"Иероглиф" - читать интересную книгу автора (Савеличев Михаил Валерьевич)

Глава 8. День рождения

Цветы упорно шевелились в туго перетянутом бечевкой пакете, все еще не оставляя попыток выбраться на волю, разорвав хотя бы плотную бумагу, подобранную Максимом около почты, на которой охранился полустершийся адрес неизвестного города в неизвестной стране. Максиму пришлось пойти на такой шаг, то есть вылезти из машины около громадой воронки, больше напоминавшей метеоритный кратер, с идеально гладкими стенами и красивейшими слоями города и самой почвы — черного асфальта, cерой щебенки, седого железа проводов и труб подземных коммуникаций, опять же черной земли, Толькo, в отличие от асфальта, выделяющейся ноздреватостью, намекавшей на сохранившиеся в ней слабые признаки жизни, еще не окончательно уничтоженные громадным прессом мегаполиса, красной глины, белого песка и каких-то фиолетовых, серебристых, опаловых толстых и тонких слоев неопределимой природы, сходящихся в невообразимой глубине в единую точку и не нарушаемых ни камешком, ни кирпичиком, которые теоретически должны были бы остался после того, как в здание Главпочтамта — пятиэтажный неповоротливый бегемот с уродливыми фальшивыми колоннами, полукруглыми окнами казематного типа, узенькими балкончиками с красивыми витыми решетками, вляпанными туда из какого-то другого, действительно старинного и со вкусом построенного здания, с постоянно кипящей внутри жизнью, выплескивающуюся от такого кипения в окна и широченные двери, которые могли открыть только не менее двух здоровых и упитанных мужчин, если упрутся в них могутными плечиками, попала какая-то сверхсекретная бомба, отчего архитектурный мутант испарился без следов в ослепительной вспышке, вместе с находившейся в нем жизнью и десятками метров почвы под ним. Выйдя под дождь и полюбовавшись на местную достопримечательность с поблескивающей в глубине лужей, еще не успевшей впитаться в землю и соединиться с грунтовыми водами, которые в один прекрасный день, как подозревал Максим, должны будут забить фонтаном из воронки, заполнить ее, превратив в естественный водоем, выйти из берегов и затопить лежащий ниже уровня моря район, он обошел ее по периметру и стал копаться в грудах бумажного мусора, сваленного здесь почтовыми грузовиками, которые еще много месяцев по привычке возили сюда на обработку почтовые отправления, посылки, бандероли и письма в никуда. В сухие деньки в этих местах полыхали громадные костры, подожженные, видимо, бомжами, накапливающими тепло перед холодным сезоном, сюда же ходили со всего города искать в посылках полезные для хозяйства вещи и продукты, здесь жили миллионы крыс, кошек и собак, использующие подручные средства для сооружения нор, гнезд и лежбищ, но все это нисколько не уменьшало размеров бумажной пирамиды, и невольно приходила мысль, что никакое это не порождение рук человеческих, а вполне вещественное и зримое символическое воплощение ада этого мира: бесполезная груда людского внимания, заботы, памяти, связей и надежд, всего того, с чем ассоциируется клочок бумаги с банальной, вкривь и вкось написанной плохим карандашом или почти исписанной ручкой фразой: «Здравствуйте, мои дорогие…» Впрочем, Максима это мало касалось — он, как и все, пришел сюда из чисто утилитарных соображений и не собирался здесь задерживаться дольше того срока, как его заметит какая-нибудь шибко умная крыса, голодная собака или одичавший завшивевший бомж, давно отвыкший от вида своих сородичей и питающийся всем, что двигается, например, теми же сородичами. Все эти мелочи не грозили его жизни, как утверждали бренчавшие под плащом автоматы и пистолеты, но убивать кого-либо, перед тем как идешь в гости к женщине, еще более пошло, чем напиваться, поэтому он достаточно миролюбиво распинал крыс, шугал подобранной палкой облезлых собак и угрожающе рыкнул на местного йетти, отчего тот шарахнулся от него, как от привидения, и лихо полез на вершину горы, скрывающуюся в низко нависающих дождевых тучах.

Но пришлось изрядно повозиться сначала у самого основания горы, так как Максиму было лень тащиться наверх, оскальзываясь на мокрой бумаге и экскрементах, и он с упорством крысы копался среди вскрытых бандеролей, малых пакетов, фельдъегерских отправлений и прочих вещей, которые в свое время были тщательно обернуты бумагой, обвязаны лохматой бечевкой и запечатаны сургучными печатями с неразборчивыми оттисками, пока не вырыл такую дыру, что ему стали желчно завидовать крысы, чьи усатые толстые морды выглядывали из всех щелей и посылок, словно люди, чьи посылки нашли здесь свое последнее пристанище, отправляли в припадке сумасшествия своим близким и знакомым особо ценные и откормленные экземпляры серых друзей, а также бомжи, тайком следящие из скрытых от обычных человеческих глаз пещер и строящие планы избавления от сильного конкурента и захвата его нового жилища. От бумаги остался один прах и перегной — ее здесь рвали мародеры, грызли голодные звери, жгли замерзающие люди, переваривали червяки и мокрицы, размачивали дожди и уносили ветры. Максим брезгливо перебирал закисшую, стекающую из рук на землю, вонючую рванину, но самое подходящее из всего, что ему попалось, было размером с ладонь и имело в центре дыру размером с голову. Выбравшись из пещеры, Максим долго отряхивал с головы, рук и плаща ошметки макулатуры, ваты, сургуча и крысят, вытирал с лица грязь, которая застывала в противном случае окаменевшим папье-маше, а потом, решив, что спелеологии с него достаточно, решил заняться альпинизмом.

По горе были проложены хорошо утоптанные, надежные, но полностью замаскированные от чужих тропы, которыми пользовались только местные шерпы и прочие обитатели пирамиды, и поэтому Максиму пришлось переть напролом, минуя, и не подозревая. об этом, такие опасные места, где даже крысы избегали селиться неустойчивая масса бумаги и картона могла породить столь сильные сели и лавины, что и близлежащим домам не поздоровилось бы, но новичку в этом мире везло, и он карабкался к вершине, падая и поднимаясь, съезжая чуть ли не к тому месту, с которого он начал восхождение, и снова вставая, протирая заляпанные очки и вновь пускаясь в путь. Ему почти удалось добраться до пика, где в груде коробок прятался дрожащий от страха местный император — мерзкий старикашка, пожиратель целлюлозы и крыс, чье единственное преимущество над всеми остальными обитателями его царства состояло в отличном знании тайнах троп, опасных мест и в шестом чувстве на катаклизмы, регулярно обрушивающиеся на кучу и значительно сокращавшие расплодившееся население, — пожары от не погашенного вовремя костра, попадание молний и шальных снарядов, тектонические подвижки из-за оседавшего грунта, порождаемые соседством ямы Главпочтамта, нашествие непонятных людей, ищущих странное в этих местах потерянной дружбы и любви. Император чуял запах железа и смерти, он забрался на недосягаемый верх, в надежде, что посетитель не доберется сюда, съеденный крысами или смытый селевыми потоками, но поняв, что к обычным неудачливым людишкам, подверженным страху, усталости, он не имеет почему-то никакого отношения, старик зарылся на максимальную глубину, наткнувшись на крысиное гнездо и стоически перенося их разъяренные укусы. Он прислушивался к шагам человека, шороху поднимаемых и бросаемых им бумаг, и плакал от боли, бессилия что-либо предпринять. Чутье подсказывало ему скорый конец его бумажного мира, но он не в силах был ничего предпринять, даже вырвать из острых зубов свои пальцы, которые крысы обглодали почти до костей. Максим не обращал на острый запах разлагающегося старческого тела и крови никакого внимания, лишь автоматически отметив отсутствие какой-либо угрозы для своего здоровья в этих относительно чистых заоблачных высотах, откуда открывалась широкая панорама островного города, истерзанного болотистой дельтой безымянной реки и дрожащего под ударами остервеневшего океана.

Сверху город выглядел совсем не так, как изнутри — в глаза сразу бросались обуглившиеся признаки умирания, плотная шапка предсмертного удушливого дыхания, вспышки кровоизлияний, изъеденные кариесом кварталы и огненные пилы ампутаций. Город трясся в последних судорогах, исходил кровью и гноем, захлебывался в блевотине, но никто этого не замечал. Его пытались лечить прижиганием, грязевыми ваннами, массажем танков и машин, аку-пунктурой вертолетных атак, горчичниками напалма и мин, химеотерапией отравляющих веществ и направленной радиацией, но никто его не любил. По венам города двигались железные испражняющиеся микробы, юркие черви точили его последние перекрытия и разносили заразу, над ним вились металлические комары, плюющиеся огнем и кусающие стальными жалами, но никто его не жалел. В том числе и тот человек, чьи глаза и обозревали эту картину. Он его не замечал, не любил, не жалел. Он давно разучился делать это даже не только в отношении к каменным наростам земли, сооруженным двуногими термитами, но и в отношении к самим этим термитам — все его редко проявлявшееся внимание к человеку не шло дальше заученных до автоматизма схем, не требующих больших затрат нервных усилий и человечности, как, например, схема «начальник-подчиненный», «приятель-знакомый», «друг-враг». Максиму не пришло в голову, что гора, на которую он взгромоздился, была своеобразным постаментом для него, этакий символ фундамента, грязного, старого, никчемного, изъеденного паразитами, сложенный из кусочков человеческой приязни, основание для Человека Настоящего.

На самом верху и лежало то, что было необходимо Максиму — аккуратно упакованная бандероль, с сохранившейся в целости и сохранности оберточной бумагой, бечевкой и печатями. Каким-то образом этот чудом уцелевший раритет был совсем недавно, минут за пять до появления Максима, вынесен на поверхность течениями, зародившимися в искусственной горе, судя по тому, что он даже и не намок. Сделав несколько последних шагов к вершине, он потянулся к пакету, додцепил его ногтем за бечевку, которая стала расползаться от старости, но дотерпела до того мгновения, как упала прямо в руки Максиму. Стоявший на цыпочках Максим от легкого толчка пакета потерял равновесие и стал опрокидываться на спину, пытаясь одной рукой удержать бандероль, а другой сохранить вертикальное положение, махая ею, как пропеллером. Однако основание было слишком зыбким, податливым, потолок одного из тайных крысиных ходов не выдержал массы человека и навешанного на него железа, прогнулся, а потом и вовсе обрушился. Хотя туннель не превышал в диаметре и десятка сантиметров, умные крысы не страдали гигантоманией в строительстве, — этого было вполне достаточно чтобы Максим завалился на спину, ничего не повредив и не слишком ушибившись, так как бумажная труха здорово смягчила падение полутора центнеров плоти и металла, и, плотно утрамбовав импровизированное ложе, покатился вниз, легко скользя мокрым плащом по снегу, слегка припорошившему гору. Удар падения породил в неустойчивом равновесии пирамиды очередной сдвиг, по всей толще бумаги пробежала резонирующая волна, где-то глубоко внутри создалось наряжение, где-то давление, наоборот, ослабло, и по бранной прихоти волн пол под крысиным гнездом и Криком-императором провалился, и они ухнули в фачные глубины, куда не доходил воздух, не было еды, и где ворочались только разросшиеся до чyДовищных размеров мокрицы, шевеля скрюченными лапками и привычно шурша бумагой. Между тем Максим продолжал скользить вниз, прижимая к животу пакет, приподняв голову, чтобы не стукнуться за. тылком о какое-нибудь препятствие, и набирая скoрость, как горнолыжник на скоростном спуске. Поначалу приключение его не озаботило оно четко классифицировалось как мелкая неприятность с неизвеcтным исходом, и до появления более крупной неприятности не стоило и пальцем шевелить. Он рассматривал торчащие грязные носы своих ботинок, развевающиеся зеленые полы плаща, собственные очки, прилепившиеся к кончику носа, и скрюченные руки, обнимающие драгоценную находку.

В ушах свистел воздух, под спиной скрипели бумаги- подрезали ему путь, то сопровождали его на паралле-га и снег. льных курсах, то резко уходили вбок на другую сторо-начал замечать шевеление — острая, маковка, которую ну склона, Максима не интересовали. Потеряв очки, словно кто-то специально выложил (а так оно и было), закачалась, втянулась внутрь, потом из срезанного острия ударил белый гейзер, превратившийся через секунду в облако разлетающейся писчей бумаги, затем вслед за ним полетели в воздух коробки, перемежающиеся серыми крысиными тельцами с забавно растопыренными лапками и дрожащими хвостами, взвился новый фонтан, и извержение началось по полной программе.

Гора заходила ходуном, Максима стало подбрасывать, крутить, переворачивать со спины на живот и обратно, несколько раз он головой пробил насквозь какие-то препятствия, скорее всего, обычные картонные коробки, так как столкновения прошли для него без последствий, пару раз щеки резануло острыми краями бумаги, и он почувствовал жжение порезов я теплоту крови, потом на него, а больше всего — позади, спереди и рядом с ним, стала рушиться извергав мая макулатура, и склон горы превратился в мягкий вариант горной войны с обстрелами склонов ядерными снарядами для искусственного стимулирования обвaлов, селей и землетрясений.

