"Холодная война. Свидетельство ее участника" - читать интересную книгу автора (Корниенко Георгий Маркович)

Глава 13. ЧТО ТАКОЕ «НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ» И ЗАКОНЧИЛАСЬ ЛИ «ХОЛОДНАЯ ВОЙНА»?

Рациональное зерно провозглашенного первоначально Горбачевым «нового мышления» в международных делах, если его очистить от словесной шелухи, фактически заключалось в возвращении к тем постулатам и принципам международных отношений, которые были заложены в Уставе Организации Объединенных Наций при ее создании, но оказались, к сожалению, нереализованными из-за начавшейся вскоре «холодной войны». Попросту говоря, в данном случае подтвердилась истина, гласящая, что все новое – это хорошо забытое старое. Тот факт, что истинно новое мышление в международных делах родилось вовсе не в 1985 году, а на 40 лет раньше, в свое время признал и такой сподвижник Горбачева, как Шеварднадзе. «Уже в самом факте создания ООН, – резонно заявил он в 1987 году, – был заключен зародыш нового политического мышления. Уже тогда его принципы вылились в статьи Устава ООН, безусловно одного из величайших нормативных актов всех времен и народов… По существу, все послевоенные десятилетия есть не что иное, как история борьбы косных политических воззрений с народившимся в муках войны новым политическим мышлением».

Главное, конечно, не в авторстве «нового мышления» и не в том, когда оно родилось, а в том, с каким внешнеполитическим итогом мы пришли к смене вех в 1985 году и что произошло дальше.

Самым важным позитивом предшествовавшего периода было, безусловно, то, что удалось избежать новой большой войны и что «холодная война» медленно, с перебоями, зигзагообразно, но все же шла к свертыванию. Как свидетельствуют факты, первые проблески понимания опасностей, сопряженных с «холодной войной», и желания повернуть развитие событий в обратную сторону появились давно, еще тогда, когда она только набирала силу.

На советской стороне Сталин в 1951 году вспомнил о ленинском принципе мирного сосуществования государств с разным социальным строем. Он заявил во всеуслышание (в интервью американскому журналисту Кингсбери Смиту) о готовности строить отношения СССР с Западом на основе этого принципа. Одним из практических проявлений этой готовности при Сталине был созыв в 1952 году в Москве Международного экономического совещания.

На американской стороне признаки понимания пагубности «холодной войны» наблюдались уже у Эйзенхауэра. Даже такой рыцарь «холодной войны», как Джон Фостер Даллес, к концу своих дней стал осознавать реальную опасность ее перерастания в настоящую в случае продолжения бесконтрольной гонки вооружений.

Существенно возросло это понимание на обеих сторонах после берлинского кризиса 1961 года и особенно в результате карибского кризиса 1962 года. За этим последовали и некоторые практические шаги по притормаживанию гонки вооружений. Однако они не приобрели необходимой последовательности и масштабности.

В ту пору, пожалуй, не было еще соответствующих объективных условий для того, чтобы возникшее на интеллектуальном уровне общее понимание опасностей, которыми была чревата «холодная война», материализовалось в готовности обеих сторон искать практические пути к ее прекращению на основе равенства. Слишком большой была тогда разница в мощи Соединенных Штатов и Советского Союза. Отсюда – готовность США искать только такой модус вивенди в отношениях с СССР, при котором у США сохранялся бы многократный перевес сил. А это, естественно, не могло быть приемлемым для Советского Союза.

Качественно новая в этом отношении ситуация, более многообещающая, начала складываться к концу 60-х годов, когда стал вырисовываться примерный ядерный паритет между США и СССР. Поскольку складывавшийся паритет сил делал возможность перерастания «холодной войны» в ядерную в одинаковой степени опасной для обеих сторон, возникала их одинаковая заинтересованность в исключении такой возможности и, соответственно, в поисках практических путей свертывания «холодной войны» на взаимоприемлемой основе.

Иными словами, то, что раньше считалось теоретически предпочтительным, теперь становилось настоятельной необходимостью для обеих сторон. Отсюда и важные практические результаты совместных усилий СССР и США в начале 70-х годов: принятие своего рода кодекса мирного сосуществования в виде «Основ взаимоотношений между СССР и США», заключение бессрочного договора о взаимном отказе СССР и США от создания национальных систем противоракетной обороны и первого соглашения о некоторых шагах по ограничению стратегических наступательных вооружений.

По моему глубокому убеждению, именно это был переломный момент, когда открылась реальная возможность для постепенно прекращения «холодной войны» и перестройки международных отношений на иных началах. В силу ряда причин начавшийся тогда процесс свертывания «холодной войны» был неровным, прерывистым, с нередкими новыми ее вспышками и обострениями (Ангола, Эфиопия, Афганистан, южнокорейский самолет – это лишь некоторые наиболее яркие эпизоды). Но поскольку фундаментальный фактор, породивший в начале 70-х годов необходимость прекращения «холодной войны», сохранял свою силу, то процесс ее свертывания в целом продолжался, хотя и с перебоями.

Даже Рейган, пришедший к власти в 1980 году под лозунгом бескомпромиссной борьбы с Советским Союзом как с «империей зла», уже к концу своего первого президентского срока в 1984 году осознал объективную необходимость поиска компромиссов в отношениях с Советским Союзом. Соответственно были предприняты шаги к возобновлению прерванных в предыдущем году переговоров по вопросам ограничения вооружений и разоружения. И небезуспешно. В конце ноября 1984 года Москва и Вашингтон согласились вступить в новые переговоры для достижения взаимоприемлемых договоренностей по всему комплексу вопросов, касающихся ядерных и космических вооружений.

Для того чтобы выработать совместную точку зрения на предмет и цели таких переговоров, 7–8 января 1985 года в Женеве состоялась встреча Громыко с государственным секретарем США Шульцем. По итогам этой встречи было опубликовано совместное заявление, в котором наряду с уточнением характера новых переговоров говорилось, что «в конечном итоге, по мнению сторон, предстоящие переговоры, как и вообще усилия в области ограничения и сокращения вооружений должны привести к ликвидации ядерного оружия полностью и повсюду».

В такой четкой форме задача полной ликвидации ядерного оружия фиксировалось в совместном советско-американском документе впервые. Отчасти этому помогло и то, что Рейган, будучи переизбран в ноябре 1984 года на второй президентский срок, стал проявлять интерес к тому, чтобы войти в историю с ореолом «миротворца». Как бы то ни было, фиксация в совместном заявлении задачи ликвидации ядерного оружия была весьма важным политическим актом. И это произошло, повторяю, в начале января 1985 года, то есть до смены руководства в Советском государстве.

Но переговоры были еще впереди, и мы, профессионалы, прекрасно понимали, что будут они невероятно трудными. Трудными, прежде всего из-за позиции США, особенно в области космических вооружений: в ней определенно просматривалось стремление лишь к таким договоренностям, которые, помимо создания Рейгану ореола «миротворца», обеспечивали бы Соединенным Штатам и явные преимущества в военном отношении.

В этих условиях тем более требовались смелые, неординарные решения с нашей стороны. На это, однако, как раз и трудно было рассчитывать при тогдашнем нашем высшем руководстве. Преодолеть эту трудность, разрушить накопившийся в наших позициях «железобетон» одним профессионалам было не под силу.

Прежде чем перейти к вопросу о том, что же последовало дальше в области нашей внешней политики – и в позитивном, и в негативном плане, – хотел бы поделиться воспоминаниями о человеке, чья подпись (от имени Советского государства) стоит под Уставом ООН и который внес огромный вклад в дело предотвращения новой большой войны и в упрочение геополитических позиций Советского Союза в мире.

Речь идет, разумеется, об Андрее Андреевиче Громыко. Только на посту министра иностранных дел он находился 28 лет (1957–1985.), а если иметь в виду, что его вклад в советскую дипломатию стал заметным уже начиная с 1943 года после его назначения в возрасте 34 лет послом СССР в США, то его влияние на внешнюю политику нашей страны было и того длительнее.

Впервые я соприкоснулся с ним лично в 1951 году, когда Громыко, будучи первым заместителем министра иностранных дел, одновременно стал председателем Комитета информации при МИДе, где я в то время был заместителем начальника американского отдела. В Комитет он приезжал не чаще одного раза в неделю на полдня. В срочных случаях материалы возили ему в министерство.

Обычно он рассматривал подготовленные информационные материалы не только со своими заместителями по комитету, но и с участием тех, кто непосредственно готовил эти материалы. Поэтому уже в те годы я имел возможность многому научиться у него, особенно в отработке формулировок. Запомнился такой эпизод, относящийся к 1953 году, уже после смерти Сталина. В одном из подготовленных материалов упоминалась корейская война, причем в стандартной для того времени формулировке, как «начавшаяся в результате агрессии США со стороны Южной Кореи». Я заметил, как Андрей Андреевич споткнулся на этой формулировке и, ничего не говоря присутствовавшим, поправил ее следующим образом: «явившаяся результатом общей политики США в отношении Кореи». На первый взгляд, разница вроде бы несущественная, но для сведущего человека это означало отход от ранее принятой, но явно не соответствовавшей действительности версии начала корейской войны.

С тех лет я оставался в поле зрения Громыко. При расформировании Комитета информации в 1958 году он (по просьбе Г. М. Пушкина) не возражал против моего перевода во вновь создававшейся Отдел информации ЦК КПСС, а после ликвидации этого отдела в 1959 году я был назначен заместителем заведующего Отделом стран Америки МИДа, в ведение которого тогда входили отношения СССР со всеми странами Западного полушария (за исключением Канады, которая как британский доминион оставалась в ведении отдела, занимавшегося Великобританией). Поскольку тогдашний заведующий Отделом стран Америки А. А. Солдатов меня лично не знал, он поначалу возражал против моего назначения к нему замом, но Громыко сказал ему: «Достаточно того, что я знаю Корниенко».

Во время моей работы в посольстве СССР в США, пока послом там был Меньшиков, которого Громыко, мягко говоря, недолюбливал, он, приезжая в Вашингтон, иногда беседовал со мной наедине и в некоторых случаях давал отдельные поручения. В частности, по его поручению я проводил зондаж через посольство Бразилии в Вашингтоне относительно установления дипломатических отношений Советского Союза с этой крупнейшей страной Латинской Америки.

Должен, однако, сказать, что после моего возвращения в Москву и назначения в 1965 году заведующим Отделом США в течение какого-то времени Громыко, как я замечал, был не очень доволен мною. Помимо некоторых других обстоятельств, многое здесь объяснялось тем, что в те годы у нас с американцами не было серьезных дел. Происходил лишь обмен ругательными нотами и публичными заявлениями, а большого вкуса к этому у меня не было, да и мастаком сочинять такого рода бумаги я не был.

Совсем по-другому стали складываться наши отношения, когда завязались серьезные переговоры с США по стратегическим вооружениям, началась подготовка и затем проведение советско-американских встреч на высшем и министерском уровне, а также по мере моего вовлечения в ближневосточные, афганские и другие «горячие» проблемы.

Меня часто спрашивают, трудно ли было работать с Громыко. Я обычно отвечаю, что нелегко, но добавляю, что по-настоящему трудно было работать с ним двум категориям людей – тугодумам и словоблудам. Что касается первой категории, то действительно даже умным работникам, которых Андрей Андреевич ценил, когда они работали «в поле», скажем, в качестве послов, подчас бывало трудновато повседневно общаться с ним после перемещения на работу в центральный аппарат. У Громыко, мозг которого работал со скоростью компьютера (когда их еще вообще не существовало), вызывало раздражение, если собеседник не соображал столь же быстро, не понимал его с полуслова или даже без слов.

Сразу оговорюсь, это вовсе не означало, что с ним надо было обязательно соглашаться и только поддакивать ему. Нет, он вполне терпимо и даже уважительно относился к тому, кто не во всем соглашался с ним и отстаивал свою точку зрения, если она была должным образом аргументирована. Бывало, Громыко не сразу соглашался с приводимыми доводами, но если они его убеждали, то по его дальнейшим действиям было видно, что он учитывал их. Но не терпел краснобайства, верхоглядства, приблизительности в анализе того или иного вопроса. Был очень требователен, не прощал недобросовестности, но был справедлив.

В общении с подчиненными Андрей Андреевич при каких-то обстоятельствах мог быть резок, иногда даже грубоват, мог «взорваться». При общении же с иностранцами даже в весьма острых ситуациях, когда коса находила на камень, нервы у него не сдавали. Лишь однажды на моей памяти, да и то не за столом переговоров, а во время неофициального ужина с Киссинджером тот вывел Громыко из себя, причем «виновником» этого случая был я. Случай этот имел свою предысторию. Хитроумный Киссинджер, быстро распознав психологию наших лидеров, нередко пытался «пудрить им мозги» – говорил то, что им хотелось бы услышать, но что на деле ни к чему не обязывало американскую сторону (потом в своих мемуарах он будет похваляться этим).

Когда в подобных случаях я чувствовал какой-то подвох со стороны Киссинджера, то, глядя на него, начинал улыбаться, давая ему понять, что мне ясна двусмысленность его словесных изысков. Бывало, что Киссинджер полушутя-полусерьезно просил Брежнева или Громыко приказать Корниенко перестать улыбаться, поскольку это, мол, мешает ему сосредоточиться. А бывало и так, что уже после того, как ему удавалось согласовать какую-то двусмысленную формулировку с Громыко, последний по моему совету настаивал на ее уточнении. Со временем Киссинджер, возможно, даже преднамеренно желая поссорить нас с Громыко, стал пошучивать по этому поводу. Вот и на этот раз, когда присутствовавший на ужине сенатор Саймингтон, обращаясь к Киссинджеру, заметил, что ему, наверное нелегко вести дела с таким дипломатическим зубром, как Громыко, Киссинджер возьми и брякни: «Ну, договориться с Громыко – это только полдела, после этого надо еще получить о`кей у Корниенко». И здесь Андрей Андреевич вдруг взорвался, буквально закричав: «Да прекратите вы делать из Корниенко какой-то культ!» Потом, спохватившись, обернулся ко мне: «Правда, Корниенко?», – на что я ответил, что всегда был противником всяких культов. Каких-либо последствий для моих отношений с Громыко этот инцидент не имел.

За многие годы совместной работы состоялось лишь одно по-настоящему серьезное «объяснение в любви» между нами. Причиной этому были следующие обстоятельства. Во время одного из приездов Киссинджера в Москву никак не удавалось найти развязки по спорным вопросам, возникшим на переговорах по стратегическим вооружениям. Для обсуждения создавшейся ситуации к вечеру у Брежнева собрались Устинов (тогда секретарь ЦК по оборонной промышленности), Смирнов (председатель Военно-промышленной комиссии при Совете Министров), Громыко и Гречко. Ввиду жесткой позиции последнего совещание закончилось решением ни на какие подвижки в нашей позиции не идти.

По окончании совещания Устинов, Смирнов, Громыко и Гречко пошли к начальственному выходу, а присутствовавшие на совещании первый заместитель начальника Генштаба М. М. Козлов, заместитель заведующего Отделом оборонной промышленности ЦК Н. Н. Детинов и я направились к другому выходу, и тут нас догнал помощник Брежнева Александров. Он сказал, что Леонид Ильич просил всех нас задержаться и подумать, нельзя ли все же найти какие-то компромиссные решения по спорным вопросам. Вчетвером мы проработали почти всю ночь и кое-что придумали. По настоянию Александрова все мы завизировали подготовленный документ с условием, что он не будет докладывать его Брежневу до тех пор, пока Козлов и я не согласуем его утром соответственно с Гречко и Громыко. Однако, когда утром я попытался сделать это, Громыко не стал смотреть документ и слушать мои объяснения, сославшись на то, что после вечернего совещания, на котором условились придерживаться прежней позиции, Брежнев ему не звонил, а «чего там придумал Александров, меня не интересует». Еще резче «отбрил» Козлова Гречко. Но когда вслед за этим мы все вновь собрались у Брежнева, то оказалось, что Александров в нарушение договоренности уже передал своему шефу ночной документ. И Брежнев начал совещание словами, что он полностью согласен с подготовленными по его поручению «новыми предложениями Министерства обороны и Министерства иностранных дел». После такого вступления ни Гречко, ни Громыко, которым были розданы копии документа, не решились дезавуировать действия своих подчиненных, тем более что особого «криминала» в документе они не обнаружили.

