"Час волка на берегу Лаврентий Палыча" - читать интересную книгу автора (Боровиков Игорь)

ГЛАВА 3

МИЧМАН КАРТУЗ

(сцены из забугорной жизни совков)

Прежде всего, хотелось бы сообщить уважаемому читателю, что все нижеследующее никоим образом рассказом не является. Любой рассказ, естественно, подразумевает какую-то долю писательской фантазии, авторского вдохновения, в то время как данный текст лишен сего напрочь.

Как и автор его. Зато он, автор, обладает еще не совсем пропитой памятью и способностью более-менее связно изложить в письменном виде те реально имевшие место события, которые лично на него – автора, произвели определенное впечатление. Причем, настолько серьезное, что он посчитал их достойными бумажного листа.

Так что еще раз подчеркиваю: все, что здесь написано, каким бы нелепым и диким для просвещенного вкуса и слуха оно ни показалось, действительно, реально, по жизни, произошло в славном городе

Монреале канадской провинции Квебек в наше с вами славное время конца второго тысячелетия. Автор даже имен своих персонажей не удосужился поменять. Лень было автору, да и с бодуна он пребывал не первый день.

В общем, все нижеследующее – не литературное произведение, а, скорее, свидетельские показания против целого ряда мошенников, жуликов и лжецов, которые ради получения канадского статуса и доступа к сытому велферному корыту, идут на любые ухищрения, подлоги и обманы. А также против их пособника – автора, спившегося циника и, по-видимому, такого же морального урода, поскольку уж настолько деградировал и совесть потерял, что не брезгует пьянствовать вместе со своими персонажами.

Но тут я, пожалуй, немного перегнул. Совесть-то у автора еще осталась. И пребывает в весьма активном состоянии, ибо постоянно тычет в него своим перстом и вопрошает грозно:

– Да как же ты мог пить с такими типами как Васёк, Танюша, или

Толян с Серегой?

Однако, автор тоже не лыком шит и имеет для собственной совести совершенно железобетонный аргумент.

– Да, отвечает он ей (совести). Да, пил я с ними. Пил неоднократно, но!

…И выставляет пред ликом Совести гордо торчащий вверх собственный указательный перст.

– Но, ведь, никогда, подчеркиваю, никогда_ _не пил я на свои, на кровные! А только и исключительно на ихние. То бишь – на халяву!

Услышав слово "халява" совесть автора разводит руками и бормочет:

Ну, оно, конечно, ежели… Хотя, однако, все-таки, а, впрочем, на халяву я бы и сама вмазала, базара нет!

Поскольку автор – совок, и совесть его – совковая. А какой же совок от халявы откажется, особенно, когда с жутчайшего бодуна, и бабок на опохмелку нет? А это как раз и есть почти постоянная жизненная ситуация автора-совка: с бодуном и пустым карманом.

Поскольку же в юриспруденции добровольные показания против себя самого квалифицируются, как "явка с повинной", то прошу именно так и интерпретировать нижеследующий текст и учесть этот факт при вынесении читательского приговора. А ежели, вдруг, вердикт будет оправдательным, то прошу нашего самого гуманного и справедливого в мире читателя нолить автору хотя бы, как говорится, грамульку, чего хотите, лишь бы на халяву.

И в надежде на Вашу доброту, остаюсь с уважением: АВТОР

… Мичман Картуз, он же Васька Картузов появился в Монреале, упав с неба. А, вернее, выпав, в состоянии глубочайшей алкогольной интоксикации из борта израильской компании Эл-Ал прямо на трап аэропорта Мирабель. Пьяный-пьяный, а соображал: толстенькую пачку в семь тысяч американских долларов, перевязанных резинками, держал в нагрудном кармане, крепко зажав рукой, чем причинил большие неудобства чиновникам Канадской Иммиграционной Службы, поскольку оным, по долгу службы же и надлежало выяснить совершенно определенно, чтой-то там вновь прибывший гражданин подозрительно прижимает к груди: уж не бомбу ли со взрывателем в знак протеста против оккупированных Израилем территорий?

Однако, никакого террористического следа в долларовой пачке не обнаружилось, ибо были те семь тысяч так называемой "машкантой", то бишь ссудой на покупку квартиры законно полученной новым израильским олимом, сиречь репатриантом Картузовым Василием Степанычем в банке города Хайфы.

Его подвел ко мне в церкви после службы весной 1993 года старенький Наум Маркович (впрочем, иногда представляющийся полученным при крещении именем Николай) и сказал торжественно: "Вот брат наш православный. Беженец из Святой земли. Бежал от козней иудейских".

Сам-то Наум Маркович принял православие в оккупированной Словакии в страшном 40-ом году, и справка о крещении, выданная Русской

Зарубежной Церковью, спасла ему жизнь. А потом он так втянулся, что стал, наверное, самым упорным прихожанином. Ни одной службы не пропускал. Бывало, посетишь храм в будний день: литургия идет, а из всего народа – один Наум Маркович поклоны бьет, да еще пара старушек свечки ставит.

Вот, только, под конец жизни стала у него крыша отъезжать, и он начал везде выискивать "козни иудейски". Как-то, помню, показывает мне пакет молока с надписью: "Ви рисайкл", в смысле: "Мы рециркулируем" (то бишь, идем во вторсырье, а оттуда снова в картон). А там и картинка поясняющая: три такие бумажки, одна в другую переходящие, как непрерывный процесс. Так он мне и говорит:

– Смотри, смотри, что здесь! Магендоид!

– Какой, – спрашиваю, – магендоид, зачем?

Присмотрелся: действительно, если сильно напрячься, то посреди полосок бумаги возникает нечто похожее вроде как бы на звездочку.

Ну, а если уж очень фантазию напрячь, то можно ее и за магендоид принять. Вот, только, говорю, на хрена?

– Как, зачем, на хрена, – отвечает, – козни иудейски!

Свое отношение к иудаизму и сионизму, выдавшему ему израильский паспорт, белобрысый, круглорожий и курносый Васёк начал объяснять мне весьма путано, причем с явным акцентом, который я поначалу принял за грузинский. Однако, акцент оказался азербайджанским, ибо был Васька родом из славного города Баку. На вопрос: почему он, русский человек, так нечисто говорит на родном языке, ответил:

– В азербайджанской школе учился, панымаишь. В азербайджанском дворе рос. Папка нас бросил, когда мы с братом маленькие были. Мамка с азером жила Тофиком. Харошый чылавек, нас как сыновей воспитал.

Двадцать лет с мамкой жил. Потом пришел, говорит: болше с тобой жить нэ могу. Нэ масулманский ты женщын. Аллах нэ велит.

И к Тоньке Петренко с проспекта Нариманова ушел. Тонька как раз школу кончила. Восемнадцат исполнилось. Аллах разрэшил…

… Тогда же, после церкви, узнав, что я работаю переводчиком с беженскими адвокатами и могу ему быть полезен, позвал меня Васёк в бар. Дело было в Великий пост, и я, естественно, категорически отказался. Он настоял, но я снова отказался. Он очень настоял, и я подумал, что, ведь, сие есть продукт растительный, а в пост-то возбраняется животный. Подумал и засомневался. Васёк снова настоял и вытащил из кармана аппетитную пачку долларов. А, увидев их, вспомнил я, что не то грех, что в уста твои входит, а то, что из уст твоих выходит. Вспомнил и согласился.

Мы зашли в ближайший бар на углу Сан Жозеф – авеню дю Парк и взгромоздились на стульчики перед стойкой.

– Шалом, – сказал Васька бармену, – манишма? (впоследствии я узнал, что на иврите это значит: как дела?)

Бармен-грек молчал любезно и вопросительно. Васёк тоже молчал, ибо исчерпал весь приобретенный в Израиле запас иностранных слов.

Потом сказал бармену проникновенно: "Слушай, дарагой, налей ты нам этого самого (он звонко пощелкал себя по шее), чтоб на сердце харашо стало, да душа отдохнула". И выразительно приложил руку к сердцу. Не знаю, каким чутьем бармен-грек понял, что от него хотят, но тут же молча выставил перед нами два дабл шота смирновской водки.

Впоследствии, общаясь с мичманом Картузовым, я имел неоднократную возможность убедиться в том, как ему удавалось на его русско-азербайджанском наречии доносить до сознания иноязычных собеседников любую информацию и в любом объеме. Понимали его всегда, и всегда так, как он этого хотел. В тот же апрельский день 93-го года мы с ним сначала потеряли счет рюмашкам смирновской, потом пили баночное пиво Брадор из пакетиков на скамейке парка Жан Манс, а закончили все это мерзопакостным плодово-ягодным вермутом Беллини в его комнатушке в квартире Наума Марковича, который по доброте душевной пустил Васька пожить за бесплатно, по христиански, из любви к ближнему.

