"Иероглиф" - читать интересную книгу автора (Савеличев Михаил Валерьевич)

Глава 2. Начало расследования

Народная примета — если вам ранним утром звонят по телефону, то значит в мире случилась очередная гадость.

Не открывая глаз, Максим поднял трубку стоящего на полу под кроватью разбившего тишину аппарата и прижал ее к уху, не имея ни сил, ни желания не то чтобы сказать туда нечто вроде «алле» или «да», но и просто нечленораздельно промычать в оную. Звонивший его повадки знал и просто сообщил, не дожидаясь ненужных сантиментов и приветствий, где, когда и по какой форме. Выронив трубку, Максим с трудом перевернулся на спину, ощущая боль в затекших мышцах. Глаза удалось разлепить только после того, как он соскреб с ресниц наслоения противного гноя, постоянно скапливающегося там, стоило только прикрыть веки. Несколько минут он таращился в грязный потолок, приходя в себя и соображая почему же ему так плохо.

Вскоре все разъяснилось. Привычку спать в кровати в одежде, причем полусидя, подоткнув подушку, он приобрел давно, но в последнее время, в связи с растущим душевным беспокойством, стал класть на колени поверх одеяла еще и автомат или что-то подобное по скорострельности и убойности. Этой ночью он почему-то спал крепко, но, видимо, здорово ворочался и сполз в горизонтальное положение. Автомат съехал с коленей прямо ему под бок, и на нем-то он всю ночь и яроспал. Обильная оружейная смазка окончательно привела в негодность простыню, оставив на ней огромные коричневые жирные пятна, будто Максим жарил там глазунью из страусиных яиц. К счастью, затвор автомата был на предохранителе.

Сев на кровати, он поставил машинку в ближайший угол и принялся энергично растирать заросшую щетиной рожу, пытаясь этим как-то взбодрить себя. Умываться он перестал тоже давно — с того случая, когда какие-то шутники слили в городскую канализацию пару цистерн ртути, из-за чего из крана нередко выпадали большие и маленькие блестящие шарики этого очень полезного для человеческого организма металла.

Голова болела ноющей тупой болью, сейчас сосредоточившейся где-то на затылке, почти у самого основания черепа, временами посылая чувствительные разряды в темя и виски, и не было от этого никакого спасения. Разве что сидеть вот так на кровати прямо, закрыв глаза в полудреме, не шевеля ни рукой, ни ногой, дожидаясь, пока боль стечет полностью в позвоночник, и держать ее там, стараясь снова не расплескать на затылок и виски. Увы, это было невозможно.

Максим расшнуровал свои десантные ботинки, размял ноги и ступни руками, снял и выбросил носки в огромную кучу старого грязного белья, за неимением другой мебели в комнате, кроме солдатской панцирной крбвати и автомата, сваленного прямо на немытый и неметеный пол, обильно унавоженный банками, пакетами, обертками, коробками из-под пищевых полуфабрикатов; надел новые носки, достав их из-под матраса, влез в ботинки и снова туго зашнуровался.

Пройдя в туалет, он перед зеркалом расчесал свои длинные волосы с обильной проседью, отчего они казались немытыми даже в тех редких случаях, когда он это все-таки делал, собрал их на затылке и сплел черным кожаным шнурком в тугую косичку. Одел с темными микроскопическими стеклами очки, валявшиеся там на полке рядом с запыленными мылом, зубной пастой и ржавым бритвенным набором, точным движением сбил их на кончик носа, мрачно себе подмигнул и вернулся в комнату. Так, очки, косичка, пистолет — все на месте, плюс сонливость и головная боль. Можно отправляться по делам службы.

Выглянув напоследок в окно кухни, Максим особых изменений на улице не узрел. Сожгли еще одну машину (к счастью, не его), приблудный танк исковеркал весь асфальт и снес пару деревьев, над которыми уже трудились заготовители дров, а здание напротив приобрело еще одну дыру в фасаде, когда оттуда какой-то сумасшедший среди ночи стал обстреливать дерущихся собак. Профессионал-гранатометчик быстро его заткнул.

Проводя рутинную утреннюю рекогносцировку, он автоматически разобрал и собрал пистолет, вставил обойму и передернул затвор. Вытерев руки о кухонное полотенце, Максим вышел из квартиры, запер дверь на два хилых замка, подсоединенных, правда, к мощному фугасу направленного действия, о чем честно напоминала надпись, собственноручно им сделанная кривоватыми ядовито-зелеными буквами прямо под неработающим звонком.

На первых порах данного нововведения соседи опасливо сторонились его двери и уже подумывали о переезде в пустующую квартиру на другом конце города, пока Максим как-то вечером не приволок им баллистические расчеты и не убедил стариков, что злоумышленника, если таковой появится, просто-напросто ударной волной и фонтаном напалма точно-точно выбросит в проем неработающей с незапамятных времен лифтовой шахты, где он и сгорит, даже не особенно воняя. А Максиму и его соседям только и останется делов-то, как поменять двери, очистить от копоти и побелить коридор, да заново переложить рухнувшую стену его, Максимовой, квартиры (а это он, в любом случае, брал на себя).

На лестнице он снова постоял, прислушиваясь к шумам и шорохам просыпающегося дома. Все было как обычно — только-только начинавшие появляться звуки на первых порах смахивали на тараканью возню на ночной кухне. Хлопали редкие двери, выпускающие своих хозяев и их случайных гостей в темноту очередного промозглого дня, на улицах начинались уборочные работы и стихали последние перестрелки.

Громко зевнув, Максим стал беззвучно спускаться, не приближаясь к перилам и обтирая грязную штукатурку левым рукавом своего необъятного длиннющего плаща цвета хаки, под которым можно было незаметно спрятать, кроме бронежилета, пистолета, пары автоматов и чертовски неудобной комбинационной машины, еще и небольшую противотанковую пушку, при условии, что колеса от нее он покатит отдельно.

Любители подстерегать людей в подъездах обычно занимали позиции либо на самом верху дома, либо внизу. Обзор сверху давал им возможность здорово повеселиться, отстрелив кому-нибудь при случае кисть или целую руку, так как местная интеллигенция придерживалась дурной привычки держаться за перила. Более мрачные дяди и тети хоронились в подвалах и подъездах, предпочитая работать ножами и удавками. Впрочем, такие маньяки становились большой редкостью, экзотикой, после того как сообразительное население поняло, что умение изготовить в домашних условиях из воды и сахара приличную бомбу, а также правильно ее установить, является первейшим после умения писать в унитаз, а не в собственные штаны.

Без приключений добравшись до низа, Максим вышел из подъезда, быстро осмотрелся поверх очков и направился к своему броневичку, такому неуклюжему, но такому родному и милому. Броневичок за ночь застоялся — обидевшись на хозяина за то, что тот вчера не удосужился накрыть его брезентом, предохраняя против дождей и бездельников с ножами, любящих царапать нехорошие слова на лаковых покрытиях чужой собственности, он долго не желал заводиться, отчего Максим стал беспокойно оборачиваться в поисках притаившегося на заднем сиденье чудовища, а затарахтев, почему-то погнал в салон исключительно ледяной воздух, от которого Максима пробрал такой озноб, что непрестанно хотелось зевать, плечи занемели, а ноги почти свело судорогой. Пришлось пару раз шарахнуть кулаком по кондиционеру, тот образумился и устроил в автомобиле небольшую медеплавильную печь.

Максим натянул свои неизменные замшевые перчатки веселенького поросячьего цвета, с отрезанными пальцами, погладил нежно маленький руль машины и выехал со двора.

Город просыпался, хотя, строго говоря, это нельзя было назвать пробуждением. Так встречает каждый холодный, протекающий дождями и снегом день измученный жизнью протрезвевший алкоголик, который не может сбежать даже в самый короткий, беспокойный, наполненный невнятными кошмарами, но все же сон. Город лишился воспоминаний, и сон физиологически стал ему не нужен. Не было теперь необходимости переосмысливать прожитые дни и выпускать на краткосрочную прогулку монстров подсознания. Жизнь стала смертью, а монстры давно обрели долгожданную свободу в реальности.

По разрушенным улицам медленно передвигались машины, огибая еще неубранные груды и останки разрушенных ночью домов, рваные воронки шальных бомбардировок, кучки спящих прямо на асфальте людей, окруженных как великой китайской стеной рядами узлов, коробок и чемоданов, и останавливаясь перед не снятыми шлагбаумами ночного военного патруля.

Дула серых танков пристально смотрели на небольшие очереди машин, водители которых предъявляли пропуска изможденным недосыпаньем и недоеданием солдатам, словно размышляя — а не пальнуть ли с горя и тоски, безделья и скуки, голода и сонливости по всей этой сумасшедшей гражданской жизни, такой же скучной, тоскливой и голодной.

Из-за спешки Максим в очередях, даже относительно быстро двигающихся, позволить себе стоять не мог и поэтому нагло подсекал машины дремлющих водителей, чуть ли не чиркая по фарам и радиаторам многострадальным бампером броневичка, совал в нос очумелым патрульным первое попавшееся удостоверение, на поверку оказавшимся бэйджем участника конференции акушеров, прошедшей в городе несколько десятков лет назад, когда такие вопросы еще имели хоть какую-то актуальность.

Фотография в стерильной маске и шапочке, заверенная внушительными печатями и росписями, которые Максим в редкие минуты вдохновенья подделал сам, зашифровав в них некий уже забытый им афоризм, производила впечатление на солдатиков — они начинали при этом суетиться, махать руками, брызгать слюной, матерясь на нерасторопный шлагбаум, сами бежали развязывать Веревку, которую тщательно завязывали после каждои проверенной и пропущенной машины, и услужливо махали задремавшему в это время Максиму, моля Бога, чтобы эта «шишка» миновала пост без задержек и скандалов.

Из-за возникших ночью пожаров некоторые проторенные улицы были закрыты пожарными командами, и Максим начинал мучительно вспоминать карту города и ближайшие объездные пути. Некоторые воспоминания заводили его в тупик или к разведенным мостам, и приходилось, опустив пуленепробиваемое ветровое стекло, обращаться к пугливым аборигенам, чьи кучки вокруг колонок и перед хлебными магазинами являлись эмбрионами чудовищной очереди-метастазы, алчущей воды и хлеба, которая разрасталась максимально к полудню и измельчалась, растворялась перед самым заходом солнца.

Аборигены, на дух не переносившие автомобили и, особенно, их хозяев, часто указывали ложные направления, по которым можно было попасть во-о-о-н на ту улицу. На во-о-о-н ту улицу, оказывалось, можно было попасть по этому проходу, только если бы Максимов броневичок научился летать, нырять и нуль-транспортироваться сквозь непроницаемые высоченные кирпичные заборы, укрывающие не то военные базы войск усмирения, не то консервные заводы по производству килек в томате.

