35 ВЫСТРЕЛ НАУДАЧУ

— Майлс Кэдуоллер-Бофорт, сэр, сейчас позвоню ему, — сказала портье в отеле.

Должен сказать, что в Брайтоне надо произвести потрясающее впечатление, чтобы на тебя обратили внимание, главным образом потому, что большинство местных постояльцев только тем и занимаются, что производят потрясающее впечатление.

Портье любезно улыбалась мне, набирая номер.

— Разрешите вашу курточку, сэр? — спросил гардеробщик.

— Благодарю вас, я сниму ее, когда станет теплее, — поежился я.

— Как пожелаете. — Он коротко поклонился и исчез за стойкой.

— Как ваше имя? — спросила портье, и я назвал себя.

— Он спрашивает, по какому вопросу?

— По поводу возвращения двадцати пяти миллионов фунтов, — ответил я.

Портье доложила эту информацию по телефону.

— Сейчас он спустится, — сказала она и указала в сторону бара, куда я и двинулся, решив затем все-таки снять пуховик.

— Наверное, Дэмиен Хирст, — говорила портье. — Только очень богатые люди позволяют себе одеваться так небрежно. Простите, сэр.

Я оставил куртку в гардеробе и вернулся в бар, решив заказать каппучино.

Несмотря на вполне приличный внешний вид: брюки от костюма, рубашку и галстук, я все же чувствовал, что выделяюсь из толпы. Во-первых, оттого, что рубашка была пропитана различными выделениями, начиная от пота и кончая «автографами» щенка.

Во-вторых, «Хотел Хотел» вообще не мое место. Нет, он вполне уютен и привлекателен на вид, но не для меня. Лоснящиеся, будто от самодовольства, ореховые панели, роскошные кожаные диваны, соблазнительная, манящая полутьма бара и перекипевший, пенящийся каппучино — во всем этом просвечивает желание поспеть за лондонской модой, так девочка-акселератка, потратившаяся на макияж, качает права, чтобы ее пустили вместе со старшей сестрой на фильм под грифом «только для взрослых».

В подобном месте я никогда не очутился бы с Линдси, потому что выбрасывание денег на ветер, даже не своих, вызывало у нее аллергию. Да и я, если уж на то пошло, не испытывал симпатии к таким заведениям.

В углу темного бара что-то блеснуло яркими красками. Это был Майлс Кэдуоллер-Бофорт, одетый в рубашку, которую даже австралиец назвал бы «вычурной». Идея гавайской рубахи, доведенная до абсурда: такими Гавайи можно увидеть только сквозь призму необратимой шизофрении.

— Боже ж ты мой, — пробормотал пес, — вы только поглядите.

— Ты же не различаешь цвета, — напомнил я.

— Всему есть разумные пределы, — ответил Пучок.

Майлс приближался. Он был явно очень зол на меня, но к этому чувству примешивалось и легкое недовольство собой — своим внешним видом.

— Неурядицы с багажом, — сказал он вместо приветствия. — Мое пальто уехало в Манилу. А с вами что стряслось?

— Именно это я и хотел объяснить. Я хочу вернуть вам деньги.

— Каким образом?

— Выиграть в покер.

— Прощайте, — развернулся к выходу Майлс.

— Нет, вы не поняли! — воскликнул я. — Я не могу проиграть, пока со мной этот говорящий пес.

Он покачал головой.

— Знаете, что я нахожу в вас особенно необычным, мистер Баркер?

— Запах у него чересчур высокомерный, даже для человека, — сообщил пес.

— Что? — спросил я, надеясь, что это не относится к моей любезной улыбке, которая в этот момент словно приклеилась к лицу.

— То, что для дурака вы слишком хорошо провернули это дело, чтобы выглядеть жертвой. Меня просто поражает, как такой нытик и слюнтяй мог задумать такую аферу. Вкрасться в доверие и потом так обмануть чудаковатую старушку.

— Но я же говорил, — вырвалось у меня, — что это не я…

— До свидания, — сухо обронил он.