Любовь, которую Васёк разделил сполна, сказав мне глумливо: "Во, блин, мудак старый! Совсем, слушай, стебанулся: я ему бабки даю, а он говорит: `Ты их в храм отнеси, пожертвуй`. Я что, козел какой, свои кыровные попам отдать, а?"

Правда, чуть позже я узнал, что "кровные"-то были все же не

Васька, а государства Израиль, который ему, как оле хадашу (то бишь, вновь прибывшему на историческую родину репатрианту) предоставил ссуду на покупку квартиры. А оный оле хадаш взял, да просто-напросто ее и спер путем какой-то сложнейшей шахматной комбинации. Васек как-то по пьяне взялся её детально описывать, но я слушал в пол уха. На хрена мне это знать? Мне ж все равно Израиль такую ссуду не даст. Затем, обналичив бабки, отвалил он в Канаду, чувств никаких не изведав, как говорил Маяковский.

Итак, рассказал мне мичман Картузов всю свою жизнь. Впрочем, он не сразу стал мичманом, а начал трудовую карьеру шофером

Азербайджанской академии наук.

– Ученых возил, панымаишь. Слушай, пасматрел я как ученые живут.

Как живут! Все, слушай, имеют. Возьми ботаник: апелсын есть, мандарын есть, кызыл есть, урюк есть, хурма есть, все есть! Возьми ихтиолог: красный икра есть, черный икра есть, асетрин есть, красный рыба есть. Все есть. Слушай, кого мине жалко было – геологов. Какой бедный народ! Чито взять?! Один камень, панымаешь, один камень-шмамень!

И захотелось Ваську жить как ихтиолог. Но учиться на ихтиолога было долго и муторно. А тут и пример возник перед глазами: старший брат его, Федька, морской пограничник, перевелся служить с Камчатки в Баку, и начали Васёк с мамой "черный, красный икра-мыкра ложками кушать, панымаишь!" Так что прямой путь открылся Ваську в мичманское пограничное училище Каспийской флотилии, которое он и закончил благополучно аккурат к лету 1988 года. Всего один раз успел выйти в море, один только раз перехватить браконьеров и получить с них один только бочонок черной икры. Один только раз все это произошло, как вдруг, вся жизнь пошла наперекосяк. Азербайджан встал на дыбы, вчерашние соседи оказались кровными врагами, покатилась волна армянских погромов. А тут еще брата убили какие-то контрабандисты, вроде бы армяне, а может и не армяне, которым он то ли что-то пообещал и не дал, то ли, наоборот, что-то взял и не пообещал. Дело темное, но нашли брата Федьку с ножом под лопаткой, а бывший отчим

Тофик прямо сказал: армяне, мол, убили, кроме них – некому.

Так и оказался среди этой бучи новоиспеченный мичман Картузов в морской офицерской форме, с оружием и под присягой. Да еще командиром взвода. А ему, скажите, это было надо? Васёк разве за этим в училище поступал?

Как он выкрутился, я так и не понял, ибо, повествуя о тех мрачных событиях, Картуз и не пытался охватить весь фон, создать некое эпическое полотно, а сразу уходил в посторонние, но весьма красноречивые детали. Как-то раз, рассказывал он, сидели они на блок посту в бронике и пили чачу. Чачи же было много. И ее всю выпили.

Вдруг, на них пошла толпа с криками "Аллах акбар!" А они выползли наружу и тоже что-то стали кричать. Что именно, Васёк запамятовал, но помнит, что толпа подняла их на руки и понесла, восторженно вопя:

"Моряки с нами!" Долго несла. Васёк, несомый на руках, даже уснуть успел от избытка чачи.

– Слушай, помню, по Тбилисскому проспекту нас несли, а я там, панымаишь, отрубился. А снова врубился, а мы уже на углу Бейбутова и

Низами. А народ так всё и орёт: Маракы сы нами!

Окончательно же понял мичман Картузов, что военная карьера не для него, когда узнал, что пошлют их всех в самое скорое время на карабахскую войну. Хоть и играла в нем кровь отомстить армянам за брата Федьку, но все же не настолько, чтобы с криком "Аллах акбар!" переть на армянский рожон.

Начал он думать и гадать, куда бы это слинять из новонезависимого отечества и оказался в… Израиле. На мой вопрос, как же он туда попал, ответил тихо и просто: "Ыврэи мы, панымаишь". И вздохнул печально, выражая, видимо, мировую еврейскую скорбь. Потом полез в бумажник, долго чего-то искал и вытащил удостоверение в сизо-серой обложке.

– Вот, смотри, это как паспорт у них. Теудат-зеут зовется. Вот здесь по ыхнему написана нацыаналнаст. Смотри: ыгуди. А это значит – ыврей.

– Как же ты стал евреем, – спрашиваю.

– Э-э-э, – отвечает, – у нас в Баку, если деньги есть, кытайцем станешь. Раньше, когда жызн харошый был, все были азербайджанцы, арымяне, грузыны, русские. А как жызн плахой стал, все оказались нэмцами, грэками, ывреями. Я, слушай, сначала хотел греком стать.

Там, пацаны говорили, коньяк такой, слушай! И дешевый. А дэвачки какие!!! Очень я хотел греком-шмеком стать. Денег не хватило. Дорого запросили..

Помолчал и добавил, вздохнув:

– На ыврея только хватило, панымаишь. Там что? Одну бабушкину нацыаналнаст нарисавать надо, а твой имя-фамилия какая есть, такая и есть. В Сохнуте, слушай, такие лохи – всё кушают. А грека фамилия менять надо на какой-нибудь там шмыпандопулас-гавнажопулас. А нэмца там – на херинг-шмеринг. Работа балшой. Крутые бабки дерут. Совсем оборзэли, панымаешь, никакой совести нэт.

– А что ж тебе, – спрашиваю, – в Израиле то не понравилось?

– Э-э! – махнул Васёк рукой с банкой Брадора (мы сидели с ним на скамейке парка Жан Манс), – э-э, слушай, какой жызн? В синагога ходи, хер обрезай, кипа носи, в субботу пить-кушть нелзя, эт нелзя, то нелзя.

– Но все же, – говорю, – вот тебе, Ваське русскому, гражданство дали, паспорт, пособий, небось, всяких надавали.

– Э-э, да, дали, слушай, да. Корзину абсорбции, там, машканту дали, – ответил Васёк задумчиво. – Так, ведь, болше не дадут, слушай. Что с них ыщо взять? Нечего болше взять… Беженец я! – добавил он уверенно.

В общем, расстался он со мной поздно вечером, взяв с меня торжественную клятву, что назавтра я ему, как он выразился, "забью стрелку" с моим адвокатом Мишелем Ганьоном…

…Назавтра я стрелку действительно забил, и уже утром во вторник мэтр Ганьон принял своего нового клиента мусью Картузова. Уселись мы в его кабинете, и адвокат погрузился в изучение васькиных бумаг.

Наконец, спросил: – Кель э вотр орижин этник? (Кто вы по национальности?)

– Ыврэи мы, грустно ответил мичман, вот здесь теудат-зеут. Там напысано, что я – ыврэй.

– Пар вотр пэр и вотр мэр? (По отцу и по матери?)

– Мама – ыврейка, – так же грустно сообщил Картузов.

– И как вашу маму зовут? – заинтересовался адвокат

– Зояванна, – сказал Васька настороженно, но твердо.

Чувствовалось, что по этим рифам он уже плавал не раз.

– Zoyavanna, эт ан ном жюиф? – мол, еврейское ли имя? – усомнился Ганьон.

– Мама ее, бабушка моя – ыврейка. Дора Абырамовна звали. Все ыврейские законы саблудала, все праздники, – уже совсем уверенно заявил Васёк и зачастил, загибая пальцы, – рош ашана, йом киппур, суккот, ханука, пурим, пейсах, шавуот…

Са суффи, суффи – достаточно, остановил его мэтр, – я вам верю. И у вашей мамы есть доказательсва ее еврейства? Есть документы?

– Сгорэли документы, слушай! – запечалился Картузов. Такой пожар был, всё сгорэло, в чем мама родила остались. Пришлось всэ бумаги восстанавливать.

– Ай-ай, заохал адвокат, – отчего же случился такой пожар?

– Нэхарошие люди подожгли. Антысемиты. Говорят, уезжай в свой

Израил, а не то всех пожжем. Прышлось уехать, родину бросить, – ответил Васёк с таким надрывом, что Ганьон быстрым профессиональным жестом подставил ему коробку с клинексами.

Выдержал полуминутную паузу, чтобы дать клиенту справиться с внезапно набежавшими слезами, и спросил тоном участкового врача:

– Донк, и сэт фуа, дё куа ву плеинье ву? – мол, а на сей-то раз, на что вы жалуетесь?

– Бэженец я, – сказал Васёк тихо и значительно.

– Аллёр и маинтенан контр кель пэи ву рёвандикэ лё статю дё рефужье? – удивился адвокат.

– Ну, а сейчас против какой страны вы выступаете? – похоже, не очень удачно перевел я.