По горячим следам Громыко ничего не сказал мне по этому поводу, но через несколько дней у нас состоялся малоприятный разговор. Не повышая голоса, он выразил «непонимание» того, какими мотивами я руководствовался, готовя «за его спиной» те предложения для Брежнева: «Раньше я не замечал такого за вами, но если вы думаете таким образом обойти меня, то должны понимать, что мы с вами в разных весовых категориях». Я был искренне удивлен таким ходом его мыслей, о чем и сказал ему, объяснив действительные обстоятельства появления того документа. Примечательная деталь. Громыко не стал затевать разговор в своем кабинете с многочисленными телефонами, а сделал это в зале заседаний коллегии, оставив там меня после очередного заседания, да еще отойдя со мной в дальний конец зала, подальше от председательского стола, на котором тоже стоял один телефонный аппарат.

Наряду с недюжинным интеллектом, которым его одарила природа, самой сильной стороной Громыко как руководителя дипломатической службы великой державы являлся высокий профессионализм. Обладая огромным багажом знаний, необходимых в повседневной работе, и поразительными аналитическими способностями, он больше всего ценил наличие того и другого также у своих коллег и подчиненных.

Бывали ли у Громыко ошибки в суждениях (помимо случая с вводом войск в Афганистан, о чем говорилось выше)? Конечно, как у всех нас, хотя и реже, чем у других. Вспоминается, например, такой давний случай. В 1959 году в Женеве проходила встреча министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции. Соединенные Штаты там представлял госсекретарь Гертер, сменивший незадолго до этого Даллеса, ушедшего в отставку в связи с серьезной болезнью. В это время Даллес умер, и Громыко сообщил в Москву, что встреча четырех министров прерывает свою работу, так как его коллеги вылетают в Вашингтон для участия в похоронах. А заканчивалась телеграмма Громыко словами: «О нашей поездке в Вашингтон вопрос, разумеется, не возникает». На хозяйстве в МИДе тогда оставался В. В. Кузнецов, а в Отделе стран Америки – я. В отделе мнения разделились – одни считали, что действительно на похороны злейшего врага СССР Даллеса нашему министру лететь не стоит, но другие, в том числе я сам, придерживались противоположного мнения. С ним я и пришел к Василию Васильевичу Кузнецову, который, переговорив по телефону с Хрущевым, находившимся в тот момент с визитом, по-моему, в Югославии, направил от его имени телеграмму Андрею Андреевичу с указанием вылететь в Вашингтон, мотивируя это тем, что «такой шаг будет положительно оценен американской общественностью».

Нередко спрашивают и о том, был ли Громыко «государственником» или «идеологом»? В ответ на такую постановку вопроса могу однозначно сказать, что он был государственником в том смысле, что во всей своей деятельности заботился именно об интересах государства. Громыко не был идеологически зашоренным, но он сформировался как государственный деятель в такие времена, когда не мог не остерегаться того, чтобы какие-то его слова или дела могли быть истолкованы превратно, как не соответствующие «установкам партии».

Он, когда считал необходимым, твердо отстаивал свою точку зрения. Но если принималось решение, расходящееся с его точкой зрения – будь-то вопреки его возражениям или потому, что он сам отступил по какой-то причине от ранее занятой позиции, – впредь Громыко вел себя так, будто всегда считал правильным именно то, против чего еще час назад возражал. При этом нередко находил даже более весомые аргументы в пользу принятого решения, чем его инициаторы. И строго пресекал всякие рассуждения по поводу неправильности принятого решения. Такая степень «перевоплощения» поражала меня. Все мы, конечно, подчинялись принятым решениям, но все же с бльшим рвением выполняли обычно те решения, которые нам казались правильными, чем те, которые противоречили нашим взглядам. Для Громыко это было исключено.

Но со временем, по мере накопления очевидных свидетельств ошибочности принятого решения, удавалось побудить его, не говоря опять-таки прямо о допущенной ошибке, попытаться обосновать перед ЦК необходимость принятия нового решения «ввиду изменившихся обстоятельств». Или, если сумеешь изобразить дело так, будто новое решение потребовалось потому, что прежнее «выполнило свою задачу», – это считалось особенно удачным. Сам он прекрасно понимал, конечно, истинный смысл такой словесной эквилибристики.

Громыко был не только убежденным сторонником разоруженческой линии в нашей политике, но и, пожалуй, главным генератором идей в этой области. Был напорист в проведении этой линии в общеполитическом плане. Вместе с тем, когда дело доходило до выработки конкретных позиций и если военные упорно сопротивлялись тому или иному предложению, он обычно не шел на конфликт с ними. За редкими исключениями он не одергивал, а скорее поощрительно относился к тому, что я и другие представители МИДа проявляли конструктивную активность при обсуждении с военными этих вопросов. И если, скажем, Гречко или потом Устинов жаловался ему, что «твои ребята давят на моих», то он, поинтересовавшись у нас, в чем там дело, чаще всего не пресекал наших попыток отстоять мидовскую точку зрения. И всегда был доволен, когда в результате такой предварительной проработки появлялись уже согласованные позиции.

Однако если выработать совместные позиции не удавалось и ему докладывались «разногласные» варианты, то обычно Громыко в конечном итоге соглашался с вариантом военных, мотивируя это тем, что на них лежит главная ответственность за оборону страны. Думаю, это объяснялось не только его нежеланием конфликтовать с военными коллегами; наверное, у него самого тоже проявлялся синдром военного поколения – горькая память о 1941 годе. Громыко не хотел, чтобы при каких-то обстоятельствах в будущем кто-то мог упрекнуть МИД в том, что он, мол, «разоружил» страну.

Неимоверные перегрузки, которые на протяжении десятилетий приходилось переносить Андрею Андреевичу, со временем стали сказываться на состоянии его здоровья. Достоянием широкой гласности стал случай, когда он потерял сознание во время выступления в Генеральной Ассамблее ООН, но такое случалось не однажды. Он старался не показывать своего плохого самочувствия и, когда требовали обстоятельства, работал с прежней энергией и отдачей. Но мне было известно, хотя и не от него самого, что со времени кончины Брежнева в ноябре 1982 года Андрей Андреевич хотел бы занять пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР, то есть номинального главы государства, повседневные обязанности которого, однако, не шли ни в какое сравнение с нагрузками министра иностранных дел. По причинам, о которых говорилось в главе 12, этого не получалось. Когда же на мартовском (1985 г.) пленуме ЦК КПСС с предложением об избрании Генеральным секретарем М. С. Горбачева выступил именно Громыко, мне сразу стало ясно, что теперь наконец осуществится его желание. Так оно и случилось.

Когда к руководству страной пришел молодой, по нашим канонам, энергичный деятель нового поколения, естественным было ожидать, что и в нашей внешней политике появятся больший динамизм, последовательность и масштабность.

В течение какого-то времени наши надежды вроде бы начали оправдываться. Кроме взятой линии на вывод советских войск из Афганистана, уже в апреле 1985 года было принято ранее отвергавшееся предложение Генштаба о прекращении дальнейшего развертывания ракет СС-20 (в этом деле, как говорилось в главе 11, был допущен «перебор»), а несколько позже было объявлено о снятии с боевого дежурства ракет СС-20, установленных с июня 1984 года. Впервые было заявлено о готовности СССР пойти на 50-процентное взаимное сокращение ядерных вооружений, достигающих соответственно территории США и СССР, при условии запрета космического оружия.

Наряду с нашими односторонними действиями в военной области, для того чтобы дать новый импульс застопорившимся советско-американским переговорам в Женеве по вопросам ядерных и космических вооружений, была организована встреча Горбачева с президентом США Рейганом в Женеве 19–21 ноября 1985 года.

Надо сказать, что стремление советского и американского руководителей к личной встрече было обоюдным, и движение к ней началось практически сразу после прихода М. С. Горбачева к руководству.

Уже в первом письме Р. Рейгана, которое передал вице-президент Дж. Буш, прибывший на похороны К. У. Черненко, содержалось приглашение М. С. Горбачеву посетить Вашингтон так скоро, как это окажется для него удобным.

В ответном письме М. С. Горбачева, направленном Р. Рейгану через пару недель, было выражено однозначно положительное отношение к мысли о проведении личной встречи, но к вопросу о месте ее проведения, как и о сроке, было предложено вернуться дополнительно. Надо сказать, что по формально-протокольным мотивам у американской стороны были основания ставить вопрос о проведении встречи на территории США, поскольку, хотя последняя до этого советско-американская встреча в верхах в 1979 году состоялась на территории третьей страны (Вена), две предыдущие встречи в 1974 году (одна с Никсоном, другая с Фордом) проходили на советской территории.

Но при том состоянии советско-американских отношений, в котором они находились в указанный момент, считалось неприемлемым нашему руководителю ехать в Вашингтон, о чем через некоторое время и было довольно прямо сказано Рейгану, который не стал делать из этого проблемы, и к середине года было уже согласовано, что встреча состоится во второй половине ноября в Женеве.

С самого начала представлялось ясным, что разговор в Женеве будет нелегким и что при всем нашем желании рассчитывать на достижение там крупных конкретных решений, прежде всего по центральной проблеме – по ядерным и космическим вооружениям, вряд ли приходилось. С учетом этого подготовка к встрече велась по двум направлениям.

Во-первых, в концептуальном плане ставилась цель достичь четкого взаимопонимания о недопустимости ядерной войны, о том, что в ней не может быть победителей и что ни одна из сторон не будет стремиться к военному превосходству и не будет пытаться ущемить законные интересы безопасности другой стороны. Имелось в виду, что достижение такого взаимопонимания было бы политически важно в любом случае, а тем более если бы подобное взаимопонимание удалось дополнить подтверждением готовности сторон предпринять действия материального характера в плане ограничения и сокращения вооружений, прекращения гонки вооружений на Земле и недопущения ее в космосе, то есть подтвердить на высшем уровне январскую договоренность министров.

Во-вторых, даже при отсутствии больших шансов на успех представлялось целесообразным постараться все же договориться хотя бы по некоторым ключевым конкретным вопросам, прежде всего таким, как запрет космического ударного оружия в сочетании с 50-процентным сокращением ядерных средств СССР и США, достигающих территории друг друга, причем общее число ядерных зарядов на них у каждой из сторон было бы ограничено числом в 6 тысяч единиц.

Этими целевыми установками руководствовалась советская сторона и в контактах с американской стороной в ходе подготовки встречи, и на самой встрече.

Беседы Горбачева с Рейганом один на один, как и переговоры делегаций в полном составе, велись по-деловому, корректно и в то же время без сглаживания углов, а подчас приобретали и довольно острый характер. Потом Д. Риган – «начальник штаба» Белого дома – в неофициальной беседе сказал, что с Рейганом еще никто не разговаривал так прямолинейно и с таким нажимом, как Горбачев.

Наиболее крутым, как и ожидалось, был разговор в связи с американской программой «звездных войн». Рейгану было обстоятельно разъяснено, что решительная оппозиция СССР этой программе – это не пропаганда и не следствие какого-то недопонимания или боязни «технологического отставания». Это результат тщательного анализа, который говорит о том, что так называемый оборонительный «космический щит» может понадобиться только той стороне, которая замышляла бы нанести первый, обезоруживающий удар по другой стороне. У стороны, которая не стремится обладать способностью для нанесения такого удара, не должно возникать желания обзавестись космической системой ПРО. В случае же создания такой системы одной из сторон, что было бы прямым и грубым нарушением Договора по ПРО, подписанного в 1972 году, другая сторона неизбежно должна будет наращивать свои стратегические наступательные вооружения, а также принимать иные ответные меры. Следовательно, будет сохраняться порочный круг гонки вооружений с выводом ее на все более опасные витки.

В связи с утверждениями Рейгана об отсутствии у США намерений стремиться к приобретению способности нанести первыми удар было подчеркнуто, что в делах, затрагивающих сердцевину национальной безопасности, ни одна сторона не может и не станет полагаться только на заверения в добрых намерениях. О намерениях стороны и возможностях любой системы оружия судят по реальной политике и по боевым возможностям этого оружия, а не по заявлениям.

Кстати, позже Рейган признался, что на него произвела впечатление убежденность Горбачева в том, что американская программа СОИ рассчитана на получение стратегического преимущества и даже на обеспечение способности нанесения первого удара. Признал он и то, что в таких вопросах нельзя основываться на словесных заверениях. Однако необходимых практических выводов из этих признаний американская сторона не сделала – ни в Женеве, ни после нее.

Итак, как и предполагалось, договориться в Женеве по конкретным вопросам, касающимся ядерных и космических вооружений, не удалось. Но наша программа-минимум оказалась выполненной. В совместном советско-американском заявлении по итогам встречи было констатировано, что ядерная война никогда не должна быть развязана, в ней не может быть победителей. Признав, что любой конфликт между Советским Союзом и Соединенными Штатами мог бы иметь катастрофические последствия, стороны также подчеркнули важность предотвращения любой войны между ними – ядерной или обычной – и заявили, что не будут стремиться к достижению военного превосходства.

После длительных дискуссий, затянувшихся далеко за полночь, американская сторона согласилась включить в совместное заявление и положение, воспроизводящее советско-американское заявление от 8 января 1985 года относительно предмета и целей женевских переговоров: предотвратить гонку вооружений в космосе и прекратить ее на Земле, ограничить и сократить ядерные вооружения и укрепить стратегическую стабильность.

Политически значимым было также подтверждение приверженности СССР и США режиму нераспространения ядерного оружия и задаче полного запрещения и уничтожения еще одного вида оружия массового уничтожения – химического.

Не преувеличивая значения такого рода декларативных заявлений в условиях отсутствия договоренностей по конкретным вопросам ядерных и космических вооружений, вместе с тем имелось основание дать в целом положительную оценку итогам женевской встречи.

Помимо содержательной стороны встречи в Женеве, хотелось бы отметить, что тогда было приятно видеть в деле нового советского руководителя – хорошо владеющего, в отличие от «позднего» Брежнева, предметом переговоров, четко представляющего, чего он хочет добиться от собеседника, и умеющего заставить его поверить в искренность своих слов, если и не согласиться с ними.

Все это было тем более очевидно, поскольку другую сторону на этот раз представлял человек, во многом напоминавший Брежнева последних лет его жизни. Рейган говорил с помощью колоды заготовленных карточек, оказываясь беспомощным, если нить разговора заставляла его отрываться от заготовок. Он становился раскованным и говорил свободно только тогда, когда начинал рассказывать – иногда к месту, а чаще нет – какие-нибудь истории и анекдоты.

А главное, всех, кто, как Горбачев, впервые имел дело с Рейганом, не могла не поражать его неинформированность и узость мышления. Начав изложение своего подхода к отношениям с СССР с выражения уверенности в том, что все беды в этих отношениях в послевоенное время проистекают из недоверия, он в качестве исходной причины такого недоверия изобразил нечто совершенно не соответствующее фактическому положению вещей.

По его утверждению, все началось с того, что в ходе войны против гитлеровской Германии США обратились к СССР с просьбой разрешить американским самолетам, совершавшим бомбовые налеты на Германию, садиться на территории СССР, а последний так до конца войны и не разрешил якобы делать это, из-за чего, дескать, гибли многие американские летчики.

