"Холодная война. Свидетельство ее участника" - читать интересную книгу автора (Корниенко Георгий Маркович)

Глава 10. ЮЖНОКОРЕЙСКИЙ САМОЛЕТ: ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ ИГРИЩА

Инцидент с южнокорейским самолетом, сбитым над Сахалином в ночь с 31 августа на 1 сентября 1983 года, и последовавшее за этим резкое ухудшение отношений между СССР и США по своей остроте и глубине негативного воздействия на международную обстановку (хотя об опасности возникновения большой войны речь здесь не шла) были сопоставимы, пожалуй, с берлинским кризисом 1961 года и карибским кризисом 1962 года.

Будучи в то время первым заместителем министра иностранных дел СССР, я оказался непосредственно вовлеченным в связанные с этим инцидентом последующие события, в том числе был одним из немногих гражданских лиц, посвященных в тайну «черных ящиков». Это позволяет мне говорить о случившемся с достаточной степенью достоверности, не занимаясь досужими домыслами, которых всегда было немало на Западе, а в последние годы появилось и у нас.

С первого момента, когда я утром 1 сентября узнал о случившемся, для меня было (и остается по сей день) неизменным и бесспорным одно: гибель находившихся на борту самолета 269 человек – это большая человеческая трагедия, вне зависимости от того, кто и в какой степени повинен в их гибели. Но все остальное в истории с южнокорейским самолетом, включая то, как повели себя советские и американские руководители в этой связи, не может быть правильно понято и оценено при умозрительном подходе, без знания всей совокупности как предшествовавших инциденту, так и последовавших за ним обстоятельств.

С начала 1983 года отношения между Советским Союзом и Соединенными Штатами заметно и по нарастающей ухудшались в результате ряда предпринятых Вашингтоном враждебных акций. Напомню основные из них.

В начале марта без какого-либо конкретного повода к этому президент Рейган объявил Советский Союз «империей зла», а его руководство – «средоточием зла в современном мире». Объявление «крестового похода» против Советского Союза не было простой риторикой. Как вскоре стало известно, в соответствии с принятым Советом национальной безопасности США решением изменение советской внутренней системы было признано приоритетной практической целью американской политики, а одним из главных средств достижения этой цели должно было стать экономическое давление, которое ставило бы Кремль перед трудным выбором распределения средств между военным и гражданским секторами экономики.

В контекст этого замысла вписывалась провозглашенная Рейганом в конце марта 1983 года программа Стратегической оборонной инициативы (СОИ), метко прозванная журналистами программой «звездных войн». При этом американские руководители прямо заявляли, что осуществление задуманной ими программы будет для США равноценно восстановлению того господствующего положения в мире, которое они занимали, обладая атомной монополией, а это будет означать «изменение хода человеческой истории».

Летом 1983 года советскому руководству стало достоверно известно, что новый тупик на афгано-пакистанских переговорах в Женеве, где наметилось было существенное продвижение вперед, возник в результате давления на Пакистан со стороны Вашингтона, где преобладающим в ту пору влиянием, как уже отмечалось, пользовались так называемые «кровопускатели».

В связи с намеченным на конец 1983 года началом размещения в Европе американских ракет средней дальности и для нейтрализации противодействующих этому сил в западноевропейских странах к осени стали заметно наращиваться и другие усилия Вашингтона, направленные на то, чтобы опорочить не только советскую позицию в тех или иных конкретных вопросах, но и Советский Союз как таковой.

Все эти враждебные в отношении СССР заявления и действия американского руководства, естественно, вызывали ответную, не менее резкую реакцию, что в целом привело к серьезному накалу в советско-американских отношениях. Этот накал нельзя не учитывать при оценке обстоятельств, касавшихся инцидента с южнокорейским самолетом. В том числе нельзя абстрагироваться от предшествовавшего этому инциденту наращивания на протяжении весны и лета 1983 года провокационных в отношении СССР акций американских военных и разведывательных служб, особенно в районах Дальнего Востока. Специальным решением президента Рейгана, принятым в конце марта, американским военным кораблям в Тихом океане было разрешено плавать и проводить учения в непосредственной близости от границ СССР – ближе, чем когда-либо раньше. Вскоре в районе Камчатки и Курильских островов появились три авианосных соединения ВМС США – 40 боевых кораблей с приданными им бомбардировщиками Б-52, разведывательно-командным самолетом типа «Авакс» и истребителями Ф-15. Американские ударные подводные лодки и самолеты противолодочной авиации впервые начали действовать в районе обычного патрулирования советских подводных лодок.