Абсурд города, лабиринт улиц и враждебность людей стали угнетать Максима. Запас времени у него еще был, к тому же утешала мысль, что если бы его присутствие так уж действительно было нужно Обществу, то за ним прислали бы вертолет или, хотя бы, сопроводительный танк, а не заставили в полном одиночестве Добираться до места происшествия.

На одной из площадей, совсем уж недалеко от цели его поездки, Максим увидел рассевшуюся там стаю «Черных акул». Машины и экипажи отдыхали после ночного рейда, распространяя в окружающем пространстве пронзительные запахи напалма, солярки, сгоревшего пороха и раскаленного металла.

Винты вертолетов медленно крутились и затихали, показывая, что расчет только-только упал на землю. Пилоты и стрелки в черной униформе вылезали из кабин и ложились прямо на бетон и кое-где уцелевшие клумбы с ржавыми останками каких-то кустарников и травы.

Командиры сгрудились в пересохшем бассейне, оседлав кошмарных лягушек, рыбок и русалок, и обсуждали что-то, тыкая пальцами в планшеты с полетными картами и воспроизводя руками ночные маневры и виражи своих «акул». Кое-кого из них Максим хорошо знал и поэтому посчитал своим долгом притормозить, просигналить и помахать оглянувшимся спорщикам.

Наконец, он был вынужден остановиться перед милицейским заслоном, перерезавшим улицу. Угрюмых профи (не в пример армейцам, откормленным и выспавшимся) с автоматами, в касках с компьютерными терминалами и бронежилетах с многочисленными кармашками, набитыми разной колюще-взрывающейся мелочью, какой-то умник расположил так, что кое-кому из них пришлось стоять по колено в луже ржавой воды, изображавшей еще один фонтан, дабы сохранить идеальную прямизну заслона. В двухстах метрах дальше можно было разглядеть металлические затылки другой такой же прямой линии, а между ними и разыгрывалось основное действие сегодняшнего утра.

Там суетилось неимоверное количество народа, представляющего пестрое смешение белых халатов медиков, серых армейских кителей и фуражек, голубой милицейской формы с золотыми погонами и казенных штатских пиджаков контрразведки и службы безопасности. Многочисленные машины «Скорой помощи», милицейские и армейские джипы, патрульные броневики освещали это столпотворение фарами, красными и голубыми мигалками, импульсными прожекторами, применявшимися когда-то для ослепления демонстрантов, и оглашали его сиренами противовоздушной обороны, хлипким бибиканьем и воем работающих двигателей.

Скопившееся облако смога, представляющего адскую смесь полупереваренных высокооктанового бензина, соляры и газа, человеческого с гнильцой дыхания и пота, пыли, грязи и бумажного крошева, поднимаемых винтами висевшего на уровне пятого этажа вертолета, почему то не растекалось дальше выставленной охраны, и с каждой минутой вся эта картина на глазах Максима теряла четкость, яркость и цвет, как изображение в медленно угасающем телевизоре.

Посмотрев на добросердечные рожи охранников, Максим решил не рисковать со своей акушерской халтурой и тщательно отобрал в бардачке из груды всевозможных удостоверений и паспортов всех родов войск, служб и званий, объединенных только его фотографией и фамилией (он считал ниже своего достоинства именоваться кем-то иным, например Иваном Сидоровичем Петровым), книжицу полковника флотской разведки с мужественной фотографией в бескозырке, еще раз проверил и снял с предохранителя пистолет, и вышел в плотную водяную взвесь холодного дождя.

Плащ, из которого водоотталкивающий состав был вымыт еще ливнем, вызвавшим мировой потоп, мгновенно намок, отяжелел и стал неприятно липнуть к ладоням рук, предусмотрительно засунутых в карманы. Капли, висевшие в воздухе, при ходьбе все больше оседали на лице и волосах, наливались, словно кровососущие, и начинали свое медленное путешествие со лба через брови, глаза, нос и щеки к подбородку, застревая и снова выползая из зарослей щетины и падая на шарфик и воротник плаща.

Особо вредные дождинки залепляли и без того больные опухшие глаза, вызывая обильное слезоотделение, как чистка лука, поэтому пришлось поступиться правилами и поднять очки с кончика носа на переносицу. Темные стекла, и яркий солнечный день превращавшие в ночь, зрения особо не улучшили, к тому же никто не догадался установить на них дворники, отчего Максим чуть ли не на ощупь добрался до ближайшего к нему милиционера, догадавшись о его присутствии, лишь когда острые шипы ограждения впились ему в бедра и колени. Он помахал раскрытым пропуском там, где, как он предполагал, находились глаза милиционера и кратко представился.

— К капитану, — не менее кратко ответствовал собеседник хриплым простуженным голосом, из чего Максим заключил, что укоренились они здесь часов пять-шесть назад — вполне достаточный срок для гриппа, хронической ангины и ларингита. Ходили слухи о начале выпуска на немногих до сих пор еще работающих военных заводах бронежилетов с подогревом, охлаждением, зеркалом заднего вида и пропеллером на заднице, но скорее всего это был профессиональный фольклор, сохранившийся с незапамятных времен.

Максим вопросительно задрал брови, а милиционер качнул головой куда-то влево. Влево, как и вправо, было скрыто в глубоком мраке очков, конъюнктивита и лукового дождя, но, доверяя слову человека служивого, Максим пошел вдоль ряда этих гвардейцев, как посол далекой страны, принимающий почетный караул. Он шагал, по дурной привычке сунув руки снова в карманы и растопырив локти на неимоверную ширину, нарушающую все правила человеческого общежития. Не раз и не два правый локоть заезжал по ни в чем не повинному караулу, но посла никто не посылал, а только отклонялись чуть-чуть назад, пропуская его мимо себя.

Максим решил, что дело худо, раз сюда нагнали совсем свеженькие войска, еще сохранившие спокойствие и невозмутимость, так необходимые при спецоперациях, но не мог представить — что же здесь произошло. Посадка инопланетян и явление Антихриста и то не тянули на необходимую тяжесть содеянного. Впрочем, ему было на это абсолютно наплевать. Его дело маленькое. Сказали — выполняй, выполним, не сказали — спать ложимся. Вселенная, в основном, состоит из пустоты, зачем же мозгам переть против природы?

Капитан был примерно тех же габаритов, что и Максим, и они ощутили друг к другу вполне объяснимую симпатию. Диковатый вид полковника капитана не смутил — он очень доброжелательно изучил его документы, сличил фотографию и оригинал, пошутив на тему их полного несоответствия, вернул документы, позвонил по мобильному телефону, снова забрал удостоверение, продиктовал невидимому собеседнику фамилию и номер бланка, видимо, по его же просьбе, проверил бумагу на запах, на вкус и на просвет, отчего у Максима появилось невесть откуда давно забытое брезгливое желание сейчас же выкинуть этот обсопливленный, обмусоленный, намоченный дождем и обгрызенный документ, который он принял обратно во второй раз двумя своими немытыми пальчиками. Урны рядом не было, он сдержался и запихал корочки в мокрый карман плаща.

Капитан продолжал переговоры по телефону, которые Максим не понимал из-за внезапно возникшей у милиционера шепелявости, гнусавости и дурной привычки изъясняться сокращениями, цифрами и профессиональным милицейским жаргоном.

Наконец, на секунду оторвавшись от столь увлекательной беседы с логопедом, капитан выразил недоумение тем, что Максим все еще продолжает стоять рядом, развесив язык и уши, вместо того, чтобы идти по своим делам, тем более что документы у него в полном порядке, а ему, капитану, еще полтора часа назад поступил приказ без расспросов пропустить на место оперативной работы человека, со внешностью как две капли воды похожей на внешность товарища полковника. Максим в сердцах сплюнул под ноги, горячо пожал руку капитану, собрал свои развешенные язык и уши, и перемахнул в зону боевых действий.

По уже устоявшимся миграционным потокам, переносившим оперативников, военных, врачей и подозрительных штатских мимо него, к нему и от него, изредка нарушаемым хаотичными турбуленциями в виде рокировавшихся машин, и круговыми волнами от упавшего в поток весомого военного чина со свитой и челядью, Максим определил эпицентр этой бури в стакане и стал продираться в том направлении, с особым удовольствием расталкивая попадавшихся под руку полковников и генералов и демонстративно приветствуя братишек с флота.

Целью его оказался узкий закуток между двумя домами, с чудовищными псевдоколоннами, уродливо выпирающими балконами, изъязвленных дырами от осыпавшейся штукатурки, обнажившей криво положенные кирпичные ряды. Архитектурные близнецы были сращены, начиная со второго этажа, узкими балкончиками-переходами, теперь разделенные примерно посредине (у кого как удалось по наглости и нахрапистости) деревянными щитами, кирпичной кладкой и даже (на седьмом этаже) железной секцией какой-то старинной ограды с острыми пиками наверху и примотанной криво к одному из прутьев табличкой с красным черепом над скрещенными берцовыми костями.

Переулок, был еще раз огорожен, но на этот раз только символической веревкой с висящими изодранными красными флажками. Несмотря на такую скромность, народ от нее шарахался, вился поблизости, облизываясь, пуская слюну и скуля от страха. Еще сверху, от дождя, это место было закрыто полотнищем грязного полиэтилена, прибитого на уровне человеческого роста прямо к стенам многострадальных домов. В навесе скопилась дождевая вода, для которой не додумались предусмотреть сток, и он начал угрожающе провисать, грозя обрушиться на землю и выплеснуть на людей малоаппетитную жижу.

У волчьих флажков, не обращая внимания на бестолковую суету и угрозу наводнения сверху, стояло несколько человек, среди которых Максим узнал Павла Антоновича, в пятнистом дождевике и нахлобученном на голову целлофановом пакете, сквозь который высокоальбедовая лысина сверкала в отраженном свете, как маячок, и Вику, одетую в коричневую «аляску» с натянутым до половины невразумительной прически капюшоном, отороченным искусственным мехом, даже под дождем сохранившим свою неестественную пушистость.

Павел Антонович переговаривался с незнакомыми Максиму дядьками в фальшивых цивильных костюмах. Вика в беседе участия не принимала, а только что-то вводилас клавиатуры в (опять же упрятанный в полиэтиленовый пакет) висевший у нее на шее ноутбук, делавший ее похожей на коробейницу, торгующую вразнос дешевыми папиросами и спичками. Мужчины изредка заглядывали через ее плечо на экран компьютера и даже пытались тыкать пальцами в какие-то кнопки. Сцена получалась малость неприличная — казалось, что они заглядывают ей под лифчик и от нетерпежа даже пытаются залезть туда руками. И еще заметил Максим, что стояли они все спиной к флажкам и не очень охотно поглядывали назад. Расследование обещало быть странным.

Выбравшись, словно из трясины, из гудящей толпы народа, Максим пересек мертвую зону и подошел к совещавшимся. Внимания на его появление не обратили, продолжая в том же духе игру в подглядывание, маскируя ее под серьезный разговор. Максим не стал ничего расспрашивать, отошел в сторонку, прислонился спиной к холодной стене дома, оперся мокрым затылком о штукатурку, закрыл глаза и попытался заново собрать расплескавшуюся по всей голове боль на ее старое место — в алюминиевую мисочку в оснований черепа.

