"Иероглиф" - читать интересную книгу автора (Савеличев Михаил Валерьевич)

Глава 1. Помощник

Добро сильнее не потому, что всегда побеждает зло. Добро сильнее, потому что во все века тотального господства зла оно все-таки умудрялось сохранить свои пусть хилые, жалкие, уродливые, но неискоренимые ростки. Так, сквозь бетонную плиту, для пущей крепости приправленную сверху щебнем, асфальтом и гудроном, со временем пролезают бледные, бестолковые растеньица, потерявшие в этой неравной борьбе за существование, в битве с мертвой преградой весь смысл собственного бытия — способность цвести и давать плоды.

И что милосерднее в этом случае? Пройти, проехать мимо, а то и прямо по ним, давя каблуками и шинами, дабы неповадно было портить дорогу благих намерений? Или остановиться, выйти из машины, в раздумье постоять над ними, затем достать из багажника, покореженного чьей-то нетерпеливостью на перекрестке, увесистый ломик и, примерившись, приняться разбивать асфальт вокруг этой травинки, этого ростка, разбивать осторожно, выверяя силу и точку приложения каждого удара, чтобы не повредить слабое, уродливое добро.

Но затем, совсем одурев от палящего солнца, жажды и пыли, неподдающейся дороги и тяжеленной железяки, разодравшей руки, начать все в ярости крушить у себя под ногами, не заметив, как, дойдя до давно уже мертвой земли, уничтожил и дорогу и зелень, оставшись в одиночестве по другую сторону добра и зла.

Помочь или пройти мимо?

Долго промучившись, он все же нашел решение.

Помогать было наслаждением. И не меньшим наслаждением было искать Нуждавшихся В Помощи, разрабатывать План Помощи, выбирать Орудие Помощи.

Как он находил Нуждающихся? Раньше ему казалось, что это происходит так же совершенно случайно, как и в первый, самый первый раз, когда он, опоздав домой, проводил ночь на чердаке безлюдного дома и, не находя в себе сил уснуть, в окне напротив увидел первого своего Нуждающегося. Тогда он не успел. Да и не был он тогда Помощником, не было у него ни Планов, ни Орудий. Потом он уже не позволял себе такие промахи. Он Помог многим. И до десятого, одиннадцатого спасенного верил в то, что жизнь сталкивает его с Нуждающимися случайно или, по крайней мере, в результате его долгого и упорного Поиска.

Тот Нуждающийся зацепил его чем-то еще, кроме пули, и вернувшись домой, перетянув рану, он ради интереса прикинул — какова же эта вероятность — в случайном, бездумном кружении по городу, среди тысяч и тысяч подъездов, сотен километров лестниц и в мириадах окон наткнуться на того или ту, единственного или единственную, которым сейчас, в это самое мгновение, чтобы не было греха, нужна, необходима его и только его Помощь? Вероятность оказалась настолько чудовищно мизерной, что он в первые секунды, глядя на экран старенького компьютера, не понял, что же действительно произошло.

Ошибок не было, как он их ни искал. Все было безукоризненно, математически и статистически выверено. И только тогда он понял, сообразил, осознал, поверил (нет, не поверил, но сделал первый шаг к этому), что этими примитивными формулами, этим примитивным компьютером, которому не хватало умишка и памяти вместить в себя еще что-то, кроме простенького калькулятора и текстового редактора, он доказал Существование. Существование Бога. И это вело его к еще более (в конце концов, так ли мало у нас доказательств на Его счет?) сногсшибательному следствию — ему было дано Знамение. Знамение о том, что он Избран.

До тех пор он не подозревал, что за его Помощью стоит что-то еще, кроме собственной совести, собственного желания и собственного везения, всегда сводящими его с теми, кто в нем нуждался. Он иногда легкомысленно к ней относился — позволял себе неделями ничего не делать, болея, валяясь на диване и разглядывая сонных мух. Теперь этому должно положить конец. Прочь легкомыслие, прочь неверие! Изыди.