Между тем дело обстояло совсем иначе. В ходе встречи в Тегеране в конце ноября – начале декабря 1943 года Рузвельт передал Сталину меморандум, в котором содержалась просьба разрешить американским бомбардировщикам, вылетавшим с Британских островов для бомбежки Германии, делать посадки на советской территории для заправки горючим, пополнения боеприпасов и необходимого ремонта. И там же, в Тегеране, как свидетельствует в своей книге и помощник Рузвельта Шервуд, Сталин «дал согласие на такие посадки американских самолетов, совершавших боевые налеты на Германию не только с баз в Соединенном Королевстве, но и с баз в Италии».

И в 1944 году, как только была освобождена подходящая часть территории СССР, куда могли долетать для посадки американские бомбардировщики, для этой цели был выделен крупный аэродром на Украине, вблизи Полтавы. О тегеранской договоренности я узнал много лет спустя, но о существовании указанного аэродрома знал достоверно, поскольку в 1944 году служил в Полтаве и там мне приходилось встречаться с американскими летчиками.

Когда Горбачев и Рейган с нашим переводчиком Виктором Суходревом уединились от других участников переговоров для беседы с глазу на глаз, я прямо спросил госсекретаря Шульца и помощника президента по национальной безопасности Мафарлейна, как же может президент США в таком серьезном вопросе, как определение причин плохого состояния советско-американских отношений после войны, исходить из столь ложной посылки. И не свидетельствует ли это о том, что и другие близкие его сердцу концепции вроде «звездных войн» строятся на таких же ложных посылках?

Сколько-нибудь вразумительного ответа не последовало. По словам Макфарлейна, историю о якобы отказе Сталина разрешить посадку в СССР американских бомбардировщиков Рейгану когда-то давно рассказал его старый друг из ВВС США, «которому он верит, а в таких случаях бесполезно пытаться переубедить Рейгана». В этом отношении Макфарлейн, пожалуй, был прав, ибо, как бы анекдотично это ни прозвучало, год спустя при встрече с Горбачевым в Рейкьявике Рейган начал вспоминать историю советско-американских отношений опять-таки с байки об отказе Сталина разрешить американским самолетам садиться на территории СССР как об исходной причине недоверия между двумя державами в послевоенный период.

Вот таким оказался партнер нашего нового руководителя в Женеве в 1985 году. Когда мы вернулись в свою резиденцию после первой беседы с Рейганом, свое впечатление о нем Горбачев выразил кратко: «Пещерный политик, каменный век». Однако – и это было важно – Горбачев ни на минуту не проявил колебаний насчет того, что надо, исходя из интересов дела, а не из личных симпатий или антипатий, попытаться поладить с американским президентом, каков бы он ни был, не дожидаясь прихода нового, как рассуждал кое-кто.

Отступая от основной темы, замечу, что женевская встреча Горбачева с Рейганом в 1985 году запомнилась мне еще одним обстоятельством. Мне показалось – и будущее подтвердило это, – что на Горбачева и особенно на его супругу произвело большое впечатление то, что президент Рейган, безотносительно к его личным качествам, выглядел не просто доминирующей фигурой в американской команде в Женеве, а как бы единственным, сольным, «игроком», а все остальные члены команды «при сем присутствовали». Это явно импонировало эгоцентризму самого Горбачева. И уже вскоре после Женевы я высказал своему коллеге и другу А. Ф. Добрынину предположение, что Горбачев постепенно поведет дело к концентрации в своих руках всей полноты государственной власти, стремясь уподобиться американскому президенту.

После Женевы пришел «звездный час» для идеи, которая давно не давала покоя мне, а с некоторых пор, как оказалось, и маршалу Ахромееву, в то время начальнику Генерального штаба.

В общеполитическом плане Советский Союз последовательно, начиная с 1945 года, высказывался за запрещение и уничтожение атомного оружия. Неоднократно за послевоенные годы вносил СССР свои предложения на этот счет и в ООН. Но, надо прямо сказать, эти предложения носили скорее характер благих пожеланий, а не конкретных реалистических программ. Как и подобные предложения со стороны Запада, вроде «плана Баруха», они преследовали больше политико-пропагандиские цели и во всяком случае не могли рассчитывать на принятие их другой стороной.

В 70-е годы, после достижения первых соглашений с США об ограничении стратегических вооружений я все чаще стал задумываться над тем, нельзя ли, как говорится, «на полном серьезе» поставить задачу избавиться от ядерного оружия во всем мире. Однако мои попытки по-серьезному обсудить эту мысль со своими коллегами в Генеральном штабе и совместно разработать соответствующие практические предложения положительного отклика в ту пору не находили. Но я продолжал считать, что homo sapiens не может и не должен смириться с постоянно висящей над ним угрозой ядерной катастрофы. Этой убежденностью я руководствовался, когда в январе 1985 года приложил руку к тому, чтобы в совместном советско-американском заявлении по итогам встречи Громыко и Шульца впервые было зафиксировано, что конечной целью усилий должна быть ликвидация ядерного оружия полностью и повсюду.

И когда весной 1985 года маршал Ахромеев посвятил меня в свою «тайну», сказав, что он уже больше года работает над настоящим серьезным планом ядерного разоружения, я, естественно, от всей души поддержал его замысел.

Об истории зарождения и развития этого плана Ахромеев рассказал в нашей совместной книге «Глазами маршала и дипломата», увидевшей свет уже после его трагической смерти в августе 1991 года. Позволю себе воспроизвести здесь этот его рассказ:

«В данном случае зародилась и обдумывалась не какая-то частная новая идея или запасная позиция, а действительно радикальная идея ликвидации ядерного оружия. Много десятков часов она обдумывалась и обсуждалась мною сначала с начальником управления Генштаба генералом Н. Ф. Червовым. Позже провели не одно совещание с руководством Генерального штаба, с начальниками Главных штабов видов Вооруженных сил, учеными. Много было дискуссий и научных проработок, которые позволили убедиться в том, что эта идея реалистична и что ее претворение в жизнь было бы не только допустимо и желательно с точки зрения интересов обороноспособности Советского Союза, но и позволило бы радикальным образом укрепить международную безопасность, исключив возможность возникновения ядерной войны.

К середине 1985 года это была уже не просто идея, а детально проработанный проект программы полной ликвидации ядерного оружия во всем мире в течение 15 лет. Но Генштаб не спешил не только с представлением своих предложений политическому руководству государства, но и с докладом их министру обороны, а тем более с совместной экспертной проработкой их с Министерством иностранных дел. В неофициальном порядке посвящен в эту работу Генштаба был только Г. М. Корниенко.

Это определялось следующими соображениями. Намеченная на ноябрь 1985 года встреча Горбачева с Рейганом была первой после непрерывной шестилетней конфронтации, сопровождавшейся форсированной гонкой вооружений. Эта встреча, как думали военные, будет своего рода разведкой. Вносить на этой встрече, не подготовив для этого почву, такое серьезное предложение казалось рискованным. Поэтому от доклада его руководству перед Женевой Генштаб воздержался.

Только после встречи в Женеве, когда руководством было принято решение выступить еще до XXVII съезда КПСС, намеченного на конец февраля – начало марта 1986 года, с крупными предложениями в области разоружения, Генштаб доложил свои предложения вначале министру обороны С. Л. Соколову.

Нередко и тогда, в начале 1986 года, и в последующем задавали вопрос: насколько вообще-то реалистична идея полной ликвидации ядерного оружия? Не утопия ли это?

Думаю, читатель, даже и не очень посвященный в детали военной службы, понимает, что в Генеральном штабе служат реалисты, имеющие дело с проблемами обороны государства. Им не до фантазий. Почему же именно Генштаб стал инициатором разработки плана полной ликвидации ядерных потенциалов?

Во-первых, именно Генштаб наиболее отчетливо понимает всю опасность накопления огромного ядерного потенциала в условиях многолетнего противостояния военных блоков. На боевом дежурстве в этих военных союзах с готовностью применения, измеряемой несколькими минутами, находятся тысячи стратегических носителей и десятки тысяч боезарядов. Эта невообразимая ядерная мощь, если будет применена, в течение десятков минут может испепелить все живое на Земле.

Во-вторых, Генштабу было ясно, что эту опасность понимали не только у нас, но и на Западе. Мы рассчитывали, что к призыву руководства нашего государства не останется безучастной как администрация США, так и другие страны блока НАТО.

В-третьих, мы надеялись, что если и не удастся за предлагаемый срок полностью ликвидировать ядерное оружия не Земле, то можно будет значительно сократить его количество и уменьшить опасность ядерного противостояния, что тоже имело бы значение.

Таков был ход мыслей и расчеты Генерального штаба. Думаю, что в этом смысле разработанный план был реалистичен и имел под собой серьезные основания. Министр обороны с учетом этих соображений одобрил его и дал согласие на представление проекта программы полной ликвидации ядерного оружия совместно с Министерством иностранных дел высшему руководству. Для предварительного доклада Горбачеву, который находился в то время за пределами Москвы, к нему вылетел генерал Червов. Одновременно второй экземпляр проекта программы взял Корниенко для доклада Шеварднадзе».

Проштудировав полученный от маршала Ахромеева в первых числах января 1986 года документ, я убедился, что в моих руках находится тщательно разработанная программа поэтапной ликвидации ядерного оружия до конца XX столетия. В отличие от прежних предложений общего порядка это была действительно рабочая программа, составленная с учетом различия ядерных потенциалов пяти ядерных держав и многих других факторов. Осуществлять ликвидацию ядерного оружия – по видам вооружений и по странам – предлагалось таким образом, чтобы ни в какой момент не ослаблялась ничья и в то же время укреплялась всеобщая безопасность. Документ нуждался лишь в определенной дипломатической «доводке», что и было сделано.

Шеварднадзе, которому был доложен мною этот документ с необходимыми пояснениями об истории вопроса, воспринял его с интересом и, я бы сказал, с энтузиазмом. Правда, его энтузиазм несколько поубавился, когда некоторые из моих коллег, к мнению которых министр к тому времени стал все больше прислушиваться, отнеслись к программе ядерного разоружения скептически, а кое-кто принял ее вообще в штыки, как «очередную пропагандистскую затею», каковой она вовсе не являлась. Но, слава богу, тут поступил сигнал от Горбачева, который, рассмотрев доложенный и подробно растолкованный ему генералом Червовым материал (по словам Червова, Горбачев тоже не сразу понял его глубину и отличие от прежних наших предложений), самым положительным образом оценил программу и велел сделать ее центральной частью готовившегося заявления от его имени по вопросам разоружения. Всякие сомнения и колебания исчезли и у Шеварднадзе, и у тех, кто еще вчера критиковал программу.

Так появился документ, который вскоре мир узнал как Заявление Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева от 15 января 1986 года с программой ядерного разоружения в качестве его основы.

Мы с Ахромеевым, как это видно и из его рассказа об истории появления указанного документа, не были столь наивными, чтобы питать уверенность в том, что удастся полностью реализовать план ликвидации ядерного оружия во всем мире до конца XX века. А теперь, когда в связи с развалом Советского Союза и претензиями США на положение вершителя судеб мира Россия вынуждена вполне обоснованно вновь сделать акцент на роли ее ядерного потенциала как средства сдерживания возможного агрессора, кое-кому может показаться неуместным даже вспоминать о выдвинутом в1986 году плане полной ликвидации ядерного оружия.

Однако я глубоко убежден в том, что затраченные тогда усилия не пропадут зря – придет время, когда тот план будет в той или иной форме востребован. Его авторам и в страшном сне не могло, конечно, присниться то, что произошло всего через шесть лет с Советским Союзом. Но это не лишает смысла и ценности ту огромную, многомесячную работу, о которой рассказано выше и которая позволила Генеральному штабу прийти к вполне определенному и реалистичному выводу: человечество может и должно жить без ядерного оружия, если оно не хочет погубить себя.

К данной проблеме примыкает и вопрос о неприменении первыми ядерного оружия. Вполне объяснимо то, что Россия вынуждена была отказаться от взятого на себя Советским Союзом одностороннего обязательства не применять первым ядерное оружие против какого-либо государства, даже если оно нападет на него, но с применением лишь обычных вооружений. Со стороны России этот шаг был резонен не только потому, что другие ядерные государства не последовали примеру СССР, а и потому, что в современных условиях, когда Вооруженные силы России могут оказаться не в состоянии дать должный отпор агрессору в аналогичной ситуации с помощью только обычных вооружений, оставлять свои руки связанными прежним обязательством – означало бы делать потенциальную агрессию против себя более вероятной.

В то же время отказ России от обязательства 1982 года никак не может рассматриваться как наличие у нее намерения применить ядерное оружие против какого-либо государства, если только не сложится критическая для ее национальной безопасности ситуация в результате крупномасштабной агрессии со стороны этого государства с применением даже только обычного оружия. Публичное взятие Советским Союзом упомянутого обязательства в 1982 году тоже вовсе не означало, что до этого у него были планы применения ядерного оружия первым в случае агрессии против него с использованием только обычных вооружений. Да, до 1982 года юридически он оставлял себе руки развязанными на такой случай, но в действительности подобных планов у него не было – в отличие от нынешней России Советский Союз тогда мог положиться на свою способность дать должный отпор такому агрессору с помощью тоже только обычных вооружений.

О том, что советская военная доктрина и до 1982 года не предусматривала применение ядерного оружия первым, было известно западным правительствам, по крайней мере, с середины 70-х годов, из закрытых источников, в частности из попавших в руки западных спецслужб секретных лекций, прочитанных в Академии Генерального штаба. Правда, у западных экспертов не было единого мнения: означает ли это, что Советский Союз не станет применять ядерное оружие в таких военных конфликтах только тогда, когда будет совершенно очевидным отсутствие у другой стороны готовности прибегнуть к ядерному оружию, или же он будет придерживаться этого принципа даже при наличии у него подозрений об обратном, вплоть до тех пор, пока другая сторона не нанесет по его территории хотя бы один ядерный удар.

В этой связи, прежде чем я коснусь вопроса о пересмотре советской военной доктрины в более широком плане при Горбачеве (к чему я тоже имел определенное касательство), хотелось бы рассказать о том, что мне было известно по упомянутой выше проблеме, поскольку за последние годы и в нашей печати появилось немало противоречивых публикаций на этот счет.

Со времени появления и у Соединенных Штатов, и у Советского Союза ракетно-ядерного оружия, способного поражать территорию друг друга, теоретически существовало три варианта стратегической защиты государства:

упреждающий ракетно-ядерный удар по территории изготовившегося к ракетно-ядерному нападению агрессора;

ответно-встречный ракетно-ядерный удар по агрессору, предпринявшему ракетно-ядерное нападение, но до прихода его боеголовок на нашу территорию;

придание нашим ракетно-ядерным силам способности нанесения гарантированного ответного ракетно-ядерного возмездия по агрессору при самых неблагоприятных для нас последствиях его ракетно-ядерного нападения.

Американская официальная доктрина всегда предусматривала и по сей день предусматривает первый вариант: нанесение массированного упреждающего удара в случае, если американское руководство придет к выводу, пусть и ошибочному, что другая сторона готовится нанести ядерный удар по США.

В отличие от американской, советская военная доктрина не предусматривала подобного превентивного удара. Думается, не только из-за опасения просчета и по моральным соображениям, но и по чисто рациональным. При наличии у США, помимо наземных защищенных ракетных комплексов, двух других мощных компонентов ядерной триады – морского и воздушного базирования наш упреждающий удар не выполнил бы задачу предотвращения или хотя бы серьезного ослабления ядерного удара по нашей территории. Обмен ударами все равно привел бы к взаимному уничтожению друг друга.