Ртуть страданий наливала его тяжестью и жаром, отчего намокшая косичка и шнурок моментально высохли, язык сам собой прижался к небу, в ушах загудело, и Максим заснул. Голова-предательница тотчас же упала на грудь и, если бы не уперлась подбородкам в твердую поверхность бронежилета, то, наверное, повисла бы вниз теменем, безвольно и жалко. Тщательно собираемая боль вновь брызгами разлетелась внутри нее, и все надо было начинать по-новому.

Максим вздрогнул и проснулся — за эти несколько мгновений ему привиделось, будто он срывается с карниза какого-то высотного дома, каких уже давно не существовало в природе. Какой черт его дернул на него вылезти, а затем свалиться, он не уловил, но в кровь поступила немалая доза адреналина, и он немного взбодрился. Один кошмар заменяет две чашки кофе. Его приключения духа за это время никто не заметил, и он от скуки решил заглянуть за флажки на загадочное место, вокруг которого были стянуты войска, милиция, интеллектуалы-следователи и аналитики, «Черные акулы» и даже все Общество бумажных человечков.

Не отрываясь от спасительной стены, Максим пододвинулся к самому краю дома, осторожно, словно над пропастью, переставляя ноги, ощущая, что плащ на спине трется и цепляется за выступы и трещины фасада, и от штукатурки отщепляются более и менее крупные частички и с тихим шелестом падают вниз на асфальт.

Упершись на уровне пояса в обвисшую веревку и металлическую стойку, которая ее поддерживала, расположенные в десяти сантиметрах от заветного края, Максим продолжил свое движение, придерживая рукой круглый набалдашник, чтобы железка не свалилась, увлекая за собой остальные десять-двенадцать подставок, потянулся к самому краю, откуда боковым зрением уже можно было различить торец соседнего дома с обрешеченными на первом этаже окнами и широкой ржавой пожарной лестницей, начинающейся в двух метрах над землей.

И почти до этого самого уровня каким-то пьяным маляром грубо ошкуренный временем дом, напоминающий здесь ободранный труп с бледно-красными — мышцами кирпичей и сероватыми связками сухожилий, был выкрашен ржаво-бурой грязью.

Примерно до высоты человеческого роста маляр трудился на славу — не оставляя ни пятнышка незакрашенной стены дома и не обращая внимания на то, что попадалось ему под кисть — сама стена, измятая дырявая жестяная труба или стекла узких, как порезы, окон, через которые и без решеток было бы затруднительно проникнуть в квартиры.

Затем, то ли устав, то ли не дотягиваясь на ту высоту, то ли еще выпив, он стал уже небрежно махать своей кистью, оставляя над ровно закрашенной полосой дикие, неряшливые разводы, отдельные вертикальные и горизонтальные линии, похожие на хвосты комет, словно испытывая — на какую высоту он сможет дотянуться своим инструментом с длинной, как у швабры, ручкой, и на какую длину простирается мазок приемлемой насыщенности по цвету, без опускания этой кисти-швабры в ведро с очень жидкой краской.

Дальше верх усеивали большие и мелкие пятнышки — маляр дошел до ручки и стал использовать кисть точно так же, как когда-то «дембеля» использовали для получения звездчатого эффекта на залитых черной тушью листах «дембельских» альбомов обычную зубную щетку, окуная ее в гуашь и затем равномерно потряхивая над картоном, чтобы разноцветные капельки, словно метеориты, срывались с нейлоновых волосков и, шелестя, падали на этот эрзац ночных небес.

Максим, не отрываясь от стены, повернул голову направо настолько, насколько это позволяли сделать шея и плечо, в которое он уткнулся подбородком. Очки пришлось опять спустить на кончик носа, чтобы лучше осмотреться и осознать, что краска, которую он принял за бурую, очень явно отдает красным. Натянутый поверху навес, отяжелевший от большой лужи, собравшейся в его центре, но все еще трепыхающийся по краям от порывов ветра, ставшего очень нервным от зажатости в этом узком колодце, не позволял дождю плевать в лицо Максима, и его воспаленные глаза в кои-то веки за эту дождливую непогоду могли во всех подробностях рассмотреть творившееся в переулке.

Оказывается, трудяга-маляр, не удовлетворившись стенкой противоположного дома, покрасил еще и асфальт, и железную сетку, зачем-то перегораживающую арку, и, как сначала предположил, а потом удостоверился в этом Максим, осторожно мазнув там указательным пальцем, — стену дома-близнеца к которому он прижимался.

Такое трудолюбие производило впечатление, а новый колер данного закутка должен был оказать неизгладимое воздействие на ни в чем не виноватых ранних случайных прохожих, которые и позвонили в милицию. А чуждый эстетству милицейский патруль, примчавшийся через пару часов по вызову, зевая и матерясь, по полному достоинству оценил малярные и, как потом оказалось, — хирургические, изыски, со страху и спьяну стал вызывать все имеющееся в городе и правительстве высокое начальство, не-соображая даже — конкурирующая ли это контора, или дружественная.

Под застывшим шершавым слоем коросты палец-Максима обнаружил еще вязкий и почему-то теплый пласт краски, которую он подцепил и поднес к глазам. Так, в первоначальном цвете он не ошибался — густо-красный, прямо на глазах от воздуха, ветра и влаги переходящий в черный. Максим кончиком языка попробовал это. Да, странные нынче пошли маляры — красят по ночам, красят не только стены, но и асфальт, а вместо краски, водоэмульсионной или там, в крайнем случае, мастики, используют… Максим еще раз лизнул испачканный палец, проверяя себя. Да, это была кровь.

Сплюнув и вытерев большим клетчатым платком сначала язык, а потом палец, Максим теперь все внимание перенес с окраски на убранство этого странного места. Будь здесь ночью настоящий маляр, то после него, наверное, остались бы пустые и початые банки из-под краски, лака и ацетона, испачканные ведра, в которых он смешивал их, добиваясь нужного колера, консистенции и объема для окраски намечаемых площадей, замызганные рукавицы и бумажные шапки, свернутые из старых пожелтевших газет, слипшиеся и не подлежащие отмыву в бензине кисти всех размеров и форм, связанные узлами веревки и обломки ДВП, на которых проверяли качество и цвет получившейся смеси. Нынешний умелец, учитывая специфику используемых им компонентов, также оставил здесь полный бардак из подручных материалов.

Больше всего это напоминало неубранную анатомичку. Неаккуратный паталогоанатом-любитель кромсал исследуемые объекты яростно и вдохновенно, словно силился найти в них, по крайней мере, проглоченные золото и бриллианты. Только он почему-то не ограничился поисками в желудочно-кишечном тракте, а посчитал своим долгом разобрать этих несчастных на столь мелкие части, что было затруднительно определить не только физиологическое назначение разбросанных повсюду кусков, но и даже — сколько же особей рода человеческого подверглись этой чудовищной вивисекции.

Максим заинтересовался валявшимися почти у самых его ног кусочками, походившими на крупные осколки керамической вазы. Шальные дождинки сбили с них напластования крови, очистив вогнутые желто-белые поверхности, в которых капли воды скапливались крохотными подрагивающими лужицами. Отставив в сторону стойку ограждения, Максим шагнул внутрь места происшествия и присел рядом с осколками, подобрав предварительно повыше свой плащ, что бы тот не возился по кровавым ошметкам. Несколько минут он разглядывал их очертания, все больше убеждаясь в верности своего первого впечатления — из этих кусочков можно сложить вполне связную мозаику.

Прежде чем решить головоломку, Максим посмотрел на творившееся вовне этого анатомического театра. Суета, икота сирен и пьяные блуждания лучей прожекторов пошли на спад. Люди грузились в машины, сворачивали расставленную аппаратуру, которая под дождем уже начинала зловеще искрить, собеседники Павла Антоновича растворились, смешавшись с толпой или просочившись сквозь недвижимый милицейский заслон в направлении черных, как сама смерть, лимузинов с тонированными стеклами. Павел Антонович и Вика теперь разговаривали между собой, предоставив Максиму самостоятельно набираться впечатлений, тем более что компьютерная съемка уже хранилась в Викином ноутбуке, теперь запрятанном в обычный продовольственный пакет и зажатом у нее под мышкой. Максим прислушался к их разговору, но то ли его забивало невидимое ему радио, то ли, действительно, Павел Антонович сменил свой хриплый от простуды голос на чертовски красивый баритон и пел им Вике романс о Луне и хризантемах, аккомпанируя себе на рояле, который он, надо полагать, таскал в кармане дождевика.

Максим пожал плечами и принялся двумя пальцами правой руки осторожно переворачивать части мозаики и в рядок складывать их перед собой. Оглядев их, он поколдовал — перекладывал с места на место, приставлял друг к другу, ища взаимодополняющие части, снова менял местами, шмыгая давшим течь носом и утирая со лба пот, появившийся в такой холод от напряженности и сосредоточенности мысли и неудобной, особенно когда на тебя надет бронежилет, позы, отчего мышцы ног и спины страшно затекли, и малейшее шевеление вызывало в них массовую миграцию раскаленных мурашек.

Вскоре головоломка была решена. Не хватало двух-трех малозначащих кусочков, не мешающих разглядеть общий замысел картины. С асфальта на Максима смотрело человеческое лицо — отсутствие потерявшихся где-то глаз не смазывало этого впечатления, так античные маски вглядываются в нас с каким-то потусторонним выражением, в котором можно увидеть и боль, и сарказм, и ненависть, и смех.

Невероятно острой штуковиной лицо было отделено от остального черепа и рассечено, но кожа, мышцы, волоски и щетина на верхней губе прекрасно сохранились, и теперь только слабо заметные красные линии напоминали о чудовищном шутнике, может, по внезапному наитию, а может, и в результате долго лелеемого замысла, превратившего всех этих людей (кстати, сколько их?), с которыми его столкнула судьба в переулке, в один большой набор паззлов, в беспорядке разбросанных по асфальту, ничтожную часть которых Максиму удалось собрать.

Самое удивительное, Максим знал бывшего обладателя безглазого лица, но никак не мог вспомнить ни как его зовут, ни кто он, ни при каких обстоятельствах они встречались. Он пытался отвлечься от ирреальности этого их последнего свидания и мысленно вернуть к жизни хозяина разбитой маски, но ничего не получалось. Память крепко спала, не давая никакого намека, и это вызывало тоску и раздражение, как самое простое действие, которое не могут сделать ставшие непослушными руки. Например, нажать спусковой крючок.

Не ощущая затекших ног, Максим поднялся и несколько раз прошелся вдоль дома, высоко поднимая колени и усиленно шевеля пальцами в ботинках, возвращая мышцам былую гибкость и силу. Размявшись он подошел к Павлу Антоновичу и Вике, уже переставшим разговаривать и петь, и теперь внимательно разглядывающим попеременно то прогуливающегося Максима, то восстановленное им лицо.