Размышляя о своем нечаянном открытии, он стал подумывать — не открыться ли ему, не исповедаться ли отцам веры? Поколебавшись, он отверг это. Не нужны ему ни отцы, ни сыновья, ни ученики. Мороки с ними. Не успеешь оглянуться, как продадут за три-дцать-серебряников, распнут и будут плевать в лицо, смеясь. У него слишком много забот.

Он больше не позволял себе расслабиться. Это теперь его Крест, его Работа, пусть и приносящая наслаждение.

Этой ночью он точно знал куда пойдет. После Знамения такое тоже стало в порядке вещей. Он мог сказать — какая это улица, какой дом, подъезд, квартира.

Знал и кто это будет — женщина. Знал — какое Орудие выбрать на этот раз, какой План применить, чтобы Нуждающийся получил по заслугам.

Неспокойные времена требовали скромности и незаметности в одежде. Поэтому он снял с вешалки запачканный грязью плащ с начищенной бляхой ночного курьера, одел его, взял со скамейки форменную желтую кожаную сумку, на широком ремне с погнутой сверкающей пряжкой, которую он вместе с бляхой ежевечерне чистил пастой Гойи,[1] положил внутрь Орудие, нацепил сумку на себя так, что она, как и у всех из гильдии курьеров, висела на животе, предохраняя от нечаянного удара ножом, натянул вязаную шерстяную шапочку, найденную им за городом в заброшенной бане, посмотрел на себя в треснутое зеркало, где трещина проходила точно по его шее, покрутил головой, убеждаясь в обмане зрения, проверил — закрыты ли краны, из которых и так давно ничего не капало, и отключен ли газ, который давали только по великим праздникам, к сожалению уже отмененным, выключил свет (электричество в городе почему-то не иссякало) и вышел из квартиры.

На лестнице никто не встретился, и это не очень озаботило — он подозревал, что в девятиэтажке, наполовину расстрелянной сумасшедшей «Черной Акулой», живет один, а остальные съехали из этих мест в более спокойный район. Он прошел мимо выломанных и целых дверей, перебрался через горки битого кирпича, стекла и железа, упавших с верхних этажей, разнесенных реактивными снарядами, поскользнулся на чем-то липком, сгнившем и дурно воняющем и, наконец, выбрался на свежий воздух, пахнущий дождем, холодом и порохом.

Небо было чистым от облаков и звезд, словно его заклеили черной бумагой. Быстро оглядевшись, как крыса на скотобойне, он одел на избитые и изрезанные ноги новенькие высокие ботинки на толстой тяжелой подошве, которые он до дрожи боялся обо что-нибудь ненароком ободрать, и, чувствуя разливающееся в ступнях тепло, сразу потянувшее в сон и зев, он встряхнулся и бодро зашагал по улице, выпятив грудь, дабы бляха его бросалась в глаза вольным стрелкам и драгунским стаям. Вероятность того, что его могли прихлопнуть не за грош, а просто развлечения ради, была достаточно велика (не в пример той, самой главной вероятности), но до сих пор на него никто не покушался, а от случайных «отморозков» ему удавалось всегда очень удачно нырнуть в кстати подвернувшиеся проходные дворы.

Нуждающийся жил недалеко, а Помощь предстояла несложная. Всего-то надо было пройти один квартал, к тому же ярко освещенный, войти в двухэтажный домик, в которых любили селиться пастыри мира сего, и постучаться в бронированную дверь, отделанную железным деревом, не раз и не два облитую какой-то кислотой, оставившей на резных панелях большие черные пятна, издающие резкий, неприятный запах. Его не удивило благополучие Нуждающегося. Нужда приходит не от недостатка благ материальных, а от скудости благ духовных. Простого семейного покоя, например.

Охраны не было, и так тоже всегда случалось в подобных случаях — то забудут вовремя заступить на дежyрство, то пописать отлучаться, то улицы перепутают. Перед домом стояло несколько машин — все йзрядно потрепанные, с разбитыми ветровыми стеклами, указывающими на то, что их либо неоднократно угоняли, либо хозяева попались рассеянными и постоянно забывали ключи внутри салона. Лавок перед единственным подъездом уже не было — кто-то удачно заложил под них противопехотные мины, и искореженные, с торчащей ржавой арматурой бетонные плиты, изображавшие при жизни места для старушечьих посиделок, теперь вполне вписывались в окружающий ландшафт, дополняя изуродованный противотанковыми ежами фонтан.

