"Феномен Фулканелли. Тайна алхимика XX века" - читать интересную книгу автора (Джонсон Кеннет Райнер)

Глава третья Посвящение и посвящённые

Великие события всемирной истории, спланированные и осуществлённые человеком, несут на себе печать не христианского духа, но самого неприкрашенного язычества. К. Г. Юнг. Психология и алхимия
Есть в нашей химии некая благородная субстанция, переходящая от владыки к владыке. Михаэль Майер. Символ золотого месяца

У всякого, кто незнаком с древними школами мысли и с линиями преемственности знания, возникает естественный вопрос: что такое посвящение? И потому, прежде чем вплотную заняться изучением жизни и деяний главных действующих лиц этого процесса, давайте попробуем постичь природу так называемой инициации.

Жрецы-философы древних, канувших в прошлое цивилизаций, таких, например, как халдейская или египетская, рассматривали человека как часть некой вселенской гармонии, которую они видели в окружающей природе и в мироздании в целом. Дабы постичь живой изменчивый дух этой гармонии, они разработали детально продуманные и зачастую весьма сложные системы, подразумевавшие персонификацию — или, для непосвящённых, даже обожествление — различных стихий и сил природы, Вселенной и в конечном итоге человека. Так Солнце, великое жизнетворное светило, рождающееся, восходящее во славе, умирающее и воскресающее каждый день в неизменном цикле, рассматривалось как величайший духовный принцип, отражение или один из аспектов Бога, непознаваемого владыки космоса. Луна и планеты были другими проявлениями той же самой неизреченной силы — манифестациями высшего Божества. Древние волхвы и мудрецы пришли к заключению, что и человек есть не что иное, как меньшее проявление или же эманирующая частица вечного ритма Вселенной, вне которого он существовать не может. Тем не менее считалось, что он всё же в силах подняться до единения с высшими уровнями бытия, принять участие в космическом цикле на принципиально иных позициях и таким путём добиться слияния с Божественным началом мироздания. Каждый человек есть малое отражение всей Вселенной, или же микрокосм, и, следовательно, содержит в себе какую-то частицу сущности Создателя. Если эту частицу выделить, очистить и сконцентрировать, рассуждали древние жрецы, человек сможет возвыситься духовно — почувствовать себя ближе к Божеству, ничтожно малое отражение которого он собою представляет и из которого первоначально эманировал.

С появлением организованных религий, в особенности христианства, и последующих искажений первоначального учения Иисуса была развязана кампания по уничтожению этой научно-философской системы, которая увенчалась определённым успехом — на внешнем плане. До некоторой степени действия церкви были оправданны, поскольку большая часть тайного учения волхвов обесценилась в массовом восприятии. Солнце, Луну, планеты и силы природы стали считать скорее богами, а не духовными символами, зримыми аспектами Божественного присутствия в мире. Астрология — главная наука додинастического Египта и Вавилона — пала почти до уровня банального предсказания судьбы.

Пока христиане пытались насадить свои праздники и дни почитания святых на место прежних, так называемых языческих, остатки эзотерического жречества удалились в тайные убежища и там сберегали древнее учение. Когда астрономические праздники годового круга были заменены христианскими, волхвы продолжали хранить их подлинный природный смысл. То был точнейший математически выстроенный космический цикл, отражённый в биологических ритмах и ментальных процессах человека. Четыре основные точки дневного пути солнца — восход, полдень, закат и полночь — предназначались для тайных молитв, приветствий высшим силам и медитаций. Подобно тому, как христиане двигались от Пасхи к Троице и затем к Рождеству, природные «язычники» тайно почитали последовательную смену времён года как рождение, смерть и возрождение своего солнечного божества, отражённые в равноденствиях, солнцестояниях, Йоле, кануне Майского дня, Ламмасе и Белтэйне.[89]

Именно в эти мистерии — канву которых намечали вышеперечисленные праздники — получали посвящение от выживших блюстителей древних школ мудрости те, кто внешне принял христианство, а на самом деле искал более глубоких и значительных духовных переживаний и прозрений.

Представление о динамичной Вселенной, неразрывно связанной с человеком, лежало в самой сердцевине древних культов — Элевсинских мистерий, вакхических и дионисийских празднеств, митраистских обрядов, мистерий Исиды-Осириса-Гора, а также религий древних индийцев и персов. На Востоке под эгидой даосизма и тантризма образовались сходные системы, также основанные на концепции циклических ритмов, чьим отражением были, к примеру, великие принципы Инь и Ян, а также «пути дракона» — линии энергетической сетки Земли, таинственным образом испытывающие влияние основных небесных тел Солнечной системы. В теле человека той же цели служили меридианы акупунктуры или чакры — центры тонкой энергии, приблизительно соответствующие железам внутренней секреции.

Эти мистериальные культы сохранились в самом сердце северных саг, в древних кельтских легендах и обрядах друидов. Их концепции нашли отражение в принципах астрономии и землеизмерения, которыми пользовались строители солярных и лунарных мегалитических храмов древней Британии, а также в утончённой науке форм, измерений и пропорций, по которой возводились христианские памятники архитектуры, в особенности в эпоху готики, и которая получила наименование священной геометрии. В этой последней, как мы увидим несколько позднее, были зашифрованы также и тайны алхимической науки, хитроумно замаскированные под христианский и ветхозаветный символизм. Эзотерические интерпретации Торы, Талмуда и каббалистическая книга «Зогар» несли то же самое древнее учение, но в несколько иной форме — в виде символического отображения последовательных эманации Безграничного (Айн Соф) как сефирот Древа Жизни.

