Владислав Былинский
Отвоеванный дом

В году примерно семидесятом, в июле или августе, в зной и безветрие неприметная розовая тучка впервые осторожно притормозила над городом, разбрызгала для пробы свою солоноватую влагу, вздохнула тремя зарницами -- и чинно заскользила по невидимому воздушному льду вслед за чередой пирамидальных облачных образований, медленно пересекавших небосвод.

На крышах домов наутро взошли травы. Козы паслись там, поглядывая на выгнутые спины затаивших удивление синих поднебесных котов, на притиснутых к плавкому асфальту коротких и круглых граждан, совершенно сумасшедших в легковесной торопливости своей, на игольчатые лимонные ростки, наконец-то сполна проявившие ожидаемую жизнестойкость в научно подобранной среде обитания, в специальном младенческом горшочке, специально для этих нужд раздобытым и специально выставленным на всеобщее обозрение в самый центр подоконника. А внизу, в толчее суетливых страстей, почему-то перестало хватать на всех троллейбусов и таксомоторов, -- дрожащие гроздья ездоков свисали наружу, народ колыхался в коллективном возвышенном объятии, люди цеплялись друг за дружку, за что попало, рискуя зачать в движении или оставить клочья плоти на бегущих уличных столбах, на клыках мимолетных машин.

И воронья развелось. Там, где век назад был театр, год назад -- Страхупркомбух, а ныне изрыгал дым дворец культуры, клубились в лихом непристойном танце тысячи черных птиц. Рок-н-ролл, вороний гам, частый автомобильный вопль у перекрестка, козьи призывные визги, бесстыжая ругань пассажиров, милицейский посвист, сложная международная обстановка из кухонной радиоточки, беспросветная ангармония цоканья, стука и шарканья, которую дозволяли себе заоконные пешеходы; а также слишком преувеличенные и чуть-чуть навязчивые восторги соседушки по поводу успешного роста побегов и явленной в этом росте богоданной витальной силы; а еще тайные, прячущие улыбку мысли приживалки (однажды, внятно расслышав собственные мысли, она нахмурилась, протерла суконкой большое зеркало в прихожей, угрюмое вечное псевдотрюмо, достала жемчужно-серое послезавтрашнее платье и долго-долго старалась с ним справиться; следующим вечером, не вполне удовлетворенная, надела его, поцеловала невидимого ангела и вышла на минутку, и вернулась она не одна, нет); наконец -- все приличия отринувшая комсомолия, распоясанная и громогласная, самозабвенно плескавшаяся в сиреневом ночном омуте, жадная до червей и блесны. Конечно же, у хозяйки нашлись достаточные причины, чтобы раз навсегда закрыть ставни. В зной, в безветрие, -- впрочем, уже смеркалось, свежело, знаки потихоньку спускались с небес, и отсветившее срок солнце, в который раз на ее памяти, погружалось в пыльную взвесь горизонта, сплющиваясь, а затем и размазываясь ввиду полной бессмысленности подземного горения, и начинали настраивать инструменты подпольные дикари, и наряжались приплясывающие рыжие девки, разорявшие мужчин, -- под сонные теплые сумерки пили они вчетвером чай из трав; травы казались распаренной красной рыбой, а свежее варенье блестело и манило теплой жертвенной кровью. Причем молодой человек, имя не помню, привыкший к напиткам крепким и бодрящим,

все-таки не только из вежливости разделял застолье. Он посматривал выжидательно и смаковал питье; улыбался; затем очень хвалил саженцы, а уж взявшись хвалить, ловко переходил от предмета к предмету, выказывая незаурядную изобретательность в доводах и замечательную смелость в определениях; не уставая основательно нахваливать все вокруг, молодой человек изумлял бессовестной нежностью эпитетов.

Глаза приживалки сияли. Пусть хотя бы вполнакала, но все же излучали они пленительно хищный свет беспощадной и стабильной надежды.

Четвертым завсегдатаем являлся неподвижный гражданин кощеевых годов, который умел многое, и, среди многого, вкусно сражаться с земляничным супом в клецках на минтайном соку, щедро нахваливать рагу из потрохов баночного удава, нашпигованного пряным шоколадом, толсто намазывать хлебобулочным джемом горячий ананасный ломоть, а еще сидеть, молчать, прихлебывать из фужера и редким точным словом обрывать пустые разговоры подруг. За что и уважаем был он безмерно. Хозяйка с приживалкой души не чаяли в межзвездной пустоте бесед, в скольжении с горки, в предлинных разговорчиках на темы, далекие от интересных Они с легкостью предавались своей греховной забаве в любое время дня (да и во тьме у них тоже получалось) -- словесный самотек вдруг прорывал плотины, звезды начинали качаться и позванивать. Человек, чье волеизъявление укрощало их страсть, приобретал статус высшего существа.

Ставни оставались закрытыми, ибо уличная волна прибоем накатывала на прочные фасады, и никто не желал рисковать беспроблемной ровностью бытия. Вот еще! Дел невпроворот и без них, поганцев. Рыбок не забывали покормить и лимон не забывали полить. На события откликаться не забывали, ничего не забывали. Рыбки отвечали первобытной пучеглазой привязанностью, щебетали беззвучные русалочьи слова, верили всему. Аквариум, зеленый абажур, пузырьки, гибкая пластмассовая трубка, непрерывное течение воздуха, искаженные кубом воды потусторонние предметы. По крайней мере, зеленый смотрится и не старит. Цветной телевизор -- это как? очки нацепить, как в стерео? В наших рамах жучок завелся. Американцы зря успокоились: говорю вам, наших сразу на Марс пошлют. Кроме битлов (они, кажется, насовсем развелись), есть и другие: "Роллинг Стоунз", "Ху"… -- Проклятые империалисты! -- ответил он, недослышав. Дались ему империалисты. Да кто они нам? Ну, враги. Неплохие враги: надежные, необременительные. Душка Пол с женушкой основали собственную группу, всем бы так. Смех.