Он медленно обошел вокруг фонтана, прислушиваясь к собственным ощущениям и поглаживая ладонью шероховатую ржавчину ежей, затем, повинуясь внутреннему толчку, быстро засеменил к дому, пробежал мимо останков скамеек, опасливо на них покосившись, ожидая увидеть следы свежей крови, неловко зацепился за подвернувшуюся железку, оставив на ней здоровенный клок плаща, вбежал в дом, перепрыгивая через ступеньки, и, боясь опоздать, стал стучать кулаком в знакомую дверь.

Тишина.

Сердце билось быстро, неритмично, делая подозрительные паузы и всхлипы, отчего в голове становилось непривычно горячо, капли пота частой сеткой покрыли лицо, приобретя при этом такую вязкость, что не стекали вниз и казались приклеенными к коже, руки неимоверно тряслись, а в глазах стояла полная тьма.

Ему казалось, что он очень громко кричит, кричит с такой силой, что болит горло, а на висках лопаются жилы, но на самом деле из его рта не вырывалось ничего, кроме хриплого, неспокойного, но все же тихого дыхания.

Пожалуй, это было наиболее трудное и наименее приятное в его работе. После того, когда наконец-то открывали дверь, его мучила сильная жажда, и не оставалось ничего иного, как бесцеремонно отодвинуть Нуждавшегося в сторону, виновато глянув ему в глаза, пробежать на кухню или в ванну, и, припав к как правило отвратительно воняющему крану, пить из него, захлебываясь, давясь и кашляя до рвоты, отвратительную на вкус воду.

Здесь кран открывать не пришлось — вода обильно лилась в переполненную горячую ванну, а из нее прямо на выложенный переливающимися плитками пол. Вкус и цвет у воды в ванной были странными — розовый цвет и сильнейший привкус железа. Уставившись после утоления жажды на эту жутковатую жидкость, он долго не мог понять — что случилось. Когда же вся простота ситуации все-таки дошла до его самодовольного, развращенного постоянными удачами умишка, он понял, кажется, во второй раз в жизни Помощь запоздала.

Не поднимаясь с колен, он со все возрастающим страхом оглянулся и увидел, что женщина стоит в дверях ванной комнаты и неподвижными, полумертвыми глазами смотрит на него. Вылезая из ванны, она надела халат, который, однако, не удосужилась запахнуть, и он с жалостью увидел ее изможденное, покрытое шрамами и ожогами тело, изуродованные цветной татуировкой тощие груди и скованные короткой стальной цепочкой ноги. Халат был ей велик, и рукава свисали гораздо ниже кистей, скрывая самое страшное.

Загребая кровавую воду, он подполз к женщине, неловко обнял ее за колени и, прижимаясь к животу, заплакал от тоски и бессилия. Женщина подняла руки, то ли пытаясь защититься от его ненужной жалости и оттолкнуть это ничтожество от себя, то ли пытаясь погладить по голове и утешить жалкое существо, и манжеты махрового халата сползли вниз к локтям, страшные резаные раны на запястьях раскрылись, как пресыщенные жадные рты, и извергли из себя тугие, плотные фонтаны крови. Горячие струи, ударившие ему в щеки, словно пощечины, мгновенно отрезвили его.

Он вскочил на ноги, подхватил женщину и, путаясь в складках плаща и ремне сползшей на ноги сумки, потащил ее в большую комнату, до последней возможности набитой модным антикварным хламом. Бросив женщину на диван, он, оскальзываясь на кровянистых лужах, вернулся в ванную комнату и выдрал из стены вмурованную туда военную аптечку. К счастью, все, что было нужно, в ней имелось. Подавив дрожь в руках, он профессионально наложил временные жгуты, обильно залил запястья медицинским клеем, останавливая кровь, и туго перемотал раны бинтами.

