"Фирмамент" - читать интересную книгу автора (Савеличев Михаил)

Путь Орла: Европа (Внешние Спутники). Царица пчел

Цветы замерзали. Адская стужа превращала розовые лепестки в хрупкую драгоценность, в прекрасный камень, светящийся изнутри алыми точками пыльцы, готовой вырваться на свободу и уничтожить тех, кто еще был жив. Куски изумрудного льда отслаивались при каждом движении, обнажая шафрановую плоть, которая тут же сжималась от укуса космического холода, по ней пробегали волны золотистого света, из полупрозрачной глубины поднимались скопления черных крапин, проступали на потерявшем защиту участке и распухали дрожащими комками густой слизи. Соцветия выбрасывались хаотично, словно крошечные взрывы буравили колоссальное тело харибды; фонтаны индигового снега взмывали на неимоверную высоту и расплывались в ауре планетоида переливчатыми облаками. Тонкие хлысты стеблей не выдерживали тяжести еще не сформированных бутонов, упрятанных в шоколадные мешочки, и пригибались, ломались, падали на разверстые устьица. Тварь пожирала самою себя.

Двигаться не было сил. Боли в ногах не чувствовалось — близкая смерть пока милосердно остановила визжащую пилу, перепиливающую колени. Казалось, что тело распухло от непрерывно вкалываемых наркотиков, превратилось в легкий шар, готовый оторваться от поверхности и взлететь в гипнотизирующую бездну неподвижных звезд, подмигивающих сквозь газовую вуаль разноцветных облаков. Стоит только оттолкнуться руками и взмоешь над полем проигранной битвы, над Бычьим глазом, смотрящим лишь на тебя и только на тебя, потому что вы остались наедине — один на один, и он уже ни за что не выпустит свою добычу, прихлопнет жалкую пчелу, потерявшую жало.

"Где ты, Возлюбленная?! Почему ты покинула меня на пороге смерти?"

Вот он — долгожданный отрыв и полет над космическим кровоподтеком, сплетенным из неровных концентрических линий, сотканным из узких и широких разломов космического столкновения могучих сил, перетянутым руслами медленных ледяных рек, с каждым оборотом планетоида ленивой настойчивостью пользующих чудовищную рану все новыми и новыми пластами бесценной субстанции.

Мозаика льдов, конамарного хаоса, рафтовых земель, макулей, кратеров, русел, пятен — рассыпчатое единство на границе двух бездн, где не всякий решится предпочесть замкнутость Ойкумены неизведанной бездне Теллуса. Каждый, увидевший со стороны этот изукрашенный шар неряшливо освежеванного тела, обречен постоянно ощущать пристальный взгляд его паучьих ок, пробивающихся до самой глубины древнейшей памяти и простых рефлексов лагганий, аномалокарис, пикай, виваксий — студенистых рабов Венда, уже забывших потенцию безжизненной водной стихии и ужасающихся самой идее холодной колыбели, загоняя мистический страх под массивные континентальные плиты цивилизованности и культуры, не замечая как кипящее давление неукротимой магмы инстинктов выпирает транквильность прагматизма и холодности под небеса, потеющие ненавистью и жестокостью…

"Проснись, моя Возлюбленная, проснись!", — шептали сотни губ и целовали тело, прогоняя последние остатки стылого сна гибернации сладкой истомой возвращающейся жизни. Холодная тьма подарила напоследок едкий запах гальванизирующий смеси, маска оторвалась от лица и уехала вверх, теперь неприятно похожая на подрагивающий зев марсианской пиявки. Заработали стоки и кубовая слизь с печальным чмоканьем отпустила Одри. Не грусти, хотела она засмеяться, я еще вернусь в твои объятия, но приторная волна накрыла ее, сжала, согнула в бесстыдном наслаждении окончательного пробуждения, мягкие уста прекратили свои поцелуи, и Одри, ухватившись за поручни, села в колыбели. Материнская стена отодвинулась, густая пелена жара разбавилась работающим охладителем, что-то шепчущие губы растворялись розовыми мазками.