— Скажи ему, что он ел вчера на обед паштет из гусиной печенки, — сказал, принюхавшись, Пучок.

— Вчера вы обедали страсбургским пирогом, — сказал я ему в спину.

Майлс остановился.

— И что с того, вы теперь борец за права животных?

— Скажи ему, что основным блюдом была форель, а на десерт он взял, как обычно, фруктовый торт с шоколадом.

Я повторил слова Пучка.

— Так вы подсматривали за мной, пока я обедал. И что это доказывает?

— Его женщина пользуется легким мускусным парфюмом, и на днях у него была с ней случка, — добавил пес.

Я почти в точности повторил сказанное Пучком.

— Вы что, шпионите за мной?

— Ни в коем случае, — ответил я. — Собака чувствует все эти запахи на вас. Он знает, чем вы занимались вчера, и может примерно догадаться даже о том, что вы думаете сейчас.

— Он слегка вспотел, наверное, принимает тебя за психа, — в подтверждение моих слов сказал Пучок.

— Например, в данный момент вы думаете, что я не в себе, — сказал я. — Я прав?

Майлс неторопливо кивнул.

— Чтобы догадаться об этом, вовсе не обязательно иметь психованную собаку.

— Он не психованный, — сказал я, — просто чрезвычайно чувствительный.

— Слюна пошла, — доложил Пучок, — вряд ли он завтракал. Да и в животе только что заурчало.

— Вы голодны, пес только что сообщил мне это.

— Сейчас половина девятого, и я еще не завтракал, так что вы попали пальцем в небо, — усмехнулся Майлс. — Поэтому я должен поторопиться, если позволите.

— Дыхание у него несвежее, — заметил Пучок. — Что-то с желудком.

— В таком случае вам следовало бы отказаться от грейпфрутового сока, — предупредил я.

Майлс покосился на меня, точно банковский кассир на пятидесятифунтовую банкноту, на которой, если держать ее под определенным углом, у королевы появляются усы.

— У вас язва.

— Откуда вы знаете? — подозрительно прищурился Майлс.

— Собака определила по вашему дыханию.

— Чушь собачья, — заключил адвокат-международник, проворчав что-то насчет «сырых креветок». Явно ему пришлось немало пожить в Австралии. — И какие же еще запахи уловил ваш высокоумный пес?

— На нем вчерашнее исподнее, — сказал Пучок.

Я передал эту информацию, смягчив выражения, насколько это было возможно. Майлс посмотрел на собаку.

— Вообще-то, я торопился. Вы меня разбудили, — сказал он. — Я как раз собирался переодеться.

Мистер Кэд-Боф присел на диван, не сводя с меня взгляда.

— Ну и вид у вас, — мстительно заметил он. Потом повернулся к собаке. — Впрочем, это не так важно. Когда холодно, не потеешь.

— От моего носа и в мороз не укроешься, — сказал Пучок. — Впрочем, меня запах пота не беспокоит, я же собака.

— Я понимаю, что выгляжу со стороны, как бы это сказать… не очень, — сказал я. — Для меня наступили трудные времена после кончины вашей матери. Если позволите объяснить, я уверен, что смогу переубедить вас и вы примете нашу точку зрения.

— Чью это «нашу»? — полюбопытствовал Майлс.

— Нашу с Пучком, — кивнул я на пса. — Понимаю, в это трудно поверить, но мы с ним общаемся, и он тонкий психолог. Особенно в отношении покера Я еще ни разу не проигрывал, когда он был со мной.

Пучок сел, гордо приосанившись, хотя, говоря начистоту, я сомневаюсь, что он вообще хоть что-то понимал в картах.

— Интересно, — фыркнул Майлс, — как он может говорить, чем пахнет от меня, когда он сидит рядом с вами? — Его явно задело упоминание о нижнем белье. — От вас же от самого, простите… воняет.

— Мне нравится его запах, — вступился за меня пес.

— Ему нравится мой запах, — развел я руками.

— А мой, значит, не нравится?

— Думаю, вы сами понимаете, несвежее белье пахнет не слишком приятно…

— Я ничего не имею против вашего запаха, — вмешался пес.