Так посвящённые оказались хранителями обширного корпуса знаний, мирских и духовных, зародившихся задолго до возникновения основных мировых религиозных систем. Пользуясь этим знанием, посвящённый мог совершить попытку возвыситься духовно, а если хотел, то и физически. Он мог подняться на другие планы бытия, или, если угодно, на иные уровни сознания, и обрести более глубокое понимание природы человека и его взаимоотношений с Богом и Вселенной. Он мог попытаться выделить жизнетворный дух из органической материи, и, в случае успеха, синтезировать и концентрировать его с помощью, как он искренне верил, самого Бога и Природы. Этот путь и получил название поисков Философского камня.

Для внешнего наблюдателя эти практики, штудии, упражнения в самодисциплине и медитации выглядели как занятия магией — алхимия, прорицания, гадание на магическом кристалле, геомантия, ясновидение, общение с духами, некромантия и колдовство. По мере того как такое восприятие эзотерической работы укрепляло свои позиции, необходимость в секретности и маскировке истинного знания посредством аллегорий становилась всё более и более насущной. Одни предпочитали работать в полном одиночестве, другие — группами, как Франциск Ассизский, Фома Аквинский, святой Иаков де Компостелла и другие христианские святые, мирно практиковавшие Делание под респектабельным покровом монастырской жизни.[90] Время от времени информация о подлинной внутренней духовной работе этих мистиков просачивалась во внешний мир, приводя к тому, что многих учёных, вроде Роджера Бэкона, Корнелия Агриппы[91] и Альберта Великого, начинали клеймить причастностью к дьявольщине, колдовству и Чёрным («мудрым») искусствам. Как уже говорилось, эти тайные занятия достигли своих вершин в школах сарацинской Испании, испытавших влияние суфизма и каббалы, а оттуда распространялись по всей остальной Европе в течение четырёх или пяти сотен лет.

Теперь давайте рассмотрим несколько исторических личностей, сыгравших ключевые роли в этом процессе, начало которому положили суфийские и каббалистические учителя, получившие алхимическое искусство в наследство от египтян. И хотя у нас нет возможности неопровержимо доказать, что каждый из этих адептов был звеном тщательно организованной и оберегаемой цепи передачи знания, мы постараемся, где представится такая возможность, показать, что каждый из них прямо или косвенно поддерживал контакт с основными школами и учителями Испании. В этой части своей книги я утверждаю, что именно этот процесс — в чём-то похожий на передачу эстафеты — привёл к появлению в наше время людей, подобных Фулканелли, словно по святому обету несущих факел традиционного алхимического искусства.

Современная западная цепь преемственности, судя по всему, началась с Майкла Скотта, родившегося между 1175 и 1180 годами в Файфе, в Шотландии, и являвшегося, по преданию, потомком семейства Болуэри.

Образование он получил в Роксбургской школе, в Соборной школе в Дареме и в Оксфорде. Затем он вступил в орден цистерцианцев и получил степень доктора теологии в Париже. Между 1200 и 1213 годами он отправился на Сицилию, чтобы занять там место личного наставника принца Фредерика, впоследствии ставшего королём Фредериком II. В то время Сицилия всё ещё непосредственно соприкасалась с исламским миром, и поэтому Скотт быстро научился там арабскому языку. Он прочёл работы Разеса и Аверроэса,[92] а в 1209 году по случаю брака четырнадцатилетнего Фредерика и Констанции, дочери короля Арагонского, двадцатичетырёхлетней вдовы короля Венгрии, написал в качестве свадебного подарка работу под названием «Физиономия». В своей работе, посвящённой Скотту, преподобный Д. В. Браун отмечает очевидное влияние Разеса на этот трактат, посвящённый вопросам продолжения рода, анатомии и физиогномики.[93]

По восшествии на престол молодого короля Фредерика Скотт стал его придворным астрологом. Он изучал алхимические тексты арабских авторов и сам написал два труда по этой теме — «Liber Luminis Luminum»[94] и «Об алхимии».[95] И Скотт, и его царственный ученик страстно интересовались природой жизни и часто экспериментировали с живыми растениями и животными, что в дальнейшем, без сомнения, укрепило репутацию Скотта как волшебника. Сэр Вальтер Скотт ссылается на него как на «волшебника из Болуэри»[96] в своей «Песни последнего менестреля». Упоминает его и Данте в «Божественной комедии» («Ад», песнь XX, 115–117):


А следующий, этот худобокой, Звался Микеле Скотто и большим В волшебных плутнях почитался докой.[97]

Когда на Сицилии разразилась чума, король Фредерик со свитой покинули двор и перебрались в Чефалу, что по дороге в Мессину и Катанию, а Скотт уплыл в Испанию, где около 1210 года присоединился к Толедской школе эзотерических исследований. То были остатки великой еврейской школы Кордовы X века, те немногие, кто выжил после изгнания евреев Абд-аль-Мумином около 1150 года и сожжения великой библиотеки халифа Хакима, насчитывавшей 400 000 томов. Известно почти наверняка, что во время своего пребывания в Толедо Скотт совершил паломничество в Кордову к могиле Аверроэса.

Около 1220 года король Фредерик и Майкл Скотт, его друг и наставник, вернулись на Сицилию. Как и великий Парацельс впоследствии, они весьма интересовались медициной и способами врачевания. В анонимной рукописи того времени говорится, что Скотт нашёл способы лечения проказы, подагры и водянки, а также написал два текста медицинской тематики — «О моче» и «Pillulae Magistri Michaelis Scoti».[98]

Факты жизни Майкла Скотта со временем опутала паутина легенд, которые при буквальном восприятии кажутся полной фантастикой. При более близком изучении они, однако, наводят на мысль о возможности суфийского влияния.

Особенно интересна одна из них — она либо намекает на чисто суфийскую способность выходить за границы времени, либо свидетельствует о гипнотических талантах высочайшего уровня.