– Кто выступает? – обиделся бывший мичман Каспийской флотилии, я нэ выступаю, я жызн пришел тебе рассказать!

– Ну, он имеет в виду, в какой стране тебе опасность грозит.

– В Ызраиле, слушай, где же еще! – ответил Вася.

– Биян, – сказал мэтр Ганьон, – беженцем, согласно конвенции

ООН, признается только тот, кого преследуют. Вас лично в Израиле преследовали?

– Конечно преследовалы, ыще как преследовалы!

– Как вас преследовали? – заинтересовался адвокат.

– Слушай, – ответил ему Васёк, – уж так преследовалы, так преследовалы, я их маму ебал!

– Но как именно вас преследовали? – лез адвокат в душу, "словно палцэм в жопу", согласно определению, сделанному Картузом уже на улице, после завершения встречи.

– Так преследовалы, так преследовалы, – отвечал Васёк, – слов нэт, сказать нэ могу!

– Видите-ли, – принялся объяснять ему мэтр Ганьон, – согласно конвенции ООН о беженцах, преследованиями считаются только и исключительно акты физической агрессии, совершенные против вас или членов вашей семьи, а также обоснованные угрозы совершения актов физической агрессии.

Я же все именно так, слово в слово и перевел, причем, весьма бойко и с выражением, ибо тадлдычил эту фразу всем новым клиентам по десять раз в неделю в течение уже более двух лет.

– Какой физической, слушай? – удивился Васёк, – чиво он там бухтит? Чито за туфту гонит? Не въехал я, у меня, слушай, по физике всегда двойка была.

– Ну, это, понимаешь, – начал я ему доходчиво объяснять, – физической – это значит, что на тебя там по жизни наезжали, типа метелили. Скажи ему, били ли тебя Израиле?

– Да били, да, – по бабьи запричитал он, – так били, слушай, я их маму ебал!

– И вам при этом угрожали? – поинтересовался уж заодно мэтр Ганьон.

– Угрожалы, слушай, да. Каждый день угрожалы, – отвечал Васёк.

– Как именно угрожали? – гнул своё адвокат.

– А убъём, говорили, – горестно сообщил бывший мичман.

– Почему вас преследовали, по какой причине? – заинтересовался

Ганьон

– А люди такие, беспрыдельщики, слушай, совсем понятий нэт, – ответил Картузов в большой печали.

Однако, этот ответ зануду-адвоката не удовлетворил, и он начал

Ваську втолковывать, а я переводить, что, кстати, было весьма тяжко и муторно, ибо я, естественно, пришел на встречу в состоянии жутчайшего синдрома похмелья и только и ждал того момента, когда

Картуз закончит свои беженские дела и опохмелит меня по полной программе.

– Видите ли, – бухтел зануда Ганьон, – не все акты преследования признаются конвенцией ООН, а только те их них, которые совершаются по национальному, религиозному, расовому, политическому поводу или по причине принадлежности к определенной социальной группе. Вас лично по какой причине преследовали?

Васёк опять не въехал, и мне пришлось объяснять: За что тебе там в Израиле по тыкве-то стучали?

– Как за что! – обиделся Васёк, – я ж чисто по жизни – русский, а кругом одни ывреи. Идешь по улице, каждый норовит в морду дать, а то и на перо поставить. Что хочишь? Отморозки, савсем без понятий живут!

Простите, – вздохнул мэтр, – но у вас в теудат-зеуте записано, что вы – еврей. Как же они могли избивать вас по национальному признаку как русского, когда вы на самом деле – еврей? Может быть, вас преследовали по религиозному?

– Конэчно! – подхватил Вася брошенный ему спасательный круг, – по религиозному. Православный я. Типа верующий. Слушай, каждый день в церкву ходил. Все посты соблудал, никогда некошерного (я, естественно перевел "скоромного") в пост нэ кушал. Денги все в храм относил. За это и били. Луди такие, слушай, совсем с ума посходили, так нашу веру нэ лубят.

– На что же вы жили, – поинтересовался дотошный квебекуа Ганьон, если все деньги в храм относили?

– А на что Бог пошлет, – отвечал Васёк, махнув рукой. Мол, стоит ли заботиться о такой мирской ерунде.

– Видите ли, – продолжал бухтеть адвокат, – вот предо мной сборник документов Интернейшнл Эмнисти, где они ни слова не пишут о преследованиях христиан в Израиле. Мало того, прямо утверждают, что у израильских христиан – полная свобода вероисповедания. Как вы можете прокомментировать то, что здесь написано? – И уставился на

ВаськА не адвокатским, а прямо таки прокурорским взором.

– Контора пишет, – прокомментировал Васёк, – рупь дадут, а два напишыт. Ты их болше читай. Они тебе сто хуев натолкают.

– Я не имею доверия к этой информации. У нее явно предвзятый характер, – перевел я ВаськА на французский язык.

– Мэтр, удовлетворенный ответом, отправил нас в соседнюю комнату заполнить на Картузова длиннущую анкету, так называемую

Personal Information Form или просто PIF, с которым мы провозились еще несколько часов, ибо там надо было детально расписать все покушения на его жизнь, якобы имевшие место быть в государстве Израиль.

Адвокат PIF внимательно изучил и сообщил ВаськЩ, что отправляет его досье в комиссию по беженцам, и через 8-10 месяцев того вызовут на слушание, где будут задавать именно те самые вопросы, которые он, Ганьон, только что задавал, и где он сам будет его, ВаськА, интересы защищать. На том мы и покинули адвокатскую контору и отправились в Старый порт, где начали с пива Молсон драй…

…Потом на десяток дней Картузов из моей жизни выпал и снова объявился в конце страстной недели в виде позднего вечернего звонка.

– Слушай, – сказал Васёк, – переночевать можно у тебя? Колька панымаишь с квартиры гонит.

Чтобы добрейшей души Николай Маркович мог кого-то гнать из дома

– это было выше моего понимания. – Как, – спрашиваю, – почему?

– Э-э, слушай, савсэм он сумашедший. С первого дня меня пилил: что в храм нэ ходишь? Что в велыкий пост скоромное ешь, водку трескаешь? Что лба не перекрестишь? Прям, слушай: в Израиле к ыврэю попал, тот говорил: зачэм в синагога нэ ходишь, зачэм кипа нэ носишь, зачэм не кошерное ешь?

Здесь к ыврэю попал, этот говорит: зачэм в церква нэ ходишь, зачэм скоромное ешь? Совсем с ума посходили, слушай.

– Не верится мне как-то, – отвечаю, – что он мог тебя за это из дома выставить.

– Ну, нэ за это, панымаишь, там за другое. Он крычит, что я типа устроил это, как его там… блядылище из его дома…

– Может, блудилище?

– Ну да, я и говорю, блядылище, да.

– Так что ж ты сделал? – спрашиваю.

– Э-э, слушай, дэвочку привел.

– Откуда, какую?

– А с Сан Катрин. Слушай, конкрентный такой дэвочка! Бландынка, волос длынный, нога длынный. Семьдесят долларов просила, а я пятьдесят дал. Она, слушай, типа шуметь начала, по ихнему там: бля-бля-бля. Тарэлку разбила. Я ее нэмножко так, слушай, толкал, она на пол падал, крычал там по всякому, ну что, мол, я, типа – такой сякой. А Колька в комнату вбежал, рукой машет, крычит: "Фу, фу! В великий пост блядилище завел. Нэ потерплю"…

Пустить ВаськА в дом в силу семейных обстоятельств я не мог никак. Уж очень он не пришелся ко двору супруге моей Надежде

Владимировне. Супруга встала в позу такую классическую, подбоченясь, и сказала классически: "Или я, или Васёк твой, урод, алкоголик!"

И пришлось мне обзванивать народ с просьбой пристроить ВаськА хоть куда-нибудь. Пол часа спустя я его определил к Сереге с

Толяном. Серега с Толяном снимали комнату на самой веселой улице

Монреаля – Сан Лоран и, именно, в том ее месте, где кругом одни бары да бардаки.

Платили они за комнатку всего каких-то сто баксов. А была та комнатка в коммуналке на десять семей с двумя сортирами засраными и заблеванными. Квартира же сама находилась прямо над каким-то баром с дискотекой, и по вечерам пол ходил ходуном от потока децибел рок музыки.