Во время процедуры женщина была в полном сознании, но не пыталась ни помочь, ни отказаться от его услуг, хотя взгляд ее приобрел если не человеческое, то какое-то живое выражение. Он смущенно оглядел себя — мокрого, перепачканного с ног до головы кровью, словно это он сейчас вскрывал себе вены, залитого клеем и покрытого мелкими ошметками марли. За суетой он забыл о слезах, и они теперь оставили два белесых следа на его немытых щеках — в зеркале напротив это было хорошо видно.

Женщина пошевелилась и что-то сказала. С голосом у нее тоже было не все в порядке, и он ничего не услышал, только увидел слабое шевеление очень красивых, четко очерченных, но высохших губ. Женщина повторила, и только теперь он догадался, что она просит пить. Кажется водку. Он поднялся с дивана, сгреб остатки первой помощи и прошел на кухню. Выбросив все в переполненное мусорное ведро, он выбрал из батареи грязных початых бутылок, взводами стоящих на большом обеденном столе, мойке и подоконнике, наиболее пригодную для небрезгливого человека, глотнул из нее наполовину выдохшуюся сивуху и отнес остатки женщине.

Усевшись на противоположном крае дивана, он стал внимательно разглядывать ее лицо. Тело он ее видел, но теперь был готов поклясться, что оно и голова женщины принадлежат совсем разным людям. Насколько уродливо, а точнее — изуродовано было тело, настолько облагорожено, улучшено, подтянуто было лицо. Тело не любили — его били, трепали, насиловали, издевались и унижали. Лицо любили — его целовали, украшали золотом, выставляли на показ друзьям, водили к косметологу и пластическому хирургу. И за всем этим скрывались фальшь и безумие ее творца. Да и сама женщина была фальшива, как крашенная блондинка. Он был разочарован. Вот кому выпала честь сегодня стать спасенным. Жаль, очень жаль.

— Все очень просто, да? — спросил он женщину. Она попыталась ответить, но он предостерегающе поднял руку. Сходив в ванную, он принес свою почтальонскую сумку и поставил у своих ног.

— Все очень просто, — утвердительно продолжил он. — Все имеет свою цену, все продается и покупается. Особенно просто это в наше время. Глупые древние думали, что все-таки главные вещи на свете не купишь — здоровье, любовь и друзей. Так ведь нет же, снова ошиблись! Ну, с друзьями это просто. Проблему решили умные люди задолго до нас — имей сто рублей и будешь иметь сто друзей. Друзья оптом и в розницу! На любой вкус и цвет! Вам кого завернуть? Вон того чернявенького? Жалуетесь, что недолго служат? Что предают при каждом удобном случае? Что с Новым Годом не поздравляют? Что жену вашу в постель затащить пытаются? Ну, так ведь, батенька, претензии не к нам, а только к себе, только к себе. За сколько купили, на столько и получили. Верные, отзывчивые, умные друзья, они дорого стоят, их на каждом углу не купишь. А купив, потакать им надо. Что? Может, вышеупомянутую жену им в постельку положить? А что, может, и положить. Делиться с другом надо. Здоровье, спрашиваешь? Сложная проблема была. Это не друзей, это самого себя купить надо. Это и посложнее, и подороже будет. Благо — всякие пересадки органов открыли, и теперь как машина — поменял запчасти и дальше дыми, воздух порть. Можно даже и молодость вернуть, и потенцию. Да и с самими запчастями попроще стало — людей сейчас много пропадает, кто их искать будет? С любовью — это да, труднее всего оказалось. Помучиться с ней пришлось. Как-то все-таки не хочется любви откровенно продажной. Шлюхи лишь на час хороши, а ведь хочется, чтобы кто-то тебя и за шею обнял и так, честно-честно глядя в глаза, сказал бы, что любит, что жить без тебя не сможет, такого тупого, волосатого, с атрофированной речью. Но не зря в сказках о зелье любовном трепались. Открыли же, медики-биологи наши головастые! И всего проблем — одна инъекция, и ты без него действительно жить не можешь, сгораешь вся от любви и нежности. Химия! Отвратительно, конечно, но и тебя никто не тянул. Сама согласилась? Сама, сама, по глазам вижу.

