человеком в партии, а тем самым и в государстве. Не случайно поэтому, что он оказался единственным человеком из не первых лиц и не участников Октябрьской революции, кто был похоронен в землю за Мавзолеем Ленина. Мне довелось быть свидетелем того, как решался этот вопрос. Первоначально было уже принято и оформлено решение о кремировании и захоронении урны с прахом Суслова в Кремлевской стене. Но в последний момент Брежнев предложил изменить решение. Он вспомнил, как в один из недавних праздников, когда члены Политбюро проходили из Кремля мимо могил за Мавзолеем, Суслов то ли всерьез, то ли в шутку сказал: «Вот тут есть еще местечко и для меня». «Давайте, – сказал Брежнев, – уважим пожелание Михаила Андреевича». Возражений не последовало.

На заседаниях Политбюро, когда их вел Брежнев, Суслов бывал немногословен, говорил всегда по делу, в отличие от других не занимался славословием Генсека, что в последние годы жизни Брежнева стало обязательным ритуалом. Свое несогласие по каким-то серьезным вопросам он, похоже, предпочитал обговаривать наедине с Брежневым.

Суслова не без оснований считали догматиком в идеологических вопросах. Вместе с тем, когда речь шла о государственных делах – о нашей позиции на переговорах по разоружению, о конкретных вопросах наших отношений с той или иной капиталистической страной и т. п., – я не замечал, чтобы его мнение по этим вопросам носило явно выраженную идеологическую окраску. Правда, встречаться с представителями капиталистического мира он очень не любил. На моей памяти он только однажды принял для беседы политического деятеля нелевого толка. Это был американский сенатор У. Скотт, лидер республиканцев в сенате США, которого по просьбе Никсона обещал принять Брежнев, но в связи с очередным его недомоганием беседовать с ним пришлось Суслову. Присутствуя на этой беседе, я обратил внимание на то, что Суслов изъяснялся с сенатором на вполне нормальном «государственном» языке с использованием аргументации, лишенной идеологических стереотипов.

Суслов, будучи «выпускающим» решения Политбюро и Секретариата после их голосования «по кругу», в ряде случаев позволял себе, особенно когда речь шла о кадровых, наградных и тому подобных вопросах, поправлять их, иногда передокладывая Брежневу, а иногда и нет. Я испытал это на собственном опыте.

В 1975 году, когда мне исполнялось 50 лет, помощник Громыко сказал мне по секрету, что министр представил меня к награждению орденом Ленина. Неплохо зная к тому времени порядки в ЦК, я предвидел, что этот номер не пройдет: я был тогда только заведующим отделом министерства, таковые же вообще не подлежали награждению каким-либо орденом по случаю юбилейных дат. Согласно табели о рангах, по случаю пятидесятилетий даже первые секретари обкомов партии за редкими исключениями награждались в лучшем случае орденом Трудового Красного Знамени. О чем я и сказал Громыко, но тот ответил, что проект постановления Политбюро по этому вопросу он не только согласовал с Брежневым, но и заручился его визой на этом документе. Эти штуки не раз проделывали те, кто имел доступ к Брежневу, именно для того, чтобы его виза была соответствующим знаком другим голосующим. Но дело в моем случае кончилось, как я и предполагал, тем, что вышедшее из рук Суслова постановление Политбюро гласило о награждении меня орденом Дружбы народов, а не орденом Ленина. Как потом мне сказал Черненко, бывший в то время заведующим Общим отделом ЦК, Суслов, который относился ко мне совсем неплохо, сказал ему при выпуске решения, что он первым проголосовал бы за награждение меня орденом Ленина, если бы в представлении речь шла о конкретных заслугах без увязки с юбилейной датой. И я вовсе не был в обиде на Суслова – порядок есть порядок. К тому же через полтора года я был награжден и своим первым орденом Ленина.