Застольные песнопения, танцы по кругу. Отыскав на небе звезды и угомонившись, рассаживались вновь, меняли фужеры на чашки. Пузатенькие деревяшки в холщовом мешочке, будоражащая цифровая магия, ярко-желтый круг на скатерти, отчетливые слова, переотражения смысла в акустическом лабиринте искрящихся под лампой поверхностей. Поиск возможностей, астральный запах бамбукового десерта, синтезированного из общедоступных маринадов, нешуточная интрига честной игры, калейдоскоп реализованных случайностей и драма промаха. Соперничанье за вуалью -- незаметное, как царапающая ласка. Адаптированные к домашней нумерологии листы картона, добродетельный азарт, тихий незаметный экстаз на древнем, до блеска отполированном табурете у торшера, под книгами и зеркалами, где клубки шерсти, пряжа да спицы, настенное радиовещание, статуэтка позабытого божества, нераспускающиеся цветы в вазончиках, убиваемая ежечасно пыль, -- и знак вопроса в скрытых щелях, в неодушевленных закутках, в заброшенных резервных полостях помещения.

Знак вопроса, навязчиво всплывающий из неожиданной тишины, будто недоговоренная стихотворная строка. Любопытствующая соседка не допускалась к таинству: ее малахольное семейство противилось вторжению центральной квартиры на свою территорию, и ей оставалось только облизываться, забежав под каким-нибудь смехотворным предлогом в самый разгар действа. Ей наливали чуть-чуть из чего останется, она трещала о ценах и тряпках, ей и в голову не приходило сперва послушать, о чем речь. Молодой человек на днях выходил покурить и вновь над кронами обнаружил алую тучку. Как, простите, вы представились? да-да, господин хороший, будем знакомы, не век же "выкать", все-таки не чужие мы теперь. Теперь.

Листок настенного календаря, статья о двадцати строках: "Что же такое время? Время -- это физический параметр". Все, что случается, случается во времени. Ахиллес всегда догонит черепаху, а черепаха -- своего Ахиллеса.

Вчера он сообщил, что лист уже желтеет, что урожаи неплохие и псы бегут по тротуару молча, без лая, незлобивые упитанные псы, жить можно; люди? вот их-то и не видно, разъехались кто куда, кто по делам, кто так, сидеть да в телевизор глядеть; говорят, водка подорожала. Говорят! Мало что говорят… Я старшина запасливый, мне хватит переждать события, а деньгами пусть распоряжается Павел. С ним легко и на расстоянии, повезло нам с ним. К началу зимы старшина ушел, да и не удивительно: человек видный, при деле, что ж ему в горнице мыкаться. И так он до последнего держался, на привязи держал чувство долга; что он должен чувствовать, настолько привязавшись к дому? Ночами она не спала, все рассматривала мглу, и ей совершенно не хотелось плакать. Ветер подвывал ее мыслям, ветви стучали в ставни. Он вернулся и срезал липу: липа, вообще-то, дерево нужное, но не всегда деликатное. Лапы ее загребущие отнимают у нас воздух, и если глядеть в морозную ночь сквозь них на луну, легко увидеть множество сцепленных окружностей: зачарованные ветви эти повторяют ход луны и форму груди; лунный луч крадется по постели в жарком ознобе предчувствия; звезды кутаются в иней; но вот уже все позади.

Пятой оказалась вульгарная разбитная особа, она не задержалась, вместе с ней исчез молодой человек; приживалка всерьез занялась восточной медитацией и тоже лишилась сна. Привалила вдруг нежданная весна, в кухне отсырели стены. Пришлось хлопотать, доставать и наскоро скоблить-белить. Заодно облицовку сделали и вялотекущий кран исцелили. К облицовке -- простую удобную мебель не в чулок же складывать; кухонный уголок, славное название, он то ли в моде, то ли еще нет, но не в моде счастье. Она досадливо прикусила губу, вдруг обнаружив двусмысленность сказанного. Поменяй же скатерть, уже время. Это так прекрасно, что мы снова вдвоем, -- наш союз скреплен небесами. Лучше всего кагор; а для гостей сохраним наливочку летнюю. Куда ж наш подлец задевался? весь ремонт на себе вытянули рабыни. А закончим -- моментально объявится, я их знаю; ох, знаешь ты, ну что ты можешь знать, в твои-то годы? Знаю! мы -- две премудрые старушенции!

Заявила и совсем развеселилась: старушенции! Глядя на ее неотвязный смех, она вдруг почувствовала, что способна ударить подругу. В благодарность за постоянное место жительства. Впрочем, хозяйка тоже была на взводе. Из-за проклятой квартиры канули лучшие годы… хоть бы финансами поучаствовал или заместителя своего прислал, змий. Не забыть ему в счет поставить. Это себе в долговременную память; а теперь -- вон из головы! Не губи настроение, милая, у нас праздник, и я должна сделать малюсенькое замечание: нашему жилищу не к лицу ненормативная лексика, не правда ли?