Что касается второго варианта, то ответно-встречный удар по агрессору, уже запустившему свои ракеты, тоже по определению не решает задачи стратегической защиты государства. Результат будет тот же. Тем не менее в период до достижения примерного стратегического паритета с США, то есть пока была слишком велика угроза уничтожения первым ударом противника всех наших межконтинентальных баллистических ракет (МБР) наземного базирования, советское военное руководство де-факто, без официальных решений на уровне высшего руководства государства, не исключало возможности нанесения ответно-встречного удара, то есть пуска ракет по территории агрессора в случае обнаружения летящих в направлении СССР ракет, не дожидаясь, когда они поразят его территорию. Логика военных заключалась не просто в принципе «погибать, так всем», но и в надежде, что если руководство США будет знать о нашей возможной готовности нанести ответно-встречный удар в случае ракетно-ядерного нападения на СССР, то это будет дополнительным сдерживающим фактором.

К концу 60-х годов, когда обозначился примерный стратегический паритет между США и СССР, у нас появилась возможность путем повышения прочности наземных стартов и создания мобильных ракетных комплексов воплотить в жизнь третий вариант: придать нашим ракетно-ядерным силам способности при любых условиях нанести гарантированный ответный удар по агрессору, совершившему ядерное нападение на СССР. Достижение такой способности становилось самым действенным фактором сдерживания потенциального агрессора – более действенным, чем страх перед ответно-встречным ударом.

Концепция гарантированного ответного удара была одобрена Советом обороны СССР в конце июля 1969 года вопреки возражениям тогдашнего министра обороны Гречко, который был сторонником концепции ответно-встречного удара как более простой и дешевой. Один из участников того заседания Совета обороны резюмировал исход состоявшейся там жаркой дискуссии следующим образом: «Отныне основанием для нанесения ракетно-ядерного удара по противнику может быть только одно – ядерные взрывы ракет противника на территории СССР».

Правда, военные и в дальнейшем иногда возвращались к этому вопросу (что само по себе неудивительно в условиях, когда США продолжали придерживаться концепции упреждающего удара), но высшим руководством эти разговоры пресекались. Так, из воспоминаний очевидцев известно, что, когда на одном из последующих заседаний Совета обороны главком Ракетных войск Крылов обронил: «Не собираемся же мы сидеть и ждать, пока нам ударят по голове», он получил резкую отповедь Косыгина. А в 1983 году я сам был свидетелем, как Андропов, в то время Генеральный секретарь ЦК, в ответ на замечание Устинова относительно того, что «технически мы способны при необходимости нанести ответно-встречный удар», тоже довольно резко оборвал его: «Ты брось, Дмитрий. Это не технический, а сугубо политический вопрос».

А самым весомым доказательством того, что начиная с конца 60-х годов Советский Союз на деле исходил из концепции гарантированного ответного удара, а не ответно-встречного, является тот факт, что он расходовал огромные средства на создание упрочненных, способных выдержать ядерный удар, стационарных, а также мобильных стартов. Делать это было бы совершенно бессмысленно и с экономической, и с практической точки зрения, если бы он придерживался концепции ответно-встречного удара. А если в некоторых публикациях военных авторов по-прежнему можно было вычитать между строк намеки на нашу способность нанести при необходимости и ответно-встречный удар, то делалось это для острастки, чтобы кто-то не рассчитывал обезоружить нас упреждающим ударом.

В некоторых публикациях – и зарубежных, и наших – в порядке обоснования утверждений, будто советская сторона придерживалась концепции ответно-встречного удара до начала 90-х годов, содержатся ссылки на то, что при создании систем раннего предупреждения о ракетном нападении им придавалась способность обнаруживать запуск ракет противника и оповещать об этом Верховное главнокомандование в течение 3–4 минут. Но эти ссылки и логически, и фактически несостоятельны – для эффективного обеспечения гарантированного ответного удара максимально раннее оповещение о ракетном нападении имеет отнюдь не меньшее значение, чем для нанесения ответно-встречного удара.

При всей важности ракетно-ядерного компонента военных доктрин СССР и США не менее важное значение имел общий характер этих доктрин. В своей военно-политической части и советская, и американская доктрины были оборонительными в том смысле, что ни в одной из них не провозглашались агрессивные цели. Однако в своей военно-технической части, определяющей структуру вооруженных сил, их дислокацию и подготовку, они – опять-таки одинаково – исходили из принципа «лучшая оборона – это наступление». Другими словами, вооруженные силы обеих сторон строились, вооружались, обучались, размещались так, чтобы быть в постоянной готовности перейти в мощное контрнаступление сразу же в случае нападения другой стороны. А это означало, что ни одна из сторон не могла быть уверенной в том, что другая сторона не использует свой мощный наступательный потенциал при каких-то обстоятельствах в агрессивных целях, а не в целях самообороны. Тем самым заколдованный круг на концептуальном уровне – взаимная подозрительность в отношении глобальных целей друг друга – воспроизводился на военно-материальном уровне.

Поэтому естественно, что в связи с провозглашением «нового мышления», ядром которого Горбачев первоначально назвал «приоритет выживания человечества», перед Генеральным штабом не могла не встать задача попытаться разорвать этот заколдованный круг. И Генштаб по своей инициативе еще в конце 1985 года (я знал об этом от маршала Ахромеева в приватном порядке) начал работать над обновлением советской военной доктрины. Тот, кто заинтересуется тем, как рождалась существенно новая военная доктрина, может узнать это из первых рук – Ахромеев подробно описал этот мучительный процесс в упомянутой выше книге «Глазами маршала и дипломата».

Я же, участвовавший в «дипломатической доводке» новой военной доктрины, остановлюсь здесь кратко только на двух ее важнейших элементах, имевших прямое отношение к «новому мышлению» и в позитивном, и в негативном значении этих слов.

Первое. Прежняя военная доктрина по своему содержанию охватывала сумму вопросов, которые требовали решения и воплощения в жизнь на тот случай, если войну не удастся предотвратить. Предотвращение же войны было коренной задачей внешней политики Советского государства. Теперь задача предотвращения войны становилась также неотъемлемой частью военной доктрины, что влекло за собой определенное изменение акцентов и в вопросах военного строительства.

Второе. В отличие от прежней военной доктрины, разработанной Г. К. Жуковым и его соратниками с учетом уроков Великой Отечественной войны и предусматривавшей, что в случае агрессии Вооруженные Силы СССР и его союзников должны не только остановить противника, но сразу же перейти в наступление, в новой доктрине – и в этом была главная ее новизна – предусматривалось, что в случае агрессии против СССР его вооруженные силы будут отражать нападение исключительно оборонительными операциями. Одновременно должны предприниматься политические меры для прекращения конфликта. И только если бы в течение нескольких недель войну остановить не удалось, тогда уже развертывались бы широкомасштабные действия по нанесению поражения агрессору. Это было действительно радикальное изменение военно-технической части советской военной доктрины, потребовавшее коренной ломки армии и флота, переосмысления многих стратегических и тактических истин, переподготовки командных кадров.

И все это было бы хорошо, если бы аналогичному пересмотру подверглась также военная доктрина США и в целом блока НАТО, которая в своей военно-технической части, как уже говорилось, была зеркальным отображением нашей.

Однако этого-то и не произошло. Если военная доктрина НАТО и претерпела какие-то изменения, то никак не в сторону большей оборонительности, а совсем наоборот. Свидетельств этому более чем достаточно: здесь и война в Персидском заливе, и агрессия на Балканах, и расширение НАТО на Восток.

Отсутствие адекватных шагов со стороны НАТО в ответ на столь далеко идущие изменения в советской военной доктрине и в целом на «новое мышление» нисколько не вразумило Горбачева и Шеварднадзе. К нашей большой беде, «новое мышление» в редакции Горбачева – Шеварднадзе, как и перестройка в наших внутренних делах, чем дальше, тем больше превращалось в концептуальном плане в нечто, лишенное всякой логики, а в практическом – в фактическое предательство государственных интересов Советского Союза. Увлекшись рассуждениями о примате общечеловеческих ценностей и интересов, они перестали видеть и принимать в расчет все другие интересы, в том числе и прежде всего национальные. Выдавая желаемое за действительное, они повели себя так, будто весь мир, за исключением нас, живет уже по общечеловеческим заповедям.

Со стороны Шеварднадзе предпринимались даже попытки подвести «теоретическую базу» под стремление выдавать желаемое за действительное. Так, в 1988 году его главный споуксмен в ответ на вопросы журналистов, на чем основывается оптимизм министра относительно скорого заключения Договора СНВ-1 (на деле до его заключения прошло еще три года), вполне серьезно заявил: «В такого рода ситуациях оптимизм – вещь хорошая. Он приводит в действие механизм самоисполняющегося предсказания». Над подобными «самоисполняющимися предсказаниями» можно было бы, конечно, просто посмеяться, если бы речь шла не о столь серьезных делах.

Ведь в реальной жизни иллюзиям Горбачева – Шеварднадзе насчет того, будто новый мировой порядок, основанный на общечеловеческих ценностях, если еще и не наступил, то находится где-то за первым поворотом, противостояла твердая неизменная линия США и других государств на отстаивание прежде всего и главным образом своих собственных интересов, сохранение и по возможности расширение сфер своего влияния в мире.

В этом отношении ни к 1985, ни к 2000 годам в политике США ни на йоту не изменилась установка, которую в 1965 году тогдашний государственный секретарь Раск цинично и четко сформулировал в своей директиве американским послам: «В политику США входят удержание и оказание помощи всем демократическим странам Запада в деле сохранения сфер влияния. Для осуществления этого иногда недостаточно играть в политику и демократию. Временами необходимо прибегать к применению силы. Правительство США неоднократно подвергалось критике за внешнюю политику, особенно в отношении Конго, Вьетнама и Южной Африки. Это объясняется тем, что именно в этих районах не было возможности для игры в политику и дипломатию. В целях сохранения своего международного престижа и противодействия Советской России и красному Китаю правительство США вынуждено было не обращать внимания на международные отклики, хотя некоторые его акции носили характер явной агрессии (выделено мною. – Г. К.)».

Установка осталась прежней, причем расширилась география ее практического применения. Если в1965 году Раск сделал акцент на странах Африки и Азии, то в последующие годы США не раз переходили от «игры в политику и дипломатию» к «акциям, носящим характер явной агрессии», и в других регионах мира, включая Европу. А чем отличается от того, что писал Раск американским послам в 1965 году, скажем, следующее публичное заявление государственного секретаря Шульца в 1988 году: «Никарагуа – это не проблема в отношениях между США и Советским Союзом. Это наше, а не их полушарие. Мы не намерены оказываться в положении, когда на переговорах с Советским Союзом мы будем определять судьбу того, что происходит у нас по соседству». Видите ли, на карте мира нет района, который США не считали бы сферой своих интересов, в том числе все районы в непосредственной близости от СССР, а СССР, значит, не должен проявлять интереса к какой-либо проблеме, касающейся страны поблизости от США!

Между тем Горбачев и Шеварднадзе не просто тешили сами себя иллюзиями насчет нового мирового порядка. Нет, исходя из этих иллюзий, они проявляли поразительную покладистость, очень мягко говоря, при решении практических вопросов, в том числе затрагивавших коренные интересы Советского государства. Похоже было, они рассуждали до примитивности простенько: зачем «мелочиться», зачем «торговаться» – отстаивать ту или иную нашу позицию, если завтра мы все будем жить в «общеевропейском доме», а послезавтра вообще наступит «всеобщее благолепие».

О том, что Горбачев рассуждал примерно так, признал его помощник Черняев. Полемизируя со мной и американскими авторами, которые приводили свидетельства, как руководители США постоянно обводили вокруг пальца Горбачева и Шеварднадзе, он уличал нас в непонимании того, что Горбачев «шел к высокой цели», а «в игры не играл, хотя и видел все ходы и уловки американцев». Вот ведь как закрутил: американцы с ним играли, а он с ними не играл. Если перевести это на более понятный язык, то речь идет об «игре в поддавки». В норме это тоже небезынтересная и непростая игра, но лишь в том случае, если обе стороны стремятся как можно быстрее отдать друг другу свои фишки (т. е. позиции). Если же одна из сторон все время подставляет другой свои фишки, а та с удовольствием берет их, но вовсе не подставляет свои, то это действительно не игра, а просто добровольная сдача позиций.

Невозможно без стыда за наше тогдашнее руководство читать, скажем, мемуары бывших государственных секретарей США Шульца и Бейкера, которые с издевкой описывают, как на каждой встрече в верхах и на министерском уровне с нашей стороны, по образному выражению одного из них, к их, американцев, ногам клались все новые и новые уступки, а им приходилось только «потрудиться», чтобы наклониться и взять оные. После первой же встречи с Шеварднадзе Бейкер говорил своим коллегам, что «советский министр казался почти просителем» и что «Советы нуждаются лишь в небольшом поощрении, чтобы вести дела по существу на западных условиях». Неудивительно поэтому, что тот же Бейкер, не соглашаясь с мнением Тэтчер о целесообразности в порядке поддержки Горбачева «встретить его на полпути», цинично заявил своему британскому коллеге: «Он идет по пути к нам. Так пусть же идет и дальше».

Это были не просто словесные упражнения Бейкера. В официальном документе Совета национальной безопасности США от 13 марта 1989 года было тоже зафиксировано, что американская политика должна быть нацелена на то, чтобы «не помогать Горбачеву, а обращаться с Советским Союзом так, чтобы толкать его в желательном для нас направлении».

Ущербность внешней политики Горбачева – Шеварднадзе во многом, помимо иллюзий насчет реальной политики Запада, объяснялась их пренебрежительным отношением к профессионализму.

То, что новым министром иностранных дел Горбачев предпочтет иметь не профессионала-дипломата, а политического назначенца, можно было предполагать. Было ясно, что Горбачев захочет сказать свое собственное слово во внешней, равно как и во внутренней, политике, поэтому естественно было ожидать, что он поставит на МИД своего единомышленника-непрофессионала.

Но на ком именно он остановит свой выбор, до последней минуты было неясно. И то, что его избранником стал Шеварднадзе, действительно оказалось неожиданным, хотя я не могу сказать, что в тот момент это было неприятной неожиданностью. Раньше я не знал Шеварднадзе сколько-нибудь близко, но слышал о нем много хорошего как о неординарном, интересном человеке, экспериментирующем в Грузии. Несколько смущало, правда, то, что принадлежал он к числу тех, кто в свое время особенно отличался славословием в адрес Брежнева. Меня лично немного насторожило и то, что при первом появлении в министерстве в беседе с заместителями он сделал акцент на том, что нам всем надо будет «работать, прежде всего, на Генерального секретаря Михаила Сергеевича Горбачева». Такая персонификация резанула слух – я никогда в жизни не считал, что работаю «на кого-то», думалось, что мы должны работать ради общего дела. Но хотелось списать все это на южный темперамент нового министра. Во всяком случае, Шеварднадзе не мог пожаловаться на то, что старожилы высотного здания на Смоленской площади встретили его в штыки.

Надо сказать, что технику дипломатии новый министр освоил довольно быстро. Что, к сожалению, стало вскоре бросаться в глаза и что впоследствии станет все более характерным для Шеварднадзе, так это недооценка им настоящего профессионализма в дипломатии, игнорирование дипломатических знаний и опыта, если только они не служили его представлению о целесообразности или нецелесообразности какого-то действия в данный момент.