Вернусь к афганским делам. После принятого 12 декабря злополучного решения в приграничных к Афганистану военных округах началась форсированная подготовка соединений и частей, предназначавшихся для ввода в соседнюю страну. 24 декабря Устинов собрал высший руководящий состав Министерства обороны и объявил о решении ввести советские войска в Афганистан без разъяснения конкретных целей их ввода. В тот же день появился первый письменный документ за подписью министра обороны – директива, в которой говорилось «о вводе некоторых контингентов советских войск, дислоцированных в южных районах страны, на территорию Демократической Республики Афганистан в целях оказания интернациональной помощи дружественному афганскому народу, а также создания благоприятных условий для воспрещения возможных антиафганских акций со стороны сопредельных государств».

Я, естественно, пытался потом уяснить для себя, чем определялось изменение однозначно отрицательной позиции советского руководства относительно ввода войск в Афганистан, которой оно придерживалось прежде. Ведь основные действующие лица, за исключением Брежнева, казалось, были вполне в состоянии, судя и по их собственным недавним высказываниям, предвидеть неизбежные в этом случае тяжелые последствия как в плане усугубления ситуации в самом Афганистане, так и в плане подрыва международных позиций СССР, если даже не говорить о моральной стороне вопроса. Должны были быть какие-то весомые в их представлении объяснения для такой перемены позиции. Из всего, что мне удалось выяснить на этот счет, вытекало следующее.

Во-первых, в связи с приходом к власти в Кабуле Амина у советского руководства возникли и все больше укреплялись опасения, что Афганистан может быть потерян для СССР и там могут обосноваться американцы, которых подталкивала к этому утрата ими Ирана. Определенные основания для таких опасений действия США, конечно, давали, хотя, думается, опасения эти были в немалой степени гипертрофированы по вине тех, кто снабжал руководство соответствующей информацией. На них же лежала немалая ответственность и за неправильную информацию о внутреннем положении в Афганистане. Из нее, например, руководство могло сделать ложный вывод, будто советские войска, разместившись гарнизонами в крупных городах и других ключевых пунктах и высвободив афганские правительственные войска для операций против антиправительственных формирований, сами не будут вовлечены в боевые действия.

Во-вторых, из некоторых нюансов у меня возникло ощущение, что не только над Сусловым, но и в той или иной мере над Андроповым, Громыко и Устиновым довлело, помимо вполне реальной заботы о безопасности Советского Союза в связи с перспективой замены просоветского режима в Кабуле проамериканским, и идеологически обусловленное ложное представление, будто речь шла об опасности потерять не просто соседнюю, а «почти социалистическую» страну. С этой точки зрения решение о вводе советских войск в Афганистан, на мой взгляд, было скорее кульминацией, а не началом нашего ошибочного, излишне идеологизированного курса в афганских делах с апреля 1978 года.

В-третьих, при окончательном принятии решения о вводе войск в Афганистан существенную роль сыграло и то, что к этому моменту отношения СССР с США, а также другими странами НАТО серьезно испортились. В частности, подписанный в июне 1979 года Брежневым и Картером Договор об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-2) в результате происков его противников в США к тому времени был уже обречен (Афганистан лишь добил его позднее). Не случайным, думаю, было и то, что окончательное решение о вводе войск было принято в конце дня 12 декабря 1979 года, после того как в Москве стало известно о принятом в тот же день Советом НАТО решении о размещении в Европе американских ракет средней дальности. Другими словами, доводы, имевшие ранее в глазах советских руководителей большой вес, насчет отрицательных последствий ввода войск для отношений СССР с Западом оказались подорванными тем, что эти отношения и без того обострились – терять, мол, особенно нечего. Здесь определенно был допущен серьезный просчет, особенно непростительный для Громыко. Отрицательные международные последствия для Советского Союза в широком контексте «холодной войны» оказались явно более тяжелыми и долгосрочными, чем предполагали те, кто принимал роковое решение о вводе советских войск в Афганистан.