— Мне очень хорошо! — крикнула Одри. — Нет ничего лучше жизни!

Возбуждающие феромоны мягко сжимали сердце и дуновениями подгоняли кровь. Внутри была весна.

— Я рада твоему пробуждению, Одри. У нас много дел.

Тонкие нити пуповин усыхали и лопались, окончательно освобождая ее.

— Я что-то видела, — жуткая тень ударила по глазам, и Одри внезапно заплакала. — Я что-то видела, Возлюбленная… Это был не сон… Там нет снов… Просто приоткрылась дверь, и во тьме…

— Не плачь. Побочный эффект. Ты сама знаешь — побочный эффект. Радость, наслаждение, оргазм, эйфория, страх. Потерпи…

Скоро все должно было кончиться. Одри уцепилась за выступ на льду и подтянулась. Ноги волочились и мешали. Еще, еще немного… Прочь от смертоносного цветения вечно голодной твари. Сколько она дремала под черным небом? Чего ждала? Наверное, ее сны были ужасны. А теперь еще чуть-чуть, потому что надо ползти, ползти, словно глупая, безмозглая личинка, ощущая приближение гибели. Ты хочешь меня сожрать? Это непросто, ведь я еще могу шевелить руками, ноги мне ни к чему. Ты думала — в ногах все дело, из-за того, что у тебя нет ног, а я говорю тебе — подумаешь ноги! Не в ногах дело. Подавись ими! И не в руках. А в том, что я пока еще хочу жить, жить даже тогда, когда никто в моей жизни не нуждается… Она ведь не нужна даже тебе, тварь! Ты — примитивное создание, ты тоскуешь о свете и тепле, а я не знаю как их погасить. И не могу убраться с твоей дороги…

Иных звуков не было, кроме дыхания и писка маяка. Одинокий писк одинокого маяка. Остальные замолчали, поблекли, погасли, оставив лишь черные вкрапления темноты в уголке левого глаза. Катастрофа. Провал. Безмолвие. Жуткое безмолвие Ойкумены. И лишь яркий свет впереди. Расцвеченная аварийными огнями игрушка, посадочный модуль, единственное, что может ее спасти. Или убить. Нужно только напрячься и ползти, ползти, ползти по индиговому льду, по льду, под которым скрывался величайший океан — Океан глубиной сто километров. Сто километров водяной бездны, тончайшая пленка обычной жидкости, растекшейся по переохлажденной субстанции, где каждое возмущение, каждая приливная волна порождает объемную кристаллизацию и выброс чудовищного количества тепла. Сучья течка. Катаклизм предоргазменного действа, когда проклятая Европа готова к случке… И все, что ей нужно, это добраться до корабля.

Просто. Очень просто. Нужно встать на бездействующие ноги и пройти, нет, лучше пробежать оставшийся отрезок пути. Зачем она так далеко отошла? Надеялась кого-то спасти? Они кричали. Тысячи криков, вырывающиеся из ее рта, тысячи тел ее самой, тысячекратная боль и отчаяние тех, кто был только ею, послушными и доверчивыми частичками, крупинками ее самой. Даже не малые силы, а она сама, ее отражения, копии, единая воля и единый разум. Они верили ей, потому что и она верила себе. Но что такое вера внутри Хрустальной Сферы?

Теперь было просто тепло. Она шла по коридору, придерживаясь за материнскую стену, и множество глаз провожали ее взглядом.

— Ты прекрасна, Одри, — говорила Возлюбленная. — Ты мое лучшее творение. Я верю в тебя. Ты и я — одно. Вот истина.

Одри чувствовала, как за ладонью идет мягкая волна и как будто ласковый котенок проводит по кончикам пальцев шершавым языком. Клетки, клетки, миллионы клеток, новые подруги, новые отражения. Их когда-то презрительно называли Роем, но кто теперь мог быть сильнее их? И что вообще может быть сильнее эгоизма?