Они сквернословили и весело смеялись -- две беззаботные райские птички, условно осужденные за желания свои грешные на бессрочное обладание огромной барской квартирой, которую они упорно называли домом. Называли вопреки тому досадному обстоятельству, что дом, как океанский лайнер, был разделен переборками на автономные непотопляемые отсеки. В этот каштановый вечер все полуночные преступные мысли подлежали амнистии и забавно кружили в дыму дорогих сигарет, в трепете свечи, в голосе Джин, умоляющей бога, на огонек к ней завернувшего: едва слышна она в треске помех, но -- искрятся слезы на ресницах, нас тоже простят, блюз, дыхание на щеке, восторг, жарко как… обними меня…

Они шептали друг дружке то, что сами мечтали услышать. Будущее -- летящий гигант. Оно обязано войти в них, и тогда они обновят покровы. Оно капризно и незыблемо. Они переберут вещи, выкинут старье, расставят все по-другому, а затем начнут жить. Затем.

А в ходу уже были карты, одинаковые неразличимые прямоугольники, оживающие сразу после того, как их избрали, и безошибочно узнаваемые с изнанки. Он, конечно же, объявился, сказать ему нечего, они восприняли это как должное. Множество комбинаций для троих вдумчивых людей, множество воспоминаний, счастливых находок, изумительных сочетаний. Лимончик подтянулся и обратился в нежное красивое деревцо. Две дамы, две хозяйки дома (одна из них настоящая) приняли на постой раздувшуюся, поперек себя шире вульгарную особу, она притихла и много чего принесла за собой -- все-таки лето закончилось, холода на носу. Да и пара рук кстати. Но, вот странно, с той поры работы только прибавлялось и прибавлялось.

Догорала осень, молодой человек вновь коротал ночи на хозяйской половине, где было прохладнее и чуть-чуть шумнее вследствие частых вибраций, из глубин и недр доносящихся. "Испытывают нас", говорила приживалка, осуждающе подняв бровь: мыслимое ли дело, саму землю-матушку хотят извести, распотрошить ее на нефть, на цветной прокат, на никому не нужную пакость трансурановую. Ну сущие питекантропы. Молодой человек, забывая кивать, сонно таращился, порывался слово вставить, но слова ему больше не давали. Спорить, в общем-то, никому не хотелось, к тому же после телевизора приобрели стереопроигрыватель и дюжину пластинок апрелевского завода.

Родился мальчик. Страшный вышел скандал, с битьем посуды, с криками и немыслимыми оборотами речи, он нашел ее на трамвайных путях -- сидела на рельсах в чем выбежала и негромко однотонно выла, помогая вытью своему дрожанием подбородка и подергиванием плеч. Красные, почти черные в ранних зимних сумерках струйки изо рта -- сердце в пятки ушло; но тут, откуда ни возьмись, взошли над ними трамвайные огни (все одно к одному, а когда надо, не дождешься), и тогда он, под издевательский трезвон, влепил ей пару запоминающихся оплеух: на всю жизнь, по гроб самый, это оказалось всего лишь размазанной помадой, помадой и легкими царапинами, зарубками на пергаменте пощечин. Домой она шла хоть и без всякого желания, но и без принуждения. Искусный макияж скрыл всякие следы; немного тесновато стало, но вторая хозяйка смирилась и тихой тенью сновала у плиты -- никто не доверял ее показушному смирению, внезапному молчанию и заторможенности движений. Особа, усматривая в кротости хитрый расчет и гордое коварство, ловко стереглась психотропных ее пирожков и выходила из положения, запираясь в каморе для поедания сырых нитратов. Ее фигура приходила в норму.

Вскоре -- год прошел или два -- взял и исчез старожил, бывший хозяин. Возможно, он умер или попал куда вследствие общей преклонности дум. Особа, однако, уверяла, будто дедок клюнул на ядовитую приманку одной из шиванутых секс-общин. Хозяйка, не желая слышать в своем доме вздор и гадость, справедливо полагала, что хозяин попросту кем-то увлекся или же принял постриг. Его, бедняжку, слишком легко окрутить: ведь он всегда был так молчалив и неподвижен. Она вновь не спала всю ночь, встала очень рано, отдала необходимые распоряжения, собралась и в последний раз покинула дом. В самый последний раз.

Она отсутствовала чуть ли не на неделю. Вернулась и принесла новые пластинки да небольшой кожаный чемоданчик темно-коричневого цвета -- старый, весь ободранный, с деревянной ручкой, с почтенного возраста ржавчиной, въевшейся в царапины наугольников, битый-перебитый. Теперь таких не делают, пояснила она. Никто ее не спрашивал о причинах, а чемоданчик был на замке, поэтому все облегченно вздохнули, когда одним прекрасным вечером (стояла прозрачная, в дымах и дреме, в синеве и золоте, в гомоне бульваров и гудении пчел над цветущими скверами, необычайно здоровая и приветливая осень) хозяйка, повозившись за запертой дверью, показалась во всем великолепии тщательно подогнанной выходной коллекции.

Она расщедрилась на выдержанный, распространяющий дорогой дух коньяк с истинно французской этикеткой, а затем, под мужественную томность "Юрайя Хип", величественно всплыла средь хрусталя и хризантем и обыденным голосом оповестила их о своем замужестве. Вечер прошел в счастливом визге и слезах.