Участились случаи нарушения американскими военными кораблями и самолетами территориальных вод и воздушного пространства СССР. Особо вызывающий случай имел место 4 апреля, когда боевые самолеты с американских авианосцев «Мидуэй» и «Энтерпрайз» в течение дня шесть раз нарушили советскую государственную границу в районе острова Зеленый (Южные Курилы), углубляясь в воздушное пространство СССР до 30 километров и находясь там каждый раз до 7 минут, пролетая в ряде случаев над военными объектами. Никаких сомнений в преднамеренности таких действий у советской стороны не было. Действительно, как позже стало известно из американских источников, одной из целей указанной провокации был расчет на то, что в ответ советской стороной будут подняты в воздух недавно появившиеся в составе Тихоокеанского флота и весьма интересовавшие американские службы самолеты «Бэкфайер» (Ту-22М). И тем не менее заявленный нами 6 апреля решительный протест против таких наглых действий был после месячного молчания отклонен государственным департаментом США, причем в довольно беспардонной форме.

Все это сыграло затем весьма отрицательную роль в том, что произошло с южнокорейским самолетом в ночь с 31 августа на 1 сентября 1983 года и как повели себя стороны вслед за этим.

Утром 1 сентября из посольства СССР в Вашингтоне (где была еще ночь) поступила внеочередная телеграмма, в которой сообщалось о срочном обращении в посольство заместителя госсекретаря Р. Бэрта. По его словам, самолет южнокорейской авиакомпании, вылетевший рейсом 007 из Нью-Йорка через Аляску в Сеул с 269 пассажирами на борту, среди которых находился американский конгрессмен, «потерялся где-то в районе Сахалина». По данным американских станций слежения, сказал далее Бэрт, «самолет, возможно, случайно нарушил воздушное пространство СССР в этом районе и совершил там вынужденную посадку». Сославшись также на просьбу южнокорейских властей, Бэрт поинтересовался, что нам известно о судьбе самолета. Вслед за этим в МИД СССР с аналогичным запросом обратилось и посольство США в Москве, сообщив дополнительно, что связь с пропавшим самолетом прервалась в тот момент, когда он находился в точке с координатами 147°28ў восточной долготы и 42°43ў северной широты. Эта последняя деталь не могла не вызвать недоумения, так как достаточно было взглянуть на карту, чтобы обнаружить, что указанная точка находилась на расстоянии более 600 км от Сахалина, к юго-востоку от японского острова Хоккайдо. Никакого объяснения этому противоречию в переданной американской стороной информации посольство дать не смогло.

Позвонив в Министерство гражданской авиации СССР и обнаружив, что там ничего не знают о пропавшем южнокорейском самолете, я обратился с тем же вопросом к начальнику Генерального штаба Огаркову. Последний сказал, что у него как раз начинается совещание по этому вопросу, и предложил мне подъехать к нему, что я тут же и сделал. В кабинете начальника Генштаба находились командующий войсками ПВО А. И. Колдунов и большая группа других генералов, на столе разложены карты Дальнего Востока. Все присутствовавшие были крайне напряжены, обеспокоены, а многие и растеряны – они уже знали о пропавшем южнокорейском пассажирском самолете, при этом время и предполагаемое место исчезновения самолета совпадало с тем, что произошло прошлой ночью в небе над Сахалином, где нашими службами ПВО и ВВС был сбит, как были уверены все участники совещания, американский разведывательный самолет типа РС-135.

Истоки этой их уверенности – с учетом общего фона, на котором произошел инцидент и о котором говорилось выше, – становились все более понятными по мере того, как в моем присутствии проходил подробный, буквально по минутам, разбор событий, происходивших предыдущей ночью вначале в районе Камчатки, а затем в районе Сахалина. Вел разбор маршал Огарков – по-военному строго, с присущей ему твердостью (без какой-либо оглядки на мое присутствие). Передо мной вырисовывалась следующая картина.

В 02.45 местного (камчатского) времени на некотором расстоянии от Камчатки советскими радиолокационными средствами было зафиксировано появление американского разведывательного самолета типа РС-135, который затем в течение более двух часов баражировал в том районе. Обычно такое и даже более многочасовое «дежурство» американские разведывательные самолеты несли в том районе в дни, когда, по данным американской разведки, ожидались испытательные пуски ракет из западной части СССР на камчатский полигон, – в этих случаях аппаратура, которой были оснащены американские самолеты-разведчики, позволяла засекать не только точки падения головных частей ракет, но и многие другие интересовавшие американцев параметры. И хотя на этот раз испытательные пуски советских ракет не производились, само по себе нахождение американского самолета в обычном районе не послужило основанием для беспокойства.