Похоже было, Шеварднадзе рассчитывал, что привносимые во внешнюю политику новизна и смелость сами по себе перекроют любые изъяны в профессионализме. Он пытался даже теоретически обосновать такой свой подход, заявляя, что самый высокий профессионализм не может заменить правильной политической установки. Хотя эта формула, как таковая не вызывает сомнений, в ней заложена только половина правды, а вторая ее половина состоит в том, что даже самая правильная политическая установка, не будучи претворяема в жизнь на высоком профессиональном уровне, обычно либо остается декларацией, либо искажается. В то же время с помощью высокого профессионализма иногда может быть «дотянута» до кондиции, подкорректирована даже в чем-то неполноценная политическая установка.

Представляется также очевидным, что более смелая внешняя политика нуждается не в менее, а в более профессиональном ее претворении ее в жизнь. Только в этом случае можно рассчитывать на максимальную отдачу и вместе с тем свести к минимуму возможные ошибки, риск которых по понятным причинам потенциально более велик именно при более смелой политике. Это довод не против смелой внешней политики, а в пользу высокопрофессионального ее проведения.

Показательным для отношения Шеварднадзе к профессионалам является и такой факт: к концу его пребывания на посту министра в числе 25 членов коллегии министерства не осталось ни одного заведующего территориальными отделами, которые составляют костяк всякого дипломатического ведомства. Так что дело здесь не в том, что новый министр иностранных дел сам не был профессионалом – это и в других государствах не редкость, а скорее даже правило. Никаких проблем не возникает, когда политический назначенец, сознавая свои не только сильные, но и слабые стороны, стремится должным образом компенсировать их с помощью профессиональных знаний и опыта других. Но совсем иное дело, когда он предпочитает считать свою слабость чуть ли не добродетелью.

Так, в одном из своих выступлений в США Шеварднадзе, сославшись на безымянного советского деятеля культуры, заявившего, что «искусству нужны дилетанты», в свою очередь выразил уверенность в том, что и делу дипломатии оказывают неоценимую услугу «люди, привносящие в профессиональное искусство, в том числе и в искусство политики, свежесть, непредвзятость, оригинальность суждений и взглядов». И сказано это было не в шутку и не между прочим – один присутствовавший при этом американский дипломат назвал всю речь Шеварднадзе «гимном дилетантам».

По правде говоря, мне лично кажется более резонной точка зрения другого деятеля культуры Станислава Рассадина, который, имея в виду воинствующих дилетантов в литературе, писал: «Непрофессионализм – не простая нехватка знаний и умения. Он, если угодно, позиция, которую с боем завоевывают и без боя не отдают. Потому что он – это возможность обходиться без правил и норм, которых строго придерживается профессионал, это род вседозволенности, наихудшей из свобод. Свободы от многого, в частности – от необходимости доказывать свою правоту». К искусству дипломатии сказанное Рассадиным относится, думаю, никак не меньше, чем к любому другому искусству. Пренебрежение профессиональной стороной дипломатии не может не приводить раньше или позже к существенным огрехам в политике.

Вполне закономерно, что отрыв Горбачева и Шеварднадзе от реалий во внешней политике, прежде всего, сказался в недооценке ими того, что в современном мире военный фактор, военная мощь все еще играют важную роль и что уменьшать его удельный вес в международных делах можно и нужно совместными усилиями государств при обеспечении одинаковой безопасности для всех.

Дело дошло до того, что «новомышленцы» поставили под сомнение значимость достижения военно-стратегического паритета между СССР и США, хотя даже на Западе признавалось, что этот паритет сыграл стабилизирующую роль в деле предотвращения ядерной войны. В 1988 году на пленуме ЦК КПСС, на котором обсуждались тезисы к XIX партийной конференции, я выступил с критикой содержавшейся в этом документе негативной формулировки относительно паритета. В результате формулировка была несколько подправлена, но, как мне рассказывали другие члены Политбюро, мое выступление вызвало бурное негодование у Горбачева и Шеварднадзе и предопределило мою отставку осенью того же года. А тот же Черняев в полемике со мной восклицал: «И вообще, – зачем он [паритет] нам нужен? Чтоб демонстрировать сверхдержавие, ублажать свои сверхдержавные амбиции, без чего наши люди ну просто спать спокойно не могут?» Надеюсь, если не ему, то другим сегодня уж точно понятно, что не будь у нас того самого паритета, нам бы устроили не одно Косово, в том числе и на нашей собственной территории.

Из подобного наплевательского отношения к военно-стратегическому паритету логично вытекала сверхуступчивость Горбачева и Шеварднадзе в вопросах разоружения. Весьма меткая суммарная оценка линии поведения Шеварднадзе в вопросах разоружения была дана газетой «Нью-Йорк таймс» вскоре после его ухода с поста министра иностранных дел. «Американские переговорщики, – писала газета, – признают, что их избаловали в те дни, когда очень услужливый г-н Шеварднадзе был министром иностранных дел и каждый спорный вопрос, похоже, решался так, что Советы уступали 80 %, а американцы – 20».

На деле же были случаи, когда это соотношение доходило и до 100: 0. К этому разряду относится, кроме «подаренной» американцам ракеты «Ока», о чем рассказывалось в главе 11, и история с Красноярской РЛС. В своем выступлении в Верховном Совете СССР в октябре 1989 года Шеварднадзе, коснувшись вопроса о Красноярской РЛС, заявил: «Четыре года мы разбирались с этой станцией. Нас обвинили в том, что она является нарушением Договора по противоракетной обороне. Не сразу руководству страны стала известна вся истина».

Не говоря уже о том, что он выставил себя и все руководство страны в неприглядном свете, утверждая, что потребовалось четыре года, чтобы разобраться в столь несложном вопросе, Шеварднадзе просто сказал неправду. Я сам докладывал ему истинную историю с Красноярской РЛС еще в сентябре 1985 года перед поездкой в США, назвав при этом помощнику министра номер официального документа за 1979 год по этому вопросу, для получения которого из ЦК было достаточно 30 – 40 минут. А те члены руководства, которые работали в здании ЦК, могли держать в своих руках этот документ уже через 5 – 10 минут после запроса.

Истина же заключалась в том, что решение о строительстве РЛС – системы предупреждения о ракетном нападении в районе Красноярска, а не гораздо севернее, в районе Норильска (что соответствовало бы Договору по ПРО), было принято руководством страны по соображениям экономии средств на ее строительство и эксплуатацию. При этом было проигнорировано мнение руководства Генштаба, зафиксированное в упомянутом документе, о том, что строительство этой РЛС в районе Красноярска даст США формальные основания обвинять СССР в нарушении договора по ПРО. Другими словами, никто не вводил в заблуждение ни старое, ни новое руководство страны. Так что байка насчет четырехлетнего разбирательства в истинной истории Красноярской РЛС остается на совести Шеварднадзе.

Одним из важных аргументов сторонников принятия такого решения было и то, что США тоже действовали в нарушение Договора, развертывая аналогичные РЛС в Гренландии и Великобритании, то есть вообще вне своей национальной территории. В этой связи между представителями военных ведомств СССР и США на переговорах в Женеве было даже достигнуто сугубо неофициальное, джентльменское взаимопонимание «закрыть глаза» на эти обоюдные формально-юридические нарушения Договора по ПРО, как не затрагивавшие его сути.

Оставляя в стороне вопрос о том, было ли разумно в свое время принимать решение о строительстве Красноярской РЛС, основываясь на столь зыбкой почве, несомненным представляется то, что, когда США стали возражать против строительства Красноярской РЛС, решать вопрос о ее судьбе необходимо было только в совокупности с вопросом о судьбе аналогичных американских РЛС в Гренландии и Великобритании.

При достаточной настойчивости с нашей стороны можно было бы найти такое решение этой двуединой проблемы, которое позволило бы сторонам получить уверенность в том, что все упомянутые РЛС не будут иметь потенциал, не совместимый с целями Договора по ПРО, и будут действовать исключительно в интересах системы предупреждения о ракетном нападении. Основанием рассчитывать на возможность взаимоприемлемого решения служило то, что при отсутствии агрессивных намерений каждая сторона была объективно заинтересована в том, чтобы у другой стороны имелась максимально эффективно действующая система предупреждения о ракетном нападении. В противном случае существенно повышалась бы возможность возникновения неясных ситуаций, способных спровоцировать одну из сторон на опрометчивые действия с тяжелыми последствиями для обеих. Именно этим грозит отсутствие Красноярской РЛС, предназначавшейся для «просматривания» северо-восточного сектора, не перекрываемого другими нашими РЛС.

Однако в поисках наиболее легкого решения Горбачев и Шеварднадзе просто пожертвовали Красноярской РЛС, пообещав демонтировать ее и не обусловив этого аналогичными действиями США в отношении их РЛС в Гренландии и Великобритании.

В Вашингтоне так привыкли к односторонним уступкам советских руководителей в вопросах разоружения, что, когда перед одним из приездов Шеварднадзе в США кое у кого там возник вопрос, не стоит ли пойти на некоторые компромиссы ради завершения работы над Договором СНВ-1, Бейкер решительно воспротивился этому, указав на то, что «на все недавние встречи Советы прибывали со своими собственными уступками в области контроля над вооружениями, так почему не позволить им сделать то же самое снова?» И он не ошибся: Шеварднадзе привез письмо Горбачева Бушу, «свидетельствовавшее о готовности Советов сделать новые уступки».

Неудивительно поэтому, что Договор СНВ-1 получился более выгодным для США, чем для СССР. В нем за равными цифрами для сторон скрывалось серьезное отступление от принципа равной безопасности сторон, который твердо отстаивался Советским Союзом до 1985 года. И что не менее важно – он оказался фактически оторванным от проблемы соблюдения сторонами Договора по ПРО. Горбачев и Шеварднадзе не добились включения соответствующей увязки в текст Договора СНВ-1. Более того, при его подписании не было даже сделано, как первоначально предусматривалось, нашего одностороннего заявления на высшем уровне о том, что в случае выхода США из Договора по ПРО или серьезного нарушения ими этого договора СССР будет считать себя свободным от обязательств по Договору СНВ-1. Дело ограничилось тем, что подобное заявление было сделано лишь на уровне рабочей делегации, причем в довольно слабой форме.

Это явилось логичным результатом того, что в процессе выработки Договора СНВ-1 неоднократно возникали по вине Шеварднадзе и его команды коллизии, подрывавшие нашу линию на обязательную увязку этого договора с вопросом о строгом соблюдении Договора по ПРО. Так, в ходе визита Горбачева в США в декабре 1987 года только благодаря твердой позиции маршала Ахромеева, тогда еще начальника Генштаба, Шеварднадзе не удалось склонить Горбачева (как и год тому назад в Рейкьявике) пойти на уступку американцам, возражавшим до последнего момента против внесения в заключительный документ встречи положения о «соблюдении Договора по ПРО в том виде, как он был подписан в 1972 году, в процессе осуществления исследований, разработок и при необходимости испытания, которые разрешаются Договором по ПРО». В конечном итоге они согласились на такую формулировку в обмен на приемлемое для советской стороны изменение одной из цифр в проекте Договора СНВ-1.

Исходя из русского текста приведенной выше формулировки, Горбачев, сделавший по пути из Вашингтона в Москву остановку в Берлине, где собрались руководители стран Варшавского договора, заверил их, что ему в Вашингтоне удалось отстоять традиционное толкование Договора по ПРО и что это должно затормозить осуществление американской программы «звездных войн». В подобном же победном тоне была выдержана и информация об итогах вашингтонской встречи в этой части, разосланная МИДом по всему миру после возвращения делегации из Берлина в Москву.

Однако, как выяснилось буквально на следующий день, американцы, воспользовавшись снизившимся при Шеварднадзе профессиональным уровнем наших переговорщиков, пошли на очередную хитрость. Английский текст этой формулировки был составлен так, что грамматически точный перевод ее на русский язык должен был бы звучать не «испытания, которые разрешаются по Договору по ПРО», а «испытания, каковые разрешаются по Договору по ПРО». Иными словами, по-английски получилось, будто любые испытания, как таковые, то есть и в рамках программы СОИ, разрешаются Договором по ПРО.

Этой хитрости Шульца и Нитце, естественно не мог заметить Ахромеев, участвовавший в переговорах, но не владевший английским языком, а мидовские участники переговоров, которые были обязаны проследить за аутентичностью русского и английского текстов, то ли действительно тоже не заметили ее, то ли сделали вид, что не заметили в стремлении потрафить начальству ради благополучного завершения встречи.

Однако хитрость Шульца и Нитце оказалась шита белыми нитками: как только Рейган, основываясь на английском тексте упомянутой формулировки, публично заявил, будто Горбачев согласился в Вашингтоне с «расширительным» толкованием Договора по ПРО и тем самым сняты разногласия по вопросу СОИ, со стороны Горбачева последовало опровержение таких утверждений. И на возобновившихся вскоре переговорах в Женеве снова возник тупик в этом вопросе.

Тэлбот справедливо писал в этой связи: «Хотя, казалось, благодаря хитроумной уловке Шульцу и Нитце удалось исполнить хореографический менуэт для двух лидеров на встрече в верхах, это изящество вновь оборачивалось тупиком». По свидетельству Тэлбота, тогдашний председатель Комитета начальников штабов США адмирал Крау вполне резонно «рассматривал эту загадочную, но критически важную фразу насчет СОИ и Договора по ПРО как уловку, пригодную, возможно, в качестве операции по взаимному спасению лица во время самой встречи в верхах, но не в качестве основы для возможного договора по контролю над вооружениями, который оказал бы сдерживающее воздействие на американские военные программы». На совещании со своими сотрудниками Крау предостерег их, что было бы «безумием делать эту формулировку из коммюнике основой договора по вопросам обороны и космоса».

А вот еще один пример того, как у мидовских переговорщиков, над которыми довлело желание начальства договориться с американцами как можно скорее, притуплялось профессиональное чутье. В интересах укрепления режима Договора по ПРО советскими военными было предложено согласовать перечень конкретных устройств, вывод которых в космос противоречил бы этому договору, если их технические критерии (параметры) превышают определенные величины. Названные нами при этом величины были определены таким образом, чтобы подобные же устройства, но с параметрами ниже этих величин не могли быть использованы в целях ПРО – только поэтому их можно было бы выводить в космос.

В ходе состоявшейся в сентябре 1987 года встречи министров в Вашингтоне американцы, не давая согласия даже на обсуждение этого нашего предложения, в то же время под предлогом его «уяснения» подвели своих собеседников к тому, что при изложении в совместном рабочем документе советской позиции по данному вопросу наши представители с благословения Шеварднадзе согласились с тем, чтобы она была сформулирована так, будто устройства с параметрами ниже установленных порогов можно было бы выводить в космос «в любых целях независимо от того, связаны они с ПРО или нет».

Это было подобно тому, как если бы в законе, запрещающем хранить и использовать – без специального на то разрешения – огнестрельное оружие крупнее определенного калибра, было добавлено, что оружие меньшего калибра «можно использовать в любых целях, в том числе для убийства человека». Когда я предложил одному из наших переговорщиков, допустивших указанный «ляп», подписаться под такой формулировкой, у него не поднялась рука сделать это. А применительно к Договору по ПРО поднялась.

Американцы, продолжая отказываться обсуждать наше предложение по существу, вместе с тем тут же использовали оплошность своих собеседников, не без основания заявив, что рассматривают их согласие с приведенной формулировкой как «движение в направлении широкого толкования Договора по ПРО».

Подобные «проколы», конечно, подрывали нашу прежнюю позицию, не допускавшую никаких двусмысленностей в отношении Договора по ПРО.

На беду России ее новые творцы внешней политики в лице Ельцина и Козырева в вопросах разоружения пошли по стопам Горбачева и Шеварднадзе. В подписанном в 1993 году Договоре СНВ-2 практически уже и не пахло принципом равной безопасности. Более того, США навязали России то, чего они безуспешно пытались добиваться от Советского Союза на протяжении всех переговоров по стратегическим вооружениям начиная с 1969 года: ломку исторически сложившейся и наиболее целесообразной для нашего государства с учетом многих факторов структуры его стратегических сил.

