Варвара Карбовская Справили…

Жаркий августовский полдень. В палисаднике, перед домом председателя, цветут розовые мальвы, высокие подсолнечники повернули к солнцу свои круглые почерневшие лица в желтых оборочках лепестков.

У раскрытого окна сидит молодая жена председателя, Валентина, и убаюкивает ребенка:

– Спи-и, спи-и, о-о-о! О-о-о!

Свекровь, примостившись у другого окна за швейной машиной, бойко строчит голубую распашонку.

– Все равно, маманя, – шепотом говорит Валентина, – вы хоть и спрыснули Андрюшеньку с уголька, а он беспокоится.

– И будет беспокоиться, – отвечает свекровь, не переставая строчить. – Вторую неделю дите некрещеное живет, как же ему не беспокоиться? Нынче мне сон привиделся нехороший: будто лежу, гляжу в потолок, а в глазах у меня тучи черные медведями так и ходют. А один медведь сорвался с потолка и свалился на меня, ни дыхнуть, ни охнуть… Не к добру.

– Что ж теперь делать, маманя? Вася ни в какую не соглашается крестить. Говорит: «Я председатель, мне моя политическая совесть не позволяет. Потому что, говорит, за это дело по головке не погладят, скажут, что несознательный, дурной пример подаю».

– Уж больно все сознательные стали, – говорит свекровь и перекусывает нитку. Голубая крестильная рубашка готова, осталось пришить завязочки. – А ты, милая, не с того конца за дело берешься. Он днем верховодит, а ты его ночью уговаривай. Бабье дело – темная ночь. Уж на что его отец-покойник крут был, царство небесное, днем изругается, и всяко бывало. А ночью – «Любушка да Любушка». И Василий такой же…

Валентина прерывисто вздыхает.

– Любит он меня, конечно. Ну, только я не могу против его совести идти.

– Да нешто он сам крестить повезет? – сердится свекровь. – Правила такого нету. Родители дома остаются, на то крестные отец и мать есть. В отцы Михей, шорник, давно набивается. Возьмем подводу, будто в поликлинику на консультацию в Звягино поедем, там и окрестим. И Макаровы свою девку повезут. Девке второй месяц пошел, а она, как котенок, прости господи, некрещеная.

– У Макаровых девочка тихонькая, – вздыхает Валентина.

– Чисто немая! А не окрестят – и вовсе немая будет. Ребенок кричать должен. – Свекровь уже позабыла, что только вчера спрыскивала внука с уголька, чтоб не кричал.

Ночью она сидит у себя на кровати и, выпростав ухо из-под косынки, прижимается им к оклеенной обоями перегородке. Невестка с сыном говорят вполголоса, но все же кое-что слышно.

– Чтоб я в этом деле не участвовал, – приглушенно гудит Василий. – Да накажи, чтоб макали поаккуратней, еще захлебнется у них, у чертей.

«Не может без черного слова, как отец-покойник», – думает старуха, сплевывает через плечо и крестит перегородку, за которой находится ее сын.

– Маманя крестной будет, она уследит, – говорит Валентина. – Васенька, а батюшку пригласить на обед или нет?

– Какого еще батюшку? – басит Василий. – Вы уж из меня совсем дурака делаете. Каких-то батюшков приглашать… – К этому он присовокупляет несколько слов, которые заставляют его мать снова плевать и креститься. – Пообедает дома за наши денежки.

– Ну, коли так, ладно, – соглашается Валентина. – А справить все равно надо. Нельзя, чтобы крестины не справлять.

Василий некоторое время молчит. За перегородку проникает махорочный крепкий дух.

– Справить можно, – наконец говорит он. – В этом никакого дурману нет. Празднование по случаю рождения ребенка – явление допустимое. Я в Подлипки позвоню, чтобы брат Иван приехал с семейством.

– В Тепловку позвони, чтобы Даша с мужем приехала. А не то машину за ними пошли.

– Машины на уборке.

– Уж ради такого случая! У них тоже девочка махонькая, грудная. Надо, Вася, по-родственному.

– Ну-ну, там видно будет… – размягченным голосом соглашается Василий.

«Умеет, – шепчет за перегородкой старуха. – К ихнему брату днем на кривой козе не подъедешь, а ночью хоть веревки вей».

Утром у палисадника останавливается телега, на ней сено, накрытое брезентом. На козлах шорник Михей в новом пиджаке. Старуха бережно выносит сверток – стеганое шелковое одеяло в кружевах пододеяльника. В свертке драгоценная ноша – внучонок. Мимо идут женщины с подойниками:

– Ай крестить, тетя Люба?