Но вот в 04.51 в этот же район со стороны Аляски приблизился второй самолет с радиолокационной отметкой, аналогичной самолету РС-135. Два самолета сблизились до полного слияния их отметок на экранах советских радаров и около 10 минут шли вместе. Затем один из самолетов развернулся и взял курс на Аляску, а другой продолжил полет в сторону Камчатки. Поначалу это тоже не вызвало особого беспокойства у советских служб ПВО – такое бывало и раньше. Если американские самолеты РС-135, оснащенные аппаратурой для слежения за испытаниями ракет, баражировали у серединной части Камчатского полуострова, то такие же самолеты, но оснащенные для «прослушивания» и «просвечивания» советских систем ПВО, периодически совершали полеты вдоль Камчатского полуострова, огибали его южную оконечность, летели над Охотским морем, приближаясь к Сахалину, а затем уходили в открытый океан, не нарушая воздушного пространства СССР. На этот раз, однако, самолет не свернул вдоль побережья, а продолжал идти прямым курсом, все больше приближаясь к Камчатке, причем в районе важнейшей стратегической базы ядерных сил СССР. Когда самолет в 05.30 вторгся в советское воздушное пространство, он мог быть легко уничтожен имевшимися в том районе ракетами «земля – воздух». Но командование ПВО не стало этого делать, решив попытаться посадить самолет-нарушитель на советской территории с помощью истребителей-перехватчиков, поднятых в воздух. Попытки эти, однако, оказались безуспешными, и самолет ушел в 06.05 из советского воздушного пространства в направлении Сахалина.

На этом этапе разбора у начальника Генштаба среди фигурировавших там документов особое внимание привлекли два сообщения, перехваченные советской службой радиоконтроля. Текст первого сообщения, переданного с борта самолета в 06.10, то есть сразу после его выхода из советского воздушного пространства над Камчаткой, гласил: «Мы благополучно прошли юг Камчатки». Во втором сообщении, переданном с борта самолета ровно через один час, в 06.10 сахалинского времени, говорилось, что самолет «пересекает южную часть Сахалина». Чтобы удостовериться в правильности перевода, я попросил показать мне английский текст радиоперехватов – перевод был правильным. Кстати, тот факт, что эти радиограммы передавались с борта самолета на английском языке, служил для командования ПВО на месте лишним свидетельством того, в чем оно было и так уверено, – они имели дело с американским самолетом-разведчиком. Меня, по правде говоря, удивило то, что эти радиограммы передавались, как явствовало из перехватов, открытым текстом. Но я объяснил себе это тем, что в предыдущие месяцы действия американских военных кораблей и самолетов в том районе приобрели откровенно наглый характер.

С приближением самолета к Сахалину в воздух вновь были подняты советские истребители-перехватчики, и дальше события развивались следующим образом:

в 06.13 пилот истребителя-перехватчика СУ-15, сопровождавшего самолет на подходе к Сахалину, доложил на командный пункт: «Цель на запрос не отвечает»;

в 06.14 с командного пункта ПВО округа на командный пункт 24-й дивизии ПВО было передано решение командования округа: опознать цель, при нарушении ею государственной границы СССР действиями истребителей принудить к посадке, при отказе выполнить команду – уничтожить;

в 06.16 самолет вошел в воздушное пространство СССР над Сахалином;

в 06.18 с командного пункта на борт перехватчика СУ-15, сопровождавшего самолет-нарушитель, была передана команда: «Цель нарушила государственную границу. Цель уничтожить». Но тут же были даны дополнительные команды: «Дайте мигание огнями», «Принудите к посадке на наш аэродром», а затем в 06.20 команда: «Дайте предупредительную очередь из пушек».

Все полученные им команды пилот СУ-15 выполнил, о чем он докладывал на землю. Но единственной реакцией самолета-нарушителя был набор им большей высоты. Маневр самолета перед его вхождением в воздушное пространство над Сахалином с целью обхода позиций ракетных зенитных частей и нереагирование экипажа на радиозапросы, на световые сигналы и на предупредительные очереди трассирующими снарядами (выпущено было 120 снарядов) окончательно утвердили командование ПВО и ВВС округа во мнении, что на их глазах совершается наглый полет самолета-разведчика, который вот-вот ускользнет из советского воздушного пространства. Поэтому в 06.24 с земли была дана команда открыть огонь по цели – и тут же цель была поражена двумя ракетами.

Обстоятельства, породившие у советских военных, а вслед за ними и у политического руководства уверенность в том, что в воздушном пространстве СССР над Камчаткой, а затем над Сахалином находился самолет-разведчик, представлялись настолько убедительными, что эта их уверенность осталась непоколебимой даже после того, как стало известно, что сбитым оказался не самолет РС-135, а южнокорейский пассажирский самолет «Боинг-747». Она лишь трансформировалась в убеждение, что этот самолет вместе с находившимися в нем пассажирами был использован американскими разведывательными службами в качестве если не активного разведывательного средства, оснащенного соответствующей аппаратурой, то пассивного, то есть таким образом они пытались вынудить советское командование задействовать систему ПВО на Дальнем Востоке, чтобы затем засечь параметры ее работы с помощью других разведывательных средств, включая спутники. На эту версию работало и то, что, как стало известно, южнокорейский самолет вылетел из Анкориджа с задержкой без видимой на то причины на 40 минут, и в результате его полет над Камчаткой и Сахалином оказался синхронизированным с очередными витками американского спутника «Феррет-Д», оснащенного среди прочего аппаратурой слежения за системами ПВО.