Принявшая так или иначе решение о вводе войск в Афганистан группа советских руководителей придавала большое значение тому, чтобы постфактум заручиться одобрением своего решения со стороны не только других членов Политбюро, но и всего Центрального Комитета КПСС, что и произошло на пленуме ЦК в июне 1980 года. Я в то время не был членом ЦК, но впервые присутствовал на том заседании ЦК в качестве приглашенного. К моему удивлению, после краткой информации никто не только не высказал каких-либо сомнений насчет принятого решения, но не задал даже ни одного вопроса по поводу случившегося – все дружно проголосовали «одобрить». Об этом не любят вспоминать тогдашние члены ЦК, которые все как один безропотно и без всякого обсуждения проголосовали за одобрение ввода советских войск в Афганистан, а через пять лет кое-кто из них стал выступать в роли обличителя этой действительно трагической акции, делая, однако, вид, будто сам он безгрешен.

Между тем если бы тогда, в июне 1980 года, на пленуме ЦК развернулась дискуссия и решение о вводе войск в Афганистан не получило бы единогласного одобрения, то, хотя «уклонистам» наверняка не поздоровилось бы, это был бы серьезный сигнал руководству. И в результате миссия советских войск в Афганистане, быть может, оказалась бы не столь затяжной и кровавой. Тем более что к тому моменту наши войска еще не успели глубоко увязнуть там.

К 1981 году если не всем, то большинству способных реалистически мыслить советских руководителей стало ясно, что в Афганистане не может быть военного решения проблемы. Во всяком случае, осенью 1981 года Политбюро одобрило предложение, подготовленное по инициативе МИДа и поддержанное Андроповым и Устиновым, об организации дипломатического процесса, нацеленного на такое урегулирование ситуации вокруг Афганистана, которое позволило бы вывести советские войска из этой страны.

Речь шла об организации под эгидой ООН непрямых переговоров между правительствами Афганистана и Пакистана, на территории которого базировались и вооружались основные оппозиционные кабульскому режиму силы. Расчет делался на то, что если в результате афгано-пакистанских переговоров удастся перекрыть основной канал помощи извне афганским моджахедам, то Кабул сам справится с ними, а советские войска можно будет вывести. И уже в начале 1982 года личный представитель генерального секретаря ООН по Афганистану Д. Кордовес после бесед в Москве с рядом советских представителей выразил с полным на то основанием уверенность в том, что «московские сторонники ухода из Афганистана в итоге возьмут верх».

Прав был Кордовес и когда весной 1983 года после очередного раунда афгано-пакистанских переговоров публично заявил, что проекты документов по афганскому урегулированию «готовы на 95 процентов». Оставшиеся 5 процентов были, безусловно, самыми трудными – они касались прежде всего сроков и порядка вывода советских войск. Думается, однако, что и эти вопросы – в том, что касалось советской стороны, – могли быть решены еще тогда, в далеком теперь 1983 году, не помешай этому серьезная болезнь Ю. В. Андропова.

О том, что Андропов, ставший в ноябре 1982 года первым лицом в партии и государстве, созрел для такого решения, я судил, в частности, по его беседе с генеральным секретарем ООН Пересом де Куэльяром 28 марта 1983 года. Советский лидер не просто сказал ему о своем стремлении к мирному решению афганской проблемы, а откровенно перечислил пять мотивов, по которым он считал это необходимым. Загибая пальцы на руке, Андропов говорил, что сложившаяся ситуация наносила серьезный ущерб отношениям Советского Союза, во-первых, с Западом; во-вторых, с социалистическими странами; в-третьих, с исламским миром; в-четвертых, с другими странами «третьего мира»; наконец, в-пятых, она весьма болезненна для внутреннего положения СССР, для его экономики и общества.