— Ты опоздал, — заметил Павел Антонович Максиму без нотки укоризны, осуждения или раздражения в голосе.

— Я опоздал, — согласился с приговором Максим, — но я пришел.

Вика, не удержавшись, хмыкнула.

Их оттеснили в сторону личности в темных длинных халатах, коричневых штанах и резиновых галошах. Люди убрали ограждение, составив столбики в кучку и, небрежно бросив на них веревку с флажками, синхронно, словно фокусники, достали из карманов длиннющие целлофановые мешки и хирургические перчатки, так же синхронно и умело натянули перчатки на красные, озябшие руки и принялись складывать в свои емкости для мусора разбросанные детали человеческих тел.

Делали они свое дело, не суетясь, и без особой бережливости, сразу, по-видимому, из каких-то соображений, сортируя останки, для чего каждая более-менее крупная часть внимательно и со всех сторон осматривалась, сообща обсуждалась и опускалась в тот или иной мешок.

В особо сложных случаях начиналась перепалка на латинском, все семеро собирались в тесный кружок, размахивали руками и вырывали друг у друга трудноопределимую принадлежность. Максиму это напомнило стаю гиен, и он отвернулся. Вике было совсем плохо, но она героически продолжала смотреть — ей предстояло писать отчет о происшествии. Павел Антонович взял ее под руку и спросил Максима:

— Где твоя машина?

Максим подхватил Вику под другой локоть, предварительно отобрав у нее компьютер, и молча повел всех к своему броневичку. Оцепление уже сняли, последние секции шипастых ограждений грузили в гусеничный трейлер, машины медленно разъезжались, мешая друг другу и осторожно огибая пешеходов, фонтан и брошенный посреди дороги Максимов броневик. Не обращая внимания на презрительное гудение, троица не спеша добралась до машины и разместилась в заледенелом нутре этой пародии на консервную банку.

От холода говорить не хотелось, и они молча смотрели на расчищавшуюся перед ними улицу, уезжавшие и уходившие потоки машин и людей. Максим включил двигатель, в салон потек горячий воздух, и окна сразу запотели. С помощью Павла Антоновича, сидящего рядом с ним, он стал восстанавливать прозрачность лобового стекла ворохом влажных, испачканных моторным маслом тряпок, отчего там появились чумазые разводы, нисколько не улучшавшие видимость.

Мужчины еще долго сражались бы с непокорными тряпками, если бы Вика не оторвалась от подобранного на полу каталога выпуска марок, конвертов первого дня и картмаксимумов и, понаблюдав за их возней, не вытянула из рукава белоснежный платок и не отдала его Максиму. Белоснежности платка и его размеров как раз хватило на то, чтобы расчистить узкую полоску на уровне глаз Максима и Павла Антоновича, после чего платок превратился в близнеца Максимовых тряпок, и он не решился вернуть его Вике, бросив себе под ноги в кучу рваных простыней.

Пока они боролись за видимость, улица окончательно опустела. Мимо них проехала пожарная машина с установленным на крыше водометом, остановилась напротив места происшествия, и из нее выскочили несколько пожарных в начищенных медных касках, ярко-оранжевых хламидах и сверкающих сапогах. Они выкатили брандспойт, подсоединили его к цистерне и, уцепившись сообща в такой же начищенный медный наконечник, принялись мощной тугой струёй сметать с асфальта и стен следы запекшейся крови.

Рев воды оглушал даже в броневичке, пожарные еле-еле удерживали извивающийся, словно живой, шланг, чье стальное водяное жало вырисовывало на окружающих поверхностях замысловатые кривые линии, срезая напластования крови, краски, штукатурки и асфальта. Пару раз оно чиркнуло по целлофановому навесу, который или забыли, или не захотели снять, прорезало в нем здоровенную дыру, из-за чего накопившаяся там вода обрушилась на головы незадачливых пожарных, а затем и вовсе струя вырвала его из креплений и прижала к перегораживающей проход решетке.

Шум воды привлек аборигенов дома, и они попытались выйти на соединявшие дома балконы, наверное чтобы высказать свое возмущение или сбросить на головы брандмейстеров что-нибудь тяжелое, но вконец разошедшийся брандспойт вырвался из державших его рук, встал вертикально и принялся изображать гейзер или фонтан. Подмоченные туземцы разбежались, вода в цистерне иссякла, и шланг безвольно рухнул на землю, подрагивая, как подстреленный удав.

Павел Антонович и Вика разглядывали эту эпопею, для лучшей видимости раскрыв окна и высунув головы наружу, а Максим, откинувшись на спинку водительского сиденья и на подголовник, закрыл глаза и снова заснул, не обращая внимания на сквозняк. Павел Антонович попытался его разбудить тычком под ребра, но здорово ушибся о бронежилет и затем долго потирал ноющую руку, через которую словно пропустили высоковольтный разряд. Максим никакого толчка, естественно, не ощутил, но проснулся, увидев очередной кошмарный сон-падение.

— Нам бы такой человек пригодился, — спросонья выдал он, и сладкая парочка удивленно на него посмотрела.

— Какой человек? — переспросила Вика.

Максим окончательно проснулся, важная мысль забилась в какой-то самый темный уголок сознания, и ее нельзя было выковырять оттуда никакими способами швабры, которой попытался пошуровать там Максим, она не боялась, а к сластям была равнодушна. Павел Антонович и Вика все еще смотрели на него, ожидая продолжения, и Максиму пришлось невнятно объясниться в том смысле, что, мол, ничего, спросонья, шеф, ляпнул.

Павел Антонович наконец снял с блестевшей лысины запотевший изнутри полиэтиленовый пакет и протер ее, поморщившись, обшлагом рукава.

Вика, также ощутив тепло, расстегнула «аляску», под которой у нее был надет поверх серого делового костюма небольшой легкий бронежилет марки «железная леди», и неизменные два пистолета — под мышкой и в районе аппендикса, причем последний крепился руда кояткой к земле, так, чтобы его было очень легко выхватить из-под короткой куртки.

Максим расстегиваться не стал, из-за того что его даже в самую яростную жару его мучило ощущение нестерпимого холода и озноба.

— Вот так всегда, — сообщила жизнерадостная девушка двум угрюмым молчаливым мужчинам, демонстрируя им в развернутом виде главу о картмаксиму-мах, где под пятью бледными черно-белыми изображениями (надо полагать, и являющихся этими самыми картмаксимумами) было напечатано, что «подлинники картин, воспроизводимых на конвертах, хранятся в музее». На этой же, девяносто второй странице каталог, к сожалению, обрывался. — На самом интересном месте. Это я всегда не любила.

— У кого? — хмуро спросил у Вики Максим, отбирая книжку. Действительно, окончание брошюры было безвозвратно утеряно с девяносто третьей по энную страницу — от них остались лишь небольшие треугольные обрывки, словно кто-то в спешке отдирал страницу за страницей от клееного переплета. Откуда у него появилась эта книжка, появилась ли она в таком ущербном виде, или ее изуродовали здесь, Максим опять же не помнил. Да и плевать ему на нее было.

Мотор нагрелся до нужной температуры, Максим выжал сцепление, снялся с «нейтралки» и, надавив на газ, повел машину вдоль пустой улицы. Отсутствие транспорта и пешеходов сначала удивило его, но вскоре он все понял — сняв оцепление, бдительная милиция забыла заодно снять плакаты, объявляющие улицу запретной зоной. Определение это было расплывчатым и могло означать все что угодно — от прорыва канaлизации и аварийной смены санитарно-техничеcкиx коммуникаций, ради чего вся улица перекопана и невнимательные или незаконопослушные водители и пешеходы могли утонуть в вонючих водах подземных рек или в отвалах красной глины, превратившихся в трясину, до минных полей, установленных конкурирующей бандой против местных хозяев, из-за чего все те же невнимательные или незаконопослушные водители могли на собственной шкуре ощутить то, что испытывает ракета-носитель на запуске. Прозорливое городское население все это учитывало и не рисковало.

Они подъезжали к центру города. Рассвет сменился тьмой, так как откуда-то с севера на иссякающие бледно-серые тучи, в разрывах которых можно было разглядеть синее-синее небо и, если очень повезет, контуры холодного оранжевого солнца, наползли, согнали в небольшую кучку предыдущий облачный караул, подмяли его под себя и без всяких последствий поглотили иссиня-черные тучи, чьи дождевые тела обильно пронзали молнии, словно какой-то пьяный небесный электрик случайно замкнул вселенскую сеть, и ее теперь пробивало в самом слабом месте Мироздания. Молнии били еще далеко, и шум работающего двигателя без труда заглушал слабые раскаты грома.

Порывы ветра поначалу сметали мелкий мусор, разбросанный на улицах и в переулках — старые рваные газеты и коробки, в которых ночевали местные Диогены, пластмассовые и бумажные стаканы из-под прохладительных и горячительных напитков, пластиковые изодранные пакеты и сумки со следами снеди, когда-то в них хранившейся, окурки, неопределимого, вида тряпье и прочие, прочие фекалии городского организма. Затем грозовой напор возрос, затхлый, наполненный страхом, болью и смертью городской воздух, мертвящим смогом окутывающий дома и задыхающихся людей, подался, тронулся с места.

Грозовые порывы, как реки, ускоряли свое течение, стали выходить из берегов улиц, подворотен и проспектов, сливались с соседними речушками и ручейками двориков и переулков, вливались в полноводные реки центральных магистралей и вскоре, объединившись в единый, стремительный ревущий вал, стали сметать и вырывать сгнившие деревья, насквозь проржавевшие крыши домов, поднимать в воздух и кружить в медленном танце крупные частицы строительного мусора — остатки кирпичей, щебенки и штукатурки, давно разбитые фонари, изорванные книги, источенные червями стулья, стенки шкафов и прочие останки.

Туземная атмосфера была с корнем вырвана из привычной среды существования, и на несколько секунд жители умирающего мегаполиса ощутили давно забытую свежесть и чистоту воздуха. Но это слишком быстро прошло, и начавшие жадно дышать носы, рты, легкие людей были тут же забиты плотным кляпом сумасшедшего ветра, не дающего ни вздохнуть, ни выдохнуть, и острейший приступ асфиксии охватил город. Повезло тем, кто встретил грозу, сидя в домах, подвалах, метро и машинах — хотя они и не испытали на себе одуряющей свежести предгрозовых мгновений, но они не были схвачены, задушены, оглушены, сбиты с ног безумной стихией.