Убежденность советской стороны в причастности южнокорейского самолета к выполнению разведывательной миссии подкреплялась и невозможностью найти иное объяснение тому, как мог пассажирский самолет, оснащенный современным навигационным оборудованием, в течение нескольких часов лететь на удалении в 500 – 600 километров от предписанной ему трассы, не замечая этого. Невозможно было дать иного объяснения и тому, почему американские и японские службы, ответственные за воздушное движение в том районе, в течение всех этих часов не забили тревогу по поводу отсутствия самолета на международной трассе, о чем они не могли не знать. И почему японские службы контроля за воздушным движением не обратились к советским службам хотя бы сразу после того, как оборвалась связь с южнокорейским самолетом? Ведь именно для таких чрезвычайных ситуаций существовали постоянно действующий радиотелефонный канал Саппоро-Хабаровск, связь на фиксированной частоте КВ Токио-Хабаровск и телеграфная аэронавигационная связь Токио-Хабаровск и Токио-Москва.

А тот факт, что пилоту советского истребителя-перехватчика, сбившему южнокорейский самолет «Боинг-747», не удалось отличить его от разведывательного самолета РС-135, являющегося модификацией самолета «Боинг-707», легко объяснялся тем, что дело происходило ночью (рассвет наступил только через час после трагедии), к тому же при значительной облачности.

Суммируя, хотел бы, во-первых, еще раз подчеркнуть то, что мне было ясно тогда и остается ясным сейчас: все те, кого это касалось, были абсолютно уверены в том, что имеют дело с разведывательным, а не с пассажирским самолетом-нарушителем. У меня не было и нет сомнений в том, что в противном случае – знай они, что на борту самолета находятся ни в чем не повинные пассажиры, – огонь по нему не был бы открыт, независимо от того, по какой причине он оказался в советском воздушном пространстве. Во-вторых, мне были понятны и истоки этой их уверенности, крывшиеся как в предшествовавших инциденту обстоятельствах, так и в конкретных обстоятельствах полета этого самолета. В-третьих, с учетом и тех и других обстоятельств представлялась также достаточно обоснованной версия военного руководства, в которую верило и руководство страны: хотя сбитым оказался не американский разведывательный самолет РС-135, а южнокорейский пассажирский самолет, последний вторгся в советское воздушное пространство не случайно – он стал жертвой злонамеренных действий американских спецслужб, санкционированных или несанкционированных высшим руководством страны.

Я лично допускаю «криминальную» с точки зрения нашей официальной версии мысль о том, что экипаж южнокорейского самолета мог самостоятельно, без предварительного сговора с американскими разведывательными службами решить просто сократить путь ради экономии горючего, а чтобы не прилететь в Сеул раньше положенного времени, задержаться с вылетом из Анкориджа на те самые 40 минут. Но и в этом случае многое говорит о том, что американские разведслужбы решили воспользоваться в своих целях такой «самодеятельностью» южнокорейского экипажа, иначе невозможно объяснить, почему ни гражданские диспетчерские службы, ни американские военные радиолокационные станции, которыми напичкан тот район, не приняли никаких мер к исправлению положения, когда южнокорейский самолет сразу после взлета в Анкоридже на их глазах (на экранах радаров) ушел с предписанной ему трассы и пошел прямым курсом на Камчатку.

Но если я был солидарен с нашими военными в отношении объективной обоснованности и правомерности их действий, приведших, к сожалению, к гибели южнокорейского самолета, то в отношении того, какой должна быть наша линия поведения после случившегося, моя позиция резко отличалась от позиции военного руководства в лице министра обороны Д. Ф. Устинова.

Я твердо считал, что мы, сознавая свою правоту, тем более должны были как можно скорее поведать миру о случившемся все, что нам было известно, выразив одновременно сожаление по поводу гибели ни в чем не повинных людей, ставших, как мы считали, жертвой чьего-то злого умысла.