— Ладно, — сказал Майлс. — Я подумаю. Конечно, ни о каких деньгах, которые вы надеетесь от меня получить, и речи быть не может. Но ваша собака меня заинтриговала. Я сам, как вам известно, вырос среди собак.

— Испытайте нас, — сказал я, показывая на пса, который прямо забронзовел от гордости.

— Ну, хорошо, — призадумался Майлс, явно что-то замышляя. — Я подумаю насчет этого.

— Клюнул, — сообщил пес краем рта.

Тут не обошлось без влияния ковбойских фильмов, которые он с таким усердием смотрел по телевизору.

А он не простак, этот старина Майлс Кэдуоллер-Бофорт, осенило меня, пока я сидел в ожидании решения своей судьбы, то поднимая на него глаза, то упираясь взглядом в стол.

— А знаете что, — неожиданно произнес Майлс. — Одолжите мне вашего пса. Я хочу сводить его кое-куда.

— И каковы гарантии, что я получу его обратно?

— Гарантии таковы, что я должен вернуться в Австралию, — отрезал Майлс. — И потом, я не вор.

Это уже камешек в мой огород.

— А вы не могли бы одолжить мне смену белья и, скажем, какой-нибудь джемпер?

— Нет, — отрезал Майлс. — Вы уже достаточно поимели от нашей семьи.

Я передал ему поводок.

— Надолго?

— Как получится, — сказал Майлс.

Он исчез в недрах отеля, а я устроился на диване в вестибюле и стал ждать. Временами я ловил на себе недоумевающие взоры гостей отеля, в основном приезжих. Брайтонцы, подчеркнуто шикарные, словно бы в противовес грязным хиппи, уже навидались всякого, и если у человека вид был такой, словно он ночевал под забором, то они скорее заподозрят в этом упущенное ими новомодное явление, чем догадаются, что рядом с ними оказался бродяга.

Итак, я дошел до ручки. Обычно дошедшие до ручки отказываются от чего-то. «Я дошел до ручки и бросил пить или принимать наркотики», — такое можно часто слышать от людей. Мне было нечего бросать. Конечно, у меня был покер, но я не думаю, что у меня с этим серьезные проблемы.

Я сделал 200 000 фунтов за три месяца, проведя много часов в малоприятной компании, что полностью перекрутило мою жизнь, но тому существовало объяснение. Я выкуривал по сорок сигарет в день как пассивный курильщик в дополнение к тем пяти, что выкуривал активно. Игра не позволила мне проанализировать свои отношения с девушкой, которая, как оказалось, совершенно мне не подходит. Под покровом игры от меня долго скрывался тот факт, что мне не по душе занятие продажей недвижимости. Но это все не беда. Игра смешала карты моей жизни, и только игра могла вывести меня из тупика.

Я был холоден до мозга костей, я был просто насквозь ледяным — однажды со мной было такое, когда я ехал из Истбурна в Ковентри, вцепившись в спину приятеля-мотоциклиста в сырой, дождливый январский день. Но теперь я чувствовал куда больший холод.

Я понимал, что давно попал в зависимость от игры. Пусть я был не из тех ярых лудоманов, что протирают дырки на ковре, расхаживая в раздумьях, где взять денег на ставку, тем не менее, игра была для меня таким же, как и для них, наркотиком.

По случайности или вследствие легкого помешательства я прекратил играть по-настоящему, встретив пса. Какая же это игра, когда знаешь заранее, что выиграешь. Азартные игры — это адреналиновый спорт. Нервное возбуждение, возникающее во время игры, на девяносто процентов, и даже больше, чем на девяносто, вызвано риском, ощущением опасности. Именно возможность проигрыша, а не желание выиграть делает игру такой привлекательной.

И как только Пучок убрал из моей жизни этот риск, маленький зеленый чертик — властелин карточных столов, притаившийся во мне, нашел способ нанести удар с другой стороны и толкнул меня под руку во время составления контракта. Так я околпачил невинную миссис Кэдуоллер-Бофорт.