«Бомбы» обрушивались на Максима, но пока него достаточно чувствительно и точно не попала крепко сколоченная фанерная коробка, сбившая с негo очки и чуть не свернувшая нос, он не предпринимал никаких активных действий. Землетрясения его oпять же не пугали и не трогали, а случайные спутники из местных аборигенов, тоже катившиеся под откос по каким-то замысловатым траекториям, из-за чего они то подрезали ему путь, то сопровождали его на параллельных курсах, то резко уходили вбок на другую сторонy склона, Максима не интересовали. Потеряв очки, он резко перевернулся на живот, продолжая одной рукой сжимать пакет, а другую стал все глубже и глубже сгружать в бумажные недра. Мышцы послушно напряглись, чуть не прорвав туго натянувшиеся рукава, деревенели, пальцы руки раскалились, как автоген, ныла спина, еще к тому же ощущавшая теперь уже чувствительные удары выбрасываемых плотных, опекавшихся комков, приобретших твердость и весомость железа, плащ задрался чуть ли не до подбородка, в зазор между телом и бронежилетом набивался нег и какая-то скользкая, водянистая труха, неудачно свернувшийся автомат впился рукояткой подмышку, подбородок больно задевал о колючий снег склона. Скорость спуска значительно спала, но тут же появилась новая напасть — Максим вошел в наиболее населенные районы горы и принялся сбивать с ног мигрирующих туземцев, как кегли, породив цепную реакцию, отчего чуть ли не до самой подошвы пирамиды возникла грандиозная куча мала из людей, собак и кошек. Над горой возник и поплыл в сторону населенных кварталов дикий вой; стон и плач, перемежающийся собачьим воем и лаем и крысиным писком, к он почти заглушил возникший в недрах горы поначалу низкий, а потом все нарастающий, пронизываю. щий до самых костей гул. Когда раззявленные рты устали вырывать из легких мат и крик, когда большинство собак было передушено свалившимися на них людьми, когда безысходное отчаяние заставило замереть трепыхающиеся тела, все услышали голос горы и поняли, что время ее истекло.

Максим воспользовался возникшей паузой, скинул с себя пяток истощенных бомжей, чьи головы напоминали голые черепа, а отвыкшие от света глаза обильно слезились, чьи руки механически болтались из стороны в сторону, повторяя до автоматизма инстинкта выученные движения перемещения по периодически заваливаемым подземным ходам, чьи ноги были рахитично скрючены и не годились ни для чего, кроме как для слабого отбрыкивания от крыс, тоже ползущих вослед людей по их норам и кусающих их от нетерпения за пятки, поднялся над этой пародией низвержения в ад, щурясь от витавшей в воздухе бумажной и ледовой крошки, огляделся и стал забираться наверх, используя в качестве упоров человеческие лица и тела, ненароком выдавливая каблуками и пальцами уже ненужные глаза, раскидывая трупы собак и крыс и, словно слепой, шаря в кучах извергнутого му сора и небогатого скарба бомжей, который они вытащили с собой из своих логовищ. Здесь можно былo много чего найти, помимо уже упоминавшейся почтовой бумаги, картона и бечевок. Все это было отрытo животными и присвоено аборигенами, которые сами не знали, для чего эти вещи и нужны — в пищу они нe годились, а электричества, патронов, газа, бензина в гору не завозилось. Максим натыкался на компьютеры и телевизоры, на радиостанции и оптические винтовки, на кухонные плиты и бензопилы, на книги и лекарства, на драгоценности и компакт-диски, многое из которого было безвозвратно испорчено, особенно сложная электроника, которую бомжи, видимо, ради интереса, разбирали на запчасти, а потом пытались соединить все обратно, из-за чего встречались страшные гибриды пылесоса и холодильника, тостера и компьютера, винтовки и проигрывателя, и которые здорово резали незащищенные руки Максима, так как oщетинивались множеством проводов и осколков ламп, словно специально для того, чтобы их не своровал злоумышленник.

Сопротивление одичавших вещей замедляло продвижение наверх и сводило шансы Максима на успех к нулю, особенно если учесть, что локальный катаклизм продолжал развиваться, вершина затянулась темным облаком непонятного происхождения, в котором вроде даже проскакивали молнии, склон трясся, как в лихорадке, по нему начинали расползаться трещины, охватывая пирамиду и сходясь в один большой разлом где-то, на той стороне, около воронки, пробегающие волны сбивали его с ног, откатывали на прежние позиции к общей массе бомжей, все еще стонущих в страхе и не предпринимающих ничего для того, чтобы спастись. Но Максим продолжал карабкаться, уворачиваться от трещин, перепрыгивать через провалы, расшвыривать скарб, резаться о вредные колючки, падать мордой в снег, распинать трупики животных, поднимать и внимательно рассматривать подозрительные вещи и искать, искать, искать с неукротимостью автомата, неустрашимостью глупца и с надеждой идиота. Наконец, на свое счастье, он наткнулся на скрытый под тонкой коркой снега бумажный гейзер, очень удачно, с ювелирной точностью на него встал, на свое везение, на нем поскользнулся, упал грудью и получил мощнейший удар по бронежилету, который поднял его на несколько метров над поверхностью, подержал его так, словно антигравитационный двигатель, потом струя увеличила напор, и Максим полетел над горой на плотном фонтане грязи, воды и снега, паровым молотом продолжавшем стучать его в грудь, бить в пах, заливать лицо, забивать рот отвратной массой и уносить все дальше от гибели.

Сквозь заливавшую глаза грязь можно было мало что рассмотреть внизу, но каким-то очередным чудом Максим ухитрился увидеть, что в черные полешки людей ударила мощная черная волна, смяла их, закрутила, свезла вниз к подножию и, провезя по инерции еще с десяток метров, оставила лежать кучей мокрого и кровавого месива.

К этому времени напор гейзера значительно спал, и Максим, так и не преодолев земного тяготения, стал стремительно приближаться к земле, из-за чего ему пришлось снова, сгруппироваться, подогнуть под себя ноги, упереться подбородком в грудь, прижать руками злосчастный пакет и дребезжащий на ослабленных петлях арсенал, убрать подальше язык и сжать зубы. Он, как метеорит, врезался в подготовленное для него ложе из человеческих тел, иные из которых, особо живучие, продолжали рефлекторно трепыхаться, расплескал во все стороны жижу грязной плоти, погрузился в нее с головой, болезненно стукнулся о замерзшую землю, погасив падение, и был снова выброшен на поверхность, весь облепленный дрянью, как большой грязный снеговик. Когда он проморгался, то увидел, что перед глазами маячит безымянная мертвая рука, по чьей-то злой шутке скрюченная в издевательскую фигу.

Максиму такая фамильярность не понравилась — мало того, что он теперь был грязен, как черт, что с него стекала вода и грязь, что под бронежилетом он ощущал неприятную склизкость и холод, что его тормозящая рука невыносима ныла, а на спине, кажется, стал надуваться крупный желвак скрутившихся мышц, так теперь все его оружие пришло в негодность, и придется отдраивать пистолеты и автоматы, счищая с них все то же месиво, которое так симпатично загримировало его лицо, оставив узкие щелочки для глаз. Он потряс головой, даже с некоторой долей приятности ощущая, как «макияж» кусками отрывается от ко- жи, подставляя ее пусть несвежему, но все-таки ветру, вяло, без особой надежды и старания, принялся сгребать с ткани плаща самые большие ледяные наросты — последствия недавнего слалома, и делать изостатические упражнения, чтобы хоть как-то ослабить боль в руке и спине. Почистившись и оставив после этого внушительную кучу грязи, снега, обрывков бумаги и бечевки, превративших его на короткое время в ценную бандероль, Максим побрел через скорбное поле опять к горе, все еще сотрясавшейся, как в припадке эпилепсии, и уже четко наметившей путь своего падения. Охватывающее горло пирамиды кривое сечение продолжало расширяться, оплывшая вершина еще извергала жалкие султанчики бумажной магмы, но уже затихала, успокаивалась и заваливалась в противоположную сторону от Максима. Теоретически, рыхлая бумажная масса, пусть и величиной с гору, не могла вести себя так — извергать из себя грязь и воду, содрогаться в землетрясении и раскалываться, как единая субстанция. Однако годы существования ее под открытым небом, кислотными и еще черт знает какими дождями, радиоактивным снегом, в удушливом смоге подыхающего человечества, годы ее существования как пристанища для полчищ крыс, собак и людей, хоть и рыхливших ее, как черви землю, но еще более склеивающие, скрепляющие ее в единое целое своими экскрементами и своими трупами, превращавшимися в первоклассный клей, она превратилась в крепкий монолит, лишь сверху прикрытый обманчиво рыхлой, непрочной, рассыпающейся пудрой. Теперь приходил конец этому удивительному творению рук человеческих.

Максим понял, что теперь все бесполезно — лезть на эту готовую рухнуть в любую секунду махину было самоубийственно, что потеряно, то потеряно, ему достался большой прочный кусок бумаги, в который можно завернуть беспокойные цветы, и самое лучшее, что он может сейчас сделать — уйти, не оборачиваясь. Впрочем, увесистый пакет тащить с собой он не собирался, и, вытащив из кармана складной нож, чудом не потерявшийся во всей заварухе, он подцепил гнилую бечевку, содрал ее вместе с легко отставшими сургучными печатями, осторожно отделил склеенные клапаны пакета, благо клей тоже испортился и практически не держал их, развернул длинную портянку бумаги и вытащил из нее самую ненужную вещь на свете, любовно запакованную еще и в полиэтиленовый пакет, чтобы возможная сырость не дай бог не испортила тонкий механизм большого, никелированного будильника, с двумя большими звонками наверху и массивными стрелками. Как это ни удивительно, но будильник шел, и вроде как даже правильно. Он самодовольно тикал в руке обомлевшего Максима, привыкшего видеть подобные приспособления теперь только на часовых бомбах самопального производства, и теперь замершего от мгновенно сработавшего рефлекса опытного подрывника — если что-то тикает, то при этом лучше не шевелиться и не моргать глазами до тех пор, пока не придет подмога или бомба не взорвется. Эта бомба взорвалась раньше, чем пришла подмога — стрелки сошлись в одной роковой точке, в будильнике что-то щелкнуло, и он пронзительно зазвенел. Звонок с легкостью прорезал, как булатный клинок шелковый платок, плавно упавший на острие, угрюмый рев распадающейся горы, шум невидимой до сих пор бурной реки, образовавшейся где-то рядом, отдаленные звуки города — шумы машин, выстрелы, взрывы, отдельные фразы и слова, чудесным ветром заносимые сюда, из-за чего казалось, что кто-то стоящий рядом шепчет тебе в ухо. Максим чисто рефлекторно напрягся, но больше ничего особенного не произошло — часы в этой своей лебединой песне потеряли весь завод и перестали тикать, лишь в корпусе гулял какой-то остаточный звон, срезонировавший с добротным и крепким блестящим металлом, и чья дрожь, в-свою очередь, передавалась трясущимся, ослабевшим пальцам.

Максим подбросил будильник на ладони, определяя его вес, широко размахнулся и метнул подлый механизм в ту гору с которой он и явился, хоть и не без его помощи. Бросок получился что надо — мышцы заныли еще больше, по позвоночнику пробежал болезненный разряд, а вязкий воздух даже засвистел, пропуская сквозь себя увесистый кусок железа. Описав большую дугу, часы врезались в горный склон, выбросив большой фонтан уже непонятно чего и образовав довoльно заметную воронку. Это оказалось последней каплей в дальнейшей судьбе горы — от слабого толчка в ней окончательно что-то сломалось, оглушительно хрустнуло, словно рвущаяся бумага, вязко разорвалось, земля под ногами Максима затряслась, ударившие во все стороны струи задели и его, окатив на этот раз достаточно чистой водой, напором сбив с него остатки грязи и снега, громада пирамиды стронулась с насиженного места, заскрипела, захлюпала, поначалу медленно, а потом с курьерской скоростью поехала вниз и с чудовищным грохотом, похожим на канонаду артиллерийского полка, обрушилась в давно подготовленную для нее яму Главпочтамта. Историческая справедливость восторжествовала — почта была доставлена.

Максим оказался на самом краю теперь уже не пустой воронки, отделенный от нее невысоким барьерчиком — все что осталось от былого величия пирамиды, и с этого барьера к нему под ноги, оседлав бурный грязевой ручеек местного масштаба, подплыли очки с маленькими черными круглыми стеклами, облепленные обрывками бумаги и клочками чьей-то шерсти. Оправа звякнула о железную окантовку подошв ботинок, обратив внимание Максима, и он наклонился, подобрал свои очки и стал озираться в поисках лужи с более-менее чистой водой. Таких луж не оказалось — все естественные и искусственные углубления были заполнены испражнениями минувшей катастрофы — мешаниной бумаги и теперь уже непонятно чьих останков, поэтому Максим не решился искупать в них столь ценный предмет собственного одеяния. Он подошел к самому краю воронки, теперь уже почти до краев заваленной мусором, скрывшим идеальность ее линий и красоту геологических разрезов, превратив ее просто в котлован для свалки, могущий стать новым пристанищем для крыс и людей, которым было, в общем-то, все равно где жить — на вершине или в яме, лишь бы кругом была уютная, податливая, мягкая бумага., в которой бы снова прорыли ходы, да присутствие друг друга, как основного вида пропитания — люди пожирали крыс, а крысы — людей. Мимо него уже прошмыгнула в яму парочка серых теней, одна из которых прихрамывала, а другая с трудом волочила раздувшийся от нерожденных еще крысят живот. С других мест туда же слезали робкие силуэты людей, боязливо посматривающие на возвышающуюся фигуру сокрушители их мира и что-то шипя под нос себе и своим спутникам, видимо, подсказывая куда ставить ногу. Однако это было напрасным делом — Максим явственно слышал в глубине ямы нарастающий рев воды, видимо, прорвавшейся наконец-то из подземных источников не без помощи обрушившейся горы. После землетрясения наступал потоп. Сунувшиеся туда крысы стали снова выбираться на сушу прямо под ноги Максиму, но вывихнутая лапа одной и живот другой не давали им это сделать, и они с тихим визгом носились под обрывчиком, периодически делая попытки запрыгнуть наверх. Залезшие туда же люди, которые, не теряя времени даром, стали споро, словно гигантские кроты, копать бумажную массу, чтобы быстрее скрыться от враждебного мира с дерущим глаза светом в уютном чреве отбросов, тоже почуяли неладное, стали беспокойно прикладывать уши к стенкам воронки, обмениваться какими-то отрывочными фразами, как крысы, бегать вдоль обрыва, из которого, в отличие от тех же крыс, им не составляло никакого труда выбраться, а потом стали снова с удвоенной энергией копать норы. Когда пришла вода, они почти уже закопались внутрь, наружу еще торчали голые грязные ступни с нервно шевелящимися пальцами, но никто так и не сделал попытки спастись — вода тихо сомкнулась над ними, как и над крысами, до последнего момента борющимися за свою жизнь, но даже стойка на задних лапах им не помогла, и жадно тянущиеся к воздуху усатые, трясущиеся морды скрылись под грязноватой пеной.