По преданию, это произошло в Палермо в ноябре 1220 года на приеме в честь годовщины коронации короля Фредерика. Пажи как раз обносили гостей кувшинами и чашами с ароматной водой для омовения рук и вышитыми полотенцами, когда в пиршественный зал вошли Скотт со спутником, оба в восточных нарядах. Погода была ужасно жаркая, и король попросил Скота вызвать дождь, чтобы как-то сбить жару. Скотт немедленно вызвал грозу и ливень, которые затем прекратились так же быстро, как и начались. Когда король спросил Скотта, какую награду тот желает получить, маг и астролог попросил позволить ему выбрать одного из присутствующих сеньоров в качестве своего защитника в битве против неких врагов. Выбрал он некого немецкого барона по имени Ульфо. Как показалось Ульфо, они немедля отправились в путь на двух судах и в сопровождении целого войска. Они поплыли на запад по Средиземному морю в неведомые края, не нанесённые на карты, пока не приплыли к некой земле, где их встретили весьма странные люди, которые присоединились к армии под командованием Ульфо. Во время успешной осады Ульфо убил местного короля, женился на его дочери и воссел на трон, а Скотт и его одетый по-восточному спутник тем временем отправились на поиски новых приключений. Ульфо и его жена счастливо прожили двадцать лет, растя детей в мире и согласии, пока в один прекрасный день не явился Скотт со спутником и не спросил, не желает ли Ульфо посетить родные пенаты. Тот согласился и внезапно обнаружил себя в пиршественном зале, где всё было точно так же, как перед его отъездом, Пажи всё ещё сновали среди гостей с чашами для воды. Скотт и его спутник исчезли, а Ульфо провёл остаток жизни, оплакивая потерю своих детей и прекрасной жены, с которой прожил двадцать лет.

История эта похожа на волшебную сказку из «Тысячи и одной ночи». Однако у неё есть кое-какие параллели с рассказами о невероятной способности суфиев играть с восприятием времени и пространства. Идрис Шах в своей «Восточной магии» рассказывает почти идентичную историю. Она повествует о том, как правителя Египта убеждают опустить голову в бочку с водой на глазах у придворных. Сделав это, он немедленно оказывается на берегу чужой земли, словно выброшенный туда после кораблекрушения. Поклявшись отомстить шейху Шахаб аль-Дину, волшебнику, ввергнувшему его в такую беду, правитель встречает местных жителей, которые отводят его в ближайший город и продают в рабство. Через несколько лет он получает свободу, женится и открывает собственное дело. В один прекрасный день, оказавшись на берегу моря, он решает искупаться, и, погрузившись под воду, в тот же миг оказывается в своём каирском дворце в окружении придворных.

И хотя ему казалось, что прожил долгие годы, на самом деле прошло лишь несколько секунд.

Интересно, что в обеих историях фигурируют сосуды, наполненные водой. Возможно ли, что, сосредоточив внимание субъекта на отражающей поверхности, волшебники мгновенно вызывали у него транс и далее внушали своим подопытным определённые картины и переживания? По крайней мере, это единственное имеющееся в нашем распоряжении правдоподобное объяснение.

В любом случае во время пребывания на Сицилии и в Испании Майкл Скотт почти наверняка испытал определённое суфийское влияние.

И упоминание в «Божественной комедии» служит тому прямым подтверждением. Сам Данте, судя по некоторым признакам, тоже испытал влияние суфиев. Он выучил язык Прованса, унаследовавшего от испанцев и сарацин предрасположенность к шифрованной поэзии и куртуазным романам. Кроме того, Данте некоторое время был членом флорентийской гильдии врачей и аптекарей, а в 1304 году отправился в добровольное изгнание и двадцать лет путешествовал, подобно бродячим дервишам. Интерес к «вульгарной речи» — впоследствии известной как langue verte, «зелёный язык» Франции (а зелёный, позволю себе напомнить, — это суфийский цвет посвящения) — побудил его отказаться от идеи написать «Божественную комедию» на латыни.

Очередное свидетельство гипнотической силы Скотта даёт некий флорентиец в комментариях к «Божественной комедии». Согласно этому автору, как-то раз пришедшие к нему гости попросили Скотта продемонстрировать им одно какое-нибудь чудо. Стоял январь, но по мановению волшебника на столе появился виноград. Скотт велел своим гостям выбрать себе по веточке, но запретил брать их, пока он не даст сигнал. Затем, по слову «давайте!», весь виноград исчез, а несостоявшиеся едоки обнаружили, что сидят, вцепившись руками в рукава своих соседей.

Альберт Великий, о котором мы поговорим немного позднее, тоже, согласно легенде, творил подобные чудеса — например, давал посреди зимы обеды в укрытом снегом саду, который, стоило гостям сесть, вдруг оказывался цветущим и залитым солнцем.

Какими бы методами ни пользовался Скотт, чтобы внушить свидетелям иное видение реальности, совершенно очевидно, что он был хорошо знаком с применением сосудов с водой в гадательных целях. Он ссылается на эту технику в одной из своих работ и замечает, что для получения наилучших результатов следует использовать в качестве медиума (подобно тому как известный маг елизаветинских времён Джон Ди использовал Эдварда Келли[99]) ребёнка пяти-семи лет от роду, а также принимать в расчёт астрологические факторы и применять заклинания и призывания духов.

О его близком знакомстве с каббалистической концепцией отражения макрокосма в микрокосме свидетельствует «Введение в астрологию», в котором он приводит длинный список аналогий между природными объектами, звёздами, членами человеческого тела, музыкальными тонами, восемью частями речи в грамматике, восемью благословениями в теологии и многими другими явлениями. В одной своей работе он даже использует каббалистическую технику нотарикон[100] для составления акростиха, в котором первые буквы восьми грехов вкупе раскрывают свою истинную природу: Desperatio, Invidia, Avaritia, Blasphemia, Odium, Luxuria, Ventris ingluvies, Superbia[101] —DIABOLUS.