Между тем, вернувшись из Генерального штаба в МИД и доложив Громыко об обстоятельствах происшедшего, я получил от него поручение принять участие в подготовке сообщения ТАСС, смысл которого сводился бы к тому, что нам ничего не известно о судьбе пропавшего южнокорейского самолета. Я попытался убедить Громыко в неразумности и пагубности такой линии поведения, но мои рассуждения были пресечены с ссылкой на то, что характер подобного сообщения уже согласован маршалом Устиновым с Ю. В. Андроповым. Поскольку я продолжал упорствовать, Громыко в итоге бросил: «Можете сами переговорить с Юрием Владимировичем». Я позвонил Андропову в больницу, где он в те дни находился, и из разговора с ним понял: сам он склонен действовать предельно честно, хотя убежден в том, что история с южнокорейским самолетом – «козни Рейгана». Сославшись на то, что против признания нашей причастности к гибели самолета «категорически возражает Дмитрий» (т. е. Устинов), Андропов тем не менее тут же, не отключая линию, по которой шел наш разговор, соединился по другому каналу с Устиновым и стал пересказывать ему приведенные мною аргументы. Но тот, не особенно стесняясь в выражениях по моему адресу (весь их разговор был слышен мне), посоветовал Андропову не беспокоиться, сказав в заключение: «Все будет в порядке, никто никогда ничего не докажет». Закончив разговор с Устиновым словами: «Вы там, в Политбюро, все-таки еще посоветуйтесь, взвесьте все», – Андропов предложил мне тоже быть на заседании и изложить свои сомнения. При нынешних радиотехнических и прочих возможностях, заметил я, наивно рассчитывать на то, что «никто ничего не докажет», как полагает Устинов. Но Андропов завершил разговор: «Вот ты все это скажи на заседании». Чувствовалось, что ему основательно неможется.

Однако на заседании Политбюро, которое вел Черненко, мое выступление прозвучало гласом вопиющего в пустыне – никто не стал спорить с Устиновым.

В результате спустя более суток после случившегося было опубликовано следующее несуразное сообщение ТАСС: «В ночь с 31 августа на 1 сентября с. г. самолет неустановленной принадлежности со стороны Тихого океана вошел в воздушное пространство Советского Союза над полуостровом Камчатка, затем вторично нарушил воздушное пространство СССР над островом Сахалин. При этом самолет летел без аэронавигационных огней, на запросы не отвечал и в связь с радиодиспетчерской службой не вступал. Поднятые навстречу самолету-нарушителю истребители ПВО пытались оказать помощь в выводе его на ближайший аэродром. Однако самолет-нарушитель на подаваемые сигналы и предупреждения советских истребителей не реагировал и продолжал полет в сторону Японского моря».

Неудивительно, что такое сообщение лишь подстегнуло уже развернувшуюся в США и других странах шумную кампанию против СССР. Дополнительное заявление ТАСС от 3 сентября, в котором упоминалось о предупредительных выстрелах с советского истребителя, но по-прежнему делался вид, будто мы не сбивали его, подлило еще больше масла в огонь. Только 6 сентября, когда ввиду всеобщего осуждения нашей линии поведения ее неразумность стала абсолютно ясной, было наконец опубликовано Заявление Советского правительства примерно такого содержания, каким, по моему мнению, должно было быть самое первое наше сообщение. Но было уже поздно – ущерб, нанесенный интересам и престижу Советского Союза, был большим и долговременным.

Между тем, поступи мы так, как я предлагал, действия советских войск ПВО были бы восприняты в мире, думалось мне, с бльшим пониманием и снисходительностью к случившемуся при всей его трагичности. Правда, моя уверенность в этом поубавилась, когда я увидел, насколько предвзято повел себя Вашингтон.

Утром 1 сентября, примерно через восемь часов после ночного звонка заместителя госсекретаря Бэрта в советское посольство в Вашингтоне, поверенного в делах СССР О. Соколова пригласил другой заместитель госсекретаря, Иглбергер. На этот раз было заявлено, что, по имеющимся у американской стороны данным, советские радиолокационные службы обнаружили южнокорейский пассажирский самолет в районе Камчатки около 05 часов местного времени и продолжали следить за ним в течение двух с половиной часов, после чего он был сбит советским истребителем над Сахалином. Сказанное Иглбергером лишний раз подтвердило то, что было ясно и без этого: соответствующие американские службы не только следили за действительным маршрутом полета южнокорейского самолета, но и фиксировали работу советских средств ПВО, задействованных в связи с нарушением им воздушного пространства СССР.

Вслед за этим государственный секретарь Шульц провел срочно созванную пресс-конференцию. Ссылаясь на имеющиеся у американского правительства записи радиопереговоров советского пилота, сбившего южнокорейский самолет, с наземным командным пунктом, Шульц изобразил дело таким образом, будто и пилоту, и тем, кто давал ему команды с земли, было совершено ясно, что они имеют дело с гражданским, пассажирским самолетом, и тем не менее они хладнокровно решили уничтожить его. Более того, вопреки содержанию имевшейся у американцев магнитофонной записи радиопереговоров пилота с землей Шульц прямо утверждал, что «нет свидетельств того, чтобы Советский Союз подавал какие-либо предупредительные сигналы корейскому самолету или требовал от него посадки», а также «нет указаний на то, что Советский Союз попытался предупредить самолет путем пуска трассирующих снарядов». Соответствующие части магнитофонной записи, свидетельствовавшие об обратном, были вырезаны и при передаче этой обработанной записи в Совет Безопасности ООН.