Могу сказать, положа руку на сердце, что сделал это не ради денег. Я сделал это потому, что понимал: меня могут поймать за руку и отправить за решетку. Так в жизни появлялся риск, а вместе с ними смысл, который ушел вместе с игрой. Ну а жизнь, стало быть, превращалась в игру? — спросите вы. Вполне возможно. Мне нужна была реальная ставка, что раскручивала бы железы на выброс гормонов почище героина, который в сравнении с этим казался бы прохладительным напитком. У меня был шанс сделать жизнь похожей на жизнь, и я не мог его упустить.

Да, я обвинял Линдси и Кота за то, что они втянули меня в эту историю, но на самом деле, когда дошло до реальных действий, я все сделал сам. Были сотни путей, чтобы избежать этого, отвергнуть предложение, отказаться, вскрыть нечистую игру, но я не воспользовался ни одним из них. Потому что я сам хотел этой перемены в жизни — сознательно или неосознанно. Я хотел начать все сначала, оказаться без гроша в кармане, сражаться за собственную свободу.

Неизбежное заключение, к которому я приходил, дожидаясь Майлса, — он должен был принять решение, отправить меня за решетку или немного повременить с этим, — было таково: я нравился себе. Да, представьте. И конечно, это следовало остановить, пресечь раз и навсегда.

А вот пес не нуждался в азарте. Ему нравилось носиться сломя голову за мячом, но зачем нужен риск, он не понимал и нервы умышленно себе не щекотал. Только закосневшие люди нуждаются в острых ощущениях, чтобы разжечь в себе давно потухший огонь чувств. А когда ты можешь ощутить целую симфонию запахов на одном только запачканном дегтем камешке на пляже, когда твоей чувствительности хватает на то, чтобы угадать по дыханию или даже сердцебиению любое чувство, которое испытывают люди, тебе не нужно играть по высоким ставкам, чтобы узнать, что такое жизнь.

И для этого вовсе не обязательно быть собакой. В самом деле, когда я в последний раз искренне интересовался кем-нибудь из окружающих, прислушивался к чужим мнениям, находил отраду в том, как по-разному люди видят мир? Пучок начал учить меня этому, но пока я занимался только им и еще не добрался до людей.

Иначе бы со мной всего этого не случилось — умей я так же, как он, распознавать по запаху человеческие эмоции — нюхом чуять хитрость, обман, ложь и предательство, так же как симпатию, откровенность и доброжелательность.

Если ты в самом деле живешь, то, чтобы завести проржавевший двигатель чувств, тебе достаточно трепета лепестка, и не надо искать головокружительного риска, не надо всего этого «экстремального спорта», который в последнее время для многих стал таким же наркотиком, каким для меня являлся покер.

Я не вернусь в игру, решил я. Приведу пса к Коту, если удастся набрать денег на ставку, и сяду за стол в последний раз, но не ради игры, а чтобы слушать Пучка. Потом отдам деньги Майлсу, и с этим будет покончено.

Больше покера в моей жизни не будет. Ну, разве что интернет и редкие встречи в дружеском кругу.

Но что-то все равно не давало мне покоя. Я должен Майлсу около 25 миллионов фунтов. Это на 24 миллиона больше самой экстравагантной ставки в Англии, сделанной каким-нибудь толстосумом-экстремалом. Кто со мной будет играть на такие деньги?

Впрочем, я пытался успокоить себя тем, что моя «доля» составляет лишь миллион. Ведь остальных денег я в глаза не видел. Дай мне Майлс, скажем, тысяч сто — и я мог бы вернуть ему миллион. Что ему с меня прибыли: из имущества у меня остались только одежда, которая была на мне, да Пучок, фактически украденный. Даже Майлс, думаю, понимает, что через суд от меня можно получить немного.

— Сперва было совершенно темно, а потом из темноты — лучший подарок для пса! — доносился радостный голос. Это был Пучок, бежавший ко мне, тянувший за собой на поводке Майлса.