О том, что это отражало истинное умонастроение Андропова, а не просто говорилось им для западных ушей, я имел возможность убедиться в июле того же года, когда он позвонил мне, чтобы уточнить какую-то деталь в материале, направленном ему в связи с предстоявшей его беседой с Бабраком Кармалем, который был фактически поставлен нами у власти вместо Амина в декабре 1979 года при вводе советских войск в Афганистан. Выразив согласие с предложенной концепцией этой беседы, Андропов подтвердил свое намерение сказать Кармалю в недвусмысленных выражениях, что он не должен рассчитывать на неопределенно долгое пребывание советских войск в Афганистане и что надо вести дело к расширению социальной базы правительства политическими методами.

И Андропов действительно провел беседу в таком жестком стиле. Но, как показала жизнь, Кармаль не сделал нужных выводов, а Андропову не хватило сил и времени довести это дело до конца. Правда, тогда это могло и не получиться, поскольку в Вашингтоне в ту пору преобладающим влиянием пользовались те (их там называли «bleeders» – «кровопускателями»), кто считал выгодным для Запада, что Советский Союз увяз в Афганистане, тем самым подорвав свои позиции в «третьем мире» и международные позиции в целом.

После смерти Ю. В. Андропова на протяжении 1984 года закулисная работа по афганскому урегулированию продолжалась. И на начало 1985 года пакет документов, которые вырабатывались при нашем содействии на афгано-пакистанских переговорах в Женеве, можно сказать, был готов уже на 98 процентов. Но дело по-прежнему упиралось в отсутствие у нас окончательного решения относительно сроков, условий и порядка вывода советских войск из Афганистана.

Вскоре после прихода М. С. Горбачева к руководству партией и государством ясно обозначилась его принципиальная установка на вывод, по возможности скорый, из Афганистана советских войск. Для осуществления этой установки предстояло преодолеть немало препятствий – и внешних, и внутренних, о чем речь впереди, но нацеленность Горбачева на такое решение серьезно укрепила во всех эшелонах власти позиции тех, кто изначально считал неразумным ввод войск в Афганистан, а затем планомерно, хотя до определенной поры, к сожалению, безрезультатно, вел линию на их вывод оттуда.

Однако при всей важности в такого рода вопросах правильной принципиальной установки, для ее претворения в жизнь требовались не менее правильные скоординированные усилия многих ведомств и ответственных лиц, а обеспечить это на практике оказалось отнюдь не простым делом.

Главным здесь было то, что при решении вопроса о выводе войск из Афганистана, против чего к этому времени прямо возражать никто не решался, приходилось определяться и в вопросе, поставленном более широко: каким мы хотим оставить Афганистан после ухода советских войск? А поскольку в этом – действительно небезразличном для Советского Союза – вопросе необходимого единства мнений и действий не было, то объективно это вело к затяжке и с выводом войск.

При довольно большом разбросе мнений по конкретным деталям вопроса о будущем Афганистана существовали две принципиально различные точки зрения в подходе к этой проблеме.

Одну точку зрения наиболее последовательно и прямо отстаивали на заседаниях Комиссии Политбюро по Афганистану и в самом Политбюро маршал С. Ф. Ахромеев и автор этих строк. Суть ее заключалась в следующем: совершенно нереально было бы рассчитывать на то, что после вывода из страны советских войск НДПА сможет долго остаться там у власти или играть весомую роль в новых структурах власти. Максимум, на что можно было рассчитывать, говорили мы, так это на то, чтобы НДПА заняла законное, но весьма скромное место в новом режиме. Для этого она должна была проявить готовность еще до вывода советских войск добровольно уступить бльшую долю власти, проявив инициативу по созданию коалиционного правительства, в котором были бы представлены интересы разных слоев афганского общества. Без особой уверенности в успехе мы тем не менее считали этот путь дающим определенный шанс – с учетом и того, что Запад не был заинтересован в полной победе в Афганистане исламских фундаменталистов.

Противоположную точку зрения представляли прежде всего Э. А. Шеварднадзе и В. А. Крючков, в то время первый заместитель председателя КГБ. Они исходили из убеждения, что и после вывода советских войск НДПА сможет если и не сохранить всю полноту власти, то, во всяком случае, играть определяющую, «руководящую» роль в новом режиме. Этой иллюзорной позиции соответствовали и их практические действия, нацеленные на создание «запаса прочности» для НДПА, прежде чем будут выведены советские войска.