Потому и цена за съем, прямо скажем, была символическая. Жили там, кроме Сереги с Толяном, латиноамериканские наркоманы, шриланкийские алкоголики, румынские профессионально нищие цыгане, гаитянские профессионально трипперные бляди, два болгарских педика-спидика и единственный порядочный человек – квебекец

Жан-Пьер, по профессии бандит. Весьма правильный и авторитетный пацан. Общались Серега и Толян со всей этой публикой, в основном, как умели по-английски, ибо по нашему, кроме болгарских педрил, никто не кумекал. Но с ними, как с опущенными они считали общаться западло. Но это – в основном. А так случались и исключения в смысле языкового общения. Сам однажды оказался свидетелем. Дело в том, что

Толян с Серегой были моими клиентами. Сиречь, обратились в свое время за помощью в получении статуса беженца к тому самому мэтру

Ганьону. И он как-то поручил мне срочно их найти для подписания некой важной бумаги. Так одним прекрасным утром я и оказался в веселой квартирке над баром. И что же вижу? Прямо в коридоре два этих бугая зацапали хилого соседа гаитянской национальности. Толян при этом держит его за плечи своими лапами-клещнями, каждая с ковш экскаватора, а Серега пытается пропихнуть в толстогубый рот стакан водки, говоря с укором:

– Хибаж ты нэ пьэшь? Ты або дюже хворый людына, або вэликий подлюка!

Лицо же гаитянской национальности извивается и жалобно объясняет:

– Шер месье, экскюзе муа! Жё нё пё па. Жё пасс ан кур дё трэтман контр ля шодписс. Мол, господа хорошие, простите, не могу, я от трепака лечусь.

Только лишь мое появление и спасло гаитянина, реально дюже хворого людыну, тем паче, что я для подстраховки объяснил хлопцам, что он, якобы, спидом мается. Как же они шарахнулись! Серега даже стакан с недопитым содержимым хотел выкинуть. Но Толян сказал:

"Хорылка, вона яку хошь заразу убъет!" И, хыкнув, допил залпом вместо гаитянина-спидоносца.

Были же они оба родом из города-героя Одессы. И не какая-нибудь там шваль припортовая, а моряки славного Черноморского морского пароходства. Сами при этом – люди черные. Но не в смысле цвета их кожи, или образа мыслей. А в смысле цвета их пьянки. Понеже пили

Толян с Серегой по черному. Работали они оба в какой-то кошерной хлебопекарне, всегда в ночную смену и возвращались с работы в 8 утра. А по дороге заходили в депанёр к хорошо знакомому индусу и он им, как хорошим знакомым продавал из-под прилавка контрабандную американскую водку в полутора литровой бутыли, которую они называли

"генсеком".

Литровая же водочная бутыль звалась у них секретарем обкома, тогда как семисотпятидесяти-граммовая носила гордое имя коммуниста.

А фляжечка в 375 граммов именовалась комсомолкой. Ее подружка в 200 грамм – пионеркой; самый маленький же пятидесятиграммовый мерзавчик

– октябренком. Я у них как-то спрашиваю между второй и третьей: "А советская поллитра кто будет по партийной линии?" А они мне хором:

– Це ж кандидат!

Итак, отработав в кошерной хлебопекарне очередную ночь, покупали

Толян и Серега у индуса-контрабандиста заветного генсека и тут же с утра садились кушать водку, заедая ее салом. И так кушали где-то часов до четырех. Дома же, конечно, при этом безвылазно не сидели: выходили, тусовались. С криками: "Хинди-руси бхай-бхай" хлопали по плечам встречных индусов, пакистанцев, филиппинцев. Обнимали знакомых китайцев, вопя восторженно: "Ебать-копать, кого я бачу, якие люди и без охраны!" И веселились как дети, когда китаец также восторженно лопотал в ответ: Ипать-капать-ипать-капать!

А еще любили хлопцы при этом спiвать пicню. Именно – пiсню, ибо спивали всегда и исключительно только одну единственную: "У стэпи под Херсоном высокие травы, у стэпи под Херсоном курган". Не знаю уж, чем оказался столь мил их сердцам непутевый анархист Железняк, заблудившийся по пьяне между Одесой и Херсоном. Я же сам эту песню терпеть не могу, ибо явилась она однажды свидетельницей моего величайшего сексуального позора.

Дело-то уж было почти четверть века тому назад, в 1976 году. В сентябре. Я тогда сопровождал португальскую профсоюзную делегацию на отдыхе, и жили мы в жутко блатном санатории ВЦСПС в Крыму под Ялтой.

А так называемый "переводчик сопровождения делегации на отдыхе", мало того, что получал от ВЦСПС деньги за каждый день и час, так еще сам практически тоже отдыхал, то есть девять десятых времени имел в своем полном распоряжении. Ну, я им, временем этим, и пользовался. В смысле баб. Уж больно в те далекие годы я был до них охоч. А буквально вместе со мной объявилась там одна бабешечка из Молдавии: черненькая такая, маленькая, грациозная и с изящным именем Флора.

Она же сама на меня запала и возжелала общаться после того, как я, познакомившись с ней в танце на дискотеке, сказал:

– Флора, можно я буду первым в вашей жизни человеком, который не спросит, есть ли у вас сестра Фауна?

И бабешечка-молдованка от такого прикола заторчала. Видно было, что все ее хахали всегда при знакомстве именно о сестре Фауне и спрашивали. Но, однако, что-то ей мешало до конца расслабиться.

Дальше тисканья и поцелуев дело никак не шло. Сидим, бывало, ночью в скалах под крымским небом, жадно дыша, ласкаем друг друга по самым, что ни на есть, интимным местам, и – ничего больше. На всё остальное

– нет, нет и нет! Так обе данные мне ВЦСПС недели потратил я на уговоры. Наконец, уломал. Чуть ли не в последний день пришла она все-таки ко мне в номер.

А, ведь, как еще все это с соседом-то, профоргом Херсонского судостроительного завода, пришлось согласовывать и утрясать! В смысле, чтобы он слинял из комнаты. Сейчас, по прошествии стольких лет, аж самому не верится.

В общем, херсонский профорг, утрясенный и согласованный, свалил на набережную пить масандровский портвейн, а бабешечка-то, Флора, после длиннущих уговоров позволила себя, наконец, раздеть, обнажив очаровательное смуглое тельце с сисечками, как теннисные мячики. И, вот, ложится она, раздвигается, а я, тоже голенький, в состоянии полной половой готовности залезаю на нее, предвкушая момент немыслимого блаженства.

Как, вдруг, у моего левого уха что-то оглушительно пернуло, хрюкнуло и хрипло пропело: "М-а-а-тросс Же-л-л-езнякк пар-тизаннн!!!" Словно гвоздь через ухо прямо в череп засадили.

Репродуктор это был, висящий на стене аккурат над моей койкой.

Той самой, куда я только что Флорочку уложил. Репродуктор настолько испорченный, что за все две недели моего пребывания в санатории не то, что звука, писка ни разу не издал именно до этого самого момента. Как, впрочем, и после. Понеже, пропердев про Железняка, снова замолк навсегда. Но при этом лишил меня всей мужеской силы.

Причем, лишил начисто. Пол часа, наверное, Флорочка мою мужескую силу давила и тискала без всякого эффекта. И оделась с хохотком. С тех пор уж, сколько лет прошло, а как слышу я "Матрос Железняк партизан", так и вспоминаю этот хохоток…

… Хотя, где все это было? В какой жизни? На какой планете?…

С четырех же вечера ложились одесситы почивать и спали до 23 часов. А там поднимались и, быстро приняв по возможности "кошерный" вид, (в смысле, закинув в рот по пол пачки ментоловых драже тик-так и напялив на свои тыквы некое подобие кип) отправлялись на работу в ночное.

Когда я им позвонил, они как раз, благоухая мятным ароматом, готовились к выходу. Трубку взял Толян. Услышав, о чем идет речь, сказал незатейливо: "Та нехай едет, спит, дверь не запрем. Но шоб утром хенсека шмарахэзу обеспечил". Так что мне осталось только сообщить Ваську их адрес и объяснить, что шмарагезом в Одессе-маме зовется водка, а генсеком – полутора литровая емкость.

Уже через неделю, помнится, Толян с Серегой позвонили и хвалили

Васька. Мол, шустрый хлопчик оказался, такую, мол, еблю с погонами изобрел, что ему эти лохи в винных магазинах шмарахэз на халяву дают. Оказывается, Васёк в первый же день, как салага, был послан в

ликер стор за бухалом и на обратном пути к дому упал, разбив бутыль. Вернулся в магазин и, страдая, стал трясти перед продавцом своими залитыми водкой баксами, желая приобрести новый фуфырь.

При этом для наглядности, и чтобы компенсировать нехватку нерусских слов, ткнул ему под нос девственно целое горлышко разбитой бутылки. Им-то, именно горлышком, продавец и заинтересовался. Взял его, аккуратно закатал в пластиковый пакет, сказал страдающему

Ваську: "Окей, окей!" И, отказавшись от денег, выдал ему совершенно бесплатно точно такую же емкость, долго сочувствуя по-ихнему:

Бля-бля-бля!

Как ни был Васёк в расстройстве чувств, а сообразил: если покажешь в государственном ликер-сторе битое нераспечатанное горлышко, то дадут тебе целую бутыль. И дадут на халяву. А куда ты дел содержимое тобой разбитой: пролил ли, выпил, никто даже и не спросит. Даже и не подумает спросить. Ибо в ихних лоховских мозгах такого и промелькнуть не может. Не те мозги. Не наши.