Максим сбавил скорость до черепашьей и осторожно вел броневичок сквозь плотный слой воды, временами разрываемый колоннами грозовых разрядов. Рев ветра теперь уже заглушал не только работу Двигателя, но и не давал говорить — самый громкий крик, до боли в горле и легких, тонул в неистовом гуле. Было страшно. Максим приложил ладонь к ветровому стеклу и ощутил его частые колебания казалось, еще немного, и стекла, металл, машина войдут в резонанс с порывами ветра, и тогда на них появятся мельчайшие трещины, и они с громким хлопком рассыплются в пыль, тотчас уносимую куда-то в бесцельную даль. И затем придет черед людей разрываться на части, подчиняясь грозовому камертону.

Такой напор стихии не мог продолжаться долго. Первым стал утихать ветер, небесный конденсатор полностью разрядился, и молнии исчезли, пелена дождя распалась на отдельные капли, и окружающий мир стал медленно проявляться.

Им осталось ехать недалеко — проползти по мосту, свернуть налево и мимо гарпий и сфинксов подобраться к неприметному, давно заброшенному дому с разбитыми мраморными ступенями и кое-где уцелевшими обрывками окислившихся цепей в зубах искалеченных львов.

Максим, чтобы не привлекать внимания, завел броневичок на задний двор, представляющий колоссальную свалку из спиленных деревьев, пожелтелой скошенной травы, стропил и досок, изъеденных железными червями гвоздей и ощетинившихся умопомрачительными занозами, а также из венчавших все это развороченных остовов автобусов и троллейбусов с выбитыми стеклами и облупившейся краской, обнажающей толстую накипь многолетней ржавчины. Как на столь маленький дворик умудрились натащить столько гадости, было загадкой — узкие проходы были непригодны для мусорных машин, да и раздувшиеся трупы общественного транспорта сюда, в любом случае, через них не пролезли бы. Оставалось предположить, что мусор был доставлен по воздуху грузовыми вертолетами.

Два дня назад Максиму и Павлу Антоновичу пришлось здесь изрядно потрудиться, освобождая небольшой пятачок для машины. Вика, как дама, участия в работе не принимала, а, сидя в машине, через открытую дверь очень убедительно объясняла, почему вон то бревнышко лучше взять первым и перенести его вон к тому троллейбусу. Бревнышко оказалось не только неимоверно тяжелым, но, будучи слегка сдвинуто с насиженного места, вызвало такой обвал досок, деревьев и автобусов, что Максим был чуть не погребен под кучей мусора.

За время их отсутствия площадка опять значительно уменьшилась — сверху на нее скатились два почти целых троллейбусных колеса и одно бревно. Как показалось Максиму — то самое. Замкнутое пространство двора, окруженного высокими серыми стенами соседних домов с пыльными безжизненными окнами, не допустило сюда недавний ветер, который и мог это сотворить, и осталось предположить, что куча живет собственной внутренней жизнью, и, как африканские джунгли постепенно поглощают заброшенные города и вырубки, так и она пожирает пустое, незахламленное пространство, и если так дело пойдет и далее, то вскоре ей здесь станет тесно, и она вытянет узкие щупальца через проходные дворы в мир, где еще относительно чисто и прибрано, и станет расти, разбухать, разрастаться, захватывая улицу за улицей, квартал за кварталом, пока не погребет весь город под таинственно размножающимися автобусами и скошенной травой.

Максим приткнул машину бампером к бревну и выключил двигатель. По новой расчищать стоянку было лень — машина как-то все-таки поместилась, к тому же это было их последнее посещение данного места. Они выбрались под мелкий дождь и вошли в дом через чер ный ход, сохранившийся гораздо лучше парадного мрамора и львов здесь не уродовали ввиду их отсутст вия, поэтому ступеньки сохранили свою надежность, а скромная дверь — способность открываться и закрываться, не валясь при этом на головы людей.

Внутри, на лестнице ведущей сразу на второй этаж, было очень темно — окна здесь не мыли и даже не выбили, и шедший впереди Павел Антонович включил фонарик, освещая себе путь. Максим замыкал шествие, подталкивая Вику под зад в особо задумчивых случаях, когда она не могла решить — куда поставить ногу и каким каблуком при этом пожертвовать, свет слабого фонарика до него не доходил, и он без особого разбора ломился вверх по лестнице, придерживая другой рукой очки и производя невероятный шум. Павел Антонович не обращал на это внимания и только достал из кармана пистолет, готовясь пристрелить всякого, кто примчится на эти скрипы, удары, падения, невнятные бормотания и женские повизгивания.

Однако дом был давно и окончательно пуст и заброшен. Отсюда ушли не только люди, унеся с собой большую часть мебели и одежды, но сгинули и домашние животные — мыши, крысы, клопы, тараканы и блохи. Без людей дом стал стерилен и даже более-менее чист — все, что могло сгнить, сгнило, неприятные запахи выветрились через каминные проемы и дымоходы, аккуратные слои пыли осели на поцарапанных полах и деревянных панелях, скрыв дефекты и червоточины, а в отсутствие паразитов не было ни плесени, ни грибов.

Но селиться сюда было больше нельзя, так как присутствие человека мигом бы нарушило сложившийся экологический баланс, потерявшие иммунитет к людям стены, ступени, мебель рассыпалась бы от его влажного нездорового дыхания, а вернувшиеся крысы, клопы и плесень докончили бы разрушение. Дом подтверждал подозрения некоторых мыслителей о том, что там, где исчезает человек, природа постепенно излечивает себя и приходит в норму.

Пройдя через большой вестибюль с огромной грязной люстрой и занавешенными газетами высокими окнами, члены Общества протиснулись в узенький низкий проход, через который, скорее всего, гуляли только кошки и собаки бывших хозяев дома, и оказались в относительно светлой комнатке, изображавшей как бы кухню.

На еще вполне приличный ломберный столик с резными ножками и инкрустацией, прямо на ветхое зеленое сукно, повидавшее не одну тысячу покерных партий, была поставлена электрическая плитка с двумя нагревателями, подключенная к стоящему на полу аккумулятору. Столик еще украшали пустые и початые банки консервированной перловой каши с микроскопическими вкраплениями тушенки, грязные тарелки, чашки, ложки и большой кофейник с засохшей на дне гущей. Все это нагнетало здесь непереносимый аромат временщичества, убогости и несварения желудка.

— Убраться надо, — пробурчал Павел Антонович, сняв с себя дождевик и развесив его на распяленной высокой деревянной вешалке, которую Максим присмотрел для того, чтобы при удобном случае уволочь ее домой.

— Сегодня последний день, — напомнила Вика, выдавая тем самым того, кому было адресовано это поручение.

— Работы много, поэтому обедать, а, может, и ужинать будем здесь, объяснил Павел Антонович.

— Тогда надо было по дороге продуктов купить. Гадить в этом доме я больше не собираюсь, да и хочется чего-то более съедобного, чем в прошлый раз.

Усевшись на пол и привалившись к холодной печке, покрытой красивыми изразцами с изображениями пастушек и овечек, Максим сквозь дремоту прислушивался к их вялым препирательствам и никак не мог решить для себя, что лучше — убирать этот свинарник или удалиться в поисках пищи.

Задачка была проста, и лишь затуманенные мозги не могли ее быстро решить. В здешней округе, дикой и заброшенной, магазинов давно не наблюдалось — никто не хотел отдавать пищу и одежду за здорово живешь или за пулю в лоб. Это была беда не только этих мест. Отток товарно-денежных отношений с периферии в центр, где эквивалентность обменов гарантировали пушки танков и автоматы солдат, наблюдался давно и повсеместно. Город стремительно сжимался в своих границах, превращаясь в довольно плотное, напичканное бронетехникой, поселение. Окраины оказались отданными на откуп пустоте и диким бандитам, пожиравшим друг друга. Ходить пешком здесь было категорически противопоказано, а водить машину Вика не умела.

— Ладно, — принял соломоново решение Павел Антонович, — ты, Вика, будешь убираться, а Максим сгоняет в магазин. Возражений нет? — Вика согласно закивала, а Максим с особой силой всхрапнул.

— Поднимайся, дружище, — пнул его Павел Антонович, и Максим с большим удовольствием вынырнул из сна, в котором какой-то несчастной девушке для исправления зрения пришлось прикрепить линзы к хитроумно изогнутым проволокам, установленным в просверленной для этого с обоих сторон челюсти. Вид этого несчастного создания с белыми от бельм глазами и кровоточащими ранами на щеках, откуда выходили стальные спицы, вызвал у Максима отвращение до горечи во рту. Он похлопал глазами, стремясь усилием воли загнать видение в самый темный уголок сознания, и с трудом поднялся с пола, порядком устав от навешанного на него железа.

Вика в это время отставила свой ноутбук на широкий подоконник, на котором стоял горшок с уже мумифицированной зеленью, и принялась брезгливо сносить банки в пустующую печку. Носила она не торопясь, по одной банке, приседала на корточки перед печкой, ставила банку на чугунную решетку, на которой когда-то горел уголь, и тяжелой кочергой проталкивала ее в самую глубь, словно опытный истопник — черные брикеты прессованного топлива.

Максим и Павел Антонович перешли в другую комнату через вполне нормальную дверь. Из мебели ее украшал крепкий массивный стул с круглыми ножками и матерчатым сиденьем. Штор здесь не было, но скудный свет дождливого дня не очень-то разгонял тьму через грязные окна. Хотя и в этом мраке можно было заметить неподвижно лежащее тело.

Освещение скрадывало одежду и пол человека, нельзя было сначала даже понять жив ли он. Только затем редкое слабое дыхание и подрагивающая белеющая рука, прикованная наручником к вделанному в стену кольцу, выдавали в нем живого. Покойники не имеют привычку дышать и разгуливать по дому, если их хорошенько не заковать в «браслеты». Человек лежал ничком, в очень неyдобной позе, наводящей на мысль, что либо он находится без сознания и ему все равно, как лежать, либо внутренние и внешние повреждения не давали ему возможности принять более естественную позу для сна.

Павел Антонович осторожно перевернул несчастного на спину, а потом они вместе с Максимом, подхватив пленника под руки, посадили его, прислонив к чугунному радиатору отопления. Человек не пришел в себя и безвольно завалился набок, и тогда они устроили его так, чтобы наручники хоть как-то удерживали его в сидячем положении.

Стальное зазубренное кольцо со следами крови здорово впивалось в исцарапанное запястье, но боль от него, по-видимому, заглушалась какой-то более сильной болью, так как человек при этом даже не застонал.

Максим почувствовал, что тот находится уже в сознании, но или пытается их перехитрить, дабы оттянуть продолжение, или боится открыть глаза и увидеть свое искалеченное тело. Хотя лицо его распухло и превратилось в один громадный синяк, все же можно было разобрать, что это мужчина, но его возраст скрылся под ссадинами и кровоподтеками. Облачен он был в относительно чистый черный комбинезон на пуговицах и в белые кроссовки на липучках.