Женщина механически кивала в такт его проникновенного монолога и вздрагивала от его выкриков. Сомнительно, что она понимала — о чем он разглагольствует, и, главное, почему он об этом разглагольствует. Ее умишко в этом ничего не соображал. Вещь, она и есть вещь, даже если любит и разговаривает. Все было ясно с самого начала.

— Это грех, дочь моя, — ласково прогнусавил он, изображая знакомого батюшку и расхохотался. — Нет, тебе этого не понять. Нуждающийся в помощи никогда не осознает, что он совершает с душой своей. Грех самоубийства отвратителен и скверен, но как это объяснить самоубийце? И надо ли это объяснять? Он свой выбор сделал, и его не переубедить, а спасти, Помочь надо в этом долг живущих.

Женщина посмотрела на свои замотанные запястья с проступившими пятнами крови, губы ее задрожали, и она все так же беззвучно заплакала. Он разозлился и расстроился.

— Не в этом Помощь моя, не в этом, глупая женщина, а вот в этом и только в этом, — он распахнул сумку и достал Орудие. Женщина замерла и вряд ли что сообразила в последние мгновения своей адской жизни, когда пули разнесли этот насквозь пропитанный фальшивыми чувствами, фальшивыми желаниями, фальшивой любовью, этот никчемный и пустой мозг. Смерть всегда отвратительна. Жизнь с трудом уходит из тела, заставляя его корежиться в судорогах, вызывая ни с чем не сравнимое чувство ужаса у тех, кто до этого смерть видел только в кино.

Он набросил на еще подрагивающее тело Спасенного простыню, мгновенно пропитавшуюся кровью, сунул пистолет в сумку, печально огляделся и побрел к выходу. Печаль не покинула его и тогда, когда прикрывая за собой массивную дверь, он почувствовал на своем плече тяжелую руку, закованную в металлическую рукавицу. Противно взвыли встроенные в нее микротяги, наматывая на катушки кевларовые нити, пальцы сомкнулись на плече смертельной крабьей хваткой, шипы, усеявшие всю поверхность ладони, легко пробили плащ, свитеры, майку и впились в кожу раскаленными гвоздями. От быстрой смерти спасла курьерская экипировка. Его развернули лицом к охранникам и припечатали к многострадальной двери, отчего та сразу же захлопнулась.

Охранников было трое. Тот, который владел металлической рукой и имел жабью рожу, по наследившему в глазах интеллекту походил на главного. Остальные двое загораживали плечами пути отхода вверх по лестнице и вниз в подъезд, и тупо смотрели на попавшегося. С мебелью он разговаривать не привык, поэтому сразу обратился к металлоемкому охраннику, очень надеясь на то, что мозги у того работают все-таки не на микротягах и кевларе.

— Письмо у меня, — виновато пробормотал он, — письмо принес я. Меня попросили — занеси сюда, очень нужно. Я и понес. Работа у меня такая. Сказали принеси, я принес. Не сказали, я и не пойду никуда. А вот пришлось идти. Иди, говорят, очень нужно, письмо важное, в руки отдай, не в ящик почтовый, а прямо в руки. А мне-то что, я человек подневольный, мне дают письмо, я несу, плати только, мил человек, куда хочешь доставлю, я и пришел, постучал в дверь, женщина письмо взяла и закрыла сразу, чаевые не полагаются, я понимаю, мне-то заплатили, еще тогда, сказали — неси на такую-то улицу, в такой-то подъезд, отдай прямо в руки, заплатили сразу, про чаевые ничего не сказали, а мне-то что — сказали, я и несу, ты плати только, я и тебе принести могу, а женщина письмо взяла, но не сказала ничего, только посмотрела на адрес и заперлась, я-то что человек подневольный, сказали неси, я несу, не сказали — я стою, а тут-то сунули в руки и говорят — срочное письмо, бегом давай неси, заплатили хорошо, не жалуюсь, хорошо, правда, здесь чаевых не дали но я не в обиде заплатили уже а чаевые они дело добровольное хочешь давай не хочешь не давай а мне-то что я человек подневольный сказали я и несу не спрашиваю плати только хорошо заплатишь быстро донесу мало заплатишь тоже донесу но не так быстро помедленнее…