Когда через некоторое время американская сторона вынуждена была придать гласности более полную версию записи, эти пропуски попытались объяснить лингвистическими трудностями. К переводу были привлечены, похоже, действительно далеко не лучшие знатоки русского языка – так, например, восклицание пилота «елки-палки» было переведено как «чепуха». Но ясно, что такие доклады пилота на землю, как «у меня уже горят предупредительные огни» и «даю очередь из пушек», были опущены из первоначально опубликованной записи не из-за лингвистических трудностей, а по чисто политическим соображениям. Лживая версия, будто Советский Союз осознанно пошел на уничтожение пассажирского самолета, тиражировалась в многочисленных инструктажах для журналистов, проводившихся представителями государственного департамента и Белого дома.

В таком же плане, но в еще более резких тонах были выдержаны заявления, сделанные от имени, а затем и самим президентом Рейганом, – в них однозначно говорилось о «варварском», «террористическом» акте Советского Союза в отношении пассажирского самолета.

При всем том, что и линия поведения советского руководства сразу после инцидента была, как говорилось выше, не самой умной, развернутая Вашингтоном кампания по обвинению СССР в умышленном уничтожении пассажирского самолета не только вызывала естественные резко негативные эмоции у советского руководства, но и утверждала его во мнении насчет причастности американских служб к случившемуся. А кампания очернения Советского Союза и велась, мол, для того, чтобы скрыть эту причастность. Это мнение подкреплялось и поступавшими из американских же источников сведениями о том, что разведывательные службы США располагали данными, свидетельствовавшими, что советская сторона на самом деле приняла южнокорейский самолет за разведывательный самолет РС-135 и для этой ошибки были определенные объективные основания.

И действительно, как позже подтвердилось, еще за полтора часа до выступления Шульца перед журналистами утром 1 сентября разведывательное управление ВВС США представило руководству Пентагона, а затем и в Белый дом свое заключение, основанное на анализе американских технических данных и всех обстоятельств событий прошлой ночи. Вывод был однозначным: русские, зафиксировав в районе Камчатки появление вначале разведывательного самолета РС-135, а затем рядом с ним второго самолета, в дальнейшем приняли вторгшийся в их воздушное пространство самолет за РС-135 и в итоге решили сбить его, будучи уверены в этом. В заключение давалось технически грамотное объяснение и тому, почему советский летчик мог не заметить различия между РС-135 и «Боингом-747»: советский истребитель, судя по данным радиоперехвата, все время находился ниже его (как оно и было на самом деле), а это, тем более в ночных условиях, не позволило пилоту разглядеть характерный для «Боинга-747» «горб» на его фюзеляже.

Специалисты ВВС были убеждены в своих выводах, и каково же было их удивление, когда они увидели по телевидению Шульца, потрясавшего перед журналистами какой-то бумагой, будто бы доказывавшей злодейское уничтожение Советским Союзом пассажирского самолета. Один из них вспоминал позднее: «Мы все говорили: «Как может этот сукин сын так поступать? Он бесчестит всех нас. Он занимается использованием разведки в политических и бесчестных целях – размахивает этой бумажкой как бы в знак того, что сказанное им подкреплено достоверными разведывательными данными». Людям никогда не понять, какой удар ощутили на себе те, кто считает себя офицерами технической разведки, когда Шульц, поднялся и сделал свое заявление».

К заключению о том, что советские службы ПВО и ВВС действительно приняли южнокорейский самолет за РС-135, вскоре пришли и другие разведывательные службы США. Упорствовал только директор ЦРУ Кейси, настаивавший на том, будто бы в Москве знали, что сбивают пассажирский самолет, а это давало США хороший шанс для «избиения русских». Поэтому эта версия и была взята на вооружение политическим руководством США. Наряду с неуклюжим поведением Москвы после гибели самолета такая постановка вопроса во многом обусловливала остроту ситуации, сложившейся в связи с инцидентом.

То, какого накала достигла эта ситуация, особенно наглядно проявилось при встрече Шульца и Громыко 8 сентября в Мадриде, куда они оба прибыли для участия в очередном раунде Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Встреча, проходившаяся в резиденции посла США, нарочно была обставлена американцами так, чтобы перед всем миром продемонстрировать резкость и жесткость позиции США. В резиденцию было приглашено необычно большое число теле– и фотокорреспондентов, на глазах у которых Шульц даже не подал руки Громыко, а затем, заняв прокурорскую позу, стал отчитывать СССР за «содеянное злодейство». Громыко отвечал ему столь же резко. Был момент, когда оба они вскочили и, казалось, были готовы схватить друг друга за грудки. По словам «Нью-Йорк таймс», Шульц вел себя, «как боксер тяжелого веса, стремящийся привлечь внимание прессы перед схваткой в 15 раундов».