Неоднократно заходил к ним муж, в семьдесят пятом и еще, кажется, в семьдесят восьмом, как раз малыша стали потихонечку к школе приближать, буквы да книжечки, он ведь долго молчал, и все беспокоились, кроме второй хозяйки, которая и сама молчала который уже год; до того твердо она молчала, что уже и забылись как-то истоки молчания ее знаменосного. Она (и никто больше не смел называть ее приживалкой, ни в мыслях, ни за глаза) прислушивалась к его безмолвной речи, дотрагивалась до него, разыскивала и приносила в детскую (бывшая господская опочивальня) затерявшиеся игрушки, безропотно исполняла его капризы, и по всему было видно, что вторая хозяйка превосходно понимала мальчишку; да что ты, он озорует не со зла, дети есть дети, им что мамка ненормальная нашепчет, то и повторяют они, невинные злодеи, непослушные владыки домашнего очага.

Хозяйкин муж, не то капитан, не то лесник, наведывался основательно, -- дня на три. Забивал холодильники снедью, осчастливливал всех дорогостоящим ширпотребом, и тут же, исполнив священный долг, впадал в сонливое оцепенение, оживляясь вновь лишь поздним вечером, когда тасовалась колода и сдиралась фольга с прохладного горлышка. Хозяйка ни в чем не отказывала ему, да и грех отказать такому положительному, доброжелательному, уравновешенному человеку. "Не человеку, а мужу!", поправляла она себя, смущаясь, досадуя и плохо отражаясь в зеркале. Лимонное древо, пытаясь выскочить из кадки, трепетало на сквозняке потными чуткими листьями. Рыбки хороводились перед капитаном, как блудливые новобранцы. Славное стояло время!

Известно, что мгновение не способно ни остановиться, ни задержаться, -- но иногда, в исключительных случаях, оно распространяет на следующие, по пятам спешащие миги, утвержденное им равновесие, порождая неразрушаемый вихрь. Хлебосольное время настало, гости шли к ним на нерест и вручали вдруг приятные, ни к чему не обязывающие безделушки, гости всегда безошибочно чуют лад и достаток, их не заманишь куда попало. Беспокоило лишь одно: слишком участившиеся дни рождения. Хозяйкам нашим, безусловно, еще не исполнилось столько, сколько набежало по паспортам.

Дверь стала открываться настежь, никто больше не боялся сквозняков, багровое облако в полнеба тихо пересекалось с лиловым горизонтом, странного вида люди все чаще появлялись на улицах. Все были при деле. Молодой человек, недавно переставший быть молодым, но еще не узнавший о том, ежеутренне на службу ездил, а жена его, которую как-то сообща обтесали и даже, ввиду ее темного прошлого, заново как бы создали из небытия, мило улыбалась старушенциям, -- какие старушенции, боже, попробует эта тварь вслух сказать, я не знаю что сделаю, я ее вышвырну вновь на улицу, пусть помойки обживает, и ребенка заберу! Пускай знает: не отдам, он уже наш, мальчик-с-пальчик, кровинушка моя, -- кричали немые бесцветные глаза.

Да что она беснуется. Вот заело: услыхала что-то, как обычно. Хозяйка рукодельничала себе, кивая в ответ мыслям подруги, вполуха слушала "Аббу", вычисляла сумму поступлений от капитана, который, как она догадывалась, на самом деле и лесником-то сроду не был. Хозяйка уже научилась ждать: главное в ожидании -- не зацикливаться на самом процессе, а устраивать себе приятные и полезные развлечения. Чужие дела устраивать, собственные замужества, книги прикупать впрок. Англичане приватизировали государственную кампанию, ей до дрожи захотелось приватизировать весь дом, невзирая на прискорбное отсутствие Англии окрест него. А ведь это что-то новенькое, -- заявила она спящим в ней будущностям, -- во мне вызревают чуждые нашим идеалам амбиции. Таких устремлений раньше не было. Раньше.

Однажды она уступила притязаниям молодого человека, и в доме появился магнитофон да уйма всяких записей, новых и старых. До чего разнообразен мир! -- подумала она. А в субботу постучался в дверь молоденький безусый паренек, назвался Юрой и пожелал войти. Сперва не пускали, но увидела его вторая хозяйка, в лице изменилась, выпрямилась по-молодому и глянула феей. Она увела парня к себе. Юра слегка стушевался под пытливыми приветствиями домашних, но скованности в нем не ощущалось. С юным Павлушей он сразу же нашел общий военно-морской язык, и, глядя на их возню, становилось ясно, что паренек прост, смешлив, умел и самостоятелен. С этого дня вторая хозяйка заговорила, и никто не удивился завершению ее обета.

В доме звучал модный магнитоальбом "Распутин". Солнечные негритянки предлагали танцевать и не беспокоиться по пустякам. Юра приступил к обновлению столярки. Громадье его замыслов ввергло молодого человека, утерявшего молодость, в неулыбчивую думу. Наутро случилась драка, первая в обозримой истории дома и, безусловно, последняя. Не вполне молодой человек потерпел отвратительное поражение; победитель выглядел изумленным и, казалось, едва сдерживал слезы. Вряд ли из-за ноющей скулы. В таком возрасте ноющая часть тела, за одним-единственным исключением, не имеет никакого значения, а вот слова обладают способностью приживаться и давать побеги. В фазе первичного миропостижения человек, среди прочих суеверий, питает веру в изначальность, в творящую и разрушительную силу слов, -- думала хозяйка, обходясь при этом без слов вообще и споро приводя в порядок помещение.