— Эй, крестный, — похлопал Павел Антонович его по щеке и еле успел отдернуть руку от клацнувших зубов. Зубы у крестного сохранились в полном комплекте, и было как-то удивительно разглядеть их белизну на фоне этой подделки под негра. Сообразив, что больше нет нужды притворяться, он открыл залитые кровью глаза и сам сел более-менее прямо. Несколько долгих секунд Павел Антонович и пленник смотрели друг на другу, затем человек отвел глаза и заплакал.

Павел Антонович стал расстегивать пуговицы его комбинезона, и в раскрывающемся вороте засветилось холеное, упругое тело со слишком красиво прорисованными мышцами, выдающими анаболическую накачку. Тут не было ни синяков, ни царапин, и оно вопиюще не соответствовало избитому лицу. Человек поморщился от каких-то внутренних болей и громко вскрикнул, когда Павел Антонович одним рывком спустил верх комбинезона на его предплечья, из-за чего руки человека оказались плотно прижаты к телу. Скованная рука изогнулась под каким-то немыслимым углом, словно в ней оказалось два лишних сустава.

Максим пододвинул Павлу Антоновичу стул, и тот уселся напротив человека. Человек переводил глаза с одного на другого, видимо, решая, кто тут главный и с кого он может начать. Любопытно поведение людей в таких ситуациях. Вырванные из привычного, уютного мирка домов-крепостей, сонма телохранителей и любовниц, хорошей жратвы, наркотиков и алкоголя, иллюзорного ощущения всесилия и безнаказанности, они еще долго не верят, что ситуация раз и навсегда изменилась.

Конечно, страх охватывает их, но за долгие годы жизни они научились подавлять его чрезмерной самоуверенностью и наглостью. На неопытных и слабых людей это производило впечатление. И дело было, конечно, не в выдающихся физических данных, а все в той же непомерной, ничем не сдерживаемой агрессивности. Люди, как правило, хорошо ощущают отсутствие тормозов в человеке, и это заставляет их, околдованных этим даром и способностью легко шагать по головам и трупам, или безоговорочно ему подчиняться, или бежать от него сломя голову.

В тоже время, таких людей очень легко ломать — достаточно просто вырвать их из привычной среды и поместить в мир боли и страха, и почаще вытирать об них ноги.

Психологическая эволюция здесь поучительна — стремления снова применить свои штучки, отработанные на «шестерках» и продажных чиновниках, от угроз, ругани и попыток рукоприкладства к уговорам, лести, подкупу, и снова к угрозам. После этого обычно и происходит ломка. А до этого момента специалисту самое главное не показать ни взглядом, ни движением, нет, не страх, которого и так давно уже нет от надоевшей вереницы этих беззубых крыс, этих гнилых мухоморов, а — заинтересованность.

Недобропорядочный гражданин не должен догадываться, а тем более знать, что его мучителям от него что-то нужно. При этом необходимо создать такие условия, которые бы полностью изгнали из его души даже робкие подозрения о целенаправленности созданной ситуации. Ведь самое страшное — оказаться игрушкой могущественных сил, над которыми не властен и цели коих не ведаешь.

Нужного человека просто-напросто выводили за скобки жизни, которая не замечала отсутствия столь возомнившего о себе винтика, продолжала течь дальше, постреливая, взрывая, предавая, куда-то далеко, но по направлению к уже ясно слышимому водопаду всеобщего конца.

И как это ни парадоксально, самое сложное было внушить этому винтику, в общем-то, тривиальную и ясную, как божий день, мысль — из этой ситуации нет никакого выхода. Все. Тупик. Полная остановка. Этой мысли очень долго сопротивляются. Дня два-три, в зависимости от того, насколько туп человек. Умные понимают быстрее. Данный клиент был умником. Этакая новая генерация крыс-интеллектуалов, Жертва образовательных мутаций, завоевывающая место под Солнцем.

Павел Антонович выудил из кармана своего черного френча опасную бритву, ловко вытащил лезвие несколько секунд любовался ее серебристым сверканием в этой юдоли страха и безнадежности. Человек во все глаза смотрел на страшный предмет и судорожно сглатывал, пытаясь промочить слюной высохшее горло. Он догадывался, что сидящий перед ним человек не цирюльник. Не имея возможности двигаться и попытаться хоть как-то уклониться от медленно-медленно тянущегося к нему прямоугольного лезвия, пленник попытался заговорить, но из разрывающегося рта не вылетало ни звука. Только клокочущее шипение. Бритва уперлась в правую ключицу, поразмышляв, спустилась на два сантиметра пониже и погрузилось в кожу.

Максим впервые в этой своей жизни увидел, как может на глазах бледнеть лицо, еще мгновение назад отливающее синевой и чернотой подкожных гематом, но впечатления на него это не произвело. Было заметно, что человек оставил все попытки пошевелиться и даже дышать полной грудью, и только смотрел на бритву, торчащую из груди. С едва заметным усилием бритва стала погружаться еще глубже в тело, пока не уперлась во что-то очень твердое. Из раны не вытекло еще ни капли крови, и казалось, что Павел Антонович демонстрирует какой-то особый фокус, наподобие знахарей, проводящих полостные операции голыми руками без анестезии и крови.

Затем он также медленно стал тянуть бритву вниз к животу, привстав со стула, чтобы прилагать большие УСИЛИЯ к трудно поддающейся человеческой плоти. Лезвие с тихим хрустом взрезало кожу и мышцы, оставляя после себя чудовищную раскрытую рану, на Дне которой можно было разглядеть белесые островки ребер. Кровь так и не появилась, а человек медленно, но верно превращался в живой, пока еще, экспонат анатомического театра, где мертвые помогают живым.

Максим стряхнул с себя наваждение и вышел из комнаты в кухню. Вика все еще продолжала носить банки в уже окончательно забитую печь. Максим, прислонившись к косяку, понаблюдал за ее челночными полетами, затем отобрал у нее кочергу, переставил плитку на подоконник и одним движением, как заядлый гольфист, смел ею со стола грязную посуду. Банки, тарелки, ложки веером разлетелись по комнате, разбиваясь на крупные и мелкие осколки, выплевывая во все стороны комочки каши; произведя при этом такой шум, что в дверь выглянул обеспокоенный Паве Антонович.

— А, убрались, — одобрил он, — Вика, ты мне нужна, ты, Максим, отправляйся в магазин.

Вика стряхнула с себя перловку, подхватила компьютер и, не оглянувшись на Максима, исчезла вслед за Павлом Антоновичем. А Максим выбрался на улицу и выехал на поиски провизии. Не успев как следует разгореться, день шел к концу. Дождь не перестал, прошедшая гроза, очистив улицы от мелкого мусора, нанесла мусор крупный, и Максим несколько раз объезжал не к месту валяющиеся смятые в гармошку листы жести, завязанные узлом фонари, трупы захлебнувшихся собак и кошек, и даже один перевернувшийся танк.

Ближе к центру улицы оживали. Уцелевшие фонари хоть и кое-как, но все же освещали небольшие пятачки у своего основания, по тротуарам ходили вооруженные и безоружные люди, военные и милицейские патрули, на каждом шагу кого-то задерживающие, обыскивающие и отпускающие, приветливо распахивали свои решетки вечерние и ночные заведения, в них гремели музыка и выстрелы, большие потоки мо лодежи туда вливались, а оттуда, порой, выносили завернутые в простыни неподвижные тела. В воздухе барражировали вертолеты, ощетинившиеся многоствольными пулеметами и пакетами ракет, при этом летали они так низко, что чиркали лыжами по крышам домов, а до особо назойливых Максим мог бы дотронуться рукой, встав на крышу своей машины.

По широкому проспекту, втыкающемуся в пологий мост через неширокую реку с явственными радужными разводами на замусоренной глади от вытекшей из береговых хранилищ солярки и песчаным пляжем, усеянным погоревшими катерами и баржами, сновали потрепанные автомобили заводской, очень давнишней сборки, когда заводы еще выпускали такую продукцию, и более новые, переделанные из бронетранспортеров и танков, на гусеничном и колесном ходу, со следами войны на пятнистых шкурах.

На мосту с обоих сторон стоял круглосуточный армейский пост, досматривающий все без исключения машины, чтобы не допустить повторения попытки взорвать единственную связь с островным центром, когда на мост выкатили начиненный тротилом броневик. Взрыв тогда удалось предотвратить — террористы, по глупости, решили убить сразу двух зайцев — взорвать мост и спасти свои жизни, и поэтому, остановив машину посредине проезжей части, они бросились бежать, чем привлекли внимание патрульной «Черной акулы». Вертолетчик, не долго раздумывая, снес подозрительную машину ракетным залпом с полотна моста вместе с еще тремя подвернувшимися и ни в чем не повинными автомобилями. Каким-то чудом взрывчатка сдетонировала уже в воде, обрушив водяной смерч на берега реки и спасенный мост.

Досматривали тщательно, с использованием обученных собак, чьи носы чуяли не только взрывчатку и оружие, но и злой умысел, в головах, а узкие длинные морды с двумя рядами загнутых внутрь и острых, как иглы, зубов, рудиментарные глаза, огромные, как лопухи, стоячие уши, голая обжигающая кожа, крысиные хвосты и лапы, с кистями, напоминающими человеческие и оканчивающимися саблевидными когтями, устрашающе воздействовали на проверяемых, заставляя их замирать по стойке смирно и не шевелиться, пока солдаты в толстых кожаных перчатках и плащах до пят плетками не заставляли собак перейти к следующей машине. Поговаривали, что собаки соображают не хуже человека, а особые экземпляры с прооперированной глоткой даже умеют говорить.

Собаки Максиму не нравились. Он представил, как одна из этих зверюг будет обнюхивать его громадным носом и ощупывать карманы почти человеческими руками, обжигая раскаленной кожей, и решил через мост не ехать, хотя именно там можно было найти более приличные магазины с божескими ценами.

Он завел машину на платную стоянку, бросил в автомат монетку, отчего тот грозным дулом нацелился на охраняемый броневичок, и медленно пошел по тротуару мимо витрин, заложенных мешками с песком, с написанным ассортиментом прямо на грязной серой мешковине.

В первом же магазине цены были фантастическими, и Максим, шагая мимо раскрытых ящиков, коробок и цистерн с полуфабрикатами, долго не мог сообразить — почему? Он было решил, что товар здесь продается особо качественный, без примесей нитратов и тринитротолуола, какой делают на далеких делянках, сплошь обнесенных колючей проволокой и минными полями, и уже приготовился, несмотря на рябившие от количества нулей ценники, раскошелиться, но его смутил вид и запах этого изобилия, ничем не отличавшийся от вида и запаха давешней перловой каши.

Он осмотрел потолок, стены, двух покупателей, — продавца с забинтованной рукой и догадался, что вчера вечером или сегодня утром магазин пережил налет, и теперь хозяин такими ценами компенсирует свои потери. Разглядывая щербины от попавших в стены пуль, Максим стал подумывать — а не продолжить ли ему эту добрую традицию, и взялся было за пистолет, но передумал, пожалев желудки Павла Антоновича и Вики.