— Мы много экспериментируем. Мы ищем, ищем лучшее сочетание, но теперь в этом мало смысла. Думаю, что пора остановиться. Прекратить процессы и сосредоточиться на Великой Цели.

Одри стало грустно.

— Значит все изменится? Все будет по другому? Рой разделится?

— Слишком много вопросов, Одри, слишком много ответов… Я еще не решила.

Трутень сидел на корточках и смотрел себе под ноги. Сухая кожа, сжатый рот, вполне сформированные органы и легкая аура возбуждающих феромонов. Качественное создание, без отклонений.

— Оно тебе нравится?

— Встань, — приказала Одри.

Существо поднялось, стараясь не касаться материнской стены. Умная тварь.

— Их время уходит, — засмеялись проступившие на стене ярко-красные губы, и трутень съежился, обхватил себя руками. — Вот еще одна проблема, которой тебе придется заняться.

— Чистка?

— Да, чистка. Они мне больше не нужны.

— Без них бывает так скучно, — мечтательно сказала Одри и трутень вздрогнул. — У него хорошие рефлексы и выглядит он пло-до-твор-ным. Именно плодотворным.

— Это называется похотью. Вот еще одно словечко в твой словарь непреодолимая тяга смысла и бессмысленности. Спаривание ради получения сомнительного удовольствия.

Одри поманила трутня пальчиком, и тот послушно шагнул к ней.

— Тебе требуется разрядка, — сказала Одри. — Я хочу понаблюдать за ней. Ладно? Обещаешь быть хорошим? Пока это будет только моя рука, а дальше… дальше посмотрим. Нагнись ко мне. Можешь даже обнять меня, только чур без слюнотечения! Так, вот так, еще так. Молодец! Ты долго терпел, застоялся… Ну вот, испачкал меня!

— Спасибо, Одри! Может быть, и этот материал сгодиться… для чего-нибудь.

Капли впитывались в стену, ладонь становилась сухой. Трутень погас. Глаза закрыты, рот раззявлен. Что они в этом находят? Терять часть себя ради кратковременного наслаждения? Неразумно. Хотя, кто может утверждать, что все в природе устроено разумно? Слабости достойны жалости. И в ничтожестве можно найти нечто полезное.

— Неужели они могут быть хороши, Возлюбленная?

Глаза лукаво посмотрели на нее.

— Попробуй. Все нужно попробовать самой. Только потом не забудь убить его.

Зеркальная субстанция тяжелыми наплывами спускалась к полу и наполняла широкий бассейн. От нее веяло холодом. Множество отражений сгущались на волнистой поверхности, накладывались друг на друга, разъединялись, обретали собственную жизнь в тончайшем слое преломления от неживого к живому. Стоило протянуть руку, и зеркало вспучивалось, выбрасывало ложноножки к близкому теплу, и вот уже переливчатая ладошка готова хлопнуть тебя в ответ. Устьица выбрасывают все новые и новые порции, а где-то ближе ко дну псевдо-металл спрессовывается в тончайшие и твердые пленки, начинает жить собственной электрической жизнью, расщепляясь на скоростные магистрали информационных шин. Крохотные чешуйки отслаиваются, поднимаются к поверхности, и если приглядеться, то можно увидеть лазоревые искорки сквозь светящееся гало полиаллоя.

Одри видит множество я. Она везде и нигде. Она — все этого крохотного мирка среди прокаленных радиацией мертвых глыб. Она — колоссальное тело и множество послушных ей пальцев. Она проснулась здесь уже тем, чем она есть таким же полиаллоем, только более живым, разумным и теплым. Она разрастается вширь и вглубь, отвоевывая у мертвой машины все новые и новые уголки, она знает, как сдвинуть корабль с орбиты, и ждет только приказа. Приказа? Кто может приказать ей? Она постоянно беременна, если это можно назвать беременностью. Все новые и новые одри пробуждаются к жизни — славные подруги, все новые и новые отражения, новые взгляды, характеры, мысли, страхи… Она — бездна, ее нельзя исчерпать, можно исторгнуть множество своих вариаций, но всегда найдется каприз, который отличит одри-53 от одри-786.