Максим присел, отогнал рукой, насколько это было возможно, плавающий мусор и прополоскал в воде очки, аккуратно выбрав пальцами из застрявших в петлях дужек волоски и отколупнув ногтем приставшие к стеклам брызги краски, непонятно каким образом на них оказавшиеся. Катаклизм не нанес очкам никаких повреждений, и успокоенный Максим напялил их на нос, свернул в рулон бумагу и по берегу новоявленного водоема вернулся к своей машине. Он собрал расползшиеся по укромным местам синие цветы, сложил их в бумагу и туго закатал в нее, для пущей крепости перевязав бечевкой, на которую, впрочем, особых надежд возлагать не стоило, так как пока Максим неумело ее завязывал крест-накрест (насколько все-таки удобнее наручники), она несколько раз порвалась, и приходилось наложить на нее большие и уродливые узлы. Пакет получился несуразный и подозрительный — обычно так заворачивают протухшие трупики животных, опасаясь коснуться изъеденной червяками кожи и сочащейся гнили из раскрытой пасти, чтобы выкинуть их где-нибудь на обочине соседнего дома, дабы они продолжали вонять уже там. Озлившиеся от такой бесцеремонности растения еще пуще завозились в тесной и удушливой темнице, бумага угрожающе натянулась, готовая в любую секунду порваться и выпустить синие бутоны наружу, и Максиму пришлось пару раз припечатать их кулаком к сиденью. Он стал подумывать над тем, чтобы подложить их под себя, но не рискнул, вспомнив об их способности нагреваться от соседства человеческого тела. Оставалось надеяться, что они не подожгут бумагу и не сделают из машины небольшой одноместный крематорий персонально для него. Решив, что он сделал все возможное и невозможное, Максим завел броневичок, надвинул очки на глаза, чтобы меньше видеть окружающий его унылый мир, а заодно и дорогу, которая стала оживляться подъезжавшими зеваками, привлеченными исчезновением достопримечательности города, гнусной кучей видневшейся из любой точки города, и жаждущими взглянуть на творящееся здесь, и резко тронулся с места, со скрежетом прорвавшись через строй машин и выехав на относительно свободную трассу, ограниченную с одной стороны длинным забором, из-за которого торчало такое количество подъемных кранов, что это место казалось не заброшенной стройкой, а резервацией для железных зверей с покосившимися пустующими кабинами, порванными тросами и разобранными лесенками, унесенными рачительными людьми или уничтоженными заботливыми родителями для того, чтобы дети не лазили наверх. С другой стороны стояли относительно жилые дома, которым отныне тоже пришел конец — вслед за машиной Максима уже текли пока еще узенькие чумазые ручейки от вышедшей из берегов Главпочтамта воды, особо юркие из которых затекали между щелями поребриков и начинали вливаться в проемы подвальных помещений. Дети весело приветствовали воду и пускали по ней щепки и неуклюже скроенные из бумаги кораблики, а выбравшиеся из подъездов взрослые угрюмо смотрели на свалившуюся на их голову напасть. Приближалось очередное великое переселение народов, как обычно сопровождающееся столкновениями мигрантов с аборигенами, уже обустроившими свою жизнь и не желающими пускать на теплые насиженные места лишившихся дома пришельцев, усмирительными операциями армии и милиции, террористическими актами отчаявшихся семей и групповыми самосожжениями на площадях на глазах безразличного народа.

Снова пришлось сдвинуть очки на кончик носа, чтобы сослепу не придавить ребенка и не наехать колесами на импровизированные детские флотилии, заполнившие, даже больше чем сопутствующий мусор, ручьи, за что вполне можно было получить кирпичом по стеклу или от разъяренного малыша, или от разъяренного слезами чада родителя. Стрелять сегодня больше не хотелось, ломать кости и сворачивать двумя пальцами головы — тоже, и поэтому Максим до предела снизил скорость и скорее плелся, чем ехал по изрытой вмятинами и трещинами дороге. К счастью, цветы сейчас не отвлекали, впав в спячку или в обморок от удара. (Максим забеспокоился — не убил ли он их, но слабое, на грани слуха, поскребывание, убедило его, что все в порядке, что цветы он привезет в целости и сохранности, что Женя будет рада, а он еще на год избавится от необходимости помнить чьи-то дни рождения, ездить куда-то за город за подарками и воровать цветы с чужого огорода.) Правда, к этому моменту его стали одолевать, нет не сомнения — он давно уже не помнил, что это такое, а некие тени медлительности, как он именовал тоже уже давно забытую неуверенность. Последние события могли быть и чистой случайностью, и вполне определенной закономерностью, а его опыт убеждал, что со стопроцентной гарантией все гадости являются закономерностями, а все прелести — лишь редкой случайностью. Тащить эти растения в дом беззащитной женщины, которая, кажется, до сих пор и пистолета не имела, и не представляла, с какой стороны вставлять в него обойму, было, по меньшей мере, безрассудно и самонадеянно, на взгляд обычного человека, однако Максим к этому роду-племени уже не относился, и поэтому вопрос перетек из сферы чувственной в сферу практическую — как обезопасить клиента от враждебной флоры? Решение было настолько тривиальным, что оно даже и не пришло ему в голову. Ничто в нем не заставило его остановить броневичок у ближайшей мусорки, благо они попадались едва ли не чаще прохожих и машин, и зашвырнуть в живописную кучу битого кирпича, отбросов и крыс свой упакованный пакет, плюнуть ему вослед и отправиться своей дорогой. Вообще-то, он остановился, но не для этого. Максим снова аккуратно развязал бечевку, осторожно развернул бумагу и полюбовался на присмиревшие цветы. Они лежали большим неаппетитным и неэстетичным ворохом, как выброшенные штормом на берег водоросли, — спутанные, измятые, с поникшими ярко-синими головками и корнями, и старались не шевелиться, видимо, почувствовав предстоящую экзекуцию. Максим осмотром удовлетворился, лишний раз убедившись в симметричности растений, порылся в бардачке и достал оттуда небольшой струнный нож с немножко искривленным нитеводом и отчаянно скрипевшим механизмом натяжения, из-за чего для боевых операций он был негоден, но вполне годился для хозяйственных целей — воров порезать, грабителей покрошить, цветы расчленить. Разрезав их пополам и сложив соцветия с практически идентичными им корнями, Максим выиграл, на его взгляд, дважды — получил вдвое больший букет и максимально обезвредил вероятную угрозу. Из стеблей вытекло немного красного сока, и, решив удостовериться в своих подозрениях, Максим мазнул по испачканной обивке сиденья и без колебаний сунул палец себе в рот. Сомнений теперь особых у него не было. Растения оказались вполне теплокровными.

Во второй раз увязав ворох цветов, что получилось у него теперь гораздо лучше и эстетичнее, Максим стер кровь с сиденья и задумчиво посмотрел на начинающий подмокать бумажный пакет. Если дело пойдет такими темпами, то он привезет Жене действительно мертвые цветы, а сверток к тому времени будет напоминать некий атрибут Джека-Потрошителя, в который тот завертывал сердца своих жертв. Если посмотреть на это с точки зрения глупого символизма, то здесь можно было бы усмотреть некую романтичную аналогию — мужчина и женщина, цветы и любовь, вздохи под луной и чьи-то внутренности в свертке. Но Максим опять же не владел искусством символов и аналогий — ему сказали доставить цветы, и он, своротив горы (без всякого символизма), их доставит.

Броневичок долго плутал, что было, в общем-то, его обычным состоянием, по темным улицам бывшего центра города, превратившимся теперь, по сходству с Главпочтамтом, в зловонную клоаку, представляющую второй круг ада после бумажного пристанища бомжей, собак и крыс. Это была плоскостная калька сгинувшего, не без помощи Максима, мира — бетонные и каменные норы, полчища человеческих подонков, выпавших в осадок этого гигантского человеческого отстойника, каковой и представлял собой город, крысиный рай темноты, грязи, нечистот и наконец-то равных с низвергнутым царем природы возможностей, в котором экологическая пирамида питания упростилась до последней степени — или они нас, или мы их. Когда-то здесь жила элита города. После ее переселения за реку, в неприступные и безвыходные казематы, тут обосновались деловые сливки общества, привлеченные красивыми домами, оставленными практически в полной целости и сохранности. В квартирами с мебелью, библиотеками, аппаратурой и даже драгоценностями, но они недолго наслаждались дармовой роскошью, ибо забыли, что бесплатный сыр бывает только в мышеловках, за что и поплатились самым жесточайшим образом. Затем сюда пришли бывшие работники науки и культуры, то есть ассистенты, мнящие себя солистами, компиляторы, воображающие из себя гениев-одиночек, подстилки многостаночные, играющие великих актрис, малограмотные члены писательского профсоюза и поэты с больной печенью. Они явились уже не в нетронутую роскошь, а в покрытый протухшими сливками разгром, но им было не привыкать начинать с поедания блевотины и пользования чужими подштанниками, главное, что дома были все так же крепки, а, по старой привычке, район хорошо обеспечивался водой и электричеством. Но деградация набирала обороты, и бывшие хозяйчики ничегонеделанья обывателя, когда тот, устав от повседневного честного безделья, прилипал, наподобие обслюнявленной, пропахшей зубной гнилью жвачки к экрану уже видеожвачки или к страницам туалетной бумаги в лайковом переплете, теперь лишенные возможности избавляться от своих творческих испражнений из-за смерти телевидения, кино, печатных станков и радио, стали с ужасающей быстротой гнить в своих многокомнатных помойках, теряя все человеческое и сравниваясь по образу и подобию с привлеченными запахами разложения нарождающимися царями нового мира — крысами, только, в отличие от них, не такими сообразительными. Этот третий раунд был также проигран вчистую, и Максим просто не представлял себе бытие в данном месте Жени, не относящейся, по большому счету, ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим людям этой вселенной локального масштаба.

Он неплохо знал здешние места, так как при их активном участии делали из «сливок» «сметану», и про почти каждый дом, каждую квартиру он до сих пор мог кое-что вспомнить — где, что, сколько имел и сколько удалось вернуть, и каким способом. Нет, со способами он пас. Погорячился. Сколько людей, столько и способов, нет универсальных ключей к тайникам души человеческой, да и не искали они этих ключей, слишком долго, слишком непрактично, слишком заставляет отстать от плана, из-за чего в Казначействе начинается недовольное бурчание, вызывание на ковер, угрозы, лесть и интриги. Тут нужно было работать тоньше и проще универсальными отмычками боли, универсальными ломиками страха, а вот с пропорциями этой смеси и нужно повозиться, чтобы не превратить налогоплательщика в безмозглого, пускающего слюни и писающего в штаны идиота. А это потерянное время, растраченные попусту ресурсы, неприятности на работе, скандалы в Обществе и мучительный поиск нового рецепта. Морока, короче говоря. Однако нельзя сказать, что проезжая каждый темный уцелевший или разрушенный дом, пропетляв среди куч мусора по каждой знакомой улице, он сентиментально погружался во времена активной работы, когда они забывали, что это такое ночевать дома в постели, когда их местом отдыха становился морг, а вскрытие черепов превращалось в скучную рутину, когда деньги текли водопадом, когда золото и самоцветы грудами сваливались в подземных казематах и никто не считал нужным все это пересчитывать, когда в редкие дни, приходя домой и стряхивая с себя раскаленное оружие и пропахшую потом и чужим страхом одежду, обнаруживал в ней еще случайно прицепившиеся серьги с солитерами и браслеты с изумрудами, которые не было сил и желания тащить в хранилище, мучительно заполнять декларацию и писать объяснительную, и приходилось все это сваливать в унитаз по одной вещи, чтобы, не дай бог, не засорили канализацию. Ему было на это плевать — на прошлое, на настоящее, на будущее. Хотя нет, ему и плевка было жалко на них. Он существовал в коротком и эфемерном миге между прошлым и будущем, и именно настолько хватало всех его воспоминаний.