– В поликлинику, на консультацию.

Женщины пересмеиваются.

– К Макаровым не забудьте заехать, они в ту же поликлинику собирались.

…Вечер. Из раскрытых окон в палисадник и на всю улицу несутся развеселые голоса, смех, нестройное пение.

– «Ка-акой ты бы-ыл…» – заводит нестерпимо высокий женский голос.

– «Та-акой оста-алси-и-и…» – подхватывают вперебой мужские и женские голоса.

– У председателя, гуляют, – говорят девчата, возвращаясь с поля.

– Крестины, – поясняет женщина с ведрами. Она нарочно опустила на землю свои ведра у калитки, будто отдыхает. – Уж нажарено, напарено всего! В район Мишку гоняли за пивом. В сельпо водка есть, а пива нету, вот Мишка и ездил.

При упоминании о Мишке-шофере одна из девушек обижается:

– Нечего Михаила виноватить! Он не соглашался за пивом ехать, а председатель ему что сказал? Говорит: «Раз тебе задание дано, исполняй и не умничай, а то, говорит, выгоню тебя из шоферов к чертям свинячьим!..» На каждом шагу у него то боги, то черти, оттого и работа через пень-колоду идет – ни тебе толкового разговора, ни плана, как у людей.

– Правильно, – соглашается другая девушка. – Мы с одной машиной весь день промаялись. А ведь уборка! Душа болит. – И, покосившись на раскрытые окна, выкрикивает звонкой скороговоркой:

– Озорница! Василий Спиридоныч услышит, он тебе припомнит, как про него частушки складывать, – опасливо шепчет женщина и подхватывает свои ведра.

– Испугались мы твоего Василия Спиридоныча! Все равно на чистую воду выведем! – шумят девушки.

Но частушку в доме у председателя никто не слыхал. Там идет гульба.

– Первенький! – кричит захмелевшая свекровь. – Весь в нашу породу!

– С меня спечатан в точности, – соглашается Василий. – Копия.

Гости бурно одобряют, пьют и за молодых родителей и за новорожденного.

А «копия» лежит поперек широкой постели и сучит ножонками. Рядом, также поперек, уложены Дашина месячная девочка и еще двое ребятишек. Они то поднимают крик, и тогда матери бегут к ним и кормят или меняют пеленки, то смирно лежат и чмокают засунутыми в рот резиновыми сосками.

– Растет поколенье! Выпьем за Андрея свет-Васильича, быть ему тоже председателем! – шумят гости.

Валентина не пьет. Объясняет подробно:

– Мне врач сказал, когда кормишь, нельзя допускать внутрь алкогольные напитки.

– А ты плюнь на врача! Он небось сам допускает внутрь. Как это так, нельзя?

– За здоровье, Валюша, можно и даже пользительно, – настаивает подгулявшая свекровь. – Если хоть каплю оставишь, эта капля на ножки или на спинку ему падет и начнет он расти вбок. У Герасимовых мать этак же не выпила до донышка – и вырос Яшка горбатым.

– Он у ней с крыльца упал, – говорит кто-то из гостей.

– Господи! Да Васенька у меня откеда только не падал, а вырос, слава богу, не горбатый, не конопатый – и вот председатель!

– Да, уж теперь ниоткуда не упаду, а упаду, так встану! – бахвалится Василий.

Валентина под одобрительные возгласы выпивает стопку водки с пивом до дна, до капли, кашляет, трясет головой. Сразу захмелев, опускается на скамью рядом с мужем и кладет голову к нему на плечо.

– Уж так-то живем, душа в душеньку, – умиляется свекровь. – И родню не забываем, обижаться никто не может: и Дашеньку с мужем из Тепловки привезли на своей машине и за Ваней в Подлипки заехали…

– Мне чтоб в ночь выехать, чтоб к утру дома быть, – заплетающимся языком бормочет Дашин муж.

– Сказано будешь – и будешь! – хлопает ладонью по столу Василий. – Что я, не хозяин своему слову? Или своим машинам я не хозяин?

Заводят патефон: «О голубка моя…»

Кто-то из гостей подымает с подоконника тяжелую голову.

– «Г-г-голубку» заведитя!

– Только что.

– Ешшо! Не расчувствовал…

«О голубка моя!..»

Внезапно гаснет свет. В темноте начинается возня, падает посуда.