Сообразил и тут же начал прокручивать варианты. Не поленился, раздобыл где-то весьма оперативно (сказалось военное воспитание) список адресов всех винных магазинов города Монреаля. Запасся большим рюкзаком, куда помещал всякий раз кастрюлю, пустую полутора литровую бутыль, молоток, воронку, здоровенный кусок старой простыни, чтобы использовать его в виде нехитрого фильтра, и отправлялся на дело. Заходил в винный, покупал полутора литровый генсек Абсолюта и тут же искал ближайший закуток, где бы его никто не увидел.

Учитывая тот факт, что в Канаде подавляющее большинство населения выходит наружу только лишь для того, чтобы нырнуть в припаркованный у дома автомобиль, а на улицах, скверах и дворах чаще всего – пустота, то найти такое место большого труда не составляло. А, найдя его, Васёк располагал кастрюлю с простыней-фильтром прямо под купленной бутылкой и бил ее молотком по донышку. Водка стекала, фильтровалась, а мичман через воронку переливал ее в заготовленную пустую емкость.

После этого принимал до предела жалобный вид и, держа перед собой битую бутыль с нераспечатанным горлышком, как тургеневская барышня собственную невинность, заходил обратно в магазин и сообщал продавцу, глотая чистые слезы: "Вот, брательник, слушай, шайтан толкнул, на ровный мэста упал, памаги, братан, вэк нэ забуду!" И всегда уходил, унося еще один полутора литровый генсек вместе с искренним сочувствием и состраданием лоха-продавца. Таким образом, пристроился Картуз на Сан Лоране у Толяна с Серегой и снова выпал из моего поля зрения.

Правда, не надолго. Летом того же 1993 года занесла меня судьба на должность переводчика Монреальского комитета помощи просителям статуса беженца, под поэтическим названием Сигонь, то бишь

Журавль. Какое отношение журавлик мог иметь к беженцам – это не ко мне. Не я называл. Впрочем, нашим людям название нравится, а среди беженцев, наших, мягко выражаясь, – процент немалый. Это, если уж очень мягко выразиться.

Так Васёк с Толяном и Серегой повадились по утрам тусоваться в

Журавлике, ибо жили неподалеку. И с утра, приняв на грудь, желали общаться с нашими людьми. Оно и понятно. Насколько ж приятней нашего-то человека хлопнуть по плечу и сказать ему: "Ебать-копать, кого я бачу!" А заодно новости беженские обсудить: кто уже получил слушание, кто еще только ждет; кому дали статус, а кому отказали; что при этом спрашивали, что отвечали, а что нужно было ответить…

Тем более, что Толян с Серегой были не простые беженцы, вроде там русаков из Казахстана или Прибалтики, коих хоть пруд пруди, а жертвы самогС, как они утверждали "антисэмитызьма". Правда, фамилия Сереги была Панасюк, а отчество Тарасович. Толяна же фамилия была не менее библейская – Хрименко. Отчество – Иванович. Носы при этом у обоих были сработаны топором, рожи – квадратные и по гениальному русскому определению кирпича просили. А пострадали оба от антисемитов, да еще как. Тем, кому довелось, как мне, по долгу службы, читать представленные на беженство истории их преследований, в ужас приходили. И как один думали: Вот они, антисемиты-то, что творят!

Первый раз мы встретились с Васьком в Журавлике в середине июля.

Я там работал уже вторую неделю, и наша комнатушка переводчиков сопровождения находилась прямо при входе. Увидев меня, Картузов обрадовался, как родному и тут же рассказал под секретом жуткую историю. Секрет был от Толяна с Серегой, а то, мол, братва засмеёт.

История действительно оказалась страшноватой. Вот она – цитирую

Васька дословно:

– Слушай, какой я косяк спорол, какой косяк! Панымаишь, ночами, когда пацаны в хлебопекарню уходят, я дэвачек с Сан Катрин домой привожу. А нэделю назад такой, слушай, дэвочка снял! Волос – баландынка, нога дылинный. Такси взял, она меня в машине цылават начала. Домой прыехали, в комнату вошли, она миня цылует, обнимает, а я ей руку под юбку. А там, слушай!!! (Тут Васёк сделал такие страшные глаза, что аж мне самому стало не по себе):

– А там, слушай, елда до колен! Я ей спрашиваю: Ю – лэди?

– Нэт, – отвычает – ай сэр!

– Я ему говорю, – вот этот нож выдишь? Сичас тэбя, блин, рэзать буду! Слушай, как он рванул, только я его и видел! Слушай, какой здэс народ, савсэм с ума сошел!

Я тут же собрался прочитать ВаськЩ лекцию о западной сексуальной терпимости, о трансвеститах, которых здесь положено холить и лелеять. Собрался, но не успел. Именно в этот момент ко мне нагрянула с визитом клиентка, просительница статуса беженца, не обслужить которую по высшей категории я не мог никак. Ибо сия клиентка была Танюша. А та мне очень хорошо платила за каждый чих. И посему я (продажная душа!) бегал перед ней, как говорится, на цырлах.

Объявилась же она в Монреале аккурат в том июле 93 года.

Шикарнейшая тридцатилетняя москвичка, да в таких нарядах, что я аж крякнул. А еще при этом, говоря языком новых русских, рыжней с брюликами обвешана, как новогодняя елка. Приехала, сняла номер в

"Холидей Инн" за триста баксов в сутки, пришла к мэтру Ганьону, представилась Танюшей (именно так и сказала: my name is

Taniusha) и на весьма сносном английском объяснила:

Я, мол, беженка. Прошу предоставить убежище от сексуальных домогательств господина Хазбуллатова. Он грозится меня убить, если я не вступлю с ним в интимную связь, а поскольку мои жизненные принципы не позволяют вступать в половой контакт с лицом не соединенным со мной супружескими узами, то я, естественно, категорически отказалась. Так он, чтобы мне отомстить, нанял чеченских киллеров, но друзья предупредили. Я бежала, а теперь могу спастись только здесь в Канаде, ибо везде в другом месте они меня найдут и уничтожат.

Адвокат опешил, поскольку не знал ни кто такой Хазбуллатов, ни кто такие чеченцы. Но Танюша все очень доходчиво объяснила и заплатила гонорар, который остался для меня тайной. Но только после этого мэтр Ганьон каждый раз после беседы провожал ее до такси, которое сам же и вызывал, что никогда никаким другим клиентам-беженцам даже близко не делал. Да еще при этом вечно улыбался и кланялся, как китайский болванчик.

Потом то уж я узнал, что Танюша – профессионалка, и в Холидей Инн за ночку снимала раз в пять больше, чем платила за номер. Мне же она весьма щедро отстегнула за мои литературно-художественные консультации, и дело пошло в комиссию по беженцам. Только вот незадача: известные всем события – танковый наезд на Белый дом, случившийся аккурат в октябре 1993 года и… господин Хасбуллатов – в Матросской тишине. Так вы думаете, Танюша пала духом? Ничуть не бывало. Звонит ко мне, и так по-деловому:

– Олежка, бабки не проблема, скажи, сколько надо – я отстегну и еще сверху доложу. Ты только все переделай… Тут она задумалась почти на минуту и возвестила: На Чубайса! Пусть будет так, что типа это он собирался по жизни меня замочить, если я ему не дам.

Но тут инстинкт самосохранения подсказал мне, что лучше с ней больше не связываться. Я отказался, и Танюша отбыла торжественно в

Торонто, где, уверен, не пропадет…

… Тогда же, в июле 1993 до штурма Белого дома было еще далеко, и мы с ней оба жизнерадостно обсуждали, какие гадости мог бы реально по жизни подготовить Танюше председатель Верховного Совета

Российской Федерации, "злой чечен" Хасбулатов, если бы действительно захотел ей вставить, и, при этом, вдруг, получил бы отлуп. Ситуация эта, даже в её чисто виртуальном виде, весьма, помнится, Танюшу веселила.

И так, веселясь, изобретали мы диалоги между виртуальным

Хазбулатовым, который, якобы, на Танюшу запал, как отец Онуфрий на обнаженную Ольгу, обнаружив её в окрестностях Онежского озера, и виртуальной Танюшей, якобы кричащей: "Хазбулат, не жми к плетню! Не дамся, ня думай и ня мысли! Вот женишься, тогда хоть ложкой хлебай!"

Как вдруг в нашем общем поле зрения снова объявилась физиономия

Васька. Ибо он, узрев такую роскошную "бландынку с нога длынный", из-за которой его только что выставили за дверь, так и застыл в приемной Журавлика. Лишь только, шумно дыша, высовывал горящее око за дверной косяк. Объявился, и танюшин пронзительный синеглазый взгляд на нем явно заторчал. Настолько, что буквально через пять минут они уже вместе общались в приемной на диване, а я был просто забыт, вычеркнут из их жизни.