Об алхимии Скотт говорит: «Алхимия как таковая превосходит самые небеса, ибо силою духов стремится трансмутировать неблагородный металл в золото либо же серебро, а из них произвести воду со свойствами великими и разнообразными».

В знак признания его учёных заслуг Скотту был предложен сан архиепископа Клонмельского в Типперери (Ирландия), но он отклонил эту высокую честь, поскольку не знал гэльского языка и полагал, что не сможет достаточно хорошо общаться с местными жителями, — признак весьма благочестивого смирения, тем более неожиданного, что в те времена церковные синекуры были делом обыденным и никого не смущали.

Когда и где закончился земной путь Скотта, неизвестно. Легенда гласит, что он предсказал свою собственную смерть: камень свалится с церковной колокольни и убьёт его на месте. Так или иначе, считается, что он умер между 1230 и 1235 годами и похоронен в Мэлроузском аббатстве.

* * *

Об Артефии — средневековом адепте, которого очень высоко ценили современные алхимики Эжен Канселье и Лапидус, — известно мало: только то, что он был еврейским философом-герметистом и умер в XII веке.[102] Однако дошедшие до нас работы этого учёного свидетельствуют, что он достиг определённых успехов в практической алхимии. Его классический труд «О продлении жизни» был написан, согласно утверждению самого автора, когда ему было уже по меньшей мере 1000 лет — и всё благодаря эликсиру жизни. Вот его собственные слова:


«Я, Артефий, постигший всё искусство из книги Гермеса, некогда был, подобно другим, исполнен зависти, но, прожив к теперешнему дню на свете одну тысячу лет и ли около того (каковая тысяча лет прошла со времени моего появления на свет единственно милостию Господа нашего и благодаря использованию этой благословенной эссенции), видел я на протяжении всего этого долгого времени, что люди оказались неспособны к осуществлению того же деяния, что и я, и причина тому — в темноте речений философов; и вот, движимый жалостью и добрым намерением, я решил посвятить эти мои последние дни преданию сего гласности со всей прямотою и откровенностию, дабы людям нечего было более желать, приступая к этой работе».


Артефий писал и об астрологии, предсказаниях и таинственном «языке птиц» — по этой причине мы и включили его в наш реестр. Именно последняя тема связывает его напрямую с суфизмом. «Язык птиц», впоследствии ассоциировавшийся, прежде всего, с предполагаемой способностью святого Франциска Ассизского общаться со зверями и птицами, уходит корнями в классическую аллегорическую работу суфийского писателя Фаридуддина Аттара (по прозванию Химик) «Парламент птиц». Автор её умер в 1220 году, по слухам, в возрасте 110 лет. «Парламент птиц» был самой выдающейся из всех его 114 книг, а в качестве аллегории внутреннего развития стал предтечей «Пути паломника» и чосеровских «Кентерберийских рассказов». Персидское слово си-мург, используемое в названии книги, буквально означает «тридцать птиц», что символизирует человеческий род; Чосер же, в свою очередь, ввёл в сюжет своей книги тридцать паломников. «Рассказ продавца индульгенций» Чосера тоже был позаимствован у Аттара. Его влияние можно обнаружить и в «Романе о розе», являющемся частью наследия культуры трубадуров и куртуазных романов, а также в уже упоминавшемся ордене Хидра, святого покровителя суфизма. Идрис Шах утверждает, что в ордене по сей день цитируют целые фрагменты из «Парламента птиц», а также приводит следующий отчёт о части церемонии посвящения:


«Море спросили, почему оно одето в голубой, цвет скорби, и почему оно бурлит, словно бы огонь вскипятил его. Море отвечало, что этот голубой есть знак печали, причина которой — разлука с Любимым, „и что от пламени любви вскипело оно“. Жёлтый, продолжает ритуал, есть цвет золота — алхимии Совершенного Человека, очищенного до такой степени, что он становится подобен золоту. Одеяния суфийского посвящения состоят из голубой мантии с капюшоном, окаймлённой жёлтой полосой. Вместе в смешении эти два цвета дают зелёный, цвет инициации и природы, истины и бессмертия».[103]


Также Идрис Шах отмечает, что «Парламент птиц» Аттара был написан примерно за 170 лет до возникновения ордена Подвязки (св. Георгия-Хидра), основанного в 1348 году и использующего те же самые цвета в своих регалиях.

Ко времени Фулканелли, как мы увидим позднее, понятие «языка птиц» обрело более широкое толкование, хотя осознание его ценности для тайного посвятительного процесса свидетельствует о неослабевающем, хотя и скрытом суфийском влиянии.

* * *

Прозвище Альберта Великого — вовсе не свидетельство его величия как мыслителя, а просто латинизированная версия его собственной фамилии — де Гроот.[104] Он родился в 1205 году в Швабии, в Лауингене, что на берегах Дуная. В юности его считали необычайно глупым, но затем с ним, видимо, произошло что-то вроде спонтанного просветления, связанного с образом Девы Марии. В результате он со временем стал великим богословом и поэтом. Он со всей очевидностью верил в возможность алхимической трансмутации, но придавал огромное значение порядку процессов, вкупе составляющих Делание. Согласно Михаэлю Майеру, алхимику XVI века, Альберт был посвящён учениками св. Доминика и впоследствии передал секрет Философского камня своему ученику, Фоме Аквинскому. Последний, судя по всему, считал достижение цели алхимии возможным, но крайне затруднительным. Тем не менее, в своём «Алхимическом тезаурусе», посвящённом другу, аббату Регинальду, он открыто пишет о тех успехах, которых удалось добиться ему самому и его Учителю. «Металлы можно трансмутировать одни в другие, — пишет он, — ибо они все — одной и той же природы». Тщательно изучив работы обоих авторов, можно обнаружить несомненные признаки суфийского влияния. Альберт, обладатель энциклопедических знаний, особенно подчёркивал важность самопознания, достигаемого исключительно через личный опыт. Фома в своей «Сумме теологии» (1273) признавался: «Всё, что я написал, кажется такими пустяками в сравнении с тем, что я видел и что открылось мне». Тот факт, что оба мыслителя принадлежали к нищенствующему, бродячему ордену, давал им широкие возможности повстречаться с суфийскими учителями. Альберт, помимо всего прочего, ещё и изучал арабский язык.