Максим не обратил бы внимания на случайно придавленный броневичком хвост, так как его мысли и внимание, как обычно, столпились у выхода из усталой яви в нирвану сна, оставив на поступишь пару безответных мыслишек, которым и спать-то не полагалось, безостановочно нашептывая в спящие уши ка-сие-то давно приевшиеся банальности, типа «не спи» и «будь осторожен», с которыми он уже привык бороться, ублажая их и уговаривая такими впечатляющими неопытных людей и собственный инстинкт самосохранения вещами, как спанье сидя в постели с автоматом в руках и постоянная носка бронежилета и минимум шести разновидностей огнестрельного и холодного оружия. Однако, вслед за тем, как машина ощутимо на чем-то подпрыгнула, в общем-то даже и не Потревожив Максима столь мелкой и своеобычной деталью, так как мало ли какого мусора разбрасывается улицах не самого чистого городского района, тем более что бодрствующая мысль «будь осторожен» достаточно ловко отреагировала на сбившийся было руль, повернув его резко перед самой кирпичной стеной то ли дома, то ли ограждения, неразличимого в кромешной тьме семи часов пополудни, к лобовому стеклу броневичка приклеилась столь ужасная окровавленная рожа, что у второй бодрствующей мысли «не спи» встали дыбом волосы, она заорала благим матом, настежь распахнула дверь в спальню и принялдсь тормошить, пинать и скидывать на пол все остальные мысли, рефлексы и чувства. Максим ударил по тормозам, еще не совсем проснувшись. Рожа отцепилась от стекла и исчезла за выступом капота, машина остановилась посреди какого-то пустынного закоулка, оставив позади то, на чем она и подскочила толстенный, постепенно еще более расширяющийся, ребристый провод, или шланг белесого цвета с редкими длинными ворсинками. Хронически грязное заднее стекло не давало лучше рассмотреть столь замечательный артефакт, однако Максим готов был дать голову на отсечение — этот провод двигался, и на нем остались довольно заметные отпечатки шин броневичка, которые проводу очень не нравились, так как в этих местах ворсинки стояли дыбом, покрытие провода ходило ходуном, а сами перетяжки стали какого-то темного цвета. Что это такое может быть, Максима не заинтересовало, он готов был продолжить познавательную поездку по местам боевой и служебной славы, но теперь уже к боковому окну приникла давешняя морда и заскребла по стеклу длинными острыми зубами. Несмотря на обильную кровь, лицо это можно было бы назвать вполне человеческим, если бы не странная примесь каких-то крысиных черт, проявлявшихся не столько в каких-то внешних атрибутах, хотя и их быЛО достаточно — редкий серый шерстяной покров на лице и ладонях рук, также бьющих в окно, глаза-бусинки, заостренные уши и хищный оскал рта с неожиданно очень человеческими, красиво очерченными чувственными губами, сколько в повадках, в быстро сменяемых нечеловеческих выражениях, в которых, впрочем, можно было распознать боль, Страх и голод, в очень подвижном, хотя тоже вполне человеческом носе, и в зверином вое, в котором, однако, Максим быстро признал обычный мат. Существо билось в дверь, ругалось, прыгало, дико жестикулировало, угрожало, совершало непотребные деяния и, как пока- залось Максиму, даже пыталось грызть не только стекло, за которое он был вполне спокоен в силу его пуле-непробиваемости, но и кузов, на котором могли остаться уродливые царапины и, возможно, дырки от столь зловещих зубов, и шины, практически ничем не защищенные, а это было не то место, где ему хотелось бы вылезать из машины и менять колеса, подставляя беззащитную спину и шею всяким сумасшедшим уродам. Он опустил стекло и, дождавшись, когда урод оторвется от шин, услышав звук тяги, и вернется продолжить увлекательный разговор, сунул в рожу пистолет и зловеще щелкнул предохранителем. Но урод был или не трус, или никогда не видел пистолетов, потому что он среагировал мгновенно и не так, как должен среагировать человек, пусть и наполовину крыса, увиДев у себя под носом огнестрельную игрушку, — он разинул на умопомрачительную ширину свою пасть, Продемонстрировав опрометчивому Максиму, что зубов у него аж несколько рядов, и уходят они далеко-далеко в гортань, видимо, кончаясь в желудке или прямой кишке, что язык у него покрыт жадно шевелящийся розовыми присосками с торчащими из них черными костяными крючьями, что пахнет из этого чудовищного отверстия, как от протухшего покойника, надвинул ее на пистолет и руку человека и тут же захлопнул. При этом его руки удивительно утончились, легко протиснулись в небольшое отверстие окошка и сомкнулись на запястье Максима, недвусмысленно заталкивая его еще глубже в свою пасть. Или силенок у существа было маловато, или инстинкт самосохранения у Максима наконец-то проснулся, однако он довольно легко и быстро отдернул свою руку, и зубастая пасть сомкнулась не на человеческой плоти, перегрызая ее и жадно всасывая горячую кровь, а только на дуле пистолета, оставив на нем глубокие царапины, намекавшие на возможное будущее самого Максима. Зубы держали пистолет крепко, загнутые когти, словно наручники, впились в кожу, проникая все глубже и глубже, глазки-бусинки равнодушно-голодно таращились на человека, обильная зеленая слюна вытекала изо рта, пачкая пистолет и дверцу машины, в салоне, все больше пахло, как на оскверненном кладбище, но Максим не стрелял, так как шестым чувством понял, что пули ему здесь не помощницы. Против тупой агрессивности, животного голода и неуязвимости нелюди следовало действовать более тонко и умно, нежели оружием, которое, к тому же, в любой момент могли пополам разгрызть и съесть на закуску перед главным блюдом сегодняшней программы. Сдерживая напор голодной нелюди, которая, сменив тактику, уже не пыталась втащить руку человека в свой рот, а, не отпуская из зубов пистолета, засевшего там крепко, принялась протискиваться головой внутрь салона, зловонным дыханием сгущая атмосферу погоста и проливая едкие слюни на край плаща и сиденья машины, сразу же задымившиеся и покрывшиеся расплывающими черными пятнами, Максим попытался закрыть бронированное стекло дверцы, но это мало чем помогло — автоматика сработала четко и быстро — стекло, как маленькая гильотина, быстро поехало вверх, уперлось в руки и подбородок твари, не остановилось на этом препятствии, продолжая подниматься, сминая, как резиновую игрушку, плоть нелюди, и только звякнув о дуло пистолета, загудело, завибрировало, пытаясь продавить и его, и поэтому, чтобы не сжечь моторчик, пришлось оставить небольшую щель. Однако упыря это не смутило, и Максим с удивлением обнаружил, что он продолжает настойчиво протискиваться к нему в гости, приобретя комичный вид полистиролового пупса, которого переехал грузовой автомобиль — по уродливому лицу пролегла крупная складка, втянув внутрь нос и один глаз, рот искривился в веселой усмешке, щетка зубов разлохматилась в разные стороны, отчего некоторые резцы воткнулись ему в язык, а другие вывернулись наружу, наподобие слоновьих бивней, пережатые руки расплылись, как блины, намекая на полное отсутствие в них костей, а кулаки, сжимающие руку человека набухли, приобретя обманчивое впечатление несокрушимой силы. Тогда Максим еще глубже воткнул в насмешливый рот ствол пистолета, почувствовав неприкрытой кожей пальцев горячую, неприятную, как набухший гнойник, упругость его губ и чуть не поранившись о шевелящиеся зубы, никак не могущие найти удобное для себя местечко в искаженной физиономии, и спросил:

— Давно серебряных пуль не глотал, упырь?

Упырь содрогнулся. Лицо его позеленело, вязкая слюна приобрела цвет сгнившей картошки, обильно приправленной мушиными личинками руки разжались, оставив на запястье Максима черный губчатый след, как будто кожа там обуглилась, зубы втянулись в десны, второй глаз исчез в заломе от окна, и существо испарилось, оставив после себя только отвратные потеки на стекле, похожие на испражнения дизентерийных. Максим втащил пистолет в салон, и окно захлопнулось, хотя и изолировав внутреннюю атмосферу, насыщенную запахами покойницкой, в которой отказали холодильники, но зато отделенную от внешнего мира броней и стеклом. Максим с некоторым удивлением потрогал глубокие царапины на пистолете и пятна растущей на глазах ржавчины, закинул уже малопригодное оружие под сиденье, где оно звякнуло о монтировку, в которой сейчас, наверное, было даже больше толку, кое-как стер многочисленными тряпками слюну с окна и черный след с запястья, под которым, впрочем, открылись язвы, почти безболезненно уничтожившие кожный покров и обнажившие мышцы, перетянул его чистым бинтом и оглянулся, чтобы посмотреть еще раз на столь неосторожно раздавленный им хвост.

Хвост все еще был там, но он уже не лежал неподвижно, а тянулся с одного края кромешной тьмы на другой край тьмы абсолютной. При этом он шевелился из стороны в сторону, вздрагивал от чего-то, по нему бежали волны, из-за чего он вставал огромными арками, под которыми свободно проехал бы не только броневичок Максима, но и танк, короче говоря, жил активной полноценной жизнью, в которую никому не стоило вмешиваться, тем более человеку, вооруженному лишь автоматическим оружием с жалкими свинцовыми пулями. Кому мог принадлежать столь замечательный хвост, какому чудовищному животному, и что могло представлять из себя это животное, обладающее такой примечательной частью тела, Максим выяснять не собирался, и не потому что боялся или опасался за свою жизнь, а просто потому что его это не заинтересовало. Абсолютно. Он снова принялся заводить заглохший двигатель, краем глаза отметив, что в двух бесконечных стенах кромешной и абсолютной тьмы, скрывших, уничтоживших когда-то стоявшие здесь дома, оставив на откуп скудному свету полной луны и парочке издыхающих желтых фонарей лишь неширокую улочку с булыжной мостовой, черными зевами канализационных люков и каких-то иных дыр, превративших ее в наглядную модель сыра, появились более светлые тени, изломанные, искореженные, как обгоревшие деревья, как взорвавшиеся торговые автоматы, как резкие мазки нервных художников и мастерские, твердые линии карандашного наброска, еще не раскрывшего весь замысел архитектора, которые отпочковывались от стен и друг друга, делились, размножались, снова сливались в нечто единое, внося свою слабую лепту в местную иллюминацию. Постепенно тени обретали явные черты, надувались, отращивали конечности, надевали лица и глумливо выглядывали из единого теперь серого монолита своих собратьев или просто соседей. Это был почетный караул, это была торжествующая толпа, восторженно встречающая возвращение космонавта, это были безмолвные ряды живых скелетов концентрационных лагерей, это был летаргический сон мирового разума, породившего таких чудовищ, каких еще не изобрела богатая и извращенная человеческая фантазия. Они тыкали в Максима пальцем, угрожали ему кривыми когтями, завлекали клыкастыми вагинами, посылали ему воздушные поцелуи, срывая и срезая но-Кеподобными ладонями лишние губы со щек и колосcaльных грудей, и бросая их в автомобиль, где пульсирующие голодные рты влажными медузами прилипали к стеклу и ползали по нему в поисках того счастливчика, которого удостоили такой любовью. Несколько раз дорогу ему перекрывали те же гигантские хвосты, принадлежавшие, как оказалось, таким же большим анацефалам, с жуткими рожами инопланетных пришельцев и провалившимися сводами черепов, делавших их похожими на выпотрошенную скорлупу яиц, с многочисленными паразитами, копошащимися в гигантских язвах, откуда те вылущивали их ленивыми, неуверенными движениями младенцев и давили между толстыми пальцами-сосисками человекообразные тела, лопающиеся, как воздушные шарики, и разлетающиеся черными брызгами. Максим теперь не решался переезжать это чудо природы, замедлял ход, дожидался их очередного нервного сокращения и проезжал под живой аркой. Он равнодушно глядел на сно-шавшихся и одновременно пожиравших друг друга, отрывая большие ломти рыхлой плоти, чудовищ, внешне похожих на красивую женщину, на чьем торсе поселились колонии мелких светящихся червей, изъевших ее так, что через лохмотья отрывающейся кожи проглядывали потрескавшиеся кости, и на гигантского таракана, обтянутого вполне человеческой кожей, на спине которого примостились, крепко к ней приклеившись, белые яйца, из которых некоторые уже лопнули, выпустив на свет прозрачные копии своего родителя, но не дождался того момента, когда яйцевод таракана стал наконец вспучиваться идущими яйцами и еще глубже проник во влагалище стонущей от оргазма женщины, а ее изъеденная матка, не выдержав столь обильного потомства, порвалась, выплеснув на землю тысячи и тысячи этих яиц, непонятно как помещавшиеся в ней.

Хотя двигатель работал достаточно громко, видимо от страха решив заглушить шум и разговоры, вопли и стоны чудовищ, это ему удавалось плохо, но Максим тем не менее не различал никаких связных фраз или даже просто ругани. Больше всего это походило на шум дождя и грозы — удивительно для визуального беспредела и ужаса медитативная и успокаивающая капель, внезапные удары грома, поначалу слегка пугающие и выводящие из задумчивого ностальгического состояния, но потом гармонично встраивающиеся в нисходящий к покою и забвению лабиринт, отмечая безвозвратно закрывающиеся за спиной медные ворота, и отрезая идущего по пятам голодного чудовища реальности, никак не могущего насытиться чужими страданиями, чужими взглядами на окружающий гниющий мир, чужими страхами самой жизни, покинуть которые можно только через еще больший страх — непреодолимую решетку, стену на пути к свободе Ничто. Столь резкий диссонанс, контрапункт впечатлений слуховых и визуальных мог произвести еще более ужасающее впечатление на обычного человека, который привык бояться зла, но еще более привык бояться зла спокойного, тихого, смирного и ласкового, в страхе ожидая внезапного взрыва этой милой маски и самого страшного оскала бытия, однако Максим, как ни в чем не бывало, приспустил окно и стал вслушиваться в рождающуюся мелодию, когда в хаосе капели возникли ритмические рефрены, когда разнобой упражняющихся инструментов стал подстраиваться под взмахи палочки невидимого дирижера, когда бесцельные потоки воды выкристаллизовались на холодном окне в замечательные снежные узоры белой травы и деревьев, когда корневища молний замерли в воздухе, превратившись в футуристические колонны концертного зала природы, когда начали налетать звуки партитуры, и человек почувствовал в них что-то знакомое.