— Заткнись, придурок, — наконец прервал его речь железнорукий, когда смысл сказанного все-таки дошел до его умишка. Он с облегчением заткнулся — так изъясняться дело нелегкое, этому тренироваться долго нужно, чтобы до последнего дебила смысл дошел. Мне-то, понимаешь, что — сказали идти, я иду, не сказали… Тьфу ты, напасть!

Охранник с сожалением разжал руку, и он сполз по двери на ступеньку, а железнорукий остервенело замолотил в дверь. С хозяйкой здесь не церемонились.

Он с ужасом смотрел на это действо, а перед его внутренним зрением разыгрывалось происходящее сейчас в квартире — кровавая простыня начинает слабо шевелиться, из-под нее выпростаются сначала забинтованные руки, затем тело с трудом приподнимается и усаживается на испачканном мозгами и костяными осколками диване, развороченная голова, напоминающая взорвавшуюся банку с перебродившим вареньем, на которой не осталось даже глаз, каким-то образом поворачивается из стороны в сторону, и тело встает на ноги. На нем еще одет тот самый махровый халат, бывший когда-то белым, а теперь окрашенный so все оттенки крови — ближе к страшной дыре наверху оно черно-красного насыщенного цвета, который степенно к ногам переходит в розовый. Кровь словно лаком покрывает обнаженные шею, грудь, живот и безобразными ручейками стекает к ухоженным ступням — безо всяких мозолей на пятках и пальцах, с полированными ногтями и выщипанными волосками. Тело хорошо ориентируется в комнате — несмотря на отсутствие глаз оно аккуратно обходит все препятствия, стоящие у него на пути, подходит к двери, ощупывает мертвыми изрезанными руками сложный замок, каким-то образом находит нужную комбинацию…

В ужасе от своей фантазии он сжался, зажмурился… но ничего не происходит. Замок не щелкает, дверь не открывается.

— Опять в ванной, — раздраженно помогает объясниться маленькому ночному курьеру железнорукий, — Кыш отсюда, падаль.

Он поднимается с холодной бетонной ступеньки, кое-как поправляет сползшую на спину сумку, надевает шапку и, по стене огибая охранников, не соизволивших пошевелиться, выползает на тьму божью, освещенную дежурными фонарями и прожекторами. Плащ снова оставляет здоровенный лоскут на подлой арматуре. Но это мелочи. Сегодня подозрительно все идет не так, как всегда. Он никогда не сталкивался с охранниками (естественно, в тех местах, где они были) ни на входе, ни на выходе. Благо, он теперь всегда тщательно разрабатывал План и умел лицедействовать. Да и для таких тупиц, наверное, достаточно было быть просто немного сообразительным. Хотя нет, не достаточно. Как раз такие костоломы при полном отсутствии каких-либо проблесков мыслей отличаются звериным чутьем на опасность и звериной же подозрительностью, что сразу нашло свое подтверждение — не успел он отойти на десять шагов от проклятого дома, как его окликнули.

Он заколебался — вернуться назад, как и приказывают, или припуститься бегом до ближайшего переулка. И то, и другое было плохо — если он снова зайдет в подъезд, то вырваться из него будет уже не так просто, как в первый раз — у двуногих ящеров к нему возникли новые вопросы, и он сомневается, что сумеет на них ответить — например, почему из-под двери вытекает бурный поток розовой воды. Бежать тоже опасно — как назло, улица была расчищена от куч мусора и сожженных остовов автомобилей и бронетехники — и его могли подстрелить. Умирать очень не хотелось, и он выбрал компромисс — остановился, как вкопанный, на том месте, где его застал крик охранника и стал глуповато озираться, для пущей достоверности достав из кармана пачку фирменных бланков для записи очередного заказа на доставку почты.