Примирение, попытка все забыть, чрезмерное застолье на Первомай, новый скандал, опрокинутый стол, испорченный ковер, изгнание из рая. "На сей раз наш кобелино вконец осатанел", меланхолически заметила вторая хозяйка, и тогда особа, пробормотав дежурное "очежаль", утихла и принялась паковать самое необходимое.

Немолодой человек с вгрызающейся в печенки супружищей и хныкающим третьеклассником исчезли в ночи, в направлении прописки и тараканов; колесо перемен крутанулось вновь, а Юра не мог больше оставаться, к дню Победы надлежало ему прибыть для присяги в морозный Мургадан, его путь был предначертан, его кнуты и пряники уже поджидали жертву -- и в доме стало тихо как никогда. Она забегала к ним некоторое время, за вещами и просто так, поболтать, но умаслить вторую хозяйку ей не удалось. Правда, отвоевать ребенка так и не смогли, несмотря на обширное досье и непреложную, с умом скомпонованную фактографию. Возможно, причиной тому явилось несовершенство законодательства, возможно -- происки алчных судей и подлость соседей. Они поняли, что потеряли Павлика, и очень скоро выявили корень зла. Когда им зачитали протокол опроса свидетелей, они нажали на все пружины, чтобы свидетели наконец-то убрались из дома. Они отдали всю энергию, вложили немалые средства, использовали нужные связи, им принесли в квартиру апробированную икону, группа хулиганов-старшеклассников по их заказу приступила к еженощному террору, в разные инстанции полетели эмоциональные письма, и -- надо же! -- терпение и воля победили. То ли в писульках тех содержались верные догадки, то ли новый Генеральный установил правильный курс, или еще что стряслось в сфере неподвижных светил, но переборки были сняты, лестница переложена, ставни обшиты кровельным железом. Вновь заявился псевдокапитан, пожил у них некоторое время, помог довести интерьер до кондиции -- и сгинул. Поспешно и молча выбежал вон; они не знали, чему приписать эту перемену.

Вскоре и Юра на побывку к ним выбрался, он огорчил известием о невесте и квартире где-то у черта на куличках, в Тиксоне или Урильске. Она проводила его и, вернувшись домой, слегла.

– - Ничего страшного, нельзя так экономить, пора вам и себя побаловать, нужно вводить в рацион микроэлементы, побольше витаминов, дорогая моя, мне и самой тяжело, столько вызовов, столько лестниц, улицы грязные, за порядком никто теперь не следит, на витаминах одних и держусь, ноги гудят и нервы не всегда в порядке; стопочка-другая, знаете, вечерком, острого не надо и жирного тоже, у мужиков другие проблемы, какие у них проблемы, у пустозвонов, а нам с вами нервы беречь -- самое-пресамое… У вас тут мило. Это хорошее средство, немецкое, никаких противопоказаний, сколько комнат, совершенно европейский дом. А дерево! Это же чудесно, это экология, благотворный микроклимат, ощущение изысканности, вот только света можно бы прибавить, зовите меня просто Симой, непременно пожалую, очаровательные мои, как странно было не знать вас столько лет.

Вечные рыбки таращились на белый халат, шелестели от резких жестов лимонные заросли, и сладко было думать, что теперь дом полностью наш. Он -- их покоренная вершина, нигде не найти им лучшего.

Ни разу никто из них, ни первая, ни вторая, не покидали с той поры завоеванный дом. Они вяжут и общаются, пишут трактаты. Ведь у них телевизор и магнитофон с итальянцами, с "Аквариумом" и "Воскресеньем", у них есть все необходимое для ведения хозяйства, хотя хозяйства-то и нет. Да и ни к чему оно. Забот нам не хватало. Зато книг все больше, все больше интересных дел. Не хочется и не требуется выходить наружу. Где-то в темном мире растворился, пропал Павел, а также названный в его честь мальчик; вместе со своими неотесанными родителями кочует он по кирпичным джунглям; еще не все потеряно. Она пыталась вспомнить своих сыновей. До чего странно появился на свет старший -- не причинив ей ожидаемых мук. Cхватки начались после того, как она запустила прямо из окна палаты шоколадкой поднесенной в папашу ненаглядного, в Павлушку-старшего. Нашел время для гостинцев, дурья башка… сразу по заказу… он за обеими увивался, козлище, а были они девахи хоть куда, дуры они с Веркой были, гордые были киски, он увивался, и оказалось вдруг, что зря, и нет особого смысла выбирать, и нет нужды соперничать; сами виноваты, себе-то самой можно признаться… Она все запомнила, решимость свою, изумление и странное равнодушие после коротких яростных рыданий; с тех пор они неразлучны. Верка, конечно, моложе и неуступчивее, это их распаляет… Жена его, Настенька, еще моложе, по сей день нам названивает, делится и предлагает, вот бы ее разок в наш котел, мартышечку, -- усмехнулась она, -- да зачем? давно все быльем поросло, даже вспоминать неинтересно.

То ли дело младшенький: она начисто забыла обстоятельства его рождения. Но знала, что его матерью сделали другую, постороннюю и никому не ведомую особу. Злые силы вмешались в судьбу. Марс в Водолее.

Он советовал ей избавиться. Настаивал даже. Она никогда его не любила, хотя признавала за ним известные достоинства. Белобрысый унылый крысеныш. Она не смогла бы его послушаться, ведь она всегда самостоятельно ткала свою паутину, никого не подпускала к своим настоящим намерениям, в том и сила ее. Не беда, что дети упорхнули из гнезда: она заслужила покой и эту многокомнатную крепость.