— Мне обязательно нужно туда? — спрашивает Одри.

— Да. И ничего не бойся. Оно защитит тебя. Просто одежда.

Одри поднимает правую ногу, но все еще не решается переступить невысокий бортик. Одри толкает ее и смеется, видя как Одри неуклюже пытается сохранить равновесие, но оскальзывается на зеркальной луже и падает в жидкий металл. Кажется, что должны быть брызги, и другие Одри вскрикивают, приседают, но полиаллой без следа проглатывает очередную «жертву», и она оказывается в плотном клубке мягкого света. Она видит себя со стороны распростертое обнаженное тело, которое впитывает в себя жидкое золото, каждая пора кожи становится каналом, сквозь который металл инфильтруется в хрупкий организм, проникает в кровь, лимфу, процеживается сквозь печень и почки, покрывает волшебной амальгамой кости, тонкими контактами проникает в мозг, наводит новые мосты восприятия, протягивает паутину послушания, вкрадчиво вторгается в уже ненужное таинство возможной жизни, выскабливая излишество детородных функций. Она становится тяжелой, она пропитана силой, она — магнит, который притягивает твердые чешуйки и формирует поверхностную броню. Еще одно рождение, еще одно воскресение к новой, целесообразной жизни.

— Я видел и других, — говорит трутень. Он хорошо поработал и теперь может поговорить. Одри расслабленно слушает. — Они не такие, как ты. Все в золоте. Твердые и… и страшные… Мы им безразличны.

Там — тепло и мокро. Теперь просто тепло и мокро. А вокруг — темно. Здесь нет материнской стены, нет глаз и ушей. Здесь — только одна Одри, Делающая Нехорошие Вещи.

— Вы излишни, — говорит Правильная Одри. — Вы — тупиковая ветвь. Когда-то полезная, но теперь подлежащая стиранию. А они — чистильщики. Золотые чистильщики. Мир корабля был устроен мудро, но теперь пришла пора сделать его еще лучше.

— Но в тебе что-то есть, — говорит Похотливая Одри. — Ты — алкаэст. Ты растворяешь меня своим семенем. Оно проходит сквозь меня, но падает на безжизненную почву. Оно — нецелесообразно, но оно слишком сладко, чтобы отказаться…

— Женщины слабы, — смеется трутень. Что-то новое в его гадком репертуаре. Необычный оттенок необычного феромона.

— Что такое — женщины?

Он поворачивается к ней и дотрагивается кончиком пальца до ее носа, губ. Щипает за соски. Похотливый звереныш. Грязная тварь. Иногда ей кажется, что нет никакого предательства. Что она участвует в тайном эксперименте, санкционированном Одри, и все идет так, как и задумано. У нее есть узник. Она таскает ему еду и прячет на темных верхних уровнях корабля, потому что внизу — смерть. Золотая и твердая смерть. Истома. Приторная истома стучит в виске. И уже не угадать — кто здесь раб, а кто — господин.

— Ты — женщина, — говорит трутень. — Или ты об этом не знала?

— Я — Одри. Единая во множестве.

— Ты — предательница! Ты придумала себе ложную жизнь, ты предала все, что можно было предать! Нет такой казни, которой можно покарать тебя! Ты похотливая шлюха! Но самое страшное — в тебе нет боли! Твоя совесть проржавела в похоти, и ты смело смотришь в мои глаза и смело лжешь в мои уши! Вон! Вон!

Она готова сжаться, закричать, но понимает, что это только сон. Короткий сон и краткий кошмар. Она стала слишком много спать. Она готова засыпать где угодно. И ей кажется, что она стала толстеть. Что-то с метаболизмом. Паршивый трутень расшатал обмен веществ. Поэтому сегодня он так легко не отделается.