Есть одна весьма популярная легенда, возможно, подтверждающая их знакомство с суфийскими практиками. Рассказывают, что Альберт Великий тридцать лет потратил на то, чтобы изготовить не то медную, не то бронзовую голову, которая обладала бы способностями оракула. Некоторые одарённые богатым воображением авторы предполагают, что это могло быть что-то вроде автомата, робота или даже компьютера. Его ученик Фома вскоре так устал от непрестанной болтовни волшебной головы, привлекавшей к себе внимание случайных прохожих, что в конце концов взял молот и разбил её вдребезги.

Существует, однако же, и эзотерическая интерпретация этой легенды, и снова я обращаюсь за её истолкованием к сейиду Идрис Шаху. Он рассказывает, что арабское слово, обозначающее медь или латунь, а вместе с ними жёлтый цвет и само золото, произносится как «СУФР».

«Золотая голова (сар-и-тилаи), — говорит он, — есть суфийский эвфемизм, долженствующий обозначать человека, чьё внутреннее сознание „трансмутировало в золото“ посредством суфийского знания и практик, природу которых мне не дозволено раскрывать тут».[105]

В этом контексте Шах утверждает, что для дервишей выражение «я делаю голову» означает, что говорящий занимается тайными упражнениями, с которыми вполне мог быть знаком и Альберт Великий. Люди посторонние, воспринимающие его буквально, ничего не поймут. Весьма показательно, что Альберт не только изучал суфийскую философию, но и читал в Париже лекции о работах Аль-Фараби,[106] Ибн Сины (Авиценны) и Газали[107] — причём делал он это одетый в арабское платье.

Шах также указывает, что точно такая же ошибка в арабской фразе привела к обвинению тамплиеров в поклонении идолу, или голове по имени Бафомет. Скорее всего, говорит он, это было искажение арабского слова abufihamat (произносимого примерно как «буфихимат»), которое означает «отец» или «источник знания».

Любопытно, что сходная интерпретация слова «бафомет» была предложена в своё время и магом Элифасом Леви, который — впрочем, как и многие после него, — описывал Бафомета как двуполого идола с головой козла, ассоциируемого в популярной литературе с сатанизмом. По крайней мере, его интерпретация свидетельствует о гибкости ума, воспитанного на каббалистических играх со словами и их тайным смыслом. Согласно Леви, имя Бафомет следует трактовать в обратном написании и разделив на слоги — TEM. OHP. AB. — что означает «Templi omnium hominum pacis abbas» — «Отец храма вселенского мира между людьми».

В свете этой информации вполне возможно, что Фома Аквинский намеренно пустил слух, будто разбил колдовскую голову, чтобы отвести от себя и своего учителя подозрения в занятиях тёмными искусствами.

Ещё один интересный момент в этой истории: так называемый Бафомет, представляющий Совершенного Человека, с помощью тамплиеров проник в систему геральдических символов и до сих пор сохранился в ней в виде головы негра, турка или просто чёрной головы, которую часто можно видёть на вывесках английских пабов. И снова мы возвращаемся к совершенно очевидной замене прилагательного «мудрый» на прилагательное «чёрный». Гуго де Пейн, основатель ордена рыцарей Храма, включил в свой герб три сарацинские головы; неподготовленный зритель счёл бы их головами побеждённых в битве врагов, но для посвящённых ордена они говорили о том, что хозяин герба чувствует себя глубоко обязанным «мудрому» учению суфиев.

* * *

Роджер Бэкон, великий учёный-первопроходец, родился неподалёку от Илчестера, что в Сомерсете, в 1214 году. Помимо всего прочего он обладал значительными визионерскими талантами. Он не только совершил ряд научных открытий и исследований, среди которых стоило бы упомянуть ахроматические линзы, очки, принципы работы телескопа и химическую роль воздуха в воспламенении пороха, но ещё и предвидел принципы динамики подъёмного крана, конструкцию подвесного моста, аппарата для подводного погружения, самоходного средства передвижения, безвёсельного судна и даже летательной машины. При этом он утверждал, что большая часть этих чудес была прекрасно известна древним цивилизациям, а затем утрачена.

Бэкон почитал Артефия своим наставником в алхимии. Он безоговорочно верил в необычайное долголетие Артефия и писал, что «экспериментальная наука в состоянии произвести золото не только двадцать четвёртой, но и тридцатой, сороковой и более высокой, если будет на то желание, пробы».

В своей «Книге шести наук»[108] он описывает таинственное зеркало, которое именует Алмучефи. С его помощью, утверждает Бэкон, человек может предсказывать будущее. Зеркало должно быть изготовлено в соответствии с определёнными законами перспективы и астрологическими влияниями, и ни в коем случае не ранее, чем «тело индивидуума будет преображено посредством алхимии».