Интересно все-таки, вот Верку обошло все стороной, и что же? Сидит, в себе уверенная и даже привлекательная, перышки чистит. Замужняя, ни в чем не ущербная… острая зависть, начавшись с нелогичной, кем-то когда-то внушенной жалости к себе, перехватывала дыхание. Сидит у огня, ногти полирует, стервоза. Телефонный диск пред ней как поле лототрона. Регулярно звонит ей сбежавший капитан-лесник, причины его звонков самые неожиданные, то крабы, то политика, а однажды, не распознав голоса, он объяснился ей в любви, и она с отвращением швырнула трубку, после чего еще несколько раз в самом зародыше гасила настырную междугороднюю трель, покуда Верка не выкатилась голышом из ванной. Мокрые следы, увядшая краса. Удавила бы, раз и навсегда. Навсегда.

Она прилежно изучает астрологию и ведьмовство в распечатках. Компьютер бы купить (на Западе, говорят, есть такие, настольные). Им шлют телеграммы, наносят визиты, помогают без спросу. Во дворе перестройка. Все сносят и валят. Они внимательно слушают вождя. Они надеются вместе со всеми. Перемены, перемены… Заходят в дом разные люди: приятельницы, мужья, дети, деловые знакомые, неделовые знакомые, незнакомцы всякие. Встрепенулись, заказали охранную систему (посоветовали им). Надежная металлическая дверь не впускает побирушек, алкашей и агентов Госстраха.

Ведьмовство оказалось любопытной, не зря выдуманной штуковиной. Хозяйка (настоящая) смотрела на нее и думала: совсем опустилась баба, надо бы ей подкинуть какое-нибудь осмысленное занятие, она и себя, и меня изведет шаманством. Ничего, со временем притерпится. Наложила заклятие на дверь, и визитеров поубавилось. Заходит дебелая тетка: "Вам телеграмма". К черту тетку! Больше она не проникнет, не сумеет. Молочница заходит, заросший мясник с тяжеленной сумкой, надо бы сказать ему, что хватит, что уже не нужно, бортовой холодильник и без того от снеди ломится, зачем нам балласт -- но сказать почему-то забывается, и вот он снова здесь, не примагнитить ли его? Связка копченостей, рыбные россыпи на груде пыльных бумаг, оставленных как-то нотариусом, -- посмотреть бы, о чем они, вдруг обнаружится вилла на Багамах или видеомагнитофон. Впрочем, на кой икс нам Багамы? (Так Юра говорит, веселый он, хороший, словно бы не в бурсе воспитывался; -- а что еще оставалось делать? -- возразила она кому-то). Колбаса по коврам катится, да уж ладно, не вставать же из-за нее, Марыська потихоньку своим мышатам перетаскает. Убирать они не то чтобы совсем перестали, нет, просто лишней дурной работы хозяйки не любят, за пределы жилой зоны и сами носа не кажут, и людям заглядывать туда не велят, нехорошо там с некоторых пор, нечисть какая-то завелась от жары и Чернобыля. Возобновились подземные взрывы, перестуки ночные возникли, сполохи в небесах, окрепло колдовство в крови.

После августовских событий дом стал сдавать. В бойницы по утрам заглядывало малиновое облако, застившее небеса и озаренное низким солнцем. Дни стояли пасмурные, и уже в сентябре зарядили дожди. Верхний этаж пришлось заставить тазиками и проделать в кровле дыру для стока. Розовая облачная водичка позволяла им обходиться без соли. Совершенно исчезли автомобили: возможно, улица заросла буйным бурьяном или же ее перенесли за тридевять земель, согласно реконструкции. "Что-то меняется", говорят продолжающие посещать их люди. "Бомба, землетрясение, наводнение, крушение, перевыборы. Ирак, инфляция, заложники, мафия, радиация, еще крушение. Волосы выпадают, две головы и пять ног, биржевые вести, курс неустойчив, прогноз неутешителен, блестящая посадка с невыпущенным шасси, снова крушение, космические дыры, поземные пустоты, всемирная хворь". Им все это близко и понятно, их телегроб все еще радует новостями да фильмами, они любят Свету и не любят этих желторотых выскочек, а картины теперь делают безмозглые живодеры. Если бы не Рязанов, не Гайдай если бы, не прочие милейшие личности -- Саша Маслаков все еще на коне, и по-прежнему знает свое дело господин Сенкевич; я бы сейчас даже Капицу с удовольствием в дом впустила, он так хорошо толкует об очевидном. Что там еще за инопланетяне, не бывает инопланетян, завтра опровержение дадут; черти одни лишь бывают, в подвале нашем скачут, да еще барабашки новоявленные на чердаке, трясуны-стукачи, озвученные заблуждения наши. Замучила ты меня своим зельем, мать, запашок от него и потеки на стенах, чего ты хочешь -- время вспять обратить? Какая Чечня? Не трогай ты ее, бога ради.