Майлс плюхнулся в кресло напротив. Психоделически одетый австралиец (по происхождению — англичанин) и бродяга смерили друг друга взглядами, как два ковбоя, каждый держал руку на кобуре.

— Хотели испытания? Ладно, — сказал Майлс. — Что произошло в комнате?

— Он уже рассказал мне.

— И что же?

— Вы набросили ему на голову одеяло, а потом дали кусок стейка.

Прежде мне приходилось видеть, как у людей отваливается челюсть, особенно часто, когда выкладываешь последнюю карту из комбинации и вероятность выигрыша один к десяти меняется на один к одному. Рот Майлса так долго не закрывался, что проходящие мимо могли принять меня за дантиста, нанесшего визит в гостиницу по просьбе клиента.

— Сначала он задернул шторы, — рассказывал Пучок.

— Сначала вы задернули шторы, — продолжал я.

— И сказал: «Посмотрим, что твоя камера скажет на это».

— И сказали: «Посмотрим, что твоя камера скажет на это», — послушно повторил я.

— Еще он сменил нижнее белье, — подсказал пес.

— Новые… гм… трусы на вас, не так ли?

Майлс откинулся в кресле, раздувая щеки.

— Это какой-то трюк… фокус, — сказал он, — только никак не могу понять, в чем тут дело.

Я подался вперед и сделал свой ход конем:

— Все мои деньги переведены на счет бывшей подруги. Она не хочет меня видеть после всего случившегося и уж точно не отдаст ни мне, ни вам, ни пенни в силу своего характера, так что вам из меня все равно ничего не выжать. Если вы подадите на меня в суд, не получите ни гроша. Вы можете сообщить в полицию, меня могут посадить. Поскольку это преступление из категории «беловоротничковых», я, вероятнее всего, буду отбывать срок в тюрьме с настольным теннисом, бассейном, гимнастическим залом, меня даже будут отпускать домой на выходные, поскольку не пью. Там я даже в покер смогу играть.

— Ну и к чему вы мне это говорите? Впрочем, продолжайте, — дал отмашку Майлс.

— Я хочу вернуть вам деньги — те, что я лично получил от вашей матери. Это ровно на 999 999 фунтов и 88 пенсов больше, чем у меня есть с собой. Если вы ссудите меня деньгами, я смогу отыграть эту сумму, заодно наказав человека, руководившего всей аферой, при помощи этого замечательного пса.

Пучок выжидательно кашлянул, точно дворецкий, пытающийся отвлечь свою хозяйку, поправляющую цветы в вазе, от ее занятия, чтобы она обратила внимание на пришедшего с товаром лавочника.

— Нет, — сказал Майлс.

— Но почему?

— Это классическое надувательство. Называется «пройти по старым следам». Раскрутить еще раз того, кого и так уже ободрал как липку. У вас это не пройдет. Вы слишком плохо меня знаете.

Интересная у него была манера речи: австралиец пополам с итонцем.

— Выиграй их у него! — рявкнул Пучок, пытавшийся засунуть морду под диван, чтобы достать закатившийся туда арахисовый орешек.

— Заткнись, — процедил я.

— А что он сказал? — поинтересовался Майлс.

Для человека, воспитанного женщиной, пребывающей в абсолютной уверенности, что животные обладают всеми человеческими достоинствами и пороками, вплоть до того, что рвут в клочки шторы, потому что им не нравится узор, наверное, не столь уж большой уступкой здравому смыслу было признать, что пес может разговаривать.

— Он посоветовал мне выиграть эти деньги у вас, — признался я. — Не понимает, что мне нечего поставить на кон.

Подошедший официант спросил, не желаю ли я еще чашечку кофе, и предложил, если я обратил внимание на сувенирные свитера с логотипами отеля, тут же принести мне один из них.

— Да, конечно, — охотно отозвался я, не стесняясь пользоваться гостеприимством Майлса, раз уж предоставляется такая возможность.

— А вот мне кажется, — заговорил он, — у вас как раз есть что поставить.

И он был прав. Должен сказать, он был не новичок в игре, этот Майлс.