— Ты знаешь, как мне еще нравится, — говорит она ему. — Ты все обо мне знаешь…

Харибда продолжала двигаться. Колоссальное тело наползало на край полыньи, выбрасывало черные завитушки крючьев, вцеплялось в лед, подминала его под себя, как ветхую бумагу, выбрасывая фонтаны воды. Догонит ли черепаха Ахиллеса? Одри была уверена — догонит… У нее нет щупальц и крючьев, у нее нет сил — вот уже долгое время она не чувствует уколов, а значит запасы коктейля иссякли, и скоро придет боль. Жуткая боль. Можно даже сказать, что боль здесь, она бежит впереди чудовищной твари и хватает ее за ноги, за две тяжелые, неподъемные ноги. Удар, еще удар, и Одри кричит. Крик изнуряет, но она уже ничего не может поделать — метаморфоз продолжается, слишком много света, и жизненный цикл харибды неимоверно ускоряется. Наверное. Может быть. Она не знает точно. Она продолжает строить гипотезы, потому что от гипотез зависит ее жизнь. Многочисленные отражения ее жизни.

— Внимание! Внимание! Всем, кто меня слышит! Мы совершили посадку в районе Большого Канала… Мы совершили посадку в районе Большого Канала… Высадка прошла успешно, но после начала монтажа системы мы обнаружили, что…

Наверное она потеряла сознание. Ей было видение, что кто-то раскрыл ее рот, раздвинул чем-то твердым стиснутые зубы и вылил в глотку нечто горячее и густое, отвратное на вкус. Она задыхалась и кашляла, что-то отрывалось внутри нее, плотные куски проходили пищевод, и она отплевывала их. Тело умирало, пришла ледяная мысль. Спокойная и твердая. Тело умирало, и его нельзя спасти. Осталось недолго. И она последует за остальными — на корм харибде. Проклятая тварь победила. Заря. Утренняя заря. Буйство розовой пастели. Коричневый, карий, алый, багряный, пунцовый, желтый, шафранный. Ее друзья. Ее лучшие друзья. Она ненавидит индиго — насыщенную тяжесть смерти, и она радуется рассвету. Она поднимает руку и хочет дотронуться до близкого горизонта. Пальцы светятся золотистым, крохотные чешуйки брони вспыхивают тайными бриллиантами. Драгоценная киноварь тончайшей паутиной опутывает пальцы и спускается ниже к запястью, набирает червонной сыти крохотных рек, но спотыкается о выступ датчика — расцвеченное гранатовыми огнями кольцо. Высший уровень опасности. Высший уровень опасности. Тревога. Тревога. Высший уровень опасности. Всем, кто меня слышит…

— Мы такие разные, — говорит Одри и проводит пальцем по проступающим из материнской стены губам. Ее губам. Уж она знает их изгиб и припухлость.

— Мы разные, но мы — одно, — говорят губы и целуют пальчик.

— Это — нарциссизм, — смеется Одри. — Аутоэротизм.

— С тобой интересно беседовать, — губы раздвигаются и острые зубки прихватывают кончик пальца.

— Для этого ты меня и создала. Я — твой собеседник и твой советник.

Стена смотрит на нее множеством глаз, выстроенных в правильный круг. Ее глаз.

— Ты чувствуешь свою важность?

Одри прижимается к теплой стене. Ей на мгновение становится холодно, на крохотное мгновение, за которым скрывается тошнотворная бездна бытия. Даже не бытия, а — меона, неоформленной, жадной, пустой материи, готовой присосаться к любому разуму, что неосторожно приблизился к смертоносной ловушке.

— Мне часто становится страшно, — жалуется она. — Я многого не понимаю, но если бы я понимала все, я бы умерла от ужаса.

— Страх, ужас, — говорит стена. — Мы слишком эмоциональны. Мы все еще несем проклятье рассеченного андрогина… Тысячи копий, но они все равно остаются женщинами. Смешно. Я слишком долго живу, я безумна по любому счету, я чего-то жду…

— Что? Что ты ждешь?

— Мести. Ты знаешь, что такое месть?

— Справедливое наказание за дурной проступок, — говорит Одри, и стена начинает смеяться. Хохочет множество ртов, но их не хватает, чтобы выпустить все эмоции, и они беспорядочно расцветают скоротечными цветками по необозримому полю материнской стены.