Но, опять же – не насовсем, а только на несколько дней, по прошествии которых, Васёк снова объявился в Журавлике и обиженным тоном спросил:

– Слушай, нэ знаешь, хлопцы говорили, Танька по пятсот баксов за одну палку берет?

– Братан, – отвечаю, – не в курсе. Мне Танька сама платит за работу. Не я ей. А что, – говорю, блин, – за проблемы?

– Панымаишь, – сообщает Васёк, – Танька позавчера на мнэ всю ночь как ковбой скакала. Столько раз кончыла, что я счет потерял. А потом, ссука рваная, мне двадцат баксов в зубы сует и гаварыт:

"Хорошо поработал, иди апахмелись". Братаны же говорят: она сама за адын только раз пятьсот штук берет. А мне двадцандэл, слушай, за всю ночь в зубы сунула. Болше, что жалко было? Я, чито ей, билядь какой!?

Впрочем, Васькины стенания очень быстро закончились, ибо в комнату вошла еще одна "бландынка", правда, мягко выражаясь, не шибко длинноногая и уже далеко не в том возрасте, когда торжественно принимают в комсомол. Зашла и по хозяйски села за соседний со мной стол. Поскольку право имела. Ибо являлась моей коллегой – переводчицей с испанского и португальского языка.

Звали ее Норма да Силва и была она родом из знойной Бразилии. Из города-мечты Рио де Жанейро, где все, как говорится, в белых штанах.

Однако, сама она белых штанов не носила. Ни разу не видел, врать же не буду. Не те уж годы.

Да и блондинкой была весьма относительной. То бишь, только тогда была она блондинкой, когда вы очень большое усилие делали, чтобы сосредоточить взгляд на перекисью изъеденной шевелюре. И старались бы при этом не замечать черный пушок, что так ласково покрывал ее, увы, уже не первой молодости телеса, намекая на врожденную бразильскую страстность.

Норма села за свой стол и принялась очень внимательно смотреть на

Ваську, причем, явно, на его нижнюю часть.

– Кэнь э эсси кара? Кто этот чувак? – спрашивает у меня эдак рассеянно, якобы, мол, только чтобы хоть что-нибудь спросить. Чтобы не молчать. Чтобы людям не было скучно. Именно так и спросила -

чувак, ибо кара – выражение по-бразильски – чисто жаргонное и обозначает, в весьма фривольной форме, любое лицо мужского пола.

– Пойз э, – отвечаю, э ум руссу, ум мэу компанейру ди гаррафа. Мол, русский тут один, собутыльник мой.

– Интерессанчи, – говорит, – муньту интересанчи. А сам так и не сводит глаз с васькиных порток.

И как-то так само собой получилось, что уже через пять минут

Васёк тусовался вокруг норминого стола, напевая: "Силва ты меня нэ лубишь, Силва ты мэня погубишь, Силва ты мэня с ума свыдешь – мало молока даешь!"

Мне же объяснил: Это про корову одну. Силвой звали. Пацаны так у нас в Баку пели, панымаишь!

А Норма да Силва говорила, хихикая: О, кэ атревиду! Кэ каналья!, – мол, ой, какой нахал, какой подлец! – Ум урсу руссу вердадейру, – настоящий, мол, русский медведь. А сама всё хи-хи, да ха-ха. И видно было любым невооруженным взглядом, что здесь завязалось всё столь уже недвусмыссленно, что без спермы не обойдется никак.

Ну а дальше – больше. "Все покатилось по наклонной плоскости", как говоривала в далекие годы Ида Соломоновна Гринберг, завуч моей школы N 308, что на Бородинской улице города Ленинграда.

В общем, на следующий день Норма на работу не вышла. Сначала обзвонила начальство и сообщила, что она загрипповала. А потом достала меня самого и несвойственным ей дрожащим голосом с придыханием попросила соврать: мол, если кто что спросит, то скажи, что я еще вчера сильно была простужена. Ну, мне-то что? Жалко что ль? Чай врать не впервой.

– Бень, – отвечаю, мол, хорошо, все так и скажу.

Хотя, между нами – середина июля, и уже месяц, как жара стоит – не продохнуть. А тут, вдруг, трубку взял сам Васёк. Взял и вопит восторженно:

– Братан, слушай, я в Норме. В Норме, слушай! Прямо сичас. Норма на минэ сидит и прыгает.

– Ну, говорю, – смотри, она – не Танюша, и двадцанделя не даст.

– Слушай! – Васёк явно обиделся, – какой двадцандэл! Лубовь у нас, панымаишь? Я же никогда бразылок нэ трахал! Такой жэнщин, слушай! Я на ней женус!

– Так она, ж, – отвечаю, – в два раза тебя старше. ей же уже хорошо за сорок!

– А зато статус имеет. Она – канадская гражданка. Я на ней женус и тоже буду статус ыметь, – весьма резонно возразил Картуз, и я понял, что крыть мне совершенно нечем…

… Естественно, два месяца спустя, в конце сентября 1993 года, я был почетным свидетелем, а, заодно, и переводчиком, на свадьбе канадской гражданки бразильского происхождения Нормы да Силва 44-х лет от роду и израильского гражданина Василия Степановича Картузова в полной красе 27-летнего возраста. Еще до церемонии мне пришлось изрядно потрудиться толмачом, ибо Васёк, вдруг, вздумал грозить супруге смертию, ежели она ему будет изменять. Вот, только, долго не мог решить: убьет он ее холодным, огнестрельным оружием, или замочит голыми руками.

Долго слушавшая нас Норма, наконец, потеряла терпение и сама выбрала себе способ умерщвления, сказав томно: Дига-лье, кэ ми трепи атэ а морчи! Что буквально означало: "Скажи ему – пусть меня до смерти заебет!" На что жених тут же восторженно согласился, издав радостное: гы-гы-гы!

Затем было то, что называется "свершением акта гражданского состояния", который, хоть и шел по-французски, удивительно напоминал наш совковый обряд в каком-либо дворце бракосочетания. А потом мы все вместе поехали по Сан-Дени в португальский квартал, где обосновалась бразильская колония Монреаля, и где я сам в то время проживал.

Норма жила недалеко от бара Копокабана, и его завсегдатаи заполнили квартиру молодоженов. Сначала, конечно, все танцевали под бесконечные бразильские самбы. Но в какой-то момент, вдруг, возникло желание послушать музыку противоположной брачующейся стороны.

Я уж не помню, кто подсказал, но, точно не я. Мне это на хрен не надо в такой компании. Я русскую музыку только с нашими людьми могу слушать. Причем, исключительно в расслабленном состоянии, сидя в удобном кресле, и под хорошую водочку с классным закусоном. И чтоб рядом душевный человек присутствовал, которого можно было бы схватить за грудь и прорыдать. "Прродали нашу Р-р-оссию, ссуки рваные!!!" А он бы мне в ответ: "Суки рваные! Нашу Рр-россию-то продали!" И чтоб при этом обоим нам горючими слезами залиться за проданную Россию. Вот это, я понимаю, – кайф! А там у Нормы такого нашего человека ни под одним столом не валялось! Так что русскую музыку я ни потребовать, ни предложить не мог никак.

А потребовали "музика русса" завсегдатаи бара Копокабана, и мне пришлось ее срочно искать среди Васькиных кассет. Ноблесс, бля, оближ! Нашел одну, поставил, что совсем не к месту оказалась Викой

Цыгановой, которая запела: "Колыма-Колымушка! Магадан и далее…" И весь этот веселый копокабановский народ лихо засамбовал, виляя задами, под такой отвязной мотивчик: Из динамиков лилось:

Вся в наколках земля, петли райских дорог,

И морозы звенят, как подковы сапог.

От весны до весны убежать не успеть,

Здесь тяжелые сны, да веселая смерть.

А чистые душой дети Бразилии: белые, черные, мулаты, – все свободные, добрые и радостные оттого, что Господь сподобил им просто и весело жить на свете, не портить жизнь ближнему, не завидовать ему и уж тем более, его этой жизни не лишать, заскакали в жизнерадостном и экзотическом русском ритме:

Колыма – колымушка, Магадан и далее,

Здесь такая зимушка, русская Италия!

И Васёк, эдак ручонки растопырив, тоже пустился в пляс, изобразив нечто среднее между камаринским и самба бразилейру:

Мне бы вычеркнуть все, да себя позабыть,

Чтоб по этой земле по костям не ходить.

Не видать и не петь, и не знать лагерей,

Легче мне умереть возле райских дверей!"

А его круглая белобрысая физиономия источала ту степень блаженства, которая зовется вершиной…

… Впрочем, очень скоро после свадьбы, примерно, так через месяц, вдруг оказалось, что Норма совершенно не переносит ни пьяных, ни само пьянство. Первый-то месяцок она еще как-то терпела. Даже

Толяна с Серегой не сразу из дома выставила, видимо, полагая своими чистыми и наивными бразильскими мозгами, что у этих загадочных русских медведей своя загадочная медвежья жизнь, для них, бразильцев, совершенно непонятная, и что, мол, надо ее, эту таинственную жизнь уважать.