А Марыську вместе с пометом пожрали дикие пугливые приблудные кошки, и ночами теперь была слышна их долгая возня над усохшей колбасой. Сима перестала захаживать, не захворала ли, как так можно: прожить жизнь и не поставить телефонный аппарат, какая все-таки глупость, надо стружку снять с ее дикаря, мог бы и сам догадаться, мужлан, ведь не дай бог что случится. Намеки у всех дурацкие. Нападки почти неприкрытые: что, мол, сиднем сидите, из космоса гости у нас, контакт культур, новая эра, мхом вы покрылись и паутиной заросли, старые пурхалки, -- они в ответ смеются, общаются они уже без слов, без жестов, без взглядов. Мысли, как маленькие паучки, перебегают из сердца в сердце, породненные сердца начинают биться в унисон и выстукивают нежную дробь. Недвижимы и бессловесны, точно йоги, они ведут нескончаемый монолог премудрой двуединой ведьмы, обе ипостаси сливаются в потемневших зеркалах, и на звонки они не отвечают, надоело, дверь у нас с секретом, заговоренная. Паутина в дверях, паутина повсюду, трава на облупленных стенах, -- экология, естество -- и летучие мыши на потолке. Это вам за Марыську, кошаки: яд на жвалах, красный блеск в немигающих глазах, дымный свет с зодиакальных небес, затаенное в вертикальных зрачках предчувствие.

Звонки прекратились, телефон как-то вдруг стал не нужен, а телевизионные новости изо дня в день повторялись, -- затянувшаяся тоскливая сводка о неудавшемся конце света. Инопланетные гости, инопланетные господа, инопланетные государи. Рыбки превратились в гарпий нигде не описанных видов и форм, в страшных боевых уродин. Из непрозрачных аквариумных впадин выстреливались фонтанчики слизи; лимонная глухомань, видоизменяясь и приспосабливаясь к условиям существования, навылет прошила ставни и крохкий кирпич фасада, пустила корни в асфальт и многоярусным сине-зеленым коконом обвязала дом. Последним, кто посмел прорубиться сквозь кокон, был Юра, бесстрашный и могучий капитан могучего и бесстрашного отечественного флота. Настоящий капитан, при всех регалиях. Она протянула к нему иссохшие руки, мучительно пытаясь вновь, хоть на миг, выглянуть из-под панциря. Ведь это в последний раз, в самый последний раз. Позволь же. Влей в мои жилы человечью кровь, корни найдут ее, в глубинах земных столько неизрасходованной крови… распрями – я умею тянуться ввысь… сними проклятие, дай мне стать для него феей детства, снова, сейчас; тогда он уйдет прежним. Успокой. Он не должен знать, пусть он не догадается, пусть сохранится; я -- фея, заколдованная временем в кощеевом саду… неразрушаемая окаменелость любви…

Наконец, в окружении вызванных на подмогу духов, в преломленных лучах памяти, которые воля ее сфокусировала на торопливом внимании сына, в сиянии иллюзии начала она движение навстречу. И он увидел, признал ее, прямо с порога раскрыл ей объятия, седеющий и энергичный, веселый и обворожительный, как его отец, но со своей, ею выстраданной силой, с ее глазами, с ее нежно очерченным подбородком под отцовой дорожной щетиной, -- вот где все мое, поняла она, при нем все, отнял… отдай! -- вспыхнуло вдруг в том омуте, из которого она теперь вершила дела свои.

И пронесся вихрь. Сын шагнул к ней, всматриваясь в полутьму, в свечение экрана, он побледнел и, пятясь, роняя хрустнувший фарфор, опрометью бросился назад, в смыкавшуюся за ним голубую щель, в перевернутый мир своих наивных ожиданий и бесполезных кораблей. Мелькнуло, пискнуло, взревело за порогом, заскрипела просевшая стена, труха посыпалась сверху, сверкнула пара глаз, послышалось злобное фырканье домового.

– - Что-то не так, что-то не в порядке у них в туманности, Любушка, -- предположила хозяйка. Вторая хозяйка молча смотрела в синюю мглу за перекошенной дверью, и тогда первой пришлось добавить: -- зато у нас с тобою все ладно, все по-прежнему… По-прежнему.

Однажды кто-то из них, экспериментируя с содержимым чемоданчика и обглоданными телевизионными потрохами, сумел переключиться на другой канал, неотступно вещающий из смутно знакомых далей, где солнечно, росисто, где легко летать в прохладном журчащем воздухе и кормить орешками мурлыкающих тигров. Прибору больше не требовалось электричество, давно отрезанное завистниками из внешнего мира, и теперь двуглавая ведьма все свои помыслы сосредоточила на новой волшебной стране. Страна простиралась от суровых земель Рыцарства до лазурной Неги на берегу южного океана; вместе с тем, она была бесконечной. Любой, пожелавший повторить свое последнее путешествие, имел право произнести формулу забвения и вернуться к исходной точке -- кое-кто, если верить хронике, даже пользовался этим правом.

Мельтешили за стеной года, дом сотрясался от напора сторонних событий, но они хорошо защитили его и могли спокойно, пренебрегая угрозами, заниматься разгадкой тайны. Наконец, не забыв отпраздновать грядущую метаморфозу, они подсоединились к точным токам прибора. В черном зеркале отразились освещенные близкими теленебесами огромные личинки со старушечьими ликами. Белые стебли извивались на темном хитине, их число не поддавалось подсчету. Короткие лапки торчали из лоснящихся вздутых подбрюший, круглые безгубые рты непрерывно пульсировали, заглатывая пыльный воздух.

Одна из них, потверже и потолще, стала объедать книжный мох, не брезгуя ни истлевшими корешками книг, ни пожелтевшими ломкими страницами; другая заботливо обратилась к ее мыслям, минуя вербальные и кодовые формы общения, свойственные не достигшим единения существам.