И в те дни, и в последующем не только в СССР, но и в США и других западных странах многие задавались вопросом, чем объяснялась столь агрессивная линия поведения американского руководства.

Кое-кто (хотя и не очень многие) на Западе допускал вероятность того, в чем было уверено советское руководство: вторжение южнокорейского самолета в воздушное пространство СССР было заранее организовано – с ведома или без ведома Белого дома – американскими разведывательными службами, а последовавшая затем яростная антисоветская кампания имела своей целью прикрыть эти действия. Как было известно, даже некоторые американские сенаторы и конгрессмены не исключали возможности того, что более чем странный полет южнокорейского самолета – дело рук американской или южнокорейской спецслужб. Этой точки зрения придерживались и авторы ряда опубликованных позже книг.

Другая точка зрения, получившая еще большее распространение, состояла в том, что американские службы изначально не были причастны к организации полета южнокорейского самолета над территорией СССР, но когда они обнаружили отклонение его по той или иной причине от международной трассы, вместо того чтобы предостеречь экипаж самолета от вторжения в советское воздушное пространство, они решили воспользоваться этим в своих целях. Один из сторонников этой точки зрения американский исследователь Д. Пирсон, исключая возможность того, что американские службы «проглядели» отклонение южнокорейского самолета от международной трассы, писал: «Если бы это действительно было так, то это значит, что в ту ночь произошел самый страшный сбой американских систем раннего предупреждения и связи, командования, управления и разведки за всю историю Соединенных Штатов. Однако гораздо более вероятной и пугающей представляется мысль о том, что правительство США – на каком уровне, пока неизвестно, – приняло сознательное политическое решение поставить под угрозу жизнь 269 человек ни в чем не повинных людей, исходя из предпосылки: нельзя упустить уникальную возможность получить разведывательную информацию, а русские не осмелятся сбить гражданский самолет». Когда же произошла трагедия, американское руководство, согласно этому (как, впрочем, и предыдущему) варианту развития событий, решило попытаться переложить всю вину за нее на Советский Союз.

Наконец, третья точка зрения заключалась в том, что в результате ряда сбоев в работе американских разведывательных служб произошло именно то, чего, по мнению сторонников первой и второй точек зрения, не могло случиться: в штаб-квартирах этих служб в Вашингтоне и, соответственно, в высших политических кругах страны не было известно (в реальном времени) о полете южнокорейского самолета над Камчаткой и затем над Сахалином до тех пор, пока он не был сбит. Первоначальный же анализ «сырой» информации американских служб, поступившей в Вашингтон уже после трагедии, при соответствующей ее интерпретации (и при продолжавшемся в течение первых суток молчании Москвы) мог дать основания полагать, что русские осознанно сбили пассажирский самолет, вторгшийся в их воздушное пространство. И хотя не все американские разведывательные службы с самого начала придерживались подобной интерпретации поступивших данных, а вскоре от нее отказалось и подавляющее их большинство, высшее руководство США предпочло придерживаться первоначальной интерпретации, не только не желая давать задний ход по престижным соображениям, но и усмотрев для себя политические выгоды в случившемся.

Выгоды эти представлялись двоякими: в широком идеологическом плане случившееся (в вашингтонской интерпретации) как нельзя ярче подтверждало любимый тезис Рейгана о Советском Союзе как «империи зла», а в фактическом плане дискредитация СССР именно в тот момент как нельзя лучше вписывалась в усилия Вашингтона по преодолению последних препятствий для начала развертывания в Западной Европе американских ракет средней дальности.

Тот факт, что, по существу, застрельщиком антисоветской шумихи на этот раз выступил Шульц (это не очень сочеталось с его личной порядочностью и с его в целом более конструктивной линией в вопросах отношений с СССР), хорошо знавшие Шульца и осведомленные в делах вашингтонской политической кухни лица объясняли двумя обстоятельствами. Во-первых, тем, что Шульц был введен в заблуждение директором ЦРУ Кейси и искренне исходил из версии предумышленного уничтожения пассажирского самолета. Во-вторых, тем, что Шульц с подачи своих заместителей Иглбергера и Бэрта соблазнился возможностью подправить таким образом свои ослабевшие к тому времени позиции в противостоянии с «ястребами» из окружения президента, в глазах которых он был ранее недостаточно тверд в отношении Советского Союза.