Однако в конце октября, вдруг, оказался Васёк в тюрьме

Северо-Американских Соединенных Штатов. При этом, поручиться могу, что в жизни он туда не стремился и никакой необходимости именно туда попадать не имел. Как то поздно вечером накануне холлуина Норма позвонила мне и в ужасе сообщила, что любимый ВАссика неожиданно исчез. Причем не один, а с ее собственным автомобилем марки Форд

Торус. Тут же начала поиски и, выяснив, что ни у меня, ни у Толяна с

Серегой Картуз не засветился, впала в полную тоску. Следующим утром на работу не вышла и, пару суток я вообще пребывал в абсолютном неведении.

Но через три дня Васёк, как ни в чем не бывало, собственной персоной объявился у нас в Журавлике и принес справку, заверенную врачом, что, мол, госпожа Норма да Силва освобождается от работы до конца недели по причине страшного нервного кризиса. Грав криз нервез – так и было там написано.

Мне же смущенно сообщил, что только что был выкуплен супругой под залог из американской тюрьмы пограничного с Квебеком города

Платсбург, штата Нью Йорк. А дело, с его слов, было так:

Слушай, братан, адын как перст в норкином доме културно сидел, културно пиво-шмиво пил. Норка к сэструхе ушла. Она, слушай, рожу крывит, когда я бухаю. Так, думаю, восползуюс случаем, отдохну културно, пока она нэ вэрнется.

– Только пиво? – спрашиваю.

– Ну так, – отвечает, – мал-мало, чут-чуть для смака шмырагэзом переложил. Чтобы сердце согреть. Тяжело, братан, панымаишь, без родины!

А потом бухало кончилось, я из дома вышел, културно за рул сел и в магазын поехал. Слушай, рядом здэсь, за углом почти. Пешком бы мог пойти. Да, думаю, зачем пешком? Еще люди решат, что я там беженец-шмеженец какой-нибуд. Раз, мол, пешком хожу, панымаишь!…

– Как садылся в машину, помню. Как машину заводыл, тоже помню.

Как за шмарагезом поехал – тоже помню. А далше, слушай, ничего не помню. Просыпаюс – черножопые кругом. Африка, слушай! Решотки на окнах, а мине говорят, что я граница с Америкой незаконна переехал.

И еще это, переводчик мине объяснял, что я за рулом такой для них опасный был в состоянии, это, алкогольного опьянения, что всех, мол, там их расхуячить мог. И все они там, мол, чудом от миня спаслись.

Так и сказал.

А переводчик этот на армянина похож. Пырыводчик-шмараводчык херов! Я его еще найду, слушай! Так он мине говорит: "Они тэбе свыстэли, они тэбе ловили, а ты едешь. Они тэбе поймалы, а ты спишь прямо за рулом. Они тебя в турму сажать будут. Граница нэзаконно переехал".

Так и говорит. Слушай, я этого армянина, как найду, яйца отрэжу.

Зачем такое сказал? Чито я ему плохого сделал, а? Они же, ссуки моего братана Федьку убили! Маму я их ебал!…

… Однако, именно после этого события семейная жизнь Васька значительно осложнилась, поскольку Норма всерьез принялась его воспитывать с целью отучить от пьянства. Не представляла она, что это за явление такое – совейский мичман в черном бушлате. "Маракы умирают, но нэ сдаются!" прокомментировал Васёк начало первой в истории человечества русско-бразильской войны…

… Как-то раз придя на работу, Норма достала из сумки бумажку.

Развернув, спросила: Олэг, кэ э иссу? (мол, что это такое) И зачитала старательно: Biliadischia, essuka, razibaika,

pizidiravanika, pizida yaponisika, zalupa

konisika…

– Откуда, – спрашиваю, – ты все это взяла?

А, ВАсика, – отвечает, – меня так зовет, когда сердится. Так я боюсь, чтобы это не означало бы puta (то бишь, шлюха), а то я обижусь. Я этого не переношу. Меня никто из моих мужей так называть не смел.

Ну, – отвечаю, – это просто набор слов. Он, наверное, пьяный был и сам не знал чего говорил. Там слова такие: бусета жапонеза, бусета ражгада, каралью ди кавалу…

Я? – поразилась Норма. У меня? Бусета, (пиписька, мол) рваная, японская? Поркэ? Почему? Почему японская? Почему рваная?

Схватила меня за рукав и затараторила по-португальски, глотая слезы:

– Да, правда! У него – ди кавалу, мол, конский, да. Но он же, каналья, никогда раньше не жаловался, что я ему маленькая. У нас в постели – всегда все – о кей! Что он там выдумывает, почему японская, почему рваная? Я же не дура, я понимаю, что японки – маленькие, и у них всё – маленькое. Но у нас-то с ним в этом смысле всегда было – о-кей! – зарыдала она прямо у меня на рукаве.

– Да брось ты, пытаюсь я ее успокоить, это у нас, русских просто юмор такой.

– Хорош юмор, – отвечает, – знаешь, сколько я сегодня пудры-крема на лицо наложила? У меня же синяк огромный под глазом. Он ударил.

– За что? – спрашиваю.

– А ни за что, совсем без всякой причины. Просто так. Ночью встал, бутылку водки недопитую нашел, захотел ее выпить. А я взяла и всё в раковину вылила. Тут он мне как даст! За что???!!! Разве можно за такую ерунду, как водка, любимую женщину ударить? Я еще понимаю, если бы я ему, не дай Бог, изменила, или бы просто отказала в любви.

Тогда, да, согласна, не только ударить, убить можно. Но из-за какой-то водки!!! Нэу компренду-у-у!,- взвизгнула она почти так же громко и пронзительно, как сирена противоугонного устройства.

– А еще он мне все время повторяет Zareju, zareju!.

Que И isso? Что, мол, все это значит?

– Да, – говорю, – не бери в голову. Я ж тебе уже сказал: у нашего народа шутки такие прикольные.

Однако, совет мой был Нормой воспринят слишком буквально. С моей легкой руки в голову она действительно ничего не взяла и снова как-то вечером, увидев у дорогого супруга бутыль водки, опять вылила ее в раковину. И тут уж одним синяком не отделалась, ибо Васёк приложил ей крепко, по морскому, так что она, завизжав, вызвала полицию. И повязали Картуза менты. Сунули в следственную тюрьму

Партэнэ. Если бы не Васёк, когда бы я еще узнал, что этот элегантный, темного стекла высотный дом, торчащий сразу за мостом

Жака Картье, всего-навсего следственная тюрьма, или, по нашему, по российскому – СИЗО. Пришлось мне туда по дружбе несколько раз шастать с Нормой и служить Ваську переводчиком, пока его до суда не освободили под залог. Но все же, несмотря на то, что Норма, страдая по васькиному мужскому естеству, отказалась категорически от всех своих предыдущих показаний, вломили Картузу год условно и три месяца абсолютного запрета приближаться к дому супруги ближе, чем на сто метров, несмотря на ее протесты и рыдания. И все эти три месяца встречались они и трахались у Толяна с Серегой.

Но я, как раз к тому времени, из Журавлика уволился, и как-то все они из моего поля зрения выпали. Тем более, что в конце 93 года иммиграционная служба Канады моряков-одесситов депортировала как самозванцев, нагло канающих под лиц библейской национальности.

Укатили они домой во злобИ, поминутно пересчитывая заработанные в хлебопекарне, да полученные по велферу "хрошы", и бормоча под нос:

От подлюки прокляты, шо робят, шо робят! Як жидам поханым, так – статус. А як козакам, так – хуй!…

… Года два пролетело, и Васёк позвонил мне как-то сразу после праздников в начале января 96.

– Ну, как, – спрашиваю, – дела? Статус получил?

– Нэт, – отвечает, – не дают. Крыминальное досье на мне висит.

– Какое еще криминальное, – удивился я.

– А, слушай, – начал объяснять мне Васёк, – Жору-грэка знаишь?

– Конечно знаю, – говорю. Ибо, Жора-грек был, во-первых, настоящий грек из Казахстана, а во-вторых – мой бывший клиент. – А что, мол, он тебе такого сделал?

– Э-э!, – отвечает Васёк, – ныхарошый он человэк. И баба его – сука. Ментам миня сдали.

– Как? За что?

– А не за что, слушай! Люди такие. Атмарозки. Савсем понятиев нэ имэют! Я к ним в гости прышол. Генсека шмарагезу прынес. Уваженье оказал, слушай! Пить, кушьт стали. А прасыпаюс в турме. А мне с ними очный ставка дэлают. А они гаварят: Он нас ножом рэзат хотел. На

Жору будто бы я крычал: "Ты армянын, ты маиво брата Федьку убил".

Совсем с ума посходылы, слушай, я что гырека от армянина отличить нэ могу?