Невзначай оглянувшись, он увидел, что к его приятелям присоединилось новое действующее лицо. Внутри сразу все не то чтобы похолодело, но просто заледенело, заморозилось, превратившись в какие-то стеклянные елочные игрушки, готовые разбиться при первом же шаге. Люди неторопливо приближались к нему, весело ухмыляясь в предвкушении очередной проделки. Они были даже довольны, можно сказать. Скандальная бабенка, которую охраняли, до смерти им надоела, поэтому они не очень-то и расстроились, обнаружив, что с головой у нее как всегда не все в порядке, но только болезнь перешла в открытую фазу.

В руках у них не было огнестрельного оружия, но все они, включая старого знакомого, пока его за этим Маскарадом не узнавшего, были экипированы колюЩими, режущими и бьющими предметами. Железнорукий поигрывал внушительным тесаком, который он после употребления в дело, видимо, никогда не протирал, отчего некогда блестящая сталь превратилась в сплошную ржавчину. Две гориллы-близнецы несли перекинутые через плечи металлические цепи, из особого эстетства украшенные рыболовными крючками всех размеров. Знакомец же скромно надел на обе руки по кастету с длиннющими шипами.

Прикидываться больше не имело смысла. Взвизгнув, как поросенок под ножом, он развернулся и побежал, но при этом произошло нечто странное — воздух сгустился, приобрел кисельную вязкость, асфальт под ногами, наоборот, утратил твердость, стал прогибаться под его семенящими ногами, прилипать, как смола, к подошвам ботинок. Неимоверными усилиями ему удалось добраться до ближайшего узкого переулка, для чего на последних метрах дистанции пришлось встать на четвереньки и продолжать скачки таким образом.

Ввалившись в переулок, он на радостях издал победный вопль, поднялся на ноги и со всего маха врезался в металлическую сетку, перегораживающую ему путь к долгожданной свободе. Он лихорадочно стал осматривать и ощупывать ее в поисках всевозможных дыр, щелей и незапертых дверей. Нет, щели и дыры, конечно, были. Через них на эту и на ту сторону могли просочиться дикие собаки и кошки, но человеку здесь хода не было. Поняв, что оказался в ловушке, он задрал вверх лицо и испустил тоскливый вой в пустое черное небо.

Свет фонарей на главной улице угловатыми, небрежными линиями очерчивал черные силуэты его преследователей. Они шли за ним не торопясь, докуривая сигареты, обмениваясь подобными случаями из своей жизни и смеясь над никчемностью человеческой жизни вообще. Они знали о сетке и растягивали собственное удовольствие. Убивать для них тоже было наслаждением.

В ужасе и тоске он нащупал в сумке Орудие, вытянул его оттуда и попытался направить в их сторону. — Он бы никогда не смог в них выстрелить и знал об этом. Человеческая жизнь священна, как бы вредоносна для окружающих она ни была. Он мог только Помогать, но не убивать. Он надеялся, что увидев в его руках Орудие, которое, как люди непосвященные, они примут за пистолет, преследователи оробеют, испугаются, сложат у своих ног страшные железки и, подняв руки, отойдут от него на почтительное расстояние, выпуская его из капкана. Но у него ничего не получалось — протестуя против столь кощунственного использования, Орудие налилось невероятной тяжестью, из-за чего его нельзя было не только направить на цель, но и просто удержать. Пистолет выпал из рук, звонко ударившись о булыжники, и он остался безоружным.

Слаб человек против куска железа. Слаб и неумел против удара кулака. Слаб, неумел и беззащитен против грубых слов и оскорблений. Самое страшное оскорбления и грубость. Любое насилие начинается с морального унижения. И это самое главное. Их пища — страх человеческий, боль человеческая им ничто.

Докурив свои сигареты, четверка минут пять с деланным безразличием разглядывала его, вжавшегося в стальные переплетенья сетки и прижавшего руки к груди, словно этот умоляющий жест мог ему чем-то помочь. Все ему казалось бесконечным кошмарным сном, от которого не было пробуждения.