М. С. Горбачев в этом кардинальном вопросе, как и в большинстве других серьезных вопросов, на словах клонил то в одну, то в другую сторону, а на деле предоставлял почти полную свободу действий Шеварднадзе и Крючкову. Во что это выливалось на практике, можно судить по следующим примерам.

Сообщая Наджибулле в декабре 1986 года о твердом намерении советского руководства вывести войска из Афганистана в течение не более полутора-двух лет и ориентируя его в этой связи на форсированное осуществление политики национального примирения, Горбачев совершенно правильно подчеркивал необходимость того, чтобы политика примирения распространялась не просто на консервативные силы, но и на тех, кто с оружием в руках борется против властей.

Однако с благословения других советских деятелей Наджибулла еще долго продолжал делать заявления обратного порядка: «Когда мы говорим о национальном примирении, мы имеем в виду, что на компромисс надо идти с теми, кто не выступает с противоположных позиций по отношению к НДПА». Ясно, что подобная постановка вопроса, не имевшая ничего общего с тем, о чем говорил Горбачев, не могла способствовать национальному примирению.

Другой пример. Если Горбачев говорил, что НДПА ради национального примирения придется поделиться с другими политическими силами, как минимум, половиной реальной власти, то в беседах Шеварднадзе с Наджибуллой эта мысль выхолащивалась, превращаясь в рекомендацию передать оппозиции половину не реальной власти, а всего лишь министерских портфелей, к тому же полупустых или совсем пустых, то есть специально созданных для этой цели. Вряд ли можно удивляться, что очередь за такими портфелями не выстроилась и при таком подходе никаких шансов на сформирование действительно коалиционного правительства не появилось.

Еще один не менее показательный пример. В 1987 году, опять-таки по инициативе Шеварднадзе – Крючкова, возникла идея «избрания» Наджибуллы президентом Афганистана, с тем чтобы укрепить, как они говорили, его позиции на будущее, после вывода советских войск.

Мы с Ахромеевым, со своей стороны, упорно доказывали, что этого делать нельзя, ибо это окончательно подорвет шансы на создание коалиционного правительства. Пост главы государства, как мы считали, должен был оставаться свободным для какой-то фигуры (может быть, прежнего короля Захир-шаха), которая оказалась бы приемлемой для всех сторон в процессе создания новых, коалиционных органов власти.

Горбачев, поколебавшись некоторое время, в конечном счете поддержал точку зрения Шеварднадзе – Крючкова. Благословляя идею избрания Наджибуллы на вновь создаваемый пост президента Афганистана, Горбачев вместе с тем в порядке «компромисса» внушал ему мысль, что в этом случае он должен баллотироваться в качестве одного из национальных лидеров, а не как руководитель НДПА. Однако, опять с благословения других советских опекунов, Наджибулла публично заявил, что считает «разумным решение о том, чтобы лидер НДПА оставил за собой и пост президента». Когда я привлек внимание Горбачева к такой вольной интерпретации его рекомендации, он в беседе с Наджибуллой в начале ноября 1987 года вновь подчеркнул важность того, чтобы намеченная на конец ноября для выборов президента Лойя Джирга (Большой совет племен) отражала весь спектр политических сил страны, и в этом контексте спросил, правильно ли он понимает Наджибуллу, что на Джирге будет выдвинуто 3–4 кандидата и в их числе он сам. На это последовал ответ Наджибуллы: «Да, именно так». Поскольку в действительности это не имелось в виду, афганский лидер после беседы с Горбачевым был в растерянности – как дальше действовать? Однако, побеседовав с Шеварднадзе и некоторыми другими советскими представителями, Наджибулла успокоился, у него появилась такая интерпретация: будто Горбаче вел речь не о том, чтобы кроме него баллотировались и другие кандидаты в президенты, а всего лишь о желательности того, чтобы его собственная кандидатура была выдвинута не только НДПА, но еще 2–3 какими-то организациями. К этому и свелось дело.