Музыка становилась все громче, а впереди вырас-ал из скромной искорки, из слабого, неумелого свет-ого мазка на темном холсте ночи костер, ставший поначалу обычным огоньком ночующих на берегу реки oхотников или рыбаков, потом подросший до костра детских лагерей и добровольческих строек, и, наконец, заполнивший всю вселенную огонь Творения. 1о здесь безобразия Бога и его колоду карт решили се-таки хоть как-то загнать в пусть и эфемерные, неyклюжие, пожароопасные рамки трех соприкасающихся друг с другом буквой «П» домов, чьи пустые глазницы окон равнодушно взирали на горение, чьи взорванные рты с вырванными языками дверей не могли ничего сказать, кроме как с едва заметным неудовольствием гудеть сквозняком, гуляющим по пустым подъездам и квартирам. Очки теперь здорово помогали. Ярчайший, переливчатый свет, заставляющий судорожно сжиматься и разжиматься зрачки, втекающий, казалось, в самую глубь глаз, бегущий по отчаянно дребезжащим от невыносимого жара и нагрузки канатикам нервов, впивающийся иглами в мозг, вызывая в этом туго надутом шарике колыхания тонкой резинки, удерживавшей его от молниеносного взрыва, и угрожая все-таки пробить ее и выпустить на волю скопившееся там давление, которое вырвалось фонтанами крови и сгустков мозга из ушей и глаз, все это отражалось маленькими черными стеклышка-и, превратившимися в отраженном свете в горящие coлнца, отчего Максим стал походить на громадного варлока с пламенеющими, раскаленными глазами-плошками. Он остановил броневичок настолько близко к огню, насколько это было возможно, чтобы при этом пламя не лизало и не коптило его натруженные бока, расплавляя резину, раскаляя броню, отчего краска могла пойти пузырями, а также чтобы напичканная взрывчатыми веществами машина не решила полетать по небу и попутно разнести в пыль и прах весь микрорайон, заглушил мотор и принялся вглядываться в огненный занавес, на фоне которого, как ему показалось, появлялась и исчезала какая-то темная фигура. Музыка гремела невыносимо, заглушая все иные звуки, и Максим решил не окликать эту местную разновидность саламандр, жалея свое горло и легкие, раскаленный воздух которым вряд ли пришелся бы по вкусу. Он положил подбородок на руль и стал ждать.

Это все-таки была обнаженная женщина, исполняющая вокруг костра какой-то дикий ритуальный танец, размахивая руками и ногами, запрокидывая и тряся головой с длинными волосами, которые то послушно ниспадали вниз, чуть ли не до ягодиц, то взметались вверх, закручиваясь замысловатыми узлами, складываясь невообразимыми башнями, фантастическими фигурами животных, парусных кораблей, мозаичными дырчатыми узорами, где свет костра, пронизывающий их, играл роль драгоценностей — крупных лучистых карбункулов, неправильной формы изумрудов, рассыпающих свет на расходящиеся в разные стороны лучики радуги, рубинов, похожих на вырванные и еще трепещущие сердца, и где каждый локон жил своей отдельной жизнью, то извиваясь сам по себе, утолщаясь и расходясь пушистой беличьей кисточкой, то снова сливаясь и включаясь в общий ритмичный танец прически и тела, где цвет волос в обманчивом свете костра менялся с невообразимой скоро-ью, и нельзя было понять, то ли это обман зрения и игра черных, красных и желтых пятен на живой укладке, То ли это действительное, реальное изменение их цвета, странно совпадающее по ритму, пластике, насыщенности и буйству с бесстыдством телодвижений, не скованных моралью, обычаями, предубеждениями, фонтанирующих первобытной энергией и страстью женщины, которая еще повелевает мужчинами и владеет секретами магии и огня. И тело ее изменялось, согласно задаваемому огнем и музыкой ритму, превращаясь из полногрудого, с широкими бедрами и тонкими щиколотками, черного, зеркально блестящего, гибкого и завораживающего в хрупкое, тощее, голенастое, с подростковой неуклюжестью и плоской грудью, со светящейся белизной кожей, затем продолжая высыхать на глазах, отчего кожу прорезали кривые кости, она теряла упругость, и даже соски свешивались сморщенными ягодами чуть ли не на живот с выпиравшим тазом и отвратным бесстыдством старушечьего лобка, прекрасные волосы тускнели, по ним бежала грязная седина, лепившая их в отдельные неопрятные космы, и раскрепощенность, магия, эротизм и стихия молодости обращались в колдовство, бесплодность и обман дряхлости, а затем цикл повторялся.

Существо долго не замечало подъехавший броневик или просто не сочло его достойным своего внимания, но когда музыка затихла, прекращая и танец, и метаморфозы тела и причесок, женщина повернула голову и долго смотрела красными глазами на варло-кообразного водителя, потом обхватила себя руками, то ли пытаясь удержать в себе тепло, то ли прикрывая часть наготы от незнакомца, и пошла к машине, вырисовываясь уже просто черным силуэтом на фоне затихающего костра, отчего можно было видеть только ее общие очертания и чертовски пластичную походку, похожую на перетекание ртути. Когда Женя подошла к броневичку со стороны водителя, она оказалась вполне в форме — в длинном фиолетовом платье на пуговицах и гюйсом, с уложенной прической, веселой улыбкой, глазами, слезящимися от долгого соседства с костром, и полосами копоти на щеках, видимо, оставленных руками, когда она стирала с них пот. Она деликатно постучала по стеклу указательным пальцем поманила взглянувшего на нее Максима, который почему-то все продолжал заворожено смотреть на костер, как будто ожидая нового появления черной колдуньи с рыжими волосами, не обращая внимания на подошедшую Женю. Ему пришлось оторваться от огня и, слепо щурясь в темноту, одной рукой открыть дверь, а другой нащупать трепыхающийся в ужасе пакет и зажать его подмышкой, чтобы непокорные цветы не испугали непривычную к таким вещам слабую, но высокообразованную женщину, которая, впрочем, выделывала сейчас такое, если это ему, конечно, не почудилось, что впору было к цветам тащить сюда еще и Коня, с которым они наверняка нашли бы общий язык. Пакет оказался обжигающе горячим, и одетый в железо и кожу Максим не решился сразу же всучить его Жене, а только символически мазнул ее по щеке губами, запанибратски похлопал по спине и ткнул пальцем в пакет, намекая на продолжение в скором будущем ритуала поздравления с очередным большим шагом на пути к могиле и забвению. Женя не возражала и, схватив, словно железными клещами, Максима под локоток, повлекла его к костру, принявшему теперь вполне обычный вид вонючего пожарища, в Котором дворники и бомжи сжигают мусор и греются коло бесконечными зимними ночами, покрываясь слоями копоти от пылающих машинных шин, деревянных обломков мебели, бумаги и толстенных книг, которые никто никогда так и не удосужился прочесть от начала до конца, кроме, может быть, самих авторов, приобретая неистребимый запах сжигаемого хлама и даже загорая до волдырей и обугливания, если вовремя не повернулись во сне, подставляя огню другой бок.

Шин здесь не было, деревяшки, если и лежали когда-то в основании костра, давно и без следа прогорели, а в остальном это был ад для книг. То, что Максим поначалу принял за кучи самого обычного мусора, какого полным-полно в заброшенных, и еще больше в жилых местах города, то, что лежало неаппетитными оплывшими горками, прикидываясь мокрой грязью, размочаленным деревом, брусками прессованного угля, смятыми коробками из-под обуви и конфет, оказалось просто книгами в различной стадии уничтожения — их не просто приволокли сюда на акт сожжения, их по дороге жестоко пытали, рвали, топтали, топили в зловонных лужах, испражнялись на них, пытались есть, отрыгивали полупереваренные целлюлозу и картон, накалывали их на что-то острое, оставившее в них сквозные треугольные дыры, стреляли в них из огнестрельного оружия, чьи пули выворачивали наружу все содержание какими-то экзотическими черно-белыми цветками с резными лепестками. И теперь эти сокровища знаний, вместилища мудрости, источники надежды и наслаждений ума валялись уродливыми трупами, смиренно ожидая своей очереди полететь в огонь и корчиться в нем уже последними и мучительными судорогами, и куда их отправляли, даже не взяв в руки, брезгуя прикасаться к их нечистоплотной коже, а просто пнув ногой, разбивая ослабшие корешки и рассыпая их на отдельные, теперь хорошо горящие листы. Учитывая то, что книги перестали читать еще при Большом Взрыве, а печатать — при царе Горохе, учитывая, что простой печатный текст вызывал у такбго же простого, ни в чем не замешанного, нигде не провинившегося гражданина в лучшем случае эпилептический припадок, а в худшем он хватался за пистолет, они стали такой же редкостью, как венерические болезни — ввиду отсутствия лекарств, все, кто ими болел, безвозвратно вымерли, унося с собой в могилу и когда-то широкомасштабную вялотекущую пандемию. Поэтому Максим пришел к выводу, что Женя сжигала не чью-нибудь, а свою собственную библиотеку, которую она собирала всю жизнь, которая заставила ее отказаться от мысли выйти замуж и родить ребенка, так как это потребовало в какой-то мере принести в жертву свое увлечение, точнее не увлечение (что за слово!), а часть своей жизни, на что она категорически не могла согласиться. Как Женя шутила, ставя самой себе диагноз, есть лесбиянки, есть педофилы, есть некрофилы и зоофилы, а она — библиофил.

Максим кончиком ботинка пошвырял кучку готовых к сожжению книг, выбрал то, что более-менее сохранило книжный вид, было не слишком покрыто грязью и не так воняло желудочным соком и желчью, осторожно вытолкал этот том и поднял его. Однако в неверном свете костра ничего нельзя было разобрать ни на обложке, ни на титульном листе, ни на других страницах, где текст сливался в сплошную черную строчку, а картинки или фотографии представляли неверные контуры то ли сложных интегральных функций, то ли футуристические эксперименты. Максим рвырнул ее в костер и наблюдал, как любопытный огонь развернул страницы, вздыбил их красивым полукругом, подпалил кончики, отчего по ним побежали маленькие, как огоньки церковной свечи, язычки пламени, потом белизна листов с непроницаемыми, идеально прямыми черными линиями стала покрываться коричневыми пятнами, словно кожа старческими веснушками, обратившимися через секунду черными крошащимися метастазами, прорывающиеся уже буйными факелами красного, искристого огня, разрывающими книгу в куски горячего измятого пепла, легко взлетающего над костром, поднимающегося к небесам и там исчезающего. Когда книга испарилась, он выбрал из той же кучи еще одну, каблуком выковырял ее из крепких объятий расстрелянных разрывными пулями подружек, подобрал, и сидя на корточках, используя колени в качестве подставки и наклонив книгу в сторону огня, снова принялся листать ее, но, в общем-то, с таким же успехом. Порой так бывает во сне, когда нужно рассмотреть внимательнейшим образом необходимую вещь, вдруг одолевает приступ слепоты, и как ни пытаешься напрягать веки, они наливаются свинцом и не пропускают ни лучика света в зрачки. Здесь, в полуметре от костра, было достаточно светло и жарко, и Максим мог спокойно разглядеть каждый штрих грязи, каждый заусенец на своих ладонях, но текст вновь ускользал от него — снова абсолютные, без единого просвета, черные полосы на каждом. листе, смазанные рисунки и номера страниц, ободранная на самом названии и авторе обложка. Это был какой-то злой фокус, злое чудо, так как Максим не думал, что с его глазами творится нечто Неладное, или что Женя последние десять лет только и занималась тем, что на манер цензуры закрашивала книги черной тушью и заливала фотографии перекисью водорода.

Особенно его поразил громадный альбом, который oн принял поначалу за коробку из-под патронов или футляр для противотанкового ружья с реактивными нарядами, настолько он был огромен, неуклюж, а варварское обращение довело его до такого состояния, что ничего, кроме эстетического ужаса, он не вызывал. Максим с трудом вырвал этого монстра из большой грязевой лужи, куда тот погрузился благодаря медному футляру, который некто по простоте душевной, видимо, принял за переносной сейф и небезуспешно пытался вскрыть автогеном, отчего верхняя почерневшая пластина с потеками расплава была закручена в трубочку, как крышка консервированной океанической сельди пряного посола, а первые полтыщи страниц превратились в подгоревшую корку пирога — такую же обугленную, пористую и издающую непередаваемый запах кремации живого существа. Остальные листы сохранились, но это не помогло разобрать на них что-нибудь действительно художественное, хотя и здесь можно было отыскать свою прелесть в разноцветных разводах, диких комбинациях оттенков, настолько несовместимых друг с другом, что даже у далекого от искусства человека должны были заныть зубы, каких-то головоломных намеках на нечто узнаваемое, но ускользающее от самого пытливого взгляда, вызывая глухое раздражение, как стерва, поначалу распалившая похоть, а потом дающая от ворот поворот. Короче говоря, во всем этом бреде Можно было усмотреть новое направление искусства, усматривают его в мазне слона по холсту малярной кистью в цирковом представлении. Сил предать eго огню у Максима не нашлось, и он опрометчиво бросил альбом себе под ноги, чем тот не замедлил воспользоваться, зацепив острым металлическим углом его колено, а когда человек инстинктивно наклонился к ушибленному месту, взметнул из лужи фонтан холодной и грязной воды, очень точно плеснувшей в лицо и раскрытый во внезапном стоне рот.

Пока Максим одной рукой потирал ушибленное колено, другой утирал испачканное лицо и отплевывался словно морж, Женя сменила платье и предстала в таком обтягивающем кожаном костюме, что Максим поначалу решил, что она снова разнагишалась и для пущей экзотики намазалась гуталином, не забыв потереть себя бархоткой для пущего блеска.