— Я не права? — обижается Одри.

Рука гладит ее.

— Так ты говоришь — аутоэротизм и нарциссизм? У тебя склонность выбирать правильные, но слишком холодные слова, Одри. Ты умна, но у тебя нет того, что называется опытом. Ты знаешь, что такое опыт?

— Запас знаний, навыков, поведенческих и эмоциональных паттернов, приобретенных в процессе практической деятельности, — говорит растворяющаяся Одри.

— Слишком холодно, слишком правильно и холодно. Ты должна быть более чувственной, Одри. У нас слишком мало времени и слишком мало информации, чтобы полагаться на опыт и знания.

— Но… но это… это только химия… В ней нет ничего…

Стена сочувственно молчит. Уголки губ печально опущены. Взрыв. Еще один обессиливающий взрыв. Гормональный выброс. Разрядка. Шершавые слова. Одри мастерица на шершавые слова. Они теснятся в горле, копятся зудящей тучей крохотных насекомых, чтобы все объяснить, оправдать, препарировать, разъять, проанализировать и уже из смердящих останков правильных слов попытаться сложить еще более правильную фразу:

— Я люблю тебя! Я люблю тебя!

— Это — нарциссизм, Одри, — шепчет ей стена.

В тесном, звенящем лифте они похожи на одинаковые золотые статуи. Амальгама проступает медовым потом и крупными каплями начинает свое путешествие куда-то вниз — к ногам и далее в зловонную бездну трюма. Тьма все шире распахивает свою пасть, на ржавых плитах радиационной защиты проступают светящиеся полосы плесени. Сначала они идут редкими, полупрозрачными мазками, но с каждым уровнем их покров становится все более плотным, люминофор приобретает насыщенный зеленый цвет, и правильные многогранники созревших головок превращаются в крохотные драгоценные камни. Решетка лифта стесывает губчатые наросты, и странная псевдожизнь отбрасывает к Одриным ногам спутанные клубки хвостатых изумрудов.

— Они похожи на сперматозоиды, — говорит Одри и втаптывает плесень в сливные отверстия.

— Не подцепи что-нибудь, — усмехается Одри, наклоняется и трогает пальцем неопрятную, шевелящуюся массу. От соприкосновения с амальгамой она начинает дымиться, выцветать и разваливаться на грязные хлопья. — Опасности нет.

— Никогда не видела такую гадость.

— Мы только вчера родились, подруга. Ты и трутней не видела.

— Они тоже гадость.

Одри смотрит в свое золотое лицо, в свои золотые глаза. Черная точка зрачка кажется вызывающим нарушением совершенства новой плоти — сплава металла и мяса, твердости и мягкости, крови и электричества. Ее много. Она везде — Одри Умная, Одри Сильная, Одри Страстная и даже Одри Умирающая… Что ж, может быть и такое. Должно быть. Великий цикл рождения и гибели в уютном чреве Царицы. Там можно существовать. Там нигде не грозит опасность. Там не нужна броня и вообще не нужна одежда. Там за тобой всегда следят глаза материнской стены, и ты всегда получишь ответ. Там, но не здесь. Клоака. Отвратительная клоака, которую, однако, надо вычистить. Огнем. И кислотой.

— Они не гадость, — говорит Одри. Ее не видно, она за спинами самой себя. Своих отражений. — Они — необходимое звено в цикле воспроизводства семьи. Иногда они бывают очень полезны. Но от них нужно не забывать избавляться.

Снова молчание и гудение. Звук меняется. Теперь эхо поднимается волной снизу и приносит червоточинки близкого трюма. Тяжкое пыхтение усталых двигателей, гул воды, несущейся по атеросклеротичным трубам, надрывный свист криогенов, исходящих жидкогелиевой слюной, щелчки ультрафиолетовых ламп, периодически окатывающих защитные экраны дезинфицирующей волной. А еще шевеление тайной жизни, предоставленной самой себе, существующей сама по себе вот уже несколько циклов.