Понятно, что такой разнобой в беседах советских руководителей с Наджибуллой по вопросам, связанным с будущим Афганистана, а главное – практический курс действий, вытекающий из установки на сохранение у власти в стране НДПА, отнюдь не содействовали созданию условий, необходимых для скорейшего вывода оттуда советских войск.

Итак, наступил конец 1987 года, прошло уже два с половиной года после прихода к власти Горбачева, прошел год с декабря 1986 года, когда было решено (и сказано об этом Наджибулле) вывести войска в течение максимум полутора-двух лет. А их вывод все еще и не начинался – во многом по указанным выше причинам. Были здесь, конечно, и другие причины – например, продвижение на афгано-пакистанских переговорах в Женеве периодически останавливалось усилиями Вашингтона. Но после состоявшейся в декабре 1987 года в Вашингтоне советско-американской встречи в верхах там наконец возобладала точка зрения в пользу подписания Соединенными Штатами Женевских соглашений по Афганистану, с тем чтобы позволить тем самым Советскому Союзу уйти из этой страны «по-хорошему», без большой потери лица.

Настал момент, когда надо было действовать максимально энергично, чтобы без дальнейших затяжек приступить к выводу советских войск. Между тем возникла опасность нового тупика на афгано-пакистанких переговорах, от исхода которых зависело и начало вывода войск. Объяснялось это, с одной стороны, стремлением Пакистана при молчаливом согласии США выторговать «под занавес» максимум уступок, прежде всего в части, касающейся линии прохождения границы между Пакистаном и Афганистаном, а с другой стороны – не очень квалифицированными подсказками Шеварднадзе афганцам по тактике переговоров. Так, например, по его совету афганцы, отвергая предложенную пакистанцами формулировку по вопросу о границе и обосновывая свою позицию, среди прочего стали ссылаться на неодобрительное отношение к пакистанской формулировке со стороны Индии, поскольку здесь, мол, затрагивались и ее интересы в захваченном Пакистаном Кашмире. Как и следовало ожидать, ссылка на Индию подействовала на пакистанцев, подобно красной тряпке на быка, – они резко ужесточили свою позицию. В неофициальном порядке один из руководителей МИД Пакистана прямо сказал, что если раньше пакистанская сторона намеревалась вот-вот пойти на компромисс по спорной формулировке, то после того, как в данную проблему оказалась вовлечена Индия, Пакистан отказывается от своего намерения.

Нарастало ощущение, что необходим какой-то сильный импульс, который помог бы привести афгано-пакистанские переговоры к быстрейшему успешному завершению. Побывав в январе 1988 года в Вашингтоне, где я имел доверительные беседы с государственным секретарем Дж. Шульцем и помощником президента по национальной безопасности К. Пауэллом, а также с другими осведомленными лицами, я пришел к выводу, что таким импульсом могло бы явиться четкое заявление советского руководства об установлении точной и по возможности близкой даты начала вывода советских войск из Афганистана. Исходя из бесед в Вашингтоне, у меня были основания полагать, что если таким образом будет создана перспектива ухода советских войск еще до конца президентства Р. Рейгана, то соблазн записать это в свой актив будет для него достаточно велик, и США не откажутся способствовать быстрейшему взаимоприемлемому завершению афганского урегулирования.

Не менее важно было с моей точки зрения (хотя об этом я не говорил вслух) и то, что, установив и объявив миру точную дату начала вывода войск, советское руководство тем самым и самому себе поставит конкретную цель, положит конец внутренним колебаниям и расхождениям. Однако мое предложение объявить точную дату начала вывода советских войск из Афганистана, сделав это центральным пунктом заявления Горбачева, с которым решено было выступить в начале февраля 1988 года, Шеварднадзе встретил в штыки. Максимум, на что он согласился, – это включить в готовившееся заявление сформулированную в сослагательном наклонении фразу о том, что вывод войск можно было бы начать в мае 1988 года, если бы соглашения об урегулировании были подписаны в течение февраля – марта.