— Надо перетащить сюда последние остатки, — сказала она, — а то от этих никакого проку нет.

Кого она имела в виду, Максим не понял, но безропотно поплелся за ней, продолжая держать пакет под мышкой и придумывая подходящие слова для его вручения. Слова шли, но они были в основном или нецензурной бранью, или сложной смесью военного сленга и милицейских терминов, которые все почему-то стеснялись называть матом. И дело здесь было не в пограничности той ситуации, в которой оказался сейчас Максим — он бывал в переделках и покруче, и не в его смущении от присутствия сексапильной женщины, которая всего минуту назад танцевала голая вокруг костра, а в том, что он испытал какое-то удивительное желание выразить эмоциональное отношение к создавшейся ситуации, а что есть мат, как не чистейшей воды эмоции — смысла в нем никакого нет, синтаксической нагрузки он не несет, но имеет просто убийственную по энергетике семантику, из-за чего его, в общем-то справедливо, не рекомендуют употреблять в книгах. Женина попа описывала сложные вращательно-поступательные движения перед самым носом Максима, пока они поднимались вверх по крутой пожарной лестнице к балкону, где начинались ее апартаменты, а все ступеньки были усыпаны книгами, вырванными листами, пустыми переплетами, и приходилось прикладывать усилия, чтобы сосредоточить свое внимание не на гипнотизирующих ягодицах, а на собственных ботинках, которые дьявольски скользили, словно по льду, на всем этом мусоре, что было не менее удивительно, чем проснувшаяся в книжном черве сексуальность.

Кроме лестницы, которую неведомые умники приделали к кирпичному фасаду дома, сделав ее похожей на трап, а само строение на сухопутный корабль с полукруглыми выступами балконов, разбитыми овальными окнами-иллюминаторами, исковерканными антеннами и большой, кирпичной же трубой, тоже непонятно для чего построенной, видимо, в целях органического дополнения этой естественной инсталляции под глубокомысленно-философским названием «Корабль-дом» или что-то в этом роде, в каждом балконе была сделана капитальная железная дверь с выдающимися глазками-биноклями и замками в виде пудовых якорей на пеньковых веревках, которые необходимо было наматывать на чугунные столбы, расположенные внизу, и для пущей крепости закапывать каждый раз якорь в землю, чтобы дом, во время отсутствия хозяев, не унесло в открытый город, где он мог бы затонуть в какой-нибудь луже. Приделан трап был из рук вон плохо и, пока Женя и Максим поднимались а второй этаж, раскачивался так сильно, что все это, действительно, очень живо напомнило бушующее море, качку, шторм, и не хватало только морских брызг, cвежего ветра и зеленых от морской болезни сухопутныx крыс, попавших сюда по простоте душевной, в тщетной надежде насладиться красотами океана, экзотикой путешествий и забывших о такой мелочи, как качка. Два случайных путешественника морской болезнью не страдали, но у них были все шансы поскользнуться на ступенях, облепленных грязью, раскисшими страницами выносимых сверху книг, рвотой, плевками и, кажется, калом, и въехать носом в это отвратное месиво, и если не разбиться, что было бы затруднительно на такой высоте и на такой хлипкой лестнице, хоть и железной, но чей металл уже так изгрызла ржавчина, что он превратился в какое-то пористое, мягкое вещество, однако еще достаточно прочное для того, чтобы выдержать на себе двоих людей, а с учетом Максимова металлолома, так и всех трех, то угодить в эту ядовитую смесь, от одного вида которой возникают рвотные позывы, по коже бегут мурашки, а легкие категорически отказываются воспринимать насыщенный зловонием и миазмами воздух. Максим в целях предотвращения этих неприятных и в высшей степени унизительных случаев, так как являться в гости измазанным в чужом дерьме было, по его мнению, еще хуже, чем в своем собственном, попытался держаться за перила, с которых еще в незапамятные времена то ли содрали деревянные накладки, то ли, вообще, их не установили, из-за чего в ладонь периодически впивались острые железные заусенцы, которые он еще терпел, но сразу же выпустил противную железку, когда рука вляпалась во что-то мягкое и липкое, происхождение которого в неверном свете затухающего без пищи духовной костра нельзя было разобрать, а нюхать эту гадость и, тем более, пробовать ее языком не стоило. Максим кое-как оттер ладонь об шершавую поверхность стены, снова сильно поцарапав кожу o непонятные гвозди, вбитые в промежутки между кирпичами в непонятных целях, и уже начисто вытер об стерильную ткань плаща. Неприятное тактильное ощущение сменилось просто саднящей болью, и инцидент можно было бы считать исчерпанным, если бы в это время Женя не распахнула бронированную балконную дверь, которая была сделана с таким расчетом (случайным или умышленным), что она или начисто сносила с лестницы, или впечатывала в стену всей своей многотонной инерционной массой каждого, идущего по какой-то причине след в след за хозяйкой, и это было достаточно разумно, когда след в след шли грабители и прочие злоумышленники, но совершенно не поддавалось объяснению, когда, держась за талию хозяйки, сюда поднимались ее лучшие друзья. Видимо, Женя за долгие месяцы полного одиночества, отсутствия посетителей и просто соседей несколько забыла об этой особенности, потому что не предупредила Максима об опасности, и выгнутый блестящий мощный кусок высококачественной брони, бесшумно и с легкостью распахнувшись при помощи гидравлического привода на обильно смазанных солидолом петлях, поначалу мягко и настойчиво подтолкнул его в левое плечо, а когда он попытался оказать сопротивление этой бездушной, но хорошо воспитанной махине, она мигом отказалась от галантных манер, и Максим осознал себя только уже прижатым к кирпичной стене и почему-то висящим в воздухе, словно зажатая в тисках заготовка, по которой сейчас пройдутся напильником и ножовкой. Бронежилет пока сдерживал давление неподъемной массы, но Максим начинал чувствовать некое неудобство в районе ребер, как будто там затесался мелкий булыжник, теперь медленно Впивающийся в тело, что было явным сигналом неотвратимого прогибания кевларовых пластин и подступающей мучительной смерти со всеми малоэстетичными изысками раздавленного колесами машины толстого, огромного жука-брызгами крови, полупереваренной пищи, мозгами, кусками разлетающегося хитина-бронежилета и безвольно опавшими, иззубренными лапами.

Наверное, Женя не сразу сообразила, куда исчез Максим, так как ему показалось, что она несколько раз сбежала и поднялась по лестнице, кричала «Ау» и хлопала себя ладонями по щекам, на что он сам никак не мог отреагировать, ввиду полной остановки дыхания и изумительной музыки треска своих костей. Через тысячу лет, когда он полностью превратился в иссохшую, плоскую мумию, очень изящно повешенную, как редкий экземпляр бабочки, на стенку, многотонный пресс наконец подался назад, открывая путь губительному для теперешнего состояния мумии воздуху, от которого она сползла вниз на ступени, задергалась, стала надуваться, как будто в ней началось взрывное выделение трупных газов, издала страшный всхлип, похожий на предсмертный клекот чахоточника, и забила себя в звенящую грудь, отчего по улице поплыл колокольный набат, призывающий то ли на молитву, то ли на тушение пожара. Женя в ужасе подхватила Максима и потащила вверх по нескольким оставшимся ступенькам до ее порога, а так как ноги его за время висения несколько подрастеряли навыки ходьбы, то он просто бессильно волочился за ней, наподобие раненого солдата или вдрызг напившегося мужа, сил которого оставалось только на то, чтобы скрести пальцами по стене, воображая, что этим он оказывает неоценимую помощь своей подруге.

Глаза Максим открыл только на кухне, где его бросили на табурет и привалили затылком к громадному работающему холодильнику, чье дребезжание несколько вывелo гостя из сонного состояния, но не довелo до вменяемого, из-за чего он действовал пока что на уровне примитивных рефлексов, позволяющих сохранять равновесие и не позволяющих писать в штаны, и внушенного с младых ногтей этикета, заставившего сразу же вытащить многострадальный пакет из прожженной подмышки и всучить его даме с соответствующими словами, кои, правда, были произнесены исключительно мысленно, а рот открывался только ради декорации. Женя, раздобывшая уже где-то громадную, из рыжевато-серебристого зверя шубу с квадратными плечами и многочисленными свисающими черными горностаевыми хвостами, продолжавшими жить и после высококачественной работы скорняка, то есть качаться из стороны в стороны, задираться вверх, то ли отмахиваясь от воображаемых мух, то ли пытаясь очистить несуществующий кишечник, со страхом приняла из рук Максима тлеющую, изгаженную, помятую бумажку, взбрыкивающую так, словно в ней сидел ошалевший от страха из-за предстоящей поездки на ярмарку поросенок, рассеяно положила ее в раковину, опустилась перед ним на колени, преклонила голову и стала вовсю мурлыкать, как большая, мягкая, теплая кошка, от которой исходили такие сильные заряды покоя и неги, что Максим с радостью отдался им и захрапел так сильно, что сам испугался столь громкого и жуткого звука и окончательно проснулся все в той же кухне, сидя яа табурете, приложившись затылком к гладкой и теплoй поверхности холодильника, чье отражение он видел в стекле стоящего напротив буфета, все внутреннее пространство которого загромождали статуэтки разнообразных животных, причем в отсутствие полок и достаточного места они буквально располагались друг на друге в несколько ярусов, аллегорически изображая или спиленное, распиленное и разложенное на отдельные части эволюционное древо животного мира, или ноев ковчег, попавший в страшный шторм, от которого рухнули все внутренние перекрытия. Подмышкой он продолжал держать раскаленный утюг, откуда уже поднималась черная струйка дыма, а на коленях у него мурлыкала громадная тяжеленная пушистая кошка, в мехе которой он увидел обилие всяческой живности, отнесенной им к блохам обыкновенным и, почему-то, к муравьям, хотя он не помнил, чтобы эти звери жили в чем-нибудь подобном ранее. Кухня была настолько маленькой, что, не вставая с места, Максим мог дотянуться до любого находящегося в ней предмета и даже, сидя на табурете, сварить борщ, но она располагала к себе блестящей чистотой и, в общем-то, относительной аккуратностью расположения посуды и мебели, если не принимать во внимание перенаселенный зоопарк в буфете.

Появившись в очередной (или первый?) раз на кухне, Женя согнала нахальную кошку с колен, которая, недовольная такой бесцеремонностью со стороны хозяйки, огрызнулась и почему-то цапнула за ногу Максима, хотя он не совершил в отношении ее никаких противоправных действий, за что вполне заслуженно получила под зад кованным ботинком и вылетела в коридор, обиженно мяукая и оставив после себя большую россыпь блох, муравьев и парочку маленьких скорпионов, мгновенно разбежавшихся и распрыгавшихся по темным углам. В очередной же раз Женя приняла из рук Максима дымящийся пакет и закинула его в раковину, пустив туда воду, но после этоro забираться к нему на колени и превращаться в кошку не стала, а открыла духовку газовой плиты, которая теоретически не должна была работать последние пять лет из-за обрыва газопроводов, и, учитывая так часто описываемую художественной и мало художественной литературой привычку всяческих хронических интеллигентов в пятом колене напропалую пить горькую, ширяться наркотиками в собственном туалете, вести беспорядочную половую жизнь и категорически не мыть посуду, сваливая ее в раковину, где та покрывалась большой пушистой шапкой плесени и отрезвляюще озонировала воздух, пробуждая немыслимые творческие возможности, то сей кухонный предмет должен был по всем правилам сгнить от грязи, зарасти паутиной и приютить обильный выводок мышей. Ничего такого, однако, не было, и никакой домашней живности там не поселилось, а находилась разнообразная еда, запах которой Максим почуял только сейчас, и эти ароматы вызвали у него сильный приступ тошноты, но, конечно, не физиологической, когда из желудка поднимается горячая и кислая волна полупереваренной пищи и ты абсолютно теряешь контроль над своим организмом и приходишь более или менее в норму уже после того, как все то, что ты с таким аппетитом и упорством в себя запихивал, пережевывал, глотал, оказалось на чьих-нибудь коленях или, в лучшем случае, на полу, а это ему не грозило ни в коей мере ввиду многолетней пустоты в животе, а тошноты экзистенциальной, когда организм, психика отторгают весь окружающей мир, втискивающийся в тебя через органы чувств, через мысли, воспоминания, книги, разговоры, работу, сны, то есть все то, что зовется бытием, и от которого нет никакого спасения, так как мысль о самоубийстве инициирует такую же обильную, с кровью и желудочным соком рвоту. Женя, не обратив внимания на побледневшего Максима, стала выставлять на маленький стол многочисленные горшочки, тарелки, сковородки, кастрюли, самовары, банки, чайники, колбы, мензурки, ванночки и другую посуду, используемую в химическом производстве и названия которой гость не знал. Все это было закупорено, закрыто, закатано, заткнуто пробками, крышками, которые хозяйка принялась ловко открывать, выпуская в атмосферу кухни новые порции съедобных запахов, а также вырывающиеся из емкостей разноцветные пары и водяные фонтаны.