В соседней лавке был то же меню, но дешевле. То же самое — в третьей, четвертой… Максим стал подозревать, что давешние генетики-собаководы научили размножаться делением или почкованием банки с перловкой. Наконец, в последнем, шестом магазине, в самом дальнем углу он наткнулся на коробку с консервированными голубцами. Что такое голубцы, он не знал, да и банки выглядели, мягко говоря, не вполне прилично — по одним проехалась танковая бригада, и они превратились в большие плоские листы алюминия, другие пытались вскрыть (безуспешно) с помощью молотков и зубил, на некоторых экзотических экземплярах остались незамысловатые следы человеческих зубов, но он решил рискнуть и рассовал по карманам наиболее сохранившиеся консервы.

Магазин грабили. В начале узкой лестницы, ведущей в подвальчик, где и располагалось это хранилище консервированной каши и голубцов, стоял квадратный парнишка, идеально вписывающийся в квадратные же двери, куртка его была распахнута, и внутрь помещения угрожающе пялилась труба ракетомета — страшное оружие, называющееся также «убийцей танков», непонятно как попавшее к этому малышу. Второй подельщик расположился на прилавке, придавив сапогами с железными калошами ладони продавца и Кервно поводя из стороны в сторону автоматом. Главарь, выделяющийся проблесками интеллекта в глазах, самолично собирал дань с попавших в ловушку покупателей, держа в одной руке большую черную сумку, а в другой — хромированный пистолет.

Налогообложение шло бойко граждане привыкли уже к таким поборам и со вздохом складывали в сумку припасенную для такого случая сумму. Здесь был отработан свой кодекс поведения, нечто вроде джентльменского соглашения между грабителями и ограбляемыми первые брали на себя обязательства не причинять особого морального и физического ущерба, то есть не стрелять куда попало и в кого попало, и не отнимать всех денег, а вторые должны были не доставать пистолеты, если они у них были, не звать милицию и не особенно жлобиться при пожертвованиях.

Мальчишки, безошибочно определил Максим, первый раз вышли на дело — это надо же такую базуку сюда притащить. Очень боятся и потому опасны. Главное — не делать резких движений. Грабители его не волновали, так как обычно обходили его стороной, не приставая с требованием денег. Он уселся на первый попавшийся деревянный ящик и задремал.

— Дядя, — вежливо разбудил его сверху мальчишечий голос, — делиться надо.

— Сегодня не подаю, малыш, — спросонья очень громко ответил Максим, и это было большой ошибкой. Впрочем не первой в этом ограблении. Неопытный малыш еще не знал, что дань обычно собирают «шестерки», вступая в препирательства с грубиянами или послушно следуя советам проходить мимо гораздо более сильных, чем вся их банда вместе взятая, людей. «Шестерке» это не зазорно, и поэтому такие инциденты редко перерастают в перестрелку. Этот же, еще совсем плохо разбирающийся в ремесле и людях, взял на себя сию, бесспорно, приятную обязанность и затем не различил волка в этом стаде баранов. Ему бы проглотить горькую пилюлю и двинуться дальше, но, на беду, Максим слишком громогласно высказал свое мнение об этой веселой и находчивой компании, и съесть это вот так, за здорово живешь, не позволял авторитет парнишки, еще совсем слабенький и неустойчивый. Тот, квадратный, покруче будет.

Поэтому главареныш взбеленился — он очень болезненно пнул Максима таким же кованным ботинком в коленную чашечку, ткнул дулом пистолета под нос и заорал пугливо-дребезжащим голосом:

— Встать, сука, и деньги на бочку!

Увидев заминку в глубине зала, возникшую по вине странного чучела в темных очках, подельщики направили туда свои базуки и напряглись, не веря, что придется стрелять. Стрелять им, действительно, не пришлось. Максим, взяв левой рукой замерший у него под носом пистолет, отогнул его в сторону главаря, а правой вытащил из кобуры свою старую пушку. Три выстрела прозвучали практически одновременно и, мгновение постояв, словно размышляя о смысле прожитой жизни, три трупа свалились на пол.

За голубцы Максим платить не стал, только понимающе кивнул хозяину магазина, вытиравшему рукавом с лица брызги крови и мозгов.

К его возвращению кухня преобразилась. Весь мусор, который валялся на полу и висел на стенах, исчез. Окна были чуть-чуть приоткрыты, благо выходили они в глухую стену соседнего дома, и в них протискивался свежий, прохладный, насыщенный запахом Дождя, мокрого железа и гниющей листвы воздух, забивая до сих пор витавшую вонь перловой каши.

Павел Антонович и Вика уже разместились за столом перед раскрытым компьютером, подключенным к радиотелефону. По экрану скакали длиннющие ряды чисел, строились графики и диаграммы и с очень большой скоростью шел текст. Параллельно из компьютера лезла бесконечная лента распечатки, которую Павел Антонович периодически просматривал и складывал перед собой.

Максим выставил на подоконник добычу, перенес стоящий у печки колченогий табурет к столу и, усевшись на него, собрался было вздремнуть, но поймал взгляды Павла Антоновича и Вики, со вздохом поднялся и стал открывать принесенные голубцы. Голубцы пахли не намного лучше их предыдущей трапезы, но все вежливо промолчали, понимая, что ничего иного им сейчас не достать.

— Сходи за ложками и тарелками, будь добр, — только попросил Павел Антонович, и они с Викой снова уставились в дисплей.

В предыдущий раз все это они нашли в настоящей кухне, расположенной на первом этаже. Но тащиться туда не хотелось, и Максим вспомнил, что в библиотеке тоже была какая-то посуда. Пройдя через лестничную площадку, сплошь увешанную теперь уже пустующими рамами из-под зеркал, которые при переезде или бегстве вывезли, а то, что вывезти не смогла, — разбили, из-за чего кое-где еще торчали кривые, похожие на ятаганы осколки, и, давя с хрустом стекло подошвами ботинок, Максим толкнул высокую скрипучую дверь и оказался в большой и почему-то шестиугольной комнате, пять граней которой до самого потолка пересекали книжные полки, а оставшаяся свободной от книг и примыкавшая справа к окну стена была увешана фарфоровыми тарелками.

Не торопясь возвращаться к скачивающим банковские счета Вике и Павлу Антоновичу, Максим содрал несколько первых попавшихся посудин и уселся в роскошное кожаное кресло с резными, в виде медведей, подлокотниками и высокой прямой спинкой, на которую он с удовольствием откинулся, и блаженно протянул ноги. Тарелки он положил на колени, а руки расположил на теплых медвежьих спинах, мирно стоящих на собственных лапах. Глаза привыкли к темноте, тем более что очки покоились на подобающем для них месте — в пяти миллиметрах от кончика носа, и Максим прекрасно различал всю внутренность удивительной комнаты.

Странно, но отсюда вывезли не только большую часть мебели, от которой на паркетном полу остались темные, невыгоревшие пятна лака, и по которым можно было прикинуть — что же здесь стояло. Под россыпью тарелок, наверняка, стоял большой двухтумбовый письменный стол, и хозяин, оторвавшись от своей работы, мог рассматривать висевшую перед ним фарфоровую коллекцию. Четыре небольших точки указывали на журнальный столик, чьи обломки Максим, возможно, видел внизу, перед парадной дверью. Принадлежность круглой тени точно посредине комнаты было затруднительно идентифицировать. Приходила мысль о рогатой вешалке, но кого могла посетить столь изощренная фантазия — раздеваться, да еще точно посредине, в библиотеке?

Удивительные хозяева, оставив здесь такое прекрасно сохранившееся кресло, тем не менее пытались вывезти книги. Многие полки пустовали, на некоторых, в парадных рядах золотых переплетов зияли режущие глаза пробелы, несколько книг в спешке были брошены прямо на пол, где и остались лежать со смятыми страницами.

Максим закрыл глаза. Привычно провалившись сквозь серость дремоты и тьму сна, он оказался в странном сновидении. Он все так же неподвижно сидел с тарелками в кресле, все в той же комнате. Только теперь в ней было намного светлее — одна из стен вместе с книгами куда-то исчезла, и пустой теперь проем светился ярким огнем. Это не был пожар, скорее — жидкий свет, в котором горели и переливались свои течения и водовороты, волны и смерчи, пассаты и торнадо. Жидкий свет не обжигал, хотя и выплескивался из потайной двери внутрь комнаты и жадными сухими языками лизал паркет, книги и потолок.

Свет постепенно вобрал в себя рассеянный сумрак, впитал его, и в библиотеке установилась непроглядная тьма — исчезли окна, пол, следы от мебели, кожаные корешки книг, и Максиму показалось, что он вместе с креслом оказался в центре не имеющей границ пустоты, словно его, как воздушный шарик, вывернуло из привычного мира через горящий проем в потустороннее Ничто.

Здесь было холодно. Не потому, что это было ощущением его внутреннего холода, из-за которого он никогда не мог согреться, а просто потому, что в окружающем его пространстве было действительно холодно.

Это был явный кошмар, но он не испытывал страха. Страх умер в нем давно, очень давно, впрочем, как и многие другие чувства, но он об этом не сожалел — сожаление тоже было мертво. Он лишь чувствовал растущее в этом Ничто напряжение, как будто оно было пронизано миллиардами невидимых нитей, которые поначалу безвольно висели, а потом, под воздействием холода, стали стремительно сокращаться, сжиматься, натягиваясь все больше и больше. Эти нити пронизывали и его, вовлекая во всеобщий процесс мирового натяжения. Это происходило беззвучно — он не слышал даже стука собственного сердца и шума дыхания, хотя сны очень редко не содержат звуков.

Перестав вглядываться во тьму, Максим перевел глаза на горящую дверь и, словно подчиняясь его взгляду, в огне возникло три силуэта. Сначала они были совсем расплывчатыми — какие-то серые пятна, которые часто появляются в глазах, если очень долго смотреть в ночной костер, но затем тени обрели четкие очертания заостренных кверху и довольно бесформенных в основании фигур, чем-то напоминая загадочных представителей дочеловеческой цивилизации, у них появился объем, а чернота распалась на свои оттенки, и Максим понял, что гости облачены в черные плащи с острыми капюшонами, на манер монашеских.

Фигуры приближались к нему, и хотя в реальном мире расстояние от кресла до стены не превышало восьми метров, прошло очень много времени, прежде чем посетители встали перед ним на расстоянии вытянутой руки. Хотя плащи скрадывали точные размеры и формы своих хозяев, было заметно, что они сильно различаются в росте. Самой мелкой фигурой являлась центральная — можно было подумать, что там стоял карлик или гном, учитывая сказочность происходящего. Следом за ним можно было поставить левую фигуру, имеющую, в общем-то, обычный человеческий рост. И, наконец, башней над ними громоздился правый гость, который, по оценке Максима, превышал его самого на две-три головы.