Так или иначе, вне зависимости от того, какой из трех приведенных вариантов объяснения принятой Вашингтоном линии поведения ближе к истине, эта линия поведения нанесла существенный и долговременный ущерб американо-советским отношениям.

От моих коллег военных мне было известно о предпринятых ими широкомасштабных и интенсивных работах по поиску и извлечению из морских глубин «черных ящиков» с южнокорейского самолета, сбитого над Сахалином. 20 октября была обнаружена кабина самолета, и в последующие дни из нее были извлечены и подняты оба «черных ящика»: один – с аппаратурой, регистрирующей параметры полета и работу систем самолета, и второй – с речевым регистратором переговоров экипажа самолета с наземными пунктам управления и членов экипажа между собой на протяжении последних 30 минут полета.

Работа по дешифрованию записей регистратора полетных данных и их анализу была сопряжена, как я знал, с немалыми трудностями ввиду отсутствия соответствующего оборудования и необходимой технической документации на систему регистрации полетных данных, установленную на данном конкретном самолете. Тем не менее из дешифрованных параметров полета со всей очевидностью явствовало, что маршрут полета самолета, приведший его к Камчатке, а затем к Сахалину, был избран экипажем преднамеренно – полет выполнялся начиная с четвертой минуты после взлета с помощью автопилота в режиме автоматической стабилизации постоянного магнитного курса 249°. По заключению наших специалистов, ни одна из возможных ошибок экипажа в программировании полета или сочетание этих ошибок не могли привести к такому варианту полета. Это подтверждалось и тем, что подобный вариант полета отсутствовал среди всех рассмотренных специалистами ИКАО (международный орган по делам гражданской авиации) вариантов, которые могли бы, по их мнению, явиться результатом непроизвольных ошибок, допущенных экипажем при вводе полетных данных в компьютер самолета перед вылетом из Анкориджа. О преднамеренности полета южнокорейского самолета по указанному маршруту и о знании экипажем своего фактического местоположения в течение всего полета свидетельствовал и ряд других расшифрованных параметров.

Во втором «черном ящике», с речевым регистратором, тоже обнаружились признаки необычности полета. Так, в 06 часов 16 минут, сразу после вхождения самолета в советское воздушное пространство над Сахалином, когда к нему стали приближаться советские истребители, «черный ящик» зафиксировал продолжавшийся полторы минуты сеанс интенсивной связи в режиме радиотелеграфии – расшифровать содержание передававшейся информации не представилось возможным, но сам факт поддержания экипажем пассажирского самолета связи в этом режиме свидетельствовал о том, что ему было что скрывать. Это с нашей точки зрения подтверждал и следующий факт: в зафиксированных на магнитофонной пленке разговорах членов экипажа открытым текстом с землей и между собой они ничем не выдали, что видят преследовавший их советский истребитель и подававшиеся им сигналы, – они явно не хотели оставлять «следов» в «черном ящике». Но в то же время было ясно: их отсутствие будет использовано в случае передачи «черных ящиков» в ИКАО против нас как свидетельство того, будто экипаж действительно не осознавал, что он находился в советском воздушном пространстве.

Поскольку правительство США упорно продолжало придерживаться версии насчет сознательного уничтожения «советскими варварами» пассажирского самолета, хотя к этому времени в Москве было достоверно известно о наличии у американского правительства доказательств обратного, ничто не позволяло надеяться на то, что передача «черных ящиков» на Запад послужит установлению объективной истины, а не будет использована для нового нагнетания антисоветской истерии вокруг этого инцидента.

Именно эти соображения были определяющими, во всяком случае для меня, когда я визировал соответствующий документ при принятии советской стороной решения о нецелесообразности в тех конкретных условиях передавать «черные ящики» в ИКАО.

При самом разном сегодня отношении разных людей к этому и к другим фактам, касающимся истории с южнокорейским самолетом в 1983 году, никакие из выявившихся за последующие годы фактов не опровергают того, в чем я был убежден тогда и остаюсь убежден сегодня: южнокорейский самолет был сбит не из-за «советского варварства», а только потому, что в силу объективных обстоятельств он был принят за американский разведывательный самолет, нагло вторгшийся в воздушное пространство СССР и не реагировавший на требования совершить посадку на советском аэродроме.

Более того, после тщательного изучения экспертами ИКАО всех полученных ими материалов из России, США, Японии и Южной Кореи теперь уже официально признаны оба основополагающих факта: 1) южнокорейский самолет далеко отклонился от международной трассы и вошел в воздушной пространство СССР в результате не технических ошибок, а осознанных действий его экипажа (хотя установить мотивы таких действий было сочтено невозможным); 2) действия советских сил ПВО по пресечению полета этого самолета основывались на убеждении в том, что в воздушное пространство СССР вторгся военный самолет-разведчик.