И подобно Договору СНВ-1, Договор СНВ-2 был подписан без необходимой увязки со строгим соблюдением Договора по ПРО. Лишь в 1997 году, в бытность министром иностранных дел Е. М. Примакова, удалось в известной мере подправить ситуацию, когда в одном из совместных российско-американских документов была подтверждена «приверженность сторон Договору по ПРО, являющемуся краеугольным камнем стратегической стабильности». Определенное положительное значение имеет и то, что в Федеральном законе от 14 апреля 2000 года о ратификации Договора СНВ-2 зафиксирована обусловленность реализации российских обязательств по этому договору строгим соблюдением обеими сторонами Договора по ПРО. Хорошо и то, что в этом же законе, а также в постановлении Государственной думы «Об обеспечении поддержания боевой готовности и развития стратегических сил Российской Федерации» предусматриваются кое-какие меры, которые в случае их реализации смогли бы хоть в какой-то степени нейтрализовать ущербность Договора СНВ-2 для России. Однако перспективы ратификации Соединенными Штатами Договора СНВ-2 и связанного с ним пакета документов 1997 года остаются довольно туманными.

А тем временем в США снова возрождаются планы создания национальной системы ПРО и в этой связи предпринимаются попытки уговорить российскую сторону «модернизировать» соответствующим образом Договор по ПРО, угрожая в противном случае односторонним выходом США из договора.

То, что руководство России не поддается этим уговорам и угрозам, отрадно. Но настораживает, что в России раздаются и голоса, рассуждающие так: все равно, мол, американцы не отступятся от своих планов, а поэтому нам надо идти на компромисс, «пока не спущен курок». Точно так же рассуждали те, кто в 1986 году в Рейкьявике, а в 1987 году в Вашингтоне подталкивали Горбачева пойти навстречу Рейгану, доказывая, что он все равно не откажется от «расширительного» толкования Договора по ПРО и от своей программы «звездных войн». А ведь вынужден был отказаться! Пусть не столько из-за позиции Москвы, которая не всегда была достаточно четкой и последовательной, а из-за внутренней оппозиции. Но все же сторонникам сохранения Договора по ПРО было бы гораздо сложнее одержать верх над его противниками, если бы Горбачев поддался уговорам и благословил план Рейгана.

Не выдерживает критики и другая аргументация тех, кто ратует за «модернизацию» Договора по ПРО, которая позволила бы США развернуть национальную систему ПРО. В качестве контрдовода тезису о том, что строгое соблюдение Договора по ПРО является критически важным для поддержания стратегической стабильности, выдвигается тезис, будто стратегическая стабильность зиждется просто на «паритете взаимного уничтожения», а «Договор по ПРО – лишь один из элементов, фиксирующих данную реальность». Авторы этого тезиса либо сознательно затуманивают мозги другим, либо действительно сами не понимают, что без Договора по ПРО в его нынешнем виде не станет и существующего стратегического паритета, обеспечивающего эффект взаимного уничтожения. В случае развертывания американцами национальной системы ПРО этот паритет будет радикально нарушен в силу тех же законов логики, о которых говорилось раньше и которые подвигли руководителей СССР и США на заключение Договора в 1972 году как бессрочного.

И то, что спустя 25 лет после заключения Договора по ПРО, в сентябре 1997 года Россия и США подтвердили, что договор «является краеугольным камнем стратегической стабильности», служит лишним свидетельством того, что за четверть века законы логики не изменились. За последующие три года с тех пор тоже не произошло ничего такого, что могло бы превратить «краеугольный камень» в «лишь один из элементов». Если можно понять, почему кое-кому в США хочется сломать Договор по ПРО, то мотивы наших доброхотов, желающих помочь им в этом, не поддаются рациональному объяснению.

Возвращаясь к бесхребетной линии Горбачева – Шеварднадзе в вопросах разоружения, необходимо подчеркнуть, что она не только привела к неоправданным перекосам в решении конкретных вопросов в ущерб интересам Советского Союза, но и деформировала саму основу равенства, которая была создана усилиями нашего народа и позволяла закончить «холодную войну» достойно, к взаимной выгоде сторон.

С этих же позиций я подхожу и к оценке того, как произошло объединение двух германских государств – ФРГ и ГДР, а точнее говоря, включение второго в состав первого, что юридически состоялось 3 октября 1990 года.

Я не ставил и не ставлю под сомнение право немецкого народа жить в едином государстве, если такова его воля. Это так или иначе должно было когда-нибудь произойти. Но Советское государство имело и исторические, и моральные, и международно-правовые основания сказать свое весомое слово в том, что касалось путей объединения двух германских государств и статуса объединенной Германии. Это его право вытекало не только из Потсдамских соглашений, но и из статьи 107 Устава ООН.

Была здесь определенная почва и для политического взаимодействия СССР с Англией и Францией в плане более полного учета законных интересов трех стран при объединении Германии. О том, что в Западной Европе вообще не всех радовала перспектива объединения Германии, свидетельствовало, например, следующее заявление известного итальянского деятеля Андреотти: «Мы все согласны с тем, что должны существовать хорошие отношения между двумя Германиями. Но не следует перегибать палку в этом направлении. От пангерманизма следует отказаться. Существуют два германских государства, и эти два государства следует сохранить».

К несчастью, когда к концу 1989 года этот вопрос встал в повестку дня международной жизни, Горбачев и Шеварднадзе оказались абсолютно неспособными правильно оценить складывавшуюся ситуацию, своевременно разработать с помощью профессионалов и последовательно осуществлять нашу линию в германских делах. У Горбачева не было позиции по Германии ни при встрече с Миттераном в ноябре 1989 года в Киеве, куда тот прилетал специально обсудить этот вопрос, ни при встрече с Бушем в декабре того же года на Мальте. В изложении Горбачева советская позиция по вопросу объединения Германии в ту пору сводилась к общим фразам насчет того, что при этом должны учитываться интересы безопасности других государств. Каким образом они должны учитываться, не расшифровывалось. Не говорилось, что вхождение объединенной Германии в НАТО было бы несовместимо с интересами безопасности Советского Союза.

И уж совсем непростительно, что даже к встрече с канцлером ФРГ Колем в начале февраля 1990 года в Москве у Горбачева все еще не было четко разработанной и коллективно одобренной советским руководством позиции на этот счет. Буквально накануне переговоров с Колем, намеченных на 10 февраля, Горбачев в беседе с госсекретарем США Бейкером сам сказал ему, что он еще только собирался провести «семинар» по Германии в поисках идей для решения этой проблемы. Улетая из Москвы, Бейкер оставил в посольстве ФРГ для Коля письмо, в котором сориентировал его, сообщив об отсутствии у советского руководителя позиции по германским делам.

В беседе с Колем Горбачев стал импровизировать, причем, к удивлению самого Коля, из этих импровизаций вытекало, как напишет потом в своей книге помощник канцлера Тельчик, что «канцлер может взять дело объединения Германии в свои собственные руки». И далее: «Моя рука встрепенулась, чтобы точно записать каждое слово, ничего не прослушать и не упустить, что было существенно или могло привести к недопониманию. Внутри все ликовало. Это триумф! Триумф для Коля, который войдет в историю, как канцлер германского единства».

Будучи вдохновлен таким поворотом в разговоре, Коль решил ковать железо, пока оно горячо, и спросил Горбачева и Шеварднадзе, как они отнесутся к вхождению объединенной Германии в НАТО. И его окончательно воодушевило то, что он не услышал от них ясного отрицательного ответа – они отделались туманными, двусмысленными рассуждениями.

После этого – и только после этого – при встрече Буша и Коля 24–25 февраля 1990 года в Вашингтоне ими было решено твердо настаивать на полноформатном вхождении объединенной Германии в НАТО. Об этом откровенно скажет Буш: «Пять месяцев назад, в феврале, канцлер Коль и я пришли к единому мнению относительно того, что объединенной Германии следует сохранить полное членство в Организации Североатлантического договора, включая ее военную структуру».

Между тем раньше, до визита Коля в Москву, руководство США, как и руководство ФРГ, по словам Тэлбота, «не исключало возможности того, что Германия сможет в конечном счете иметь несколько более аморфные связи с Североатлантическим союзом, чем полное членство, возможно, по примеру Франции, которая связана с НАТО политически, но не в военном плане».

Однако даже такая реально существовавшая, как мы видим, возможность была упущена нашими тогдашними руководителями. Только в марте 1990 года, то есть уже после того как западные державы, видя бесхребетность Горбачева, утвердились в своей решимости включить объединенную Германию в НАТО, из Москвы стали исходить заявления о неприемлемости этого для Советского Союза. И только 14 марта была изложена в форме Заявления МИД СССР более или менее разработанная советская позиция по вопросам, связанным с объединением Германии.

Но было слишком поздно, тем более что после состоявшихся 18 марта выборов, в результате которых к власти в ГДР пришло новое правительство во главе с Мезьером, переговоры по германским делам по формуле «4 + 2» (СССР, США, Англия, Франция + ФРГ и ГДР) очень скоро превратились в переговоры «5 – 1», то есть СССР остался на них в полном одиночестве. Не могли помочь делу и начавшиеся импровизации с нашей стороны в диапазоне от «нейтрализации» Германии (что было, конечно, нереалистично) до включения ее в оба союза – НАТО и ОВД (что было просто глупо, тем более в условиях, когда дни ОВД были сочтены).

Не услышав в нужный момент от советских руководителей «нет» включению объединенной Германии в НАТО, западные лидеры теперь планомерно дожимали Горбачева и Шеварднадзе, чтобы получить от них ясное «да». Очередной нажим в этом плане был оказан Бушем на Горбачева во время визита последнего в США в конце мая – начале июня 1990 года. Не говоря по-прежнему твердо «нет» и не решаясь еще сказать прямо «да», Горбачев начал опять импровизировать. И опять не слишком умно, задав в какой-то момент риторический вопрос: «А не предоставить ли немецкому народу возможность самому решить, быть ему или не быть в НАТО?» Поймав Горбачева на слове, Буш тут же спросил, готов ли он повторить только что сказанное публично. И Горбачев в знак согласия кивнул головой. Только благодаря тому, что против этого запротестовал присутствовавший на беседе В. М. Фалин, точка над «i» тогда не была поставлена – Горбачев предложил, чтобы этот вопрос дополнительно обсудили Шеварднадзе и Бейкер.

А дальше случилось то, что всегда случается, когда, как говорится, стеречь капусту ставят козла. Уже через неделю при встрече с Бейкером в Копенгагене 5 июня Шеварднадзе, по свидетельству очевидца, «сделал еще один гигантский шаг в направлении согласия Советского Союза с объединением Германии в рамках НАТО, заявив, что объединенная Германия будет, конечно, свободна выбирать себе союзы». Согласно тому же свидетелю, «Бейкеру с трудом удалось сдержать свое ликование». Сразу же после этого разговора с Шеварднадзе, кончившегося поздно вечером, Бейкер позвонил Геншеру и, хотя тот уже спал, попросил разбудить его, чтобы обрадовать такой приятной новостью. Вслед за этим он обрадовал и своего президента Буша.

А когда Шеварднадзе при очередной встрече с Бейкером в Берлине 22 июня попытался немного отойти от сказанного им в Копенгагене, тот тут же его отчитал: «Я сказал своему боссу, что вы, ребята, уже согласны, а теперь вы даете задний ход». В ответ Шеварднадзе извиняющимся тоном, «почти как ягненок», стал оправдываться, говоря, что изложенная им на сей раз позиция – это «не мое и не Горбачева заявление, а предписание Политбюро».

Но и этим зигзагам скоро пришел конец, когда во время пребывания Коля в июле 1990 года в СССР Горбачев самолично дал официальное добро на полноформатное вхождение объединенной Германии в НАТО. Узнав об этом, известный западногерманский деятель Эгон Бар с удивлением воскликнул: «Откровенно говоря, я поражен согласием Горбачева на включение Германии в НАТО… Можно сказать, что Североатлантическим союзом одержан величайший триумф».

Вряд ли поэтому можно удивляться, что один из журналистов, сопровождавший Коля на обратном пути в Бонн, писал: «Сказать, что Коль был доволен переговорами, – значит не сказать ничего. Коль светился от удовольствия». Неудивительно и то, что Буш считал самым важным своим свершением в ведении дел с Советским Союзом то, что он «завлек и нацелил Горбачева на преодоление его собственного нежелания видеть Германию в НАТО и сильной оппозиции такому решению внутри СССР».

Факт согласия Горбачева на то, что еще незадолго до этого он называл «нарушением баланса в стратегической зоне мировой политики», наши «новомышленцы» пытались объяснить в основном двумя обстоятельствами. Во-первых, тем, что ФРГ в лице Коля взяла обязательство не размещать на территории бывшей ГДР иностранные войска и соответственно не допускать туда ядерное оружие. Во-вторых, тем, что Коль пообещал, что общая численность бундесвера не будет превышать 370 тысяч человек, а это, дескать, почти в два раза меньше общей численности вооруженных сил ФРГ и ГДР до их объединения.

Неразмещение иностранных войск и ядерного оружия на территории Восточной Германии – это, допустим, хорошо. Но в условиях самороспуска ОВД и ухода советских войск не только из Восточной Германии, но также из Венгрии, Польши, Чехии и Словакии не мог не возникать вопрос: почему, собственно, при этом должны оставаться иностранные войска и тем более ядерное оружие на территории Западной Германии?

Что касается того, что численность бундесвера будет ограничена 370 тысячами человек и что это якобы означает сокращение чуть ли не вдвое суммарной численности армий ФРГ и ГДР до их объединения, то этот аргумент вообще логически несостоятелен. Ведь раньше-то эти две армии находились по разные стороны баррикады. Следовательно, суммировать их неправомерно. Логика скорее требует, чтобы из прежней численности бундесвера (495 тысяч человек) была вычтена численность прежней армии ГДР (173 тысячи человек). Стало быть, у бундесвера должно было бы остаться не более 322 тысяч, а не 370 тысяч человек.

Таким образом, представляется несомненным, что в критически важный момент Горбачев и Шеварднадзе оказались без тщательно взвешенной, достаточно гибкой и вместе с тем твердой последовательной позиции в германских делах. А это не только повлекло за собой многие практические негативные последствия, связанные, в частности, с необходимостью в сжатые сроки вывести советские войска из Германии, но и действительно нарушило баланс в стратегически важном звене мировой политики.

Сами по себе внутренние перемены в ГДР и в других странах Восточной Европы, начавшиеся вслед за перестройкой в Советском Союзе, пошли более быстрыми темпами, чем в СССР, по пути реставрации капитализма.

Конечно, многое объясняла не такая уж долгая история возникновения и становления в этих странах социалистического строя. То, что страны Восточной Европы были освобождены от немецкой оккупации войсками Советского государства, выдержавшего испытание на прочность во Второй мировой войне, несомненно, объективно привело к укреплению и расширению просоциалистических сил и настроений в этих странах. Но, оглядываясь назад на послевоенное развитие восточноевропейских стран, приходилось делать вывод, что для большинства их населения социалистический выбор в свое время стал в лучшем случае «осознанной необходимостью» в сложившихся тогда исторических обстоятельствах. Он не был велением ума и сердца.

В то же время, анализируя ход событий в Советском Союзе и в странах Восточной Европы начиная с 1985 года, нельзя не заключить, что не меньшее, а быть может, еще большее значение для не лучших с нашей точки зрения перемен в Восточной Европе имело то, как развертывалась перестройка в Советском Союзе.