– - Не ешь слишком много, Вера, тебе нельзя сейчас, я знаю, лучше потерпи, ограничивай себя необходимым -- носить легче будет, пойми, и выберется она тогда сама, как цыпленочек из скорлупы.

– - Какой у меня гадкий вид, -- скривилось морщинистое личико, -- разбей ты это зеркало, наконец!

– - Ну успокойся, это ведь ненадолго…

– - Я знаю, о чем прошу… лишь впервые живущие боятся своих собственных зеркал. Робеют перед тем, что за ними, пугаются нечаянной неловкости, от которой иллюзия вдребезги разбивается; примет они боятся, безумия; их устраивает любая ложь, выплеснутая из зазеркалья, потому что нуждаются они только в прочных и устойчивых подмостках, на которых можно играть самих себя. Но мы-то уже вне роли…

– - Мы давно переросли боязнь, -- согласилась вторая.

– - Значит, самое время полакомиться потускневшими отражениями! -- заявила первая.

– - У которых, должно быть, дивный вкус остановившихся часов!

– - А в сердцевине их -- старые, смешные, воспоминания!

Личинки изгрызли зеркальный слой. Ослепшее трюмо развернули к стене. Напоследок им захотелось пить, и они посетили подвал, в которой всегда стояла разлитая по бутылям розовая небесная водичка. Затем улеглись спать на куче тряпья, среди всякой мелкой живности, и снился им изумрудный луг, сверкающий золотой росой.

Теперь они знали: сон -- это явь, которая была до них и будет после. Незамысловатый сюжет, разыгранный в Доме и за его пределами в ожидании часа зеро, завершен. Эту роль, одну из многих, они возьмут с собой. Каждое мгновение ее и каждая реплика станут отныне принадлежать всем -- и воспроизводиться, умножаясь в деталях, расцвечиваясь восприятием других, тоже честно проживших ее; и каждый искренне посчитает, что роль открыта только им; и круг этот будет вращаться вечно… Вечно.

Представитель галактического руководства, после непродолжительного совещания с земной администрацией, дал добро на окончательную ликвидацию очагов непросвещенности и оккультизма. -- Превратим нашу планету в форпост сверхцивилизации! -- гласил лозунг момента. Представитель кивнул всеми своими головами и убыл в высшие измерения для содействия в производстве общегалактических ценностей и строительных материалов, которых так недоставало маленькой провинциальной Земле.

Администрация, обмозговав задачу, поручила операцию Вооруженным Силам. Армия выдвинулась спустя сутки и не встретила ни малейшего сопротивления. Долго совещалась тройка: ответственный чин из администрации, наскакивая на невозмутимого командующего, требовал крайних мер.

Советник порекомендовал напалм; командующий согласился. Загорелось сразу со всех сторон. Адские махровые заросли, стеная и скукоживаясь, полезли прочь из вспыхнувшего асфальта. Их добивали с земли и воздуха, они чернели и рассыпались.

– - Могильник придется ставить прямо сейчас и прямо на золу: ветер усиливается, -- заметил ответственный чин.

Спустя минуту пламя вошло в дом. Нечисть, в массе своей нескладная и бестолковая, безропотно поперла из всех нор прямиком в раструбы ликвидаторов. Когда восторженно поехала крыша и выполз из нее наружу яркий, громовым выхлопом распустившийся бутон, люди охнули: там, на столбе пляшущего дыма, подсвеченного изнутри красными и синими нитями, взметнулись ввысь две необыкновенные бабочки. Две крылатые феи огня, роняя на них тихий целительный смех, уступчиво обходя лучи и прерывистые трассы бьющих снизу установок, оказались вдруг в поднебесном просторе, где расправили юные крылья свои и замерли в восходящем спиральном движении. Их полет, стремительный и завораживающий, упредил прицелы, опередил отяжелевшую вдруг руку начальника зенитно-ракетного подразделения, обогнал всякие мысли и предположения, -- только изумление оставил он людям, только первый общий вздох и последующую немоту.

Кто-то, конечно же, выкрикнул весело и яростно, повинуясь негасимому стремлению выслужиться: отделение, по ангелам -- длинными очередями! -- но тут же сам, наверное, понял, что неуязвим этот противник для длинных очередей. Но работы все-таки на всех хватило, потому что вслед за прекрасными созданиями к небу попытались пробиться нежелательные элементы: уродливые летучие мыши, юркие воздухоплавающие змеи, рыбоящеры на реактивной тяге и даже обросший множеством крылышек табурет, на котором восседал и зло сплевывал вниз, в точности под ноги ответственному чину, голый как полено карлик -- крайне непристойного вида зеленоволосый карлик с пренаглейшей физиономией домоуправа, гвардия без труда сбила его из гранатометов.

Малинового цвета облако на минутку соскочило с небес, подобрало бабочек -- и дом рухнул, гулко провалился в подземные пустоты, о которых никто и не ведал, кроме, может быть, руководящих пришельцев, хорошо изучивших аналогичные процессы в других мирах и неоднократно посещавших бесконечный изумрудный луг (превосходное, доложу я вам, местечко для палатки, для отдыха, игр вдвоем на мягких цветах или прогулки с учителем; над тем лугом висит прозрачный серебряный мост, на нем происходят желанные встречи и занимательные беседы с чужеземцами и потомками, а тихий плеск вечной реки премного способствует сосредоточению на сущем, навевая ленивые воспоминания о том, что было -- и чего не было никогда).