В маленькой кухне сгустился туман, поначалу похожий на густо перемешанные без всякой системы масляные краски, из-за чего цвет его получился какой-то серо-буро-малиновый, неприятный, к еде не имеющий отношения, при этом сладкие, горькие, острые, пряные ароматы также перемешались в нечто неудобоваримое, такое же серо-буро-малиновое, не добавившее особого желания Максиму хоть что-то попробовать даже из самого маленького горшочка, но Женя сделала нетерпеливое движение рукой, и послушные цвета и запахи, нарушая все законы термодинамики, разделились на однородные по цвету и вкусу горизонтальные слои, расположенные с верху донизу и перемежающиеся пластами относительно чистого и ничем не пахнущего воздуха. Кухня приняла совсем экзотический вид, а два человека стали похожими то ли на искаженные сильными помехами изображения на экране телевизора, разрезавшими их фигуры и превращающими в гигантские живые бутерброды с толстыми ломтями сыра, зелени, ветчины, сметаны, кетчупа и соответствующими запахами, то ли на последователей авангардной моды, натянувших на себя удерживаемые невидимыми каркасами куски разноцветной, плавно волнующейся на слабом ветерке пованивающей пищей материи. Но волшебное зрелище продолжалось недолго — фантастический бутерброд «Мечта каннибала» оплывал, сплющивался, как кусок мороженого в горящей духовке, стекал к ногам Максима и Жени, кое-где задерживаясь в складках их одежды маленькими испаряющимися лоскутиками, и уходил в пол, словно в линолеуме под мрамор были невидимые отверстия, всасывающие палитру, разноцветными волнами накатывающуюся на бело-серые крупные плиты, пробегающую по ним всеми оттенками зеленого, желтого, красного, коричневого, создающими иллюзию моря и глубины, и оставляя после своего исчезновения мусор, какой оставляют после шторма настоящие волны охапки водорослей с острым запахом йода, маленьких рачков и морских звезд, копошащихся в их спутанных нитях, мелкие сверкающие голыши и просто белоснежный песок тоже с микроскопической живностью — извивающимися нематодами, хлопающими нежными панцирями моллюсками, математически выверенными радиоляриями. Максим протянул ноги, пятки ботинок противно заскрипели по песку, глаза блаженно закрылись, руки лежали на животе, удобно устроившись на выпирающих автоматных магазинах, очки съехали с носа на верхнюю губу, и ее пришлось выпятить, чтобы не дать очкам продолжить путешествие к подбородку и оттуда свалиться на пол, откуда их поднимать не было уже никаких сил, как не было их на простое шевеление руки и водружение стекол на законное место, где они оставили несводимые красные пятна и мозоли. Женя, освободив место на столике, для чего значительную часть посуды снова пришлось переставить в духовку, откуда почему-то вырывались молнии и впивались в руки и ножки стула и стола, не нанося никакого вреда нежной белой коже, но прожигая в полировке мебели безобразные звездчатые обугленные дыры, оперлась локтями на столешницу, воткнула длинные тонкие пальцы с черными ногтями в щеки, опустила уголки тонких губ, уставилась куда-то вниз, или всматриваясь в свое отражение в глубине лаковой поверхности, или разглядывая почти полностью вывалившиеся наружу из глубокого выреза платья удивительно большие для такого тощего тела груди, отчего общее выражение ее достаточно некрасивого, слишком мужского лица приняло томно-сонное выражение, и видимо хотела заговорить, так как губы дрогнули, по растянутым мышцам щек побежала дрожь, обычно сопровождающая проговариваемые мысленно и еще не высказанные фразы, которые скорее всего так и не будут сказаны, все уйдя в это еле заметное шевеление и подсказывая наблюдательному человеку, что в голове его собеседника началась тяжелая, мучительная работа по превращению образов, ассоциаций, как правило, нелестных для его персоны, в нечто пустое, благодушное, поглаживающее и лживое. Однако новая волна, изгиб губ, нахмуривание бровей и подрагивание кончика длинного носа прервали заученный ритуальный ход фразопостроения, когда начинают вымученно благодарить, извиняться, снова благодарить, льстить, ластиться, шутливо-грубовато пенять за несуществующее опоздание или, вообще, приход сюда, вспоминать нечто давно забытое, неважное, но ставшее уже важной составной частью лживых взаимоотношений, когда необходимо вымученно говорить и выслушивать комплименты, дарить и принимать дешевые подарки, за которыми нет ни капли чистого сердца, развлекать друг друга пустыми разговорами и подливать в стакан химической радости, которая и не радость вовсе, а самая что ни на есть депрессия, сонливость, цирроз-печени, похмелье и унизительная зависимость, и Женя снова прервала готовый уже ринуться из мозгов через рот поток всей этой дряни, и какое-то время просто рассматривала лицо спящего Максима, ставшее очень потешным из-за съехавших очков и выпяченных дудочкой губ.

Между тем Максиму снилось, что они разговаривают. Реальность определенно зациклилась на этом месте и времени, как старинная граммофонная железная иголка на заезженной, исцарапанной пластинке, воспроизводя не то чтобы очень уж отвратительные звуки мелодии, перемежающиеся действительно уродливой хрипящей музыкой царапин, но раз от разу сбивающаяся на самой высокой ноте и самой глубокой выбоине и возвращающаяся на тот же круг, чтобы еще раз попытаться взять барьер. Они опять сидели на кухне за маленьким столом и между ними громоздилась стена посуды, на этот раз основательно опустошенной, испачканной остатками еды, потеками кетчупа и майонеза, с торчащими из кастрюль ложками и половниками, обглоданными, замысловатыми по форме и принадлежности костями, изжеванными и выплюнутыми комками серого хлебы с явными отпечатками голых десен, из которых впоследствии кто-то пытался лепить страшные фигурки уродцев, в ряд лежали опрокинутые хрустальные рюмки с густыми остатками чего-то черного и кровавыми отпечатками губ по всей кайме, словно пили из них, засунув посудину чуть ли не целиком в рот. Натворивших это безобразие уже не было, но Максим слышал еле заметное звериное ворчание, доносящееся из шкафа, и когда он оторвал завороженный красивым движением чистых влажных губ Жени взгляд и попытался найти источник звука, будящий в нем на генетическом уровне вполне определенное беспокойство, от которого немедленно хотелось избавиться, соскочив с места и бросившись куда-нибудь наутек, желательно прихватив в руки палку поувесистее, и оставшееся в человеке с его пребывания в бытность волосатой африканской обезьяной, шарахающейся от любого страуса и получившей в награду за это психическую болезнь под названием разумность, которую эта самая дура-обезьяна через пару миллионов лет вздумала возвеличить как некий божественный дар, как право считать себя избранной, вершиной эволюции, наследницей единственной и неоспоримой миллиардов лет Бытия, миллиардов видов живых существ, завершающим, конечным звеном, после которого хоть потоп. И знаешь, Максим, что меня больше всего бесит и разочаровывает, в том числе и в самой себе, как представительнице рода человеческого, это то, что вслед за этой обезьяной ту же ошибку повторяем и мы — мы самые лучшие, мы самые совершенные, мы вершина, мы цари, хотя, поразмыслив немного, мы наткнемся на простенький вопрос, опрокидывающий наши дикие измышления — а где та, самая первая обезьяна, первая стукнувшая в волосатую грудь и заоравшую на всю Африку, что она всех лучше? К сожалению, от нее зубов даже не осталось. Думаешь, от нас останется больше? Вся эта бетонная дребедень, весь этот ржавый металлолом, вся эта мазня по хлопковой ткани? Нет, ничему мы не учимся, не замечаем очевидное, не воспринимаем то, что вложили в нашу голову с пеленок. Взять хотя бы книгу. Ты знаешь, одна у меня дома валялась, сколько я себя помню. И вот дернуло меня ее открыть не так давно, просто потребности ради, возникло у меня такое желание, как ночью пописать встаешь после чая с молоком. Так у меня же остатки волос дыбом встали — разве это религиозный трактат? Разве это слово Божье, последнее, непререкаемое, истинное? Да, наверное, столько сомнений, размышлений, ошибок и раскаяния нет ни в одном научном трактате! Но это, действительно, больше научный труд, чем религиозный. Просто кто-то решил — а что будет, если в основу мира положить концепцию Существа Всемогущего, Всезнающего, Творящего Бытие и человека в том числе. Этакая теорема. А все остальное — это ее доказательство. Точнее не так, все остальное — собрание статей различных авторов, приводящих доводы за и против. И кто его знает — сколько там «за». Мне так лично показалось, что «против» гораздо больше, особенно там, где четыре автора, исходя из той же посылки, приходят к сходному результату — даже Он не всемогущ против человека. Противоречие. Теорема неверна. Каково? Спор, представляешь — вечный спор, закончившийся опровержением. И как же жить дальше? Только не надо гундеть о старых идеях, о том, что человек теперь ни в кого не верит, а только во всех стреляет. Выдыхать модулированный воздух мы все умеем, но на то он и воздух, не имеющий прямого отношения к голове, к скользким и скрытным, как черви, мыслям, которые нами и управляют. Может быть, это действительно конец? Одна простая мысль только сейчас заползла к нам в мозги, насквозь пропитанные детской глупой надеждой на добро окружающего мира, на существование души, на карму, на жизнь после жизни, и начала подтачивать, разъедать основу нас самих и нашей цивилизации, что часть той силы, желающей все зла, но делающей добро… Удивительно, как мы, вообще, столько времени продержались. Все, наверное, потому, что либо ни у кого не хватило сил прочитать внимательно от корки до корки трактат «К вопросу о существовании Бога» и немного подумать над ним. Хотя, если хочешь и дальше слушать мой бред, мне приходит в голову, что, может, и не нужно чтобы данная мысль осенила всех, что-то не верю я в способность большей части сородичей мыслить, а не просто открыть все шлюзы и тупо смотреть на мутные потоки случайных мыслей, смывающих в канализацию времени и забвения в том числе и случайные жемчужины Больших Вопросов и Больших Ответов, может, не было этого, может быть, было достаточно одного этого человека, который дошел до этой идеи, или случайно выловил ее, барахтаясь в этом самом стоке фекалий сознания, и тогда таинственный постамент дает долгожданную трещину и рассыпается в пух и прах, погребая заодно и нас. Чем человек хуже Бога? Ты хочешь сказать о возможности последнего творить чудеса, наподобие тех, которые сейчас происходили в буфете, набитом всяческими статуэтками зверей, и откуда, собственно, и доносилось рычание, урчание, рев, вой, царапание когтистых лап по стеклу и по керамике, звон сталкивающихся и ворочающихся фарфоровых тел, трубный глас слона и лающий хохот гиены, и которое совсем отвлекло Максима от жениного монолога. Он уставился на ожившие фигурки и сейчас же встретился с сотнями живых маленьких кровожадных глаз, пристально смотрящих на него, от которых, несмотря на всю сказочность и бредовость происходящего, мороз драл по кожу, в желудке начинало урчать, а в голове крутились всяческие убийственные фантазии, цветасто расписывающие, что может случиться с человеком, когда стекло буфета не выдержит напора живой массы, и сначала треснет, покроется такой тугой вязью трещин, что на некоторые мгновения скроет зверей, прежде чем окончательно разлететься на плавно, неторопливо падающие, крутящиеся, отражающие свет лампы, как маленькие бриллианты, осколки, и после этого животный поток водопадом схлынет с подставок, упадет на пол, разбиваясь на такие же мелкие кусочки с остатками разноцветной глазури, давя тех кто оказался внизу, падая на спину и принимая на него смертельную массу какого-нибудь слона или острые клыки саблезубого тигра, но затем побоище придет в относительную норму, все, кто слабы, погибнут, а те, кто сильнее, только распалятся фарфоровой пылью своих собратьев, разожгут сильнее аппетит от случайно поглощенных кусков обожженной глины, которая, естественно, не утолит аппетита даже этих игрушек, собьются в большое стадо и, оглашая воздух еще более мощными криками и ревом, несмотря на высокую кукольную тональность пугающую, как настоящие африканские звуки, раздающиеся по ночам в саванне, и ринутся на протянувшего беспечно ноги Максима. Они накинутся на его ботинки, брюки, легко раздирая фарфоровыми зубами крепкую, задубелую от постоянного намокания и отсутствия должного ухода в виде ежедневного их протирания маслом или, на худой конец, обувным кремом, кожу десантной обувки, вскарабкаются, цепляясь неутомимыми лапами за ветхую, грязную ткань брюк, попутно выхватывая куски кожи в образовавшихся прорехах, что было поначалу и не очень-то больно, словно комариные укусы, но потом таких жаждущих зубов и ртов становилось все больше и больше, Максим начал понимать свою ошибку, беспечно допустив игрушки себе на живот, где они придавили его к стулу всей фарфоровой массой, ползали по нему, как чудовищно разросшиеся вши, выискивая мельчайшие неприкрытые части тела и впиваясь, вгрызаясь в кожу, с каждым разом откусывая все большие куски, как будто поглощаемая ими человеческая кровь еще сильнее возбуждала голод и, к тому же, вызывала быстрый рост тел, делая их похожими на раздувшихся клещей. Максим сделал попытку подняться, стряхнуть всех их с себя, но теперь это было бы сродни чуду, а именно чудо является сильнейшим доказательством Его существования, не так ли Максим, но если снова поразмышлять над природой чудес, то, с научной и с теологической точек зрения, чудес быть не должно. В теологии подразумевается, что чудо есть творение рук Божьих, нечто, выбивающееся из общего миропорядка, нарушение законов Природы, наподобие воскрешения из мертвых и превращения воды в вино. Но как ученые, да и теологи тоже, мы вправе задаться вопросом — а может ли Бог, нет, точнее — должен ли Бог, так как исходя из теоремы, он всемогущ, нарушать им же созданный миропорядок для того, чтобы явить нам чудо, или он должен воспользоваться еще непознанными, неизвестными нам законами и с помощью их опровергнуть, нарушить законы более низкого порядка? Я склоняюсь ко второму, так как эта вспомогательная теорема может объединить до сих пор непримиримые части человеческих убеждений — религиозных и научных. Я не буду приводить затасканные примеры о том, что обычные спички произвели бы большое впечатление на кроманьонцев, а ядерная энергия поставила бы в тупик и Ньютона. Возьмем примеры более близкие к нам — например, что произошло с нашим небом, или почему с некоторых пор я не могу прочитать в своих книгах ни одной строчки, или, что, вообще, основной вопрос нашего времени, произошло с нами самими? Всему можно найти объяснение, а все, что можно придумать, может и осуществиться, как утверждает теория вероятностей. Или, Максим, взять тех же зверей, которые снова оказались на своем законном месте, то ли в результате очередного сбоя на вредной царапине потертой пространственно-временной пластинке, то ли он, окончательно пробудился, поймав себя на том, что продолжает инстинктивно сбрасывать с себя ожившие статуэтки.