Было ясно: такая аморфная, никого ни к чему не обязывающая формулировка – это совершенно не то, что требовалось. Тем не менее по настоянию Шеварднадзе именно она оставалась в проекте заявления, когда за него проголосовали уже все члены Политбюро и в Кабул для ознакомления с ним Наджибуллы уже улетел Крючков. И лишь в самый последний момент перед подписанием решения Политбюро с текстом заявления Горбачев собственноручно вписал в него предложенную мною формулировку, гласившую, что правительства СССР и Республики Афганистан договорились установить конкретную дату начала вывода советских войск – 15 мая 1988 года. А все остальное в заявлении подвязывалось к этой дате.

Путь к отступлению был отрезан. Такова история заявления М. С. Горбачева от 8 февраля 1988 года, которую полезно знать тем, кто пытается создать миф, будто Шеварднадзе был чуть ли не главным поборником быстрейшего вывода советских войск и даже будто «именно он вывел наши войска из Афганистана». Он, разумеется, не выступал против вывода, но, повторяю, проводившаяся им практическая линия в афганских делах вовсе не приближала день начала вывода войск, как и не способствовала тому, чтобы избавить Советский Союз от нелегкого афганского бремени, которое ему пришлось нести еще не один год после вывода своих войск из этой страны.

В одном из своих последующих интервью Шеварднадзе в ответ на вопрос, нельзя ли было вывести войска из Афганистана хотя бы на год раньше, категорично заявил: «Нет. Нельзя. Общество было не готово». Можно понять его желание оправдаться за упущенные годы, но зачем при этом клеветать на наше общество? Общество в целом с радостью восприняло бы вывод войск и на год, и на три, и на пять лет раньше. Дело упиралось вовсе не в общество, а в тех, кто в свое время принимал решение о вводе войск в Афганистан, а также в тех, кому было поручено заниматься афганскими проблемами после 1985 года.

Отнюдь не соответствовало, я уверен, настроениям и интересам нашего общества, как и внешнеполитическим интересам СССР, и то, что Шеварднадзе вместе с Крючковым незадолго до начала вывода войск пытались продвинуть идею заключения между Советским Союзом и Афганистаном нового договора, идущего гораздо дальше договора 1978 года в вопросах «взаимной помощи». Подготовленный по их инициативе проект такого договора предусматривал фактически возможность при определенных обстоятельствах вновь ввести советские войска в Афганистан. Был в нем и ряд других положений с далеко идущими последствиями, будь такой договор заключен. Но, слава богу, Горбачеву хватило ума решительно пресечь эту довольно-таки авантюрную затею.

Этим, однако, не закончились стычки на нашем внутреннем «афганском фронте». Мы с Ахромеевым продолжали стоять на том, что параллельно с выводом советских войск из Афганистана там должен идти процесс трансформации однопартийного режима в какую-то коалиционную структуру власти. Сразу же после подписания Женевских соглашений в середине апреля 1988 года даже удалось, в основном нашими усилиями, провести через Политбюро решение, которым было признано необходимым сконцентрировать главные усилия на том, чтобы в остающийся до завершения вывода советских войск из Афганистана отрезок времени там сложилась по возможности жизнеспособная коалиционная структура власти, отражающая реальное соотношение сил в стране. Ради этого предписывалось переходить к более активным и настойчивым контактам по этим вопросам и с пакистанцами, и с американцами, и непосредственно с афганской оппозицией. Без контактов с оппозицией, кстати, нельзя было (как и получилось на деле) рассчитывать на благоприятное решение проблемы освобождения советских военнослужащих, захваченных в плен в Афганистане.