Читая лекции в Оксфорде, Бэкон использовал в качестве источников суфийские и дервишские тексты, в том числе «Секреты просветлённого видения» Ибн Сабина, а также неоднократно повторял утверждение Сухраварди, сделанное в его «Мудрости просветления», что так называемая «Тайная доктрина» просветления была общей у всех эзотерических учений древнего мира. Она была известна Ною и Аврааму, халдейским и египетским учителям, Гермесу, Зороастру, греческим философам Пифагору, Анаксагору и Сократу — а также, разумеется, суфиям.

Причисление Бэкона к розенкрейцерам служит ещё одним доводом в пользу суфийского происхождения его эзотерического учения. Арабское слово вирд, означающее дервишское упражнение, встречается в суфийских произведениях в поэтическом искажении вард, что значит «роза». Вкупе с корнем SLB, означающим «выделять сущность, получать квинтэссенцию», словосочетание целиком означает постижение внутренней сущности упражнения. Кроме того, SLB означает также и «крест», так что WARD SLB было транслитерировано западными основателями розенкрейцерского движения как Роза-Крест. Первоначально символ розы использовался в поэтическом ключе дервишами ордена Абдул-Кадир аль-Джилани, чей основатель был известен как «роза из Багдада». (За более полной информацией о розенкрейцерском движении и его происхождении обратитесь к книгам: Фрэнсис Йейтс «Розенкрейцерское просвещение» или А. Э. Уэйт «Подлинная история розенкрейцеров» и «Братство Розы и Креста» (Frances A. Yates: The Rosicrucian Enlightenment; A. E. Waite: Real History of the Rosicrucians и The Brotherhood of the Rosy Cross).

Итак, Тайная доктрина древних учителей, содержащаяся в зашифрованном виде в алхимическом искусстве, была идентична тайному учению суфиев.

Алхимические труды Бэкона были не менее загадочны, чем у многих его коллег по цеху, но он совершенно определённо верил: «экспериментальным путём было доказано», что «посредством тайного опыта» можно значительно увеличить продолжительность жизни, а также что «травы, камни, металлы и прочие вещи» обладают поистине чудесными силами, если учёный знает, как этими силами управлять.

* * *

Подобно Альберту Великому и Фоме Аквинскому, Арнольд из Виллановы был доминиканцем. Большую часть своей жизни он провёл в качестве странствующего проповедника. Родился он около 1235 года, умер в 1311-м, изучал медицину в Неаполе под руководством Иоанна Каламиды и за время своих странствий написал многочисленные работы по медицине, магии и алхимии. Одни из них были созданы в Валенсии, другие в Барселоне, в Неаполе, во французской Гаскони, в Пьемонте, в Болонье и Риме, а некоторые — даже в Африке. Репутация врача нередко приводила его к одру болезни пап и монархов, а Пётр III Арагонский даже подарил ему специально для учёных штудий замок в Таррагоне.

Среди алхимических работ Арнольда следует отметить «Словарь словарей», «Философский цветник» и «Совершенный магистерий».[109]

Его интерес к каббале получил отражение в отдельном трактате, посвящённом значению священного имени Тетраграмматон на иврите и латыни и опубликованном в 1292 году.

После периода обучения в Париже Арнольд путешествовал по Италии и заезжал в Испанию, но узнав, что его друг и коллега-алхимик Пётр Абанский попал в лапы инквизиции, обратился за покровительством к королю Неаполя и Сицилии Фредерику. Что было весьма дальновидно, ибо Пётр Абанский умер на дыбе.

Исследуя химические процессы, Арнольд обнаружил, что угарный газ ядовит, а тухлое мясо становится токсичным. Считается, что он первым начал использовать алкоголь для приготовления тинктур. В своих алхимических трудах он описывает все стадии Великого Делания, хотя и не совсем в правильном порядке, — приём, использованный многими алхимиками, чтобы скрыть от непосвящённых подлинную тайну Философского камня.

Хотя самому Арнольду и удалось избежать застенков инквизиции, многие его работы пострадали от её преследований. Его книги жгли в Париже и Таррагоне по обвинению в ереси. (Он, в частности, утверждал, что добрые дела в глазах Бога более достойны, нежели служение святой мессы, нападал на продажное духовенство и предсказывал явление Антихриста.) Несколько раз он даже попадал в тюрьму за свои выступления, но всякий раз умудрялся отстоять свою невиновность и добиться освобождения.

Во время одного из нескольких своих визитов в Рим Арнольд, по легенде, продемонстрировал алхимический опыт и превратил железные болванки в золото.

С 1285 года и на всём протяжении первого десятилетия XIV века он преподавал на прославленном медицинском факультете университета в Монпелье, который, как мы увидим в дальнейшем, был важнейшим центром распространения академических знаний в XIII и XIV столетиях.

* * *

Говорят, что Раймонд Луллий повстречал Арнольда из Виллановы в Неаполе, а потом учился у него в Монпелье. Жизнеописание этого алхимика настолько полно противоречий, что, возможно, на самом деле под именем Луллия скрывались два человека. В результате христиане считают его самоотверженным проповедником, жаждавшим обратить исламскую Европу в русло истинной веры, а оккультисты — адептом алхимии и мистиком, в то время как его собственные работы свидетельствуют о суфийском влиянии. У всего этого, однако, может быть и рациональное объяснение, а именно: философское и религиозное мировоззрение Луллия прошло через несколько последовательных трансформаций, и вышеприведённые мнения о нём формировались в различные периоды его жизни.

Известно, например, что Луллий, родившийся в 1229 году в Пальме, на Майорке, действительно пытался проповедовать Евангелие Христа магометанам. Для этого он, в частности, потратил несколько лет на изучение исламских источников и даже научился бегло говорить по-арабски. Он неизбежно должен был познакомиться с деятельностью суфийских учителей сарацинской Испании — и вступить на суфийский путь сам. Как мы уже говорили, неправильное понимание целей и идеалов суфийского учения вне их родного контекста приводило к тому, что западных его последователей часто обвиняли в колдовстве и оккультизме.