Одно дело, если бы народы Восточной Европы видели, что советские коммунисты, провозгласив перестройку, планомерно идут по пути действительного обновления социализма и что у них это, хотя и не без сложностей, получается и в политической, и в экономической областях. Что все плохое, с чем ассоциировалась советская модель социализма, постепенно уходит, а тем временем становятся ощутимыми, пусть для начала небольшие, сдвиги к лучшему в повседневной жизни советских людей как в духовной, так и в материальной сферах. Наверное в этом случае, и только в этом, были бы какие-то шансы на то, что народы Восточной Европы предпочли бы пойти по такому же пути, не отвергая, а сохраняя то положительное, что все же было в их послевоенной жизни.

И совсем другое дело, когда люди в соседних странах увидели, что среди самих советских коммунистов начались разброд и шатания. Одни говорили о перестройке в рамках социалистического выбора, но сами не могли даже на словах объяснить, что это такое, и тем более не знали, как сделать это на практике. Другие же фактически стали отрекаться от своего прежнего мировоззрения и все более открыто переходили на позиции реставрации капиталистического строя. И главное – жизнь советских людей тем временем становилась все хуже и хуже практически во всех отношениях, кроме одного – возможности говорить и писать все, что придет в голову.

Не приходилось удивляться тому, что, имея перед глазами такую перестройку в Советском Союзе, среди восточноевропейцев возобладали настроения в пользу того, чтобы не экспериментировать дальше, а повернуть назад – к тому образу жизни, который еще не выветрился из их памяти, да и все время оставался у них под боком, особенно у жителей Восточной Германии. Стало быть, если говорить о произошедших переменах в политической и социально-экономической системах стран Восточной Европы, то – нравится это кому-то или нет – предотвратить их Советский Союз не только не имел ни формального, ни морального права, но и объективно не мог при том положении, в котором он сам оказался в результате своей собственной перестройки.

Еще одной важной областью мировой политики, где линия Горбачева – Шеварднадзе привела к далеко идущим негативным последствиям для нашего государства, явились вопросы, касающиеся «третьего мира». Лично я всегда считал, что Советский Союз во многих случаях зря втягивался в соперничество с США в странах «третьего мира», а подчас и во внутриполитическую борьбу в этих странах. Но Горбачев и Шеварднадзе кинулись в другую крайность, дав Соединенным Штатам карт-бланш для действий в «третьем мире» в качестве мирового жандарма, да еще превратили СССР в их помощника, если говорить, например, о событиях в районе Персидского залива.

В связи с событиями там еще в 1988 году, а затем в конце 1990 – начале 1991 года стоит снова вернуться к вопросу о профессионализме в политике. В своем докладе на научно-практической конференции в МИД СССР 25 июля 1988 года Шеварднадзе, говоря о продолжавшейся тогда ирако-иранской войне и о появлении в этой связи в Персидском заливе военно-морской армады США, сказал: «Выстраивались возможные варианты развития событий, но ни один из них не прогнозировал массированного американского присутствия в Персидском заливе. Просчет? Несомненно».

Просчет действительно был, но состоял он вовсе не в том, что никто не прогнозировал тогда, в 1988 году, массированного военно-морского присутствия США в Персидском заливе. Это не так. Просчет, причем серьезный, состоял в том, что наши собственные неразумные действия если не явились причиной, то во всяком случае существенно содействовали тогда такому развитию событий.

Последовательность событий была такова. В связи с тем что Иран препятствовал транспортировке нефти из Кувейта, правительство последнего обратилось вначале к правительству США с просьбой обеспечить ее транспортировку под охраной американских военных кораблей. Прозондировав позиции руководителей конгресса, Белый дом уклонился от такого рискованного шага. После этого кувейтцы обратились с аналогичным предложением к Советскому правительству.

С коммерческой точки зрения, предложение было весьма заманчивым, за что и ухватились наши хозяйственники. Вот здесь-то и должно было бы сказать свое веское слово внешнеполитическое ведомство. Профессионалам было абсолютно ясно, что США не потерпят нашего одностороннего военно-морского присутствия в Персидском заливе и пересмотрят свое прежнее решение. Во всяком случае я высказывал такие предостережения, и они доводились до сведения Шеварднадзе через его заместителя, но были им проигнорированы. А дальше произошло то, что не могло не произойти.

Но впереди были еще более серьезные просчеты, на этот раз в связи с агрессией Ирака против Кувейта в августе 1990 года. Первый из них состоял в том, что, когда до вторжения иракских войск в Кувейт оставались лишь часы, о вероятности чего советского министра предупредил государственный секретарь США Бейкер при встрече с ним 2 августа в Иркутске, Шеварднадзе, по его собственному признанию, «почти исключил дальнейшие осложнения». Он, по его словам, не ожидал, что иракцы пойдут на открытую агрессию в отношении беззащитной миролюбивой страны.

Между тем в сложившейся к началу августа ситуации ни один из серьезных арабистов, которых в МИДе было немало, не стал бы исключать или «почти исключать» возможность агрессии Ирака против Кувейта. Стало быть, либо их знания и опыт вообще не были востребованы, либо их мнения были проигнорированы.

Когда агрессия стала свершившимся фактом, у меня не было сомнений в правильности того, что Советский Союз проголосовал за резолюцию Совета Безопасности 660 от 2 августа 1990 года, осуждавшую Ирак за вторжение в Кувейт и потребовавшую незамедлительного и безусловного вывода его войск из этой страны. Правильным, на мой взгляд, было и то, что СССР словом и делом поддержал последующие решения Совета Безопасности о применении экономических и иных невоенных санкций в отношении Ирака ввиду невыполнения им резолюции 660.

Сомнения в правильности нашей линии не могли не появиться тогда, когда возник вопрос о возможности применения против Ирака военной силы. Сразу же после захвата Ираком Кувейта США по просьбе правительства Саудовской Аравии, которой грозила та же участь, направили в эту страну свои войска и стали подтягивать в Персидский залив военно-морской флот. Однако при этом администрация Буша публично заверяла, что целью пребывания там американских вооруженных сил являлось обеспечение экономической блокады Ирака и недопущение с его стороны новых агрессивных акций, а не прямое использование этих сил для изгнания иракских войск из Кувейта и тем более нанесения удара по самому Ираку.

И в своем выступлении на сессии Генеральной Ассамблеи ООН 1 октября президент США не заикнулся о применении военной силы против Ирака. Наоборот, он подчеркнул, что «военная сила никогда не будет применена. Мы стремимся к мирному исходу, такому, который был бы достигнут дипломатическими средствами». Такая линия администрации США в тот период объяснялась наличием в стране сильных опасений насчет того, как бы прямое вовлечение США в военные действия в зоне Персидского залива не привело к «новому Вьетнаму».

И вот в этой ситуации первым о возможности применения силы против Ирака заговорил с трибуны ООН тогдашний советский министр иностранных дел Шеварднадзе. Конечно, и без его подсказки США сами пришли бы вскоре к тому же. Но американские политики, считавшие целесообразным и возможным добиваться ухода Ирака из Кувейта путем продолжения и при необходимости наращивания экономических и иных санкций, но без использования вооруженных сил, прямо говорили мне, что заявления советского министра помогали не им, а скорее тем, кому не терпелось разделаться с Ираком, не останавливаясь перед войной.

И когда США, вопреки своим недавним заверениям об обратном, официально поставили вопрос о принятии Советом Безопасности резолюции, разрешающей использование военной силы против Ирака, Шеварднадзе стал их верным помощником в проталкивании такого решения. Дело дошло до того, что, когда в октябре в Вашингтон в качестве личного представителя Горбачева, который еще колебался в этом вопросе, вылетел Примаков, чтобы попытаться отговорить Буша от курса на войну против Ирака, Шеварднадзе по своим каналам дал знать Бейкеру о своем неодобрительном отношении к миссии Примакова. По грубому, но по сути верному выражению близкого к Бейкеру работника госдепартамента, они расценили полученный от Шеварднадзе сигнал как его рекомендацию «насрать на все, что будет говорить Примаков». Поведавшие эту закулисную историю журналисты, пишут: «Это был еще один рубеж в отношениях между двумя странами. Советский министр иностранных дел и государственный департамент учиняли заговор, чтобы подорвать миссию специального эмиссара Кремля». Пожалуй, это был действительно «еще один рубеж», но не в отношениях между нашими странами, а в «грехопадении» Шеварднадзе, не остановившегося пред шагом, который мог быть квалифицирован, по сути, как сговор с иностранным государством за спиной и против главы своего государства.

Можно ли было после этого удивляться тому, что миссия Примакова не увенчалась успехом и развитие событий пошло по руслу, угодному руководству США и его лучшему другу Шеварднадзе.

Конечно, ввиду упорного отказа Ирака уйти из Кувейта в принципе возникала необходимость в оказании дополнительного давления на него, в частности путем принятия новой резолюции Совета Безопасности. Задача, однако, состояла в том, чтобы сделать резолюцию такой, которая, с одной стороны, служила бы серьезным дополнительным средством давления на Ирак, а с другой – не канализировала бы все усилия в военную плоскость, не делала бы применение вооруженных сил неизбежным. Другими словами, речь шла о создании ситуации, когда над Ираком был бы подвешен дамоклов меч, но не было бы необратимости и автоматизма в его использовании. Сказать это, разумеется, легче, чем сделать. Но в том и состоит непростое политическое и дипломатическое искусство, если не сводить его к высокопарной риторике.

Вместо этого, однако, Совет Безопасности по настоянию США и при личном участии Шеварднадзе принял резолюцию 678, главное смысловое положение которой гласило, что Совет Безопасности «уполномочивает государства – члены ОНН, сотрудничающие с правительством Кувейта, если Ирак на 15 января 1991 года или до этой даты полностью не выполнит, как предусматривается в пункте 1 выше, упомянутой резолюции, использовать все необходимые средства, с тем чтобы поддержать и выполнить резолюцию 660 (1990) и все последующие соответствующие резолюции и восстановить международный мир и безопасность в этом районе».

Уже одно то, что в резолюции устанавливался конкретный ультимативный срок (15 января), делало войну практически неизбежной. Так и произошло. Авторы резолюции (а в их числе оказался и СССР) сами себе связали руки в смысле ее предрешенности. Главное же – тот факт, что Совет Безопасности разрешил, вернее даже уполномочил государства антииракской коалиции использовать при этом все необходимые средства, означал предоставление им полной свободы рук в выборе таких средств.

Поскольку в резолюции не было обозначено никаких ограничений на этот счет, то, реши США применить ядерное или другое средство массового уничтожения, они и в данном случае формально были бы вправе говорить, будто это разрешено Советом Безопасности. Оставляя в стороне эту и другие гипотетические ситуации (хотя авторы резолюции обязаны были исключить малейшую возможность вольного ее толкования), а имея в виду то, что реально произошло после 15 января 1991 года, невозможно не прийти к выводу: масштабы и характер военных действий США и их союзников против Ирака вышли далеко за рамки задачи освобождения территории Кувейта.

В этом отношении трудно было не согласиться с характеристикой, которую дала западногерманская газета «Цайт»: «Что касается адекватности средств, то полагать, будто жертвы среди иракцев не были крупными, по меньшей мере наивно, все эти рассуждения не могут опровергнуть одного: степень жестокости по отношению к гражданскому населению, а затем – и к разбитой иракской армии превзошла все допустимые пределы, в ней не было нужды. Террор, который палачи Саддама насаждали в оккупированном Кувейте, – это факт. Но непреложным фактом остается также и террор воздушной войны, разыгравшейся на глазах багдадских детей. Половина нефтедобывающих объектов Ирака уничтожена бомбами, три четверти электростанций лежат в руинах, водоснабжение в городах не функционирует. Было ли это логичным и адекватном ответом? И допустимо ли было превращать в «поле смерти» возвышенность Мутла, по которой иракские войска отступали из Кувейта в Басру? Можно ли превращать битву в бойню? Была ли необходимость в столь резком наращивании мощи воздушных бомбардировок иракских городов именно в последние дни войны? Жертвы еще долго останутся на совести полевых генералов и командиров авиации союзников».

Единственное, с чем здесь нельзя согласиться, так это с тем, будто ответственность за содеянное лежит только на полевых командирах. Для того чтобы удостовериться в этом и вообще лучше понять замысел военных действий США против Ирака, достаточно послушать тогдашнего помощника президента США по национальной безопасности Скаукрофта, который откровенно заявил следующее: «Нынешняя война была исключительно удобной для использования мощи, которую мы создали для другой войны, войны в Западной Европе. Она позволила нам испытать нашу технику, наши концепции войны с воздуха и на суше и т. д.». Сказано цинично, но правдиво.

А все упреки относительно того, что их действия вышли за рамки мандата Совета Безопасности, США не без формальных оснований отводили ссылками на по существу «безразмерные» формулировки резолюции 678. И действительно, сами рамки мандата были определены настолько широко и нарочито расплывчато, что США и их союзники получили возможность помещать в эти рамки все, что им заблагорассудится. С этой точки зрения указанная резолюция вполне заслуживала включения в учебники по дипломатии в качестве образца того, как не должны формулироваться столь ответственные документы.

Приводились доводы насчет того, что, не дай мы согласия на такую резолюцию Совета Безопасности, США все равно предприняли бы военные действия против Ирака, но сделали бы это не под эгидой ООН, что было бы, дескать, еще хуже, поскольку у них была бы полная свобода рук. Довод, казалось бы, резонный, но он не бесспорный. Достаточно вспомнить, каких трудов стоило Бушу, уже имея карт-бланш от ООН, добиться согласия от конгресса США на использование вооруженных сил в районе Персидского залива; он получил его только 12 января 1991 года, за три дня до истечения предъявленного Ираку ультимативного срока, причем в сенате за предоставление президенту такого права проголосовало немногим более половины его состава (52 против 47 сенаторов). Ясно, что получить согласие конгресса на начало военных действий не по мандату Совета Безопасности, а самочинно Бушу было бы гораздо труднее, если бы вообще удалось его получить. Что же касается свободы рук в ведении военных действий, то, как все видели, она оказалась у США практически полной и при той резолюции Совета Безопасности, добиться которой им помог Шеварднадзе.

Поначалу я, по правде говоря, думал, что, соглашаясь на включение в резолюцию Совета Безопасности формулировки «использовать все необходимые средства», Шеварднадзе не отдавал себе отчета в том, как ею могут воспользоваться Соединенные Штаты, иначе, казалось, он не стал бы брать грех на душу. Но, как выяснилось, дело обстояло не совсем так. В ходе встречи с Бейкером в Париже 18 ноября 1990 года, когда последний впервые предложил эту формулировку, Шеварднадзе тут же согласился с ней. А когда Бейкер, поразмыслив, засомневался, не слишком ли она неопределенна и не стоит ли ее конкретизировать, Шеварднадзе многозначительно сказал: «США знают, что означает «все необходимые средства».

Вслед за этим он передал Горбачеву конфиденциальную записку, в которой обосновывал важность того, чтобы СССР поддержал принятие Советом Безопасности резолюции с указанной формулировкой. Заручившись одобрением Горбачева, Шеварднадзе вылетел в Нью-Йорк, чтобы принять личное участие в проталкивании этой резолюции.

Шеварднадзе и сам в своей книге, вышедшей в 1991 году, писал, что, голосуя за резолюцию 678, он «очень хорошо представлял», что «никаких ограничений на применение силы против Ирака не будет, поскольку резолюция 678 не устанавливает их». И все происшедшее после ее принятия он считает совершенно правильным. Настолько правильным, что применительно к данной ситуации он даже не приемлет термин «война». Это, по его словам, была всего лишь «военная акция», санкционированная Советом Безопасности.