– Где электрик-то наш?

– Где! В палисаднике, носом в грядку. Он заместо себя ребят оставил, они чего-нибудь там и натворили.

– Ладно, завтра разберемся. Ребята – специалисты, они много не напортят.

– У меня свечка от заутрени сбереглась, – хвалится свекровь и вставляет желтую свечу в горлышко пивной бутылки.

Гости – которые расходятся, которые разъезжаются. Хозяева остаются одни. Свеча догорела. Плачет ребенок.

– Андрюшенька, Андрюшенька, о-о-о! – сонно уговаривает Валентина, укладывая ребенка в люльку.

– Не хуже, чем у людей, слава богу, – бормочет свекровь у себя за перегородкой.

Василий уже храпит густым, богатырским храпом. Ему вторит электрик с грядки, что под окном.

Просыпаются они внезапно на рассвете от отчаянного женского крика:

– Не он!

Валентина стоит над люлькой вся в слезах. В горницу вбегает свекровь в сбившейся на ухо косынке. Василий протирает припухшие глаза, спрыгивает с кровати.

– Кто не он? Чего ты?

– Ребеночек! – всхлипывает Валентина.

Василий наклоняется над люлькой.

– Бредишь, что ли, ай перепила? Андрейка, сынок, родная мать не признала…

– Да какой он сынок? – вскрикивает Валентина. – Ты глянь, сынок или что? – Она разворачивает пеленки.

– Н-да… – оторопело произносит Василий. – Теперь и я вижу, это девка. Как же так? За одну ночь…

– Обменили! – догадывается свекровь. – Батюшки, ребеночка обменили! От, пьяные ироды, свово от чужого не отличили! Девку с малым перепутали…

Старуха ругается, Валентина плачет, Василий чешет в затылке.

– Ну, не реви, не реви, – обращается он к жене. – Какое дело, подумаешь, не чужие взяли, свои. Либо Дашка, либо Ванькина жена подхватила.

– На машине ночью, с пьяными, кровиночка моя! – заливается Валентина.

– Василь Спиридоныч, а Василь Спиридоныч! – раздается чей-то голос с улицы. – Наша полуторка, люди сказывают, ночью в речке завязла.

– Ай! – вскрикивает Валентина и валится на кровать.

– Трактор давай! – гремит председатель и без фуражки опрометью выбегает из дому.

Пока возятся с трактором, председатель останавливает посреди улицы воз со снопами, трясущимися руками выпрягает старую кобылу и, взвалившись на него без седла, скачет к месту происшествия, за восемь километров.

…Машина завязла посреди речки. Там мелко, но сидит она в песке крепко. На берегу, под кустиком, все Дашино семейство. Василий Спиридоныч на рысях въезжает в воду, подымая брызги. Ему не до машины.

– Андрейка жив ли?

– Какой еще Андрейка? – удивляется Даша.

– Подсудобил нам шофера черт-те какого пьяного! – ругается Дашин муж. – К утру обещался доставить, а сейчас уж белый день, а я под ракитой!

Но Василий Спиридоныч уже не слушает. Куда теперь? В Подлипки к Ивану?

А тем временем Андрейка уже дома. Его, проспавшись, принесла жена шорника Михея. Женщины смеются.

– Уж до чего он у тебя жадный, – рассказывает Валентине шорникова жена. – Ночью проснулся и вот сосет, вот сосет. Я думаю: что это моя доченька так раскуталась, а рассвело, гляжу – мальчонка.

– Вот и хорошо, помог господь разобраться, – истово крестится свекровь.

Валентина счастливо улыбается.

– А мой-то без памяти! Я только крикнула: «Не он!», а Василий, как шальной, из дома выбег. Небось в Подлипки сейчас скачет. Позвонить бы, чтоб не беспокоился. Уж такой он у меня желанный, такой заботливый.

А Василий Спиридоныч действительно скачет в Подлипки, наддавая каблуками в бока старой кобыле и высоко взмахивая локтями. На небо из-за леса наползают грозовые тучи – ни дать, ни взять, медведи из старухиного сна. Пробегает ветер, падают редкие капли.

На поле девчата таскают снопы на подводы и на чем свет стоит ругают председателя:

– Справили крестины! Лошади в разгоне, машина в речке, электрик никак не очнется… Ну, погоди, допразднуешься, пьяница-креститель! Как будем тебя из председателей гнать, господь не поможет, родимая матушка не замолит!