— Ну что, дружок, — сказал лениво знакомец, — свиделись? Со свиданьицем, значит, — так же лениво он Шевельнул рукой, в воздухе свистнула леска, свинцовое грузило угодило ему в зубы, а здоровенный крючок впился глубоко в щеку. Он застонал от боли, а потом заорал еще сильнее, когда этот рыболов-любитель резко дернул леску к себе, выдирая большой кусок мяса. От подсечки и боли он упал на колени, зажимая дыру, сквозь которую можно было увидеть его гнилые кривые зубы.

Мучители приблизились еще на шаг. Знакомец брезгливо очистил крючок от свисавшей с него плоти и стал снова раскачивать его для нового броска. И тут начался ад.

Его приближение было неуловимым-тихим, спокойным, мягким и уверенным. Что-то привычное, обыденное сдвинулось в переулке со своей точки, и люди это ощутили. Они замерли на своих местах-, словно в ожидании колоссального тектонического толчка, когда знаешь, что будет сильнейший удар и мир посыплется, словно разбитое стекло, но не знаешь еще в какую сторону бежать, чтобы спастись. В воздухе сгустилась тьма, и хотя фонари еще светили, но уже ничего не освещали, утопая, будто в тумане. Стало нестерпимо холодно, очень холодно, а потом раздался Голос.

Он все еще стоял на коленях, не имея сил пошевелиться, когда девятый вал страха и ужаса захлестнул его. Волосы на голове и теле вздыбились, как наэлектризованные, сердце остановилось, он не мог сделать ни вздоха. Наступило жесточайшее удушье, и он стал умирать.

— Бандерлоги, — сказал Голос, — повернитесь ко мне. Я, Каа, пришел станцевать для вас пляску смерти…

Мучители послушно повернулись лицом к говорившему и спиной ко все еще стоящему на коленях живому трупу. Каа шагнул из темноты, и странный, человекоподобный, абсолютно черный силуэт обрисовался на фоне ночи. В нем нельзя было различить деталей — просто кто-то вырезал из куска залитой чернилами бумаги пародийную фигурку человека со слишком широкими плечами и крохотной круглой головой, катающейся на них.

— А это что за чучело? — прорезался у кого-то голос, и умирающий признал в нем железнорукого.

— Вот это я люблю, — сказал Каа ледяным голосом, опять заморозившим подавшего ненароком признаки жизни охранника. Фигура выплюнула черное крыло, которое на конце медленно изогнулось, истончилось, затвердев зловещим серпом, внутри расползающейся кляксы что-то загудело, и назвавшийся Каа наплыл на железнорукого. Бездонное полотнище колыхнулось, вгоняя в переулок поток мерзлого воздуха, скрипящего ледяными кристаллами зубов, тут же мертвой хваткой вцепившимися в стены домов, решётку и землю.

Белизна обсыпала мукой людей, прорисовала занесенный перед жатвой серп. Крохотные разноцветные звездочки заискрились в бездне плаща Каа, уже полностью перегородившего выход, но продолжавшего разрастаться куда-то в кирпичные стены, бесшумно и неотвратимо растворяя их и загибаясь вовнутрь, точно приготовившись принять в объятия жизни людей.

Звезды сложились в нужный знак на клочке бездны, серп, вознесенный под самые крыши, неправдоподобно прямо, без всякого намека на существование сжимавшей его, пусть и фантастически громадной человеческой руки, съехал к железнорукому и стал быстро разрезать его на части, словно старинный мастер-силуэтист перекраивая ножницами неудавшийся профиль привередливого вельможи.

Орудие отрезало неудавшиеся плечи силуэта, снесло половину головы, замерло, задумавшись, и, окончательно решившись, поколдовало над телом и ногами. Последние сечения были настолько ювелирны, что туловище железнору-кого стало разлетаться, как клочки бумаги, лишь после того, как мастер занялся гориллами. За десять секунд гориллы такими же грязными клочками свалились на землю и, наконец, пришла очередь знакомца.

Звук от разрезов напоминал рвущиеся промокашки — до дрожи противный и вязкий.