Каббалист и маг XIX века Элифас Леви считал Раймонда Луллия «великим и возвышенным адептом Герметической науки». Это прекрасно согласовывалось с суфийским учением, включавшим в себя, как мы уже выяснили, идеалы алхимии.

Великим вкладом Луллия в сокровищницу средневекового знания стало изобретение подвижного стола в виде системы концентрических кругов с нанесёнными на них общими понятиями или основными категориями всего сущего, с помощью которых можно было проводить перекрёстные аналогии и создавать новые комбинации истин.

В своей «Истории магии и экспериментальной науки» Линн Торндайк описывает его как «логическую машину, служившую для любого схоластического диспута в средневековом университете таким же эргономическим приспособлением, как, например, калькулятор — для любого современного банка или делового центра».[110]

Машина Луллия включала в себя символическое древо и пересекающиеся треугольники, подобные каббалистическому Древу Жизни и триадам его сефирот, а также концентрические круги, разделённые на сегменты. Один из них вращался, подобно поясу планет астролябии, в то время как другие оставались неподвижными, как её фиксированные звёзды.

Стол Луллия с его перекрёстными аналогиями можно было использовать для логического построения различных умозаключений, например, в области теологии: круг представлял Бога, а шестнадцать подразделений — человеческие качества; или в медицине, когда ветви символического древа обозначали стихии, внешние признаки, темпераменты, органы и так далее, а разделённое на четверти колесо являло возрасты, цвета, формы и два пола. Эту комплексную механико-графическую систему можно считать одним из самых ранних приложений кибернетики — науки о системах. Для современников её точность и логичность выглядели не менее убедительно, чем компьютерные данные — для современного бизнес-служащего.

Рассказывают, что примерно после 1311 года — и за четыре года до гибели в Северной Африке в результате побивания камнями — Луллий приезжал в Англию по просьбе короля Эдуарда II и во время своего не совсем добровольного пребывания в лондонском Тауэре сотворил золото. Однако А. Э. Уэйт доказал, что Луллий с Майорки никогда не был в Англии, а также что из множества приписываемых ему работ ни одна не имела ничего общего с алхимией.[111]

Согласно Уэйту, в своём «Искусстве великой науки» Луллий достаточно категорично утверждает, что один вид металла невозможно превратить в другой и что алхимическое «золото» напоминает благородный металл только внешне.

С другой стороны, известно, что в Монпелье Луллий учился у Арнольда из Виллановы и что под его именем вышло несколько алхимических трудов, в том числе знаменитый трактат «Clavicula» («Ключ»). Линн Торндайк предполагает, что они могли быть написаны неким Раймондом из Тарреги, еврейским каббалистом, жившим примерно в тот же исторический период. Луллий-алхимик — кем бы он ни был на самом деле — пишет, что для трансмутации металлов необходимо прежде всего перевести их в состояние «летучей формы ртути», а единственные металлы, которые можно перевести в эту самую форму, суть золото и серебро.

А в «Последней воле Раймонда Луллия», где говорится о его предполагаемой алхимической работе в лондонском Тауэре, автор замечает: «Мне удалось превратить пятьдесят тысяч фунтов ртути, свинца и олова в золото».

«Более того, — продолжает Уэйт, — алхимик, называющий себя Раймондом Луллием, был прекрасно знаком с азотной кислотой и с её способностью растворять металлы. Он мог произвести aqua regia,[112] добавив хлорид аммония (нашатырь) к азотной кислоте, и знал, что полученная жидкость обладает способностью растворять золото».

Также он явно знал, как готовить растительные тинктуры, усиливая спиртовую составляющую вина порошком соли углекислого калия; как коагулировать летучие щёлочи спиртом; как получать алюминиевые квасцы и как при помощи воды дистиллировать розмарин для получения масла.

Разумеется, возможно, что оба Луллия — религиозный мистик и алхимик — в действительности были одним и тем же лицом, а всё вышеописанное — намеренной и типичной по схеме мистификацией, предпринятой защиты ради. Жак Садуль[113] придерживается именно этой теории и считает, что Раймонд Луллий предпочёл разделить свою теологическую и алхимическую деятельность, сделав так, что результаты последней были преданы гласности лишь после его смерти — а это ещё одна популярная стратегия алхимиков.

Я склонен согласиться с этой гипотезой, и вот почему. Известно, что Луллий предпринимал паломничество к гробнице апостола Иакова в Сантьяго-де-Компостелла — инициатическое путешествие, совершённое и несколькими другими выдающимися алхимиками, — а впоследствии, во время уединения на горе Ранда на родной Майорке, пережил религиозное просветление. Одна из легенд гласит, что оно имело форму алхимического видения, во время которого листья ближайшего мастикового дерева уподобились буквам алфавитов разных языков, на которых ему было суждено впоследствии преподавать Герметическое искусство. (Известно, что Луллий убедил короля Арагона основать на Майорке школу изучения арабской культуры, а папу Римского во время Венского совета 1311 года — организовать кафедры греческого, еврейского, халдейского и арабского языков в Риме, Париже, Оксфорде, Болонье и Саламанке.)

Вдобавок Луллий признавался, что составил своё стихотворение «Книга о любящем и возлюбленном» (1283) по образцам суфийской поэзии. Наконец, и это, возможно, самое важное: особый интерес вызывает период его обучения, а затем и преподавания в Монпелье, где он пошёл по стопам предшественников — Альберта Великого, Фомы Аквинского, Роджера Бэкона и своего собственного учителя — Арнольда из Виллановы. Этот факт имеет для нас первоочередное значение не только потому, что всех этих адептов объединяло общее место обучения, но и потому, что влияние суфиев и каббалистов в Монпелье было особенно сильно.