— Как они могли выживать? — спрашивает Одри.

— Мы это скоро узнаем, — обещает она сама себе.

Страх приближается, и адреналин перестраивает структуру полиаллоя. Броня теряет золотистый цвет, вбирает господствующую вокруг окраску печальные разводы упадка и запустения. Кто-то вскрикивает, вообразив неизвестную заразу, сжигающую тело, кто-то с интересом оглядывают себя, проводя гладкими ладонями по все такой же гладкой броне. Мимикрия. Теперь они такие же, как и те, кто заживо гниет в сточной канаве трюма. Черви, блохи, слизни, пиявки… Смрад окутывает, грохот ослепляет, тьма ржавым буравом впивается в череп и высверливает сомнение, страх, память, тепло, свет. Они родились, вышли из родовых путей и повисли на липкой паутине изголодавшегося паука, вперившего тысячи глаз-бусин в новые жертвы кровавого культа. Из-за плотной завесы слышен шелест напирающих насекомых, чующих жалкие крохи феромонов женских особей, безумеющих в костлявых объятиях отпадения от Царицы и готовых бросаться в огонь Утилизаторов, извергая мертвую, гнилую слизь семени, если дым и копоть будут намекать на соитие.

— Мы пахнем! — крикнула Одри. — Мы пахнем! Они чуют нас!

— Без истерики, — сказала Одри. — Так и должно быть. Они должны идти к нам, а не мы искать их.

— Их может быть много, — предупреждает Одри.

— Лампы! Освобождайте лампы! — кричит Одри, и красные пятна прицелов сходятся на безобразных наростах вдоль стен трюма, проскакивают молнии, на крохотное мгновения освобождая выбросом озона от липких затычек вони, гнойники лопаются, отплевывая черные фонтаны едкой дряни, и из шевелящихся дыр пробиваются первые лучи аварийного освещения.

— Еще! Еще!

И теперь становится понятным, что это не грязь, не дерьмо ненавидящих свет трутней, а что-то живое, опутавшее трюм рыхлыми метастазами, таращащееся во тьму уродливыми, гноящимися бельмами, исторгающее блевотину и мутные пузыри из раззявленных ртов. Оно шевелится и топорщится, как колоссальный прижженный опарыш, бессмысленно стараясь уползти от неминуемой кары. С каждым разрядом все новые и новые потоки света обрушиваются набирающими силу водопадами в гнусную клоаку, затопляют ее синевой биофага, хлещут по голым телам трутней, оставляя на их изъязвленной коже расползающиеся пятна ожогов.

Они падали плотным роем. В разряженной атмосфере планетоида черный жемчуг окутывался еле заметным молочным сиянием с тонкими плотными прожилками, словно мрачные цветы распускались над индиговым льдом Бычьего глаза и Большого канала, обнажая траурные соцветия в холодном метановом огне. Сверху казалось, что капсулы опускаются в неразличимый хаос нагромождения изломанных торосов, спутанных дельт ледяных рек, мутной коллоидной массой выдавливаемых из-под панциря Европы и растекающихся по недолговечным каналам ленивыми, стылыми щупальцами. Вечная зима. Царство вечной зимы, прекрасное, как только может быть прекрасно мертвое тело, застывшее в подлинном совершенстве холодильной камеры. Но постепенно морщинистое лицо планетоида разглаживалось, молодело. Стали видны вкрапления ровных площадок среди скомканной поверхности, блистающих крохотными зеркалами в жидком свете далекого солнца. Гримаса трупа сменялась равнодушной приветливостью маски театра Но, Большой Канал изгибался в мерзлой усмешке, и если бы Европа могла говорить, то она многое сказала бы Одри.