Правда, незадолго до этого в интервью японской газете «Асахи» на вопрос: «Что вы думаете о войне в Персидском заливе?» – Шеварднадзе ответил: «Война была оправдана до тех пор, пока она велась в рамках резолюций ООН». Как видим, он и войну называл войной, и признавал, что с каких-то пор она вышла за рамки резолюций ООН. Такая чересполосица в его суждениях и высказываниях была не редкостью.

Так или иначе, Шеварднадзе сам напрашивался на то, чтобы попасть в число тех, на чьей совести сотни тысяч иракцев, погибших в результате того, что в Вашингтоне решили не ограничиться выдворением Ирака из Кувейта, а использовать Ирак в качестве полигона для испытания новейших видов оружия и концепций ведения войны, разработанных, по признанию Скаукрофта, «для другой войны, войны в Западной Европе». Пройдет несколько лет, и Соединенные Штаты не остановятся перед тем, чтобы избрать в качестве очередного полигона Балканы.

Тем самым Шеварднадзе, наряду с Горбачевым, взял на себя ответственность и за то, что означало такое подыгрывание Соединенным Штатам с точки зрения подрыва государственных интересов Советского Союза не только в данном регионе, но и ослабления его самостоятельной роли в мировых делах в целом.

Серьезный ущерб государственным интересам Советского Союза, а соответственно, России был нанесен Горбачевым и Шеварднадзе начавшимся при них «размягчением» дотоле твердой позиции в отношении притязаний Японии на четыре южные острова Курильской гряды. А Ельцин и Козырев продолжили их линию. Более того, Ельцин еще в начале 1990 года без всяких на то полномочий, в попытке обойти Горбачева в «новом мышлении», будучи в Токио, выдвинул свой собственный план решения несуществующего вопроса. По западным политическим меркам, это было вообще недопустимым шагом. В тех же Соединенных Штатах политики издавна придерживаются правила, согласно которому все свои расхождения по внешнеполитическим проблемам они оставляют «на берегу океана», то есть, находясь за рубежом, не позволяют себе «отсебятины» – высказываний, противоречащих официальной позиции государства.

Но главная беда заключалась в том, что именно сами тогдашние руководители государства без всякой нужды, ради «новизны» стали делать заявления, по существу поощрявшие Японию к наращиванию давления на нас в вопросе о Южных Курилах, тем более что в Токио видели, как Горбачев и Шеварднадзе сдают позицию за позицией в других вопросах. Положение усугублялось и тем, что в нашей стране в эти годы появилось слишком много «знатоков» курильского вопроса, которые окончательно запутали людей.

Я не уверен, что раньше, до 1985 года, было достаточно ограничиваться отрицанием существования такого вопроса, поскольку он был уже решен в свое время. При всей правильности этой формулы важно было не просто повторять ее раз за разом, а правильно и понятным языком раскрывать ее смысл, не втягиваясь в то же время в бессмысленный спор по тем аспектам вопроса, которые не касаются его сути.

Это относится и к ныне ведущимся дискуссиям по поводу Курил. Так, например, возражающие против притязаний Японии на четыре острова – Итуруп, Кунашир, Шикотан и Хабомаи – огромное внимание уделяют доказательствам того, что первооткрывателями этих, как и других Курильских островов, были русские, а не японцы. Судя по авторитетным исследованиям (не только русских, но и японских ученых), это действительно так. Но этот важный с исторической точки зрения факт на деле не имеет не только решающего, но вообще какого-либо значения – с точки зрения обоснованности нынешней принадлежности всех Курильских островов России. Ведь если бы первооткрывательство было положено в основу решения данного вопроса, то что будет, гипотетически рассуждая, если через какое-то время в результате обнаружения новых архивных, археологических или антропологических (вплоть до применения ДНК-анализа) данных окажется, что на каком-то из островов до русских побывали японцы, китайцы, корейцы или еще кто-нибудь? Начинай все сначала?

Не имеет в данном случае смысла и спор о том, по какому из российско-японских договоров до Второй мировой войны Курильские острова закреплялись за Россией, а по какому – за Японией, все ли острова или частично. Ведь в 1945 году все Курильские острова перешли к Советскому Союзу не по какому-то новому двустороннему договору в результате советско-японской войны. Это стало результатом большого геополитического катаклизма, каковым была Вторая мировая война. Подобно геофизическим катаклизмам, способным передвигать горы и менять русла рек (изменяя тем самым и границы государств), геополитический катаклизм такого масштаба не мог не повлечь за собой соответствующих последствий для главных виновников войны – Германии и Японии.

Ведь часть Восточной Пруссии (нынешняя Калининградская область Российской Федерации) отошла к Советскому Союзу не потому, что руссы там были раньше, чем пруссы. Так же решался и вопрос о Курильских островах – совершенно безотносительно к тому, кому и когда они принадлежали раньше.

Достаточно внимательно прочитать Ялтинское соглашение трех великих держав от 11 февраля 1945 года, в котором вопрос о Курильских островах выделен в отдельный пункт и речь в нем идет о передаче Советскому Союзу этих островов в отличие от пункта, где говорится о возвращении Советскому Союзу Южного Сахалина. Смею заверить читателей, что употребление столь разных по значению терминов в политико-дипломатических документах того времени было отнюдь не случайным.

Заодно поясню, почему в Потсдамской декларации от 26 июня 1945 года говорится о том, что «японский суверенитет будет ограничен островами Хонсю, Хоккайдо, Кюсю, Сикоку и теми менее крупными островами, которые мы укажем», но прямо не воспроизводится положение Ялтинского соглашения о передаче Курильских островов именно Советскому Союзу. Объяснялось это только тем, что на момент принятия в Потсдаме решения, подлежавшего немедленному опубликованию, СССР еще не вступил в войну с Японией и Ялтинское соглашение оставалось еще секретным.

Никаких разночтений между союзными державами относительно того, что понятие «Курильские острова» включает и так называемые Южные Курилы, не возникало ни при принятии решения в Ялте о их передаче СССР, ни при осуществлении этого решения на практике после капитуляции Японии. В направленной японским властям директиве Штаба оккупационных войск США № 647 от 29 января 1946 года относительно исключения из-под японской юрисдикции передаваемых Советскому Союзу Курильских островов перечислены все они, включая и Шикотан, и Хабомаи. Это полностью соответствовало и административному делению Японии, согласно довоенным японским справочникам и энциклопедиям.

Естественно, что это прекрасно понимала японская сторона и тогда, когда отказ Японии от «всех прав, правооснований и притязаний на Курильские острова» был закреплен в Сан-Францисском договоре, подписанном ею в сентябре 1951 года. Так, при ратификации этого договора в японском парламенте заведующий договорным отделом МИД Японии подтвердил, что «территориальные пределы Курильских островов, о которых говорится в договоре, включают в себя как северные Курильские острова, так и южные Курильские острова».

Поэтому появившиеся позже утверждения, будто при подписании Сан-Францисского договора Япония не считала входящими в Курильские острова четыре острова, которые она стала называть не Южными Курилами, а «северными территориями», просто рассчитаны на несведущих людей. Так же как и заявления о том, что нам вообще не позволено ссылаться на Сан-Францисский договор, поскольку Советский Союз не подписывал его. Оставляя в стороне вопрос о том, насколько мудрым было это наше решение, с точки зрения международного права это не имеет значения для статуса Курильских островов. По такой логике можно было бы сказать, что, поскольку, скажем, Чехословакия не подписывала Акт о капитуляции Германии и не участвовала в принятии решений в Потсдаме, Судетская область должна была бы остаться в составе Германии. Или, может быть, кто-то по той же причине предложит Польше отдать свои западные земли Германии? Абсурд.

Столь же абсурдны ссылки на то, что в Сан-Францисском договоре говорится, мол, только об отказе Японии от притязаний на Курильские острова, но не сказано, в чью пользу. Во-первых, ни для кого не было секретом, в чьих руках они находились на момент подписания договора, а во-вторых, всем было известно и то, результатом чего это явилось. Если об этом приходится напоминать спустя более полувека после войны, то повинны в этом сами японцы и те, кто потакает им.

Кстати, и США, и другие западные державы, поддерживающие сейчас притязания Японии на четыре южных острова Курильской гряды, на момент подписания Сан-Францисского договора придерживались совсем другого мнения. Не кто иной, как Даллес в первый же день работы конференции в Сан-Франциско в связи с возникшим вопросом о географическом определении «Курильские острова» выразил некоторую неуверенность только относительно включения в это понятие мелких островков под общим названием Хабомаи, заявив, что в случае возникновения спора на этот счет следует обратиться в Международный суд. Другими словами, в 1951 году у Даллеса не было никаких сомнений в отношении вхождения Итурупа, Кунашира и Шикотана в Курильские острова. Изменилась позиция США лишь в 1956 году – этот факт, между прочим, подтвердил несколько лет тому назад в своем выступлении во Владивостоке тогдашний посол США в России Т. Пиккеринг.

Причина такого изменения позиции США именно в 1956 году вполне понятна. Хрущев опрометчиво решил соблазнить Японию посулами отдать ей два острова – Шикотан и Хабомаи – в надежде оторвать ее от Соединенных Штатов. Последних же это подтолкнуло к более решительным шагам по привязке Японии к себе путем заключения Договора о взаимном сотрудничестве и безопасности, а заодно и поддержкой ее притязаний на все Южные Курилы.

Такова история спора на пустом месте – суть же вопроса, повторяю, состоит в том, что для обоснования принадлежности всех Курильских островов России не требуется нагромождать множество доказательств и аргументов. Несведущим лицам, в том числе и политикам, следует всего лишь внимательно, с хорошим знанием русского языка прочесть соответствующие документы военного и послевоенного времени, а также вникнуть в смысл статьи 107 Устава ООН, которая гласит: «Настоящий Устав ни в коей мере не лишает юридической силы действия, предпринятые или санкционированные в результате Второй мировой войны несущими ответственность за такие действия правительствами, в отношении любого государства, которое в течение Второй мировой войны было врагом любого из государств, подписавших настоящий Устав, а также не препятствует таким действиям».

Устав ООН является основополагающим документом международного права. Следовательно, нет абсолютно никаких оснований говорить, подобно Ирине Хакамаде, будто сегодня нет международно-правовой базы для определения образа действий в курильском вопросе и поэтому, дескать, надо решать его иным образом.

Ни у кого не должно быть никаких сомнений в том, что все Курильские острова принадлежат России, и решать, что делать с ними, как и с другими искони или не искони русскими землями, – это ее, и только ее суверенное право.

В заключение разговора о Курильских островах коснусь еще одного вопроса не юридического, а исторического порядка. Приходилось сталкиваться с суждениями, что, мол, не таким уж большим был вклад Советского Союза в разгром Японии, а поэтому мог бы он и поступиться этими четырьмя островами. Не вдаваясь в подробности, хотел бы просто привести некоторые факты. В течение 1941 – 1945 годов на оккупированной японцами китайской территории вдоль границы с СССР была дислоцирована Квантунская армия численностью в миллион человек – одна из самых боеспособных японских армий. Соответственно мы были вынуждены держать на Дальнем Востоке тоже мощную войсковую группировку, в то время как она очень пригодилась бы в европейской части страны, на германском фронте. Да, в тяжелые дни битвы за Москву и периодически в последующем с Дальнего Востока перебрасывалось по нескольку дивизий, но вместо них сразу же создавались новые дивизии, в том числе за счет школьников, не достигших 18 лет, включая и девушек. А наличие нашей крупной группировки на Дальнем Востоке не давало Японии возможности перебросить Квантунскую армию в районы, где шли сражения с американцами, которые, конечно же, несли основную тяжесть войны с Японией.

Но вопреки тому, что говорилось и писалось на эту тему потом, руководство США не только должным образом оценивало факт сковывания Квантунской армии на советской границе, но и придавало весьма большое значение скорейшему вступлению Советского Союза в войну против Японии. Вот что писал Трумэн своей жене из Потсдама 18 июля 1945 года после первой беседы со Сталиным: «Начало положено. Я получил то, ради чего я прибыл сюда (выделено мною. – Г. К.). Сталин вступит в войну 15 августа без всяких условий. Теперь я могу сказать, что мы закончим войну на год раньше, и думаю о наших ребятах, которые не погибнут».

Есть и авторитетные свидетельства того, как по свежим следам, в августе 1945 года высоко оценивала американская сторона реальную роль, сыгранную Советским Союзом в капитуляции Японии. Приведу в качестве показательного примера заявление командующего военно-воздушными силами США в Азии генерала Ченнолта: «Вступление Советского Союза в войну против Японии явилось решающим фактором, ускорившим окончание войны на Тихом океане, что произошло бы даже в том случае, если бы не были применены атомные бомбы. Быстрый удар, нанесенный Красной Армией по Японии, завершил окружение, приведшее к тому, что Япония оказалась поставленной на колени».

Все это тоже следовало бы знать тем, кто по молодости лет или по иным причинам недостаточно осведомлены о делах минувших дней, но подчас с поразительной легкостью и большим апломбом берутся судить обо всем на свете.

В настоящей книге приведены наиболее вопиющие свидетельства не оправданной никакими объективными причинами сдачи Горбачевым – Шеварднадзе военно-политических и геополитических позиций Советского Союза. Это было прискорбно не потому, что утраченные позиции нужны были Советскому Союзу для продолжения «холодной войны». Отнюдь нет. Они необходимы были для совершенно другого – для того, чтобы покончить с «холодной войной», но завершить ее достойно, на основе равенства, без победителей и побежденных.

Добиться этого вполне позволяли те позиции, которыми Советский Союз обладал к началу свертывания «холодной войны» и которые, собственно и обеспечивали объективные предпосылки для ее прекращения. Только при завершении «холодной войны» на основе равенства возможно было бы заложить фундамент для новых, равноправных отношений между нашим государством и Западом в дальнейшем. Но такая реально существовавшая возможность была бездарно упущена.

А затем «холодная война», не успев закончиться (вопреки словесным декларациям на этот счет) в одночасье прервалась, поскольку прекратил свое существование Советский Союз как один из основных субъектов и главный объект этой войны. Подобный оборот дела – далеко не то же самое, что упорядоченное окончание «холодной войны» с планомерным переводом международных отношений на новый, неконфронтационный уровень.

Существовавшая в Советском Союзе социально-экономическая система стала разрушаться, а сам он – разваливаться вовсе не в результате «холодной войны», а в силу причин, о которых шла речь в предыдущей главе. Однако то, что развалу Советского Союза и демонтажу его внутреннего строя предшествовала сдача Горбачевым – Шеварднадзе мировых позиций нашей державы, во многом искажало действительную картину происходившего и давало западным руководителям определенные основания изображать дело таким образом, будто Запад одержал победу над Советским Союзом в «холодной войне», в результате чего, дескать, и наступило его крушение.

Отсюда проистекал победно-патерналистский подход Соединенных Штатов и в целом Запада к отношениям с Россией и другими государственными образованиями – бывшими республиками СССР. Такой подход на деле означал стремление строить свои отношения с ними не как с равноправными членами мирового сообщества, а в зависимости от того, в какой мере они готовы перестраивать по западному образу и подобию свою внутреннюю жизнь и следовать в фарватере США во внешних делах.

Положение усугублялось еще больше тем, что в течение многих лет подобная линия Запада не встречала противодействия со стороны руководства России, которое фактически продолжало пораженческую линию Горбачева – Шеварднадзе во внешних делах.

А когда Россия решилась, наконец, заговорить своим собственным голосом в международных делах, она неизбежно сталкнулась и продолжает сталкиваться с отрицательными последствиями того, что в силу изложенных в данной книге причин так и не удалось «по-правильному» закончить «холодную войну» и, соответственно, создать такую новую основу для последующего развития международных отношений, которая исключала бы возможность возобновления подобной войны в той или иной форме.