Заинтригованный, позвонил я Жоре-греку, и тот мне рассказал, что все, увы, именно так и было. Мол, сидели, культурно отдыхали, генсек вдвоем культурно укушали, и по причине позднего времени, перешли на общедоступный плодово-ягодный вермут Беллини.

А после первого же стакана плодово-ягодного схватил мичман Картуз здоровенный кухонный нож, и глаза у него, как Жора выразился,

"плохим огнём загорелись". Цапнул, значит, лежащий на столе тесак и сказал с ненавистью: "Ты, сука, арымянын, ты маиво брата убыл, щас я тэбя рэзать буду!" Но Грек-то мужик – не промах и сам, как шкаф. Так он ему вмазал. И вмазал хорошо. Васёк на пол рухнул, но ножа китайской стали из кулака не выпустил. Полежал минуты две, оклемался, и снова в бой. Мол, арымян ты, зарэжу! Баба же Жорина, русская пацанка лет девятнадцати из Алма-Аты, испугалась и ментов вызвала. Всего-то набрала 911. А и пяти минут не прошло, как они звонят в дверь: мол, комман сава, ке-с-ке-се, месьедам?

А мусью Василий Картузов перед ними еще в том состоянии: морда в крови (Жора ему хорошо по чайнику-то приложил), рубаха разодрана, нож в руке и лыка не вяжет. Ну, конечно, тут же наручники. Уголовное дело пришили, менты позорные. А за что? Уж будто в этой стране нашему р-р-усскому чловеку и пошутить нельзя? Ну ошибся. Бывает.

Принял в состоянии понятном Фому за Ерему. Делов-то! Совсем оборзели, как Васёк правильно определил.

В общем, почалился опять Картуз в Партэнэ, а Норма его, естественно, снова выкупила под залог. Но дело осталось. И надолго заблокировало васькин иммиграционный файл. Тем более, там еще и из

Платсбурга пришла своевременно весьма крутая телега с астрономическим штрафом за его красивый американский вояж на борту жениной машины марки Форд-Торус. Так и не знаю, кто его заплатил,

Норма, наверное…

…И опять как-то Васёк и Норма на годы из моей жизни исчезли.

Как говорится: у них свои проблемы, у меня – свои. А тут несколько дней назад побежал я поздно вечером за пивом в ближайшую лавочку.

Взял две литровые бутыли, взгромоздил их на прилавок, а хозяину, как назло, позвонил кто-то по телефону, и он на своем хинди-ли, тамилу, телугу, хрен его знает, киздит и киздит. Я же стою и жду. А от скуки принялся рассматривать лежащую предо мной стопку местных газет.

И обалдел: прямо на первой странице вижу огромный заголовок на английском языке: "Банда азербайджанских автоугонщиков разоблачена полицией. Тиски русской мафии на горле Квебека крепнут с каждым днем". А под заголовком большая такая фотография. И на ней крупным планом – группа "лиц кавказской национальности", а среди них – некий белобрысый гражданин, ну, явно – Васёк! Или, как сейчас принято говорить, "человек похожий на Васька". Причем, похожий, как две капли воды. Хотя и весь такой в смущении, морду воротит, но тем не менее, весьма даже узнаваем.

Захотелось мне, естественно, эту газету тут же приобрести. Да только с деньгами заминка вышла. Все карманы обшарил. Не хватает.

Или от пузыря пива отказывайся. Вариант, сами понимаете, для русской души не приемлем абсолютно. Так и не приобрел. Вернулся домой, не поленился: облазил все записные книжки: нашел Норму да Силва.

Позвонил. А та, услышав мой голос, ударилась в рыдания. Я же с ней, как обычно, по-португальски.

Она, же, вдруг, отвечает мне на чистейшем русском языке. И хоть с жутчайшим акцентом, но падежи, склонения – фантастика! Все – правильно! Единственный недостаток – избыток того, что называется ненормативной лексикой и блатной феней. А, в общем, монолог ее был такой: (цитирую дословно):

– Олэг, эзидарово, эбрательник. Эслушай, кента этвоего, мудиака, я иво маму ибаль, менти замели, тепер эссюка, будет зоню топитать. Я ему, эблин, пиридачи носить не буду! Я, Олэг, один раз эпринисла ему казилю, а там эшкура падизаборная, экривасачика какая-то местная, квебекуаз, пута ки а париу, канадиен франкофон, пасикущика, тоже ему пиридачи носит, ви натюре, эпрошимандовка!

И еще мне гонит гнилой базар: Сэ мон амур, сэ мон амур!

Олэг, я как, эблин, увидиля, ви натюре эсказаля: каничай базар, падиля, не пизиди куйню, шоби ти эсюка эрваная атисюда атиебаля, а нито я тибе, эблин, пасть париву, а она мне типа: Кэль базар? Сэт ом эт а муа, и туа, вией пют, ва тё фэр футр! Олэг, это о

Васике, о моем мудьжике, которому я эстатюсь дала, а она экривасачика ёбаная, пизидит: а муа, а муа! Я иво маму ибаль! Она, пиздарваника, мине еще за базар ответит!

И тут рыдания полились рекой: Олэг, этот мудиаки, пута кэ у париу, мине маляву тусанул, а там пишить: "Заибиси ти курива ви доску и иди на куй!"

– Я, – пишит, – когида откинусь, к тибе не веринусь. А я иму, эблин, эситатюсь дала, я иму, эблин, эстолика лет жизни отдала, а он, эфраер, эдрюгую шаляву, эпрошмандовику эсто раз переебаную нашёль. Олэг, я иво мама ибаль, у него совсем панятий нет, совсем абаризел, казиоль, беспиридельщик. Будет тибе эзиванить, эсикажи ему, если ко мне ни вернется, я курутих атимарозиков найду и его закажу! И они его, Олэг, замочут ви натюре, я тибе ативичаю. Эссюка мини бить и ви рот миня ибать!

Боже, как же мне ее, дуру, стало жалко. тем более, что уже сам был весьма шибко выпивши. А когда выпивши, я всегда такой сентиментальный: весь мир могу пожалеть и обнять. А еще больше могу порассуждать, как мой любимый герой Васисуалий Лоханкин о смысле жизни и трагедии русского либерализма. Прослезился и говорю ей:

– Норма, милая, дорогая, возьми себя в руки. Пойми же, он – русский человек. А у русских – такая ужасная история. У нас – огромная страна, где был самый страшный в истории человечества строй

– коммунизм, и из-за этого мы потеряли десятки миллионов людей. Над нами был произведен самый кошмарный в истории эксперимент. Таких ужасов, как у нас, нигде в мире не было. Возьми, почитай Солженицина, Архипелаг-Гулаг. Там все про нас объясняется. Ведь нас воспитывали без веры в Бога, без чести, без совести. А Васька, понимаешь, типичный продукт, жертва этой эпохи. Он не виноват, что он такой. Таким его сделали коммунисты

А она мне, вдруг, сообщает: Puta que o (а) pariu -, Португ. "Блядь, которая его (её) родила" В разговорной речи полностью соответствует русскому выражению: "Еб его (её) мать" с 'est mon amour – франц. – это – моя любовь Cet homme est Ю moi et toi, vielle pute, va te faire foutre!

– Франц. Это – мой мужик, а ты, блядь старая, иди заебись!

– Олэг, чито ти пургу гонишь, эгремишь как пустой базар? Гавари пиравильна по-рюсськи, я реально не въезжаю, пута кэ ти париу, чито ти там за туфту несешь? Я ни куя не догоняю. Тибя что Вассика нанял, читобы мине мозиги засирать, лапишу на уши вешать? Какая, ви пизиду, иситория? Какой, на куй, комюнизьмь, какой Салиженицин, когда он эшкурю подзаборную, эпрошмандовику квебекуаз франкофон ебет, а мини пишит: "Заибис ви доску и иди на куй!" Олэг, ви какую доску я типер буду заибис, и на какой куй я типер буду иди? Вассикин куй зону топчет а когда откинется, ко мне не придет!

И телефонная трубка задрожала от рыданий.

– Надо же, – подумал я, как тот старый генерал из знаменитого анекдота. – Неужто еще ебут?

Распрощался с ней под благовидным предлогом и пошел на кухню.

Нашел самую большую кружку, налил туда любимого мной пива Молсон драй с шапкой. Чтоб уж потом не требовать долива после отстоя пены.

И… на балкон. Сел, сделал ха-ароший такой глоток. И вспомнил мудрое изречение великого украинского философа Григория Сковорода:

"Скiльки усякого гомна на бiлом свiте е!"

Рыгнул эдак от души, еще глотанул, чтоб кайфишка добавить, да стал задумчиво рассматривать североамериканское звездное небо.

Хорошо на балконе-то теплой майской ночью в славном городе Монреале.

– Лепота! – как бы сказал мой друг, известный ленинградский

(пардон, блин, – петербургский) литератор Юрий Данилович Хохлов.

Монреаль, май 1999