По этому поводу доктор Д. Кэмпбелл пишет в своей «Арабской медицине» (Лондон, 1926 год):


«Период, в течение которого пальму литературного первенства удерживала Франция, совпал с возвышением и развитием арабской школы в Монпелье под непосредственным влиянием арабизированных евреев из Испании. Монпелье, благодаря своим географическим связям с Андалусией, с одной стороны, а также с Сицилией и Итальянским полуостровом — с другой, привлекал со всего Латинского Запада огромное множество студентов, которые, испив из доступных в то время арабских источников, вновь рассеивались по всей Европе, сообщая роскошной ткани европейской средневековой культуры блеск арабской эрудиции. Учение выпускников университета Монпелье, оказавших решающее влияние на медицинскую литературу на континенте и в Англии, — одно из самых выдающихся явлений в истории Средних веков. Новый развивающийся жанр романа вкупе с постоянным поступлением из Южной Испании арабских работ, по большей части переведённых на равнодушную латынь, стимулировал развитие языка и науки, особенно восприимчивых к арабскому влиянию».[114]


Интересно использование доктором Кэмпбеллом глагола «рассеиваться» в вышеприведённом пассаже. Знал он о масштабах суфийского влияния в сарацинской Испании или нет, но существует суфийская традиция распространения знаний, известная именно как техника «рассеивания» (по-арабски нашр) В Испании она была популяризирована Ибн Эль-Араби, мурсийцем, родившимся в 1164 году. Арабский корень NSHR, от которого произошло это слово, подразумевает различные варианты значения, в том числе «расширяться», «распространяться», «рассеиваться», «показывать», «размножать», «возвращать к жизни», «разгонять», а также «зеленеть после дождя (или посвящения)».

Сложно себе представить, как могло получиться, что Луллий, обучаясь в Монпелье и тем более под руководством Арнольда из Виллановы, не оказался бы причастным алхимическому искусству. Некоторые авторы утверждают, что во время своего предполагаемого визита в Англию Луллий обеспечил Эдуарду II дополнительные средства для Крестовых походов вовсе не трансмутацией золота, а предложением ввести новый налог на шерсть.[115]

Соприкоснуться с исследуемой мною цепью преемственности Луллий мог ещё во время обучения в Сорбонне — перед тем, как поступить в университет Монпелье. Луллий и Дуне Скотт во время одной из лекций, прочитанных последним в Сорбонне, как-то схлестнулись в ожесточённом споре. Но Луллий был столь красноречив и убедителен в защите своей теологической точки зрения, что в результате эти двое стали друзьями.

Родившийся, подобно Бэкону, в Шотландии философ Иоанн Дунс Скотт (около 1265 или 1274–1308) был видным членом ордена францисканцев и испытал значительное влияние суфийской мысли. Он учил, что никто не в силах обрести чистое теологическое знание одними лишь средствами разума и что необходимым элементом такого познания должно быть откровение. Эти взгляды, безусловно, разделяли все практикующие алхимики.

На истинно суфийский подход Дунса Скотта — а этот аспект, как мне кажется, до сих пор не особенно принимался во внимание, — намекает тот факт, что из-за неортодоксальных методов преподавания этого джентльмена и его сторонников, его имя вошло в сленг в виде слова «Dunce».[116] Чтобы понять всю значимость этого явления, следует помнить, что, подобно учителям дзен-буддизма с их загадочными и на первый взгляд глупыми речениями, суфийские мастера нередко использовали нелепые анекдоты и юмористические притчи на уровне мюзик-холла. Дунс Скотт отнюдь не был исключением, и многие современники считали его форменным клоуном на учёной кафедре.

Внутренняя логика и смысл историй суфийского типа может открыться ученику либо через размышления и личный опыт, либо (что более правильно) через внезапное озарение, причиной которого становится психологический шок от столкновения с вопиющей нелогичностью происходящего. Многие комментаторы соглашались, что так называемые суфийские шутки, по сути дела, шутками как раз и не являются. Однако это зависит от того, с какой стороны на них посмотреть. Их истинная цель — не в том, чтобы заставить аудиторию смеяться; их истинная суть не очевидна для восприятия непосвящённых.

Одна такая суфийская история обнаружилась в репертуаре западных комиков — буквально несколько лет назад я услышал её по телевизору, хотя и в несколько переработанном виде. Там она фигурировала как весьма бородатый анекдот, хотя на самом деле ведёт своё происхождение от муллы Насреддина, легендарного персонажа суфийского фольклора, действующего лица всевозможных «педагогических» историй, призванных проиллюстрировать те или иные философские идеи на нескольких уровнях сразу. Как-то раз лунной ночью один его друг застал Насреддина на улице за поисками какой-то потерянной вещицы.

— Где ты её потерял? — спросил его друг.

— Дома, — ответствовал Насреддин.

— Тогда почему ты ищешь её тут, на улице? — спросил пораженный друг.

— Потому что тут светлее, — невозмутимо ответил ему Насреддин.

Урок, зашифрованный в этой, казалось бы, совершенно ребяческой истории, гласит, что с духовной точки зрения искать лучше на свету мысли, чем во тьме очевидного и обыденного. Такое осознанно глупое поведение, содержащее, тем не менее, глубокий философский смысл, насквозь пронизывает весь суфийский фольклор и литературу и нередко бралось на вооружение странствующими «арлекинами», о которых у нас шла речь выше. Оно нашло себе применение и в алхимических текстах в форме намеренных лакун, двойных ходов, парадоксов, аллегорий и словесных игр.