Несомненно, что задача оставить в Афганистане после вывода советских войск жизнеспособную структуру власти в любом случае в силу объективных причин была чрезмерно трудной, если вообще реальной, даже при самой правильной организации выполнения упомянутого решения. Однако на деле никакой концентрации усилий на этом направлении вообще не произошло. Вместо этого Шеварднадзе и Крючков по-прежнему направляли главные усилия на достижение уж совсем иллюзорной задачи: так укрепить режим Наджибуллы, чтобы он навечно остался у власти после вывода советских войск.

В этой связи в конце августа – начале сентября 1988 года произошло следующее. На очередной встрече так называемой «рабочей четверки» по Афганистану (Ахромеев, Воронцов, Корниенко, Крючков) при обсуждении путей выхода из тупика, в который зашел процесс национального примирения в Афганистане, мы с Ахромеевым напомнили о сделанном Наджибуллой перед его избранием президентом публичном заявлении о том, что он готов будет пожертвовать своим постом, если этого потребуют высшие интересы афганского народа. Не наступило ли для Наджибуллы время выполнить это свое обещание ради достижения национального согласия? Узнав о таких крамольных рассуждениях, Шеварднадзе тут же пожаловался Горбачеву, что Ахромеев и Корниенко «действуют вопреки линии Политбюро». И в первых числах сентября Горбачев полностью отстранил меня от афганских дел, а вскоре, в ноябре 1988 года, мне было предложено вообще уйти на пенсию «по собственному желанию», что я без колебаний и сделал – к этому времени я был не согласен со многим, что и как делалось во внешней политике Горбачева-Шеварднадзе.

Ахромеев после кляузы Шеварднадзе тоже получил основательную взбучку от Горбачева, а в ноябре и он оставил пост начальника Генерального штаба, о чем он сам попросил незадолго до этого. И в его случае дело не сводилось только к расхождениям по Афганистану, были у него и другие, не менее серьезные мотивы для отставки.

Когда после завершения вывода советских войск из Афганистана в начале 1989 года не произошло немедленного крушения прежнего режима, Шеварднадзе и его единомышленники, конечно, торжествующе заявляли, что они «оказались правы». При этом умалчивалось, во сколько миллиардов обходилась нашей стране продолжавшаяся массированная военная и экономическая поддержка этого режима, благодаря чему он и придержался еще некоторое время. Ну а чем все это кончилось – общеизвестно.

Афганская эпопея, подобно вьетнамской, была не только одним из наиболее острых и затяжных эпизодов в «холодной войне» – она фактически переходила в настоящую, «горячую» войну. С настоящими человеческими жертвами – как среди «пришельцев» (в одном случае американских, а в другом – советских), так и в еще больших масштабах среди местного населения, в том числе мирного, ни в чем не повинного.

Поэтому я лично воспринимал свою служебную причастность ко всему, что касалось афганских дел, не только как профессиональный, но и как моральный долг: в меру своих сил и возможностей пытаться содействовать тому, чтобы как можно скорее был положен конец если не самой гражданской войне в Афганистане, но хотя бы нашему в ней участию.

Оглядываясь назад, я не раз задавался вопросом: а не лучше ли было ввиду моего отрицательного отношения к посылке советских войск в самом начале уйти в отставку, чтобы не иметь вообще никакого касательства, даже самого косвенного, к афганским делам? Другими словами, не быть причастным к выполнению решения, которое представлялось мне со всех точек зрения неправильным и просто неразумным?

Однозначного ответа на этот вопрос я для себя так и не нашел. С одной стороны, в этом случае я не был бы «замаран» афганской трагедией – это, конечно, очень хорошо. Но, с другой стороны, лучше было бы, если бы в этом случае на моем месте оказался более рьяный и бездумный исполнитель того же самого неправедного решения? Было ли у меня моральное право умыть руки и уйти, если сохранялась возможность не только как-то влиять на ход событий, но и способствовать тому, чтобы со временем повернуть развитие конфликта вспять?

Правильно или неправильно поступил я – судить не мне, но, как видно из вышеизложенного, пошел я по второму пути.