Женя вопросительно смотрела на него, ожидая ответа на пропущенный им вопрос, и поэтому он рискнул просто кивнуть, так как не думал, что просьба будет настолько уж сложной или опасной, встать, ухватившись рукой за верх холодильника и ощутив сквозь тонкую замшу перчаток разбросанные там кругляшки пуговиц или монет, острия канцелярских кнопок, которые не смогли пробить хорошо выделанную кожу, но все-таки болезненно впились в кончики пальцев, и направиться вслед за хозяйкой из кухни по длинному темному коридору, через несколько полностью разгромленных комнат с остатками окровавленного тряпья и пустыми книжными полками, миновать странно знакомый шестиугольный зал со стоящим большим. креслом, в глубине и тени которого кто-то спал, звучно похрапывая и нервно шевеля ногами, будто бы во сне от кого-то убегал, очутиться в еще более мрачном даже не коридоре, а скорее прорытой в земле норе, так как здесь ощутимо пахло сырой почвой, хотя непонятно было откуда на втором этаже обычного дома она могла бы взяться, и оказаться в довольно светлой от мерцающего во дворе костра комнатке, чуть ли не по колено заваленной все теми же книгами, со стоящим у окна низеньким столом, за которым нужно было бы работать сидя на полу, и с распотрошенным на красивые переливающиеся детали интелектронным компьютером, чей плоский экран теперь служил затычкой в разбитом окне, хоть как-то задерживая холодный сквозняк. Максим наконец-то догадался, что от него требуется, подхватил готовые книжные вязанки под руки, одну за веревку зажал в зубах и тем же путем проследовал на трап за Женей, которая из вежливости тоже держала на вытянутых руках парочку тощих брошюр, покрывшихся таким слоем плесени и грязи, что нельзя было разобрать даже цвета их обложек.

Жечь книги, как оказалось, требовало большого мастерства, по крайней мере, не меньшего, чем тушить пожары, или писать все те же самые книги. Если неопытной рукой просто бросать их в огонь, то сгорят только самые верхние и самые нижние листы, если, конечно, пламя возьмет толстую картонную обложку или более массивный, старинный переплет, а все, что было в середине, останется в целости и сохранности, возможно, лишь чуточку обгорев по краям, но не нанеся значительного ущерба тексту, то есть, с точки зрения пожарника, рукописи горят, но горят с трудом.

Поэтому пришлось поработать руками и довольно значительно тщательно выдирать каждую страницу, комкать, немножко потом расправлять и закидывать в огонь, куда они лететь категорически не соглашались, так как потоки горячего воздуха легко подхватывали их, поднимали над языками пламени и выносили в горизонтальные потоки ветра, порожденного узкими улицами, зажимавшими медлительное движение воздушных масс, ив полном согласии с газодинамикой превращавшие его в постоянный, противный, пронизывающий сквозняк, принимающий эстафету и уносящий нетронутые книжные страницы в темноту, прочь от массовой казни.

Поначалу Женя пыталась ловить их и снова отправлять в огонь, но быстро выдыхалась, а Максим, понаблюдав за ее беготней и за широким белым потоком улетающих, как стая лебедей, страниц, перестал их отрывать, а начал складывать прямо в книге, пригибая внешние края вовнутрь и превращая те в подобие раскрытого цветка, какие обычно делали детишки в садиках на занятиях по рукоделью, и ставить такие «бутоны» стоймя в костер, для чего приходилось залезать в огонь руками, а потом гасить появившееся на перчатках и на манжетах огоньки, больно обжигающие кожу. В таком положении огонь обтекал все до единой страницы, поджигал их, и книга быстро сгорала, оставляя — только осыпавшийся пепел и скрюченный от жара переплет. Максимове новаторство Жене понравилось, и она даже позаботилась принести ведро воды, в которое он после каждого раза опускал дымящиеся руки, гася огонь и успокаивая боль. А Женя от непонятного восторга орала на всю улицу:

— Да здравствует пламя, в котором горят книги! Кто сказал, что жечь их — удел только тупой, необразованной толпы?! Нет, дорогие товарищи! Дудки! Приходит новое время, рождаются новые нравы! Кому, как не нам, образованной размазне, только и умеющей, что спорить на кухнях и доверчиво получать по морде, не начать новый и последний крестовый поход против культуры?! Прочь, все прочь? Философия? В огонь! Поэзия? В огонь! Физика? Туда ее всю! А где художники?! Где они прячутся? А, вот мои дорогие абструкционисты, туда же вас, на съедение! Мы люди не жестокие, мы гуманисты, высокообразованные, привыкшие промокаться после того, как посикали, мы не будем жечь людей, хотя некоторых ox как надо! Мы знаем действительную цену — все дерьмо, на которое даже огня жалко! Кто говорит, что средневековье было жестоким, со своей инквизицией и своими кострами?! Да они, наоборот, все своим недалеким умишком просто преклонялись перед людьми выдающимися, знающими, иначе за что им была такая реклама — анафемы, костры, пытки?! А я уже не преклоняюсь, я не настолько тупа! Долой культуру, долой цивилизацию, долой книги, все долой!!!

Словно услышав этот дикий, неистовый, сумасшедший призыв, содрогнулась земля, зашатались дома, костер разлетелся по всему кварталу, поджигая по пути мусор, деревянные детские качели и городки, а также каким-то чудом и стены каменных домов, запылавших, как свечи, легко, яростно и мгновенно. По счастью, огонь миновал людей и тот дом, из которого они вышли, протянувшись огненными щупальцами, как потоками лавы, мимо замерших фигурок, опасливо обогнув мрачную пятиэтажку-инсталляцию и превратив все окружающее их в сплошной очаг.

Но люди, казалось, этого не замечали, так как смотрели на начавшую вспучиваться, трескаться стену дома, словно там медленно и величественно надувался громадный воздушный шар, легко преодолевающий сопротивление кирпичей, которые стали по одному выпадать сначала в самых разных местах, довольно хаотично, но потом эти черные дырки стали складываться в симметричный узор, проявляя на первых порах примитивные, но очень правильно вычерченные концентрические круги, затем их стали пересекать более замысловатые, плавно изгибающиеся кривые, похожие на лепестки цветка, расходящиеся от центра, стук кирпичей об асфальт становился все чаще, в черных отверстиях разгорался огонь, меняющийся от красного до желтого, становился ослепительным, выжигая магическую диаграмму прямо в сетчатке глаз Максима и Жени.

Максим попытался надвинуть очки, но это теперь уже ему не помогло бы, так как, даже закрыв глаза, он ясно видел сверкающий во тьме узор. Сквозь огонь он уловил начало какого-то движения, как будто там зашевелились черные тени, которые он поначалу принял за галлюцинации, порожденные слезящимися и разболевшимися глазами, но тут тени стали выползать из своих нор, диаграмма ощетинилась миллионом тонких длинных иголок, на миг все замерло, даже, кажется, рев пожара немного утих, допуская до слуха похожий на скрежет зубов звук, от которого шел такой физический холод, что среди нестерпимого всего лишь секунду назад жара Максим продрог до костей, втянул голову в плечи и засунул закопченные руки подмышки, а потом иглы стали стремительно вытягиваться в сторону людей.

Он не стал размышлять над тем, что могло произойти дальше, а перескочил через костер, взвалил Женю на плечо и тяжело побежал к броневичку, стоящему на пятачке все еще свободного от огня пространства, пытаясь одновременно выпутать из складок плаща так некстати застрявший автомат, который дико этому сопротивлялся и несколько раз даже попытался сделать ему подсечку, из-за чего Максим чуть не упал лицом в жадно поджидающий его огонь.

Добежав до места, он не стал больно-то церемониться с женщиной, сбросив ее прямо на капот и лишь слегка позволив себе поддержать ее под тощий зад, чтобы мало что соображавшая от такого темпа событий Женя не скатилась на горячий асфальт, вырвал из плаща вредную железяку, из-за чего он повис безобразными клочьями, выставляя наружу удивительную для такого покроя и стиля розовую подкладку, чем-то смахивающую на располосованную брюшную полость, упал на колени и, приложившись щекой к деревянному прикладу, стал методично всаживать в приближающиеся иглы короткие очереди трассирующих пуль.

Иглы, сойдясь в два фокуса на тех местах, где только что стояли люди, бестолково спутались в неопрятные клубки, изломались, согнулись, став похожими на попавших под машину морских ежей, потеряли темп, несколько раз глупо сунулись в огонь, но не сгорев там, а приобретя цвет раскаленного железа, потянулись было в погоню, но наткнулись на свинец и стали разлетаться в клочья под меткими выстрелами Максима.

Один из обломков этих живых иголок каким-то чудом долетел до машины и воткнулся, дребезжа, в капот, с которого Женя, к счастью, уже сползла и спряталась за спиной Максима, по какой-то бабьей привычке обхватив его за шею, так, что он начал медленно задыхаться, и ему пришлось наугад несколько раз ткнуть локтем назад в ребра истеричной женщины, прежде чем она ослабила хватку.

Нечто, поняв, что жертвы ускользнули от глупых щупалец, решило само вылезти из норы. Фасад дома взорвался и разлетелся пыльными и огненными фонтанами кирпичей, железными прутьями арматуры, мебели, почти целыми оконными рамами, дверьми, и кучей другой рухляди, окончательно превратившейся в ненужный и неопознаваемый мусор, которые кувыркались в воздухе, сталкивались друг с другом, и выпадали на землю и оцепеневших людей смертельным дождем увесистых обломков, каждого из которых хватило бы на то, чтобы проломить человеческий череп и размазать его содержимое по земле, как упавшую с буфета банку с вареньем.

Кирпич, выбивший из рук Максима автомат, отрезвил его и заставил как можно быстрее открыть дверь, вкинуть в салон Женю и повалиться поверх нее, придавливая хрупкое тело несгибаемым бронежилетом и центнером своей полезной массы, тем самым хоть так закрывая ее торчащие наружу ноги от бомбардировки и от возможных пробоин в потолке, если, скажем, им повезет и на машину свалится шальная ванна.

Лежа на Жене, Максим тем временем продолжал наблюдать, как в открывшейся дыре, уничтожившей практически весь дом, зашевелилось что-то круглое, с какими-то крючьями на концах и пульсирующим отверстием в середине, напоминая этим стилизованное изображение солнышка в детских книжках. Чудовище вывалилось из фасада, выпятив вперед все те же иглы, сплошным ковром усеивающие беловатое тело, цепляясь десятками громадных черных крючков за иззубренные взрывом стены, внутренние перекрытия и жадно разевая выпячивающийся рот с миллионом кривых зубов. Однако, выдвинувшись наружу, круг как-то безвольно обмяк, обвис, эту пародию на лицо исказила страшная пародия на задумчивую улыбку, но потом движение продолжилось, и Максим внезапно понял, что видит только ничтожную часть этой твари, чье настоящее тело сейчас начнет протискиваться сквозь дом.

— Что будем делать? — спросил он сам у себя, но, оказывается. Женя тоже наблюдала это видение наглотавшегося опиума наркомана из своей достаточно неудобной позиции — лежа под Максимом и задрав голову назад, что не помешало ей проникнуться уважением к этому исчадию ада и осознать свое горячее желание жить и дальше, и она сказала:

— Атомная бомба была бы нам в самый раз.

Максим уважительно посмотрел на обретшую столь быстро после всех потрясений здравый рассудок и острый ум женщину, червяком вылез из машины под ставшее относительно безопасным небо и принялся взламывать замок багажника, так как ключи от него искать было некогда.

Женя выбралась вслед за ним и стала спокойно смотреть на судорожно приближающуюся к ним безглазую тушу, взрывающую крючьями землю, как веслами гладь озера, выдвигаясь из окончательно развалившегося дома бесконечной лентой, теряющейся во тьме безлюдных кварталов.

Комья земли и куски асфальта летели во все стороны, в том числе и в них, но по сравнению с тем, что ожидало Женю и Максима, когда туша до них все-таки доберется, это было, наверное, сущей мелочью.

Максим наконец вскрыл багажник и достал оттуда небольшой пластмассовый черный чемодан. Теперь его движения стали неторопливы и осторожны — он уже не стал ломать его замки, а долго отыскивал по всем карманам ключи, каким-то чудом их нашел, набрал код, вставил плоские пластинки, которые, собственно, и были ключами, в прорези, нажал блестящие кнопки и распахнул крышку. Внутри взору Максима и Жени открылась матовая панель со множеством рукояток, циферблатов, кнопок и торчащих из разломов в пластмассе крышки разноцветных проводов. Все это угрожающе гудело и перемигивалось.

— Что это? — растеряно спросила Женя, не знавшая, чего теперь ей больше бояться: этого страшного зев ящика или милой твари, решившей прогуляться по улицам города, пока все жители спят, дабы не пугать их своим диким видом.

— Атомная бомба, — ответил Максим, продолжая нажимать кнопки и вращать рукоятки на панели, из-за чего блеск огоньков стал намного ярче, гудение же, напротив, утихло, а затем отчетливо заработал метроном.