Максим ощущал жжение от рассматривающих его из тьмы капюшонов глаз, которое продолжалось довольно долго, неторопливо и основательно, как и все в этом мире. Затем средняя и левая фигуры зашевелились, и капюшоны упали с их голов. Хотя стояла все та же натянутая, напряженная, как перед прыжком, тьма, Максим мог прекрасно видеть их черты — гости светились изнутри, как матовые лампочки накаливания. Лица ему показались странными, но не более — что-то подобное он и ожидал увидеть в собственном сне.

Слева стояла очень красивая женщина с собранными на затылке серебряными волосами, слегка курносая и с приторным взглядом. Мышцы ее лица ни в коей мере не были напряжены — она не выказывала ни удивления, ни страха, ни радости, ни желания что-то сказать — и поэтому на ее губах приклеилась загадочная улыбка. Но не это было в ней самым замечательным, а фонтанирующая сексуальность из разряда той, что притягивает пчел к пыльце, а ночных мотыльков к горящей лампочке. Она не складывалась из какой-то необычной, из ряда вон выходящей красоты этой женщины, из ее обаяния, поворота головы, взгляда, движения. Нет, ничего этого не было. Однако, даже закрыв глаза, можно было ясно ощущать ее флюиды, притягательность и растущее в себе желание овладеть ею.

Сексуальность существовала отдельно от нее и потому была гораздо страшнее, чем если бы в ее основе лежали красота тела или внешний шарм — ведь, в конце концов, каждый мужчина имеет собственный вкус и идеал той женщины, которую ему хочется. Эта же женщина была Идеей, в древнем смысле этого слова. Идеей мирового стремления к слиянию, соединению, соитию, чьей бледной копией в реальном мире и был секс. Это была очень опасная женщина. Даже для самих женщин.

Ее сосед был живым воплощением не Идей, а дурных вкусов и штампов фантастических книг и фильмов о дальнейшей эволюции человека как вида. Две трети его роста составляла голова, точнее — лоб, под которым практически потерялись маленькие поросячьи глазки, рудиментарный нос и булавочный рот с атрофированной челюстью. Плащ, к сожалению, скрывал тело, но можно было предположить, что под ним скрывается тощее тельце с искривленным от тяжести черепа позвоночником и сплетенными в кривую клетку ребрами, тонкие рахитичные ножки, кое-как таскающие уродливое создание, и такие же ручки с четырьмя пальцами.

Но лоб был великолепен! Он просто дышал умом, интеллектом, знаниями, интуицией, прозорливостью, мудростью и всепониманием. Это был лоб философа, ученого, мыслителя, титана Возрождения. Им можно было любоваться бесконечно, как величайшим творением Природы, ее действительным венцом, в угоду которому пришлось пожертвовать всем остальным, не таким уж и важным. Глядя на него, любой, даже самый именитый философ, почувствовал бы себя ущербным, поверхностным в своих размышлениях, почувствовал бы безусловное превосходство этого лба, его абсолютную власть над несчастными кроманьонцами, представляющими, наряду с другими гоминидами, тупиковую ветвь эволюции.

И только сон и равнодушие помешали Максиму слезть со своего кресла и пасть ниц перед этим новоявленным божеством.

Третье создание своего капюшона не сняло, но его редкие телодвижения не понравились и насторожили Максима. Не то чтобы они были совсем уж странными, но было в них нечто нечеловеческое, не соответствующее возможностям человеческой анатомии.

Обмен фразами между эльфами, как их обозвал Максим, был совсем коротким, но очень содержательным.

— Обманем? — предложил мегацефал тонким детским голоском.

— Соблазним? — томно выдохнула блондинка и приспустила е плеч свои плащ, обнажив нежную, светящуюся кожу.

— С-с-съедим? — невнятно прошелестело из-под капюшона таинственное существо.

Троица переглянулась, а Максим с давно забытым чувством ужаса смотрел, как плащ на женщине соскальзывает все ниже и ниже, а черная ткань гиганта встопорщивается какими-то невообразимыми выступами и буграми. Но карлик осторожно положил ручонку на бок чудища, а другой попытался привести женщину, в опрятный вид.

— Вы что же, братишки, сестренки, не видите, — кивнул он на Максима. С ним у нас ничего не получится. Это же Бумажный Человечек.

Пробуждение было быстрым и внезапным — Максим открыл глаза в той же комнате, что и засыпал, тарелки все еще лежали у него на коленях, все книжные полки были на месте, и только стало еще более темно и холодно. В пыльные стекла стучали капли нескончаемого дождя, и это было единственным звуком в мертвой тишине. Максим взял тарелки подмышку, составил валявшиеся книги на полку и вернулся на кухню.

Вытерев с тарелок пыль ещё одним Викиным платком, он увидел на них мастерскую роспись — все те же пастушки и барашки, да солнечные пейзажи. Пейзажи ему стало жаль, и он вывалил содержимое на пошлую пастораль.

Павел Антонович и Вика, так и не заметившие его долгого отсутствия (если оно, конечно, было долгим), уже заканчивали работу — на столе перед ними высилась толстая пачка бумаги, которую они сортировали по невесть откуда взявшимся канцелярским папкам.

Аромат голубцов, разбуженный таким грубым вмешательством в их внутрибаночную жизнь, заполнил помещение, бесцеремонно полез в нос и вызвал новый приступ отвращения не только к этим капустно-мясным созданиям, но и к пище вообще. Можно было подумать, что за долгие годы существования в банках, в темноте и страхе перед неминуемым съедением, голубцы обрели некий разум и кое-какие защитные штучки, отпугивающие хищников — неприятные запах и вид, например. Максиму даже показалось, что они шевелятся в тарелке — облитые томатным соусом слепые, толстые, рыхлые слизни, пытающиеся уползти в темное, влажное и безопасное место.

Вика и Павел Антонович тоже смотрели на это шевеление, пока Павел Антонович не высказал общего мнения:

— Что-то совсем есть не хочется. Давайте-ка, ребята, по домам, а меня подбросьте к Казначейству.

Вика и Максим согласно кивнули, сгребли со стола папки и компьютер, Павел Антонович взял свой фонарик, и они пошли прочь из этого дома.

Машина стояла на том же месте, где Максим ее и оставил, только к водительской двери сейчас прислонилась скатившаяся с помойки шальная автобусная шина. Максим оттащил ее снова на кучу и внимательно осмотрел пострадавшую дверцу. Вмятины, к счастью, не получилось — бронетехника все-таки, и успокоенный Максим сел за руль.

Когда он разворачивался перед домом, ему показалось, что в одном из окон виднеется тусклый свет, но он ничего не рассказал попутчикам — психоанализ собственных сновидений его не интересовал. Он тем же маршрутом вернулся к мосту, только теперь машин и прохожих на улицах почти не было, а на перекрестках встали танки и сооружались баррикады. Собаки все еще стояли на посту, но Павел Антонович предъявил старшему караула какой-то пропуск, и их не стали Досматривать и обнюхивать.

Перевалив через мост под бдительное гудение «Черной акулы», они углубились в череду монументальных административных зданий, блиставших электрическим светом, лишь слегка испачканным странными тенями на чистых окнах от кипевшей внутри загадочной жизни. Улицы здесь всегда убирали, и не было никакой необходимости внимательно глядеть на полотно дороги, чтобы не врезаться в какое-нибудь бревно или не въехать колесом в раскрытый люк.

Еще умиляло обилие работающих светофоров, торчащих к месту и не к месту на перекрестках, пешеходных переходах (что было понятно), и прямо посреди пустых улиц, где не было не только пешеходов, но и куда не выходили никакие двери только гладкие, глухие фронтоны домов из черного гранита.

Максим здесь не очень ориентировался, и Павел Антонович показывал ему куда нужно сейчас свернуть и заставлял останавливаться на красный сигнал светофора, даже если рядом не было ни пешеходов, ни машин.

Разглядывая бюрократический форпост города, Максим гадал — где же спят все эти работники бумаги и карандаша, рабы приказа и параграфа, специалисты крючкотворства и волокиты, гении ненужности и бесполезности. Никаких транспортных сообщений этого места с остальным городом не наблюдалось — ни общественного или служебного транспорта, ни личных автомобилей, а также вертолетов, самолетов, паромов или подводных лодок. Жилые дома здесь тоже отсутствовали. Так где же проводил ночи, вечера и выходные «золотой фонд» нации? На рабочих местах, обложившись папками, делами, письмами, бумагами, бланками, анкетами, калькуляторами и компьютерами? Или в подвалах, на теплых трубах отопления в компании общительных крыс? Или они уплощались, сворачивались и складывались все в те же картотеки и дела?

Здание Казначейства представляло собой увеличенную копию пирамиды Хеопса, построенную из белого мрамора и тонированного стекла. Она не то чтобы возвышалась на фоне других небоскребов, она просто их подавляла своей массивностью, основательностью и несокрушимостью. К ярко освещенному подъезду вела широченная лестница, блестевшая от дождя в ослепительных лучах прожекторов. По ней спускались и поднимались люди, и на фоне пустынности остального города здесь была просто толчея.

— Павел Антонович, возьмите меня с собой, — вдруг Попросила Вика.

Павел Антонович ничего не ответил, только кивнул. Так же молча он пожал Максиму руку, и они выбрались под дождь. Максим смотрел, как парочка поднимается по лестнице и исчезает в Казначействе, а затем открыл пошире ветровое окно и попытался разглядеть на самой вершине пирамиды маленькую птичку, чистящую о нее свой клювик. Но было слишком темно, или не прошло положенных тысячелетий, и Максим поехал домой.

На этот раз он решил не лениться и, достав из багажника туго свернутый брезент с нашитыми по углам веревками, кое-как растянул его по крыше машины и привязал к приваренным у днища крючьям. Похлопав трудолюбивый броневик по теплому боку, он вошел в свой подъезд и стал подниматься по лестнице.

В его развороченном почтовом ящике, который он сам ломом и привел в такой вид, чтобы туда не кидали бомбы, лежала завернутая в белую бумагу коробочка, перехваченная крест-накрест двумя резинками от денежных пачек. Он понюхал подозрительную посылку, но взрывчаткой и не пахло. Ощупав ее, он так и не пришел к определенному мнению — выбросить ее прямо сейчас, или все же открыть.

Домой коробку нельзя было тащить в любом случае — первая заповедь выживания гласила: «Не приноси в крепость незнакомые вещи». Троянцы на этом и погорели. Максим стал прикидывать — что же такое смертельное может в ней притаиться? Скорпион — но внутри все было тихо, ничего не двигалось и не шуршало, отравленная игла — но ни ядом, ни железом также не пахло.

Он содрал бумажную обертку, под которой оказалась пластиковая коробочка с золотой дискетой внутри. Так, становилось еще непонятнее.

Войдя в комнату, он не раздеваясь и не разуваясь как есть в мокром плаще и грязных ботинках, рухнул на яростно взвывшую кровать, дотянулся до плеера вставил дискету, снял очки и надел наушники. Через секунду он спал, а в его уши вливался тихий вкрадчивый голос.