Бесконечный сон. Вечное возвращение к тому, что уже нельзя изменить лишь бессильно наблюдать, как черный жемчуг россыпью падает на плато. Космическое ожерелье порвалось, агатовые комочки перламутра запрыгали по ледяной поверхности, беззаботно выстукивая стокатто на ладони пробуждающейся смерти. Нельзя, кричит Одри, нельзя. Но черный шар наезжает на ее тень и замирает совсем рядом — даже кошмар позволяет дотянуться до его слегка бугристой кожи. Лопается перепонка, жемчужина раскрывается, выпуская дрожащую каплю света с крохотным эмбрионом внутри. Маленькая рыбка, готовая к большому эволюционному путешествию. Неловкий комочек протоплазмы, желающий оплодотворить пустынный океан. Целый мир под еще одним непреодолимым фирмаментом.

Эмбрион вращается в плавных потоках воды неописуемой живой драгоценностью, и хочется вечно любоваться тонкой поделкой, запутанной игрой теней на морщинистой коже. Кажется что он спит и лишь движение жабр выдает биение крохотной жизни. Что-то рвется внутри, исторгая стон и слезы, потому что уже поздно и ничего нельзя сделать… Она заключена в жестокую клетку свершившегося, ее возносит все выше и выше над скоплением сверкающих жемчужин, жестокая сила выдирает ее из кошмара, но чудовищная боль не дает пробудиться, она притаилась на пороге тьмы и раскрыла зубастую пасть, готовясь размозжить свою неосторожную жертву. Одри в ловушке. В вечной ловушке между иллюзией и реальностью. Множатся отражения, но как угадать то единственное, которое имеет плоть? Вырвать собственную жизнь из ракушки тела и подбросить высоко под Хрустальную Сферу, распластаться по ней безразличным и бессмысленным созданием, неудавшейся душой, неродившейся рыбкой…

— Мы продолжим наш разговор, Одри, — мягко прошептало пробуждение.

— Я запуталась, Возлюбленная, запуталась в самой себе, в лабиринте меня…

Было темно, но слева ощущалось теплое дуновение материнской стены. Одри протянула руку и коснулась гладкой кожи. В ответ там произошла метаморфоза, и вот уже сухие губы раздвигаются в улыбке.

— Глаза бесполезны в бесчисленных поворотах, зрячему и слепцу одинаково выхода нет. Живой уже умер. Мертвый ждет воскресенья. Только мудрец доволен, попав в лабиринт.

— Я не мудрец, — говорит Одри. — Лишь твое отражение, копия. И я не рада, попав в лабиринт. Почему мы здесь? Кто мы? Какая у нас цель? Нужны ли мы вообще? Множество вопросов, слишком хороших, чтобы иметь ответы.

Стена расходится, высвобождая гроздья люминофоров, и становится светлее. Кожа собирается в складку, в морщины, вспучивается, и Одри зажимает рот, чтобы не закричать. Она видит рождение — рождение Возлюбленной. Кажется, что ее что-то держит внутри материнской стены — протянутые руки с растопыренными пальцами, лицо, поднимающееся из глубины, зажмуренные глаза и оскаленный рот, формирующийся торс, ноги. Влажная новорожденная бабочка рвется из кокона с чмокающим звуком рвущихся пуповин. Новая Одри делает шаг, тонкие нити отрываются от нее, и теперь видно, что это не нити, а кровеносные сосуды, прогоняющие кровь в отделившуюся часть. Крохотные, густые капли алого цвета выдавливаются на пол, где прозрачный эпителий растворяет их, превращаясь на короткое мгновение в яркие цветы. Лепестки бледнеют и опадают.

— Не так просто, как хотелось бы, — говорит новая Одри. Из страшной раны на материнской стене тянется витой канат и входит в основание шеи. Новая Одри садится, Одри хочет крикнуть, предупредить падение, но эпителий взрывается, вспухает плотным комком длинных, прозрачных нитей, подхватывает тело, обтекая его полукруглой раковиной. Новая Одри улыбается.

— Я уже отвыкла от этого уровня… — легкая заминка, — милая Одри. Есть в таком обращении что-то шизофреническое, не замечаешь? Обращаться к самой себе с ласковыми эпитетами. Словно любовно ласкать саму себя, не находишь?

Одри подползает ближе к новой Одри и обнимает ее ноги. Та же кожа, тот же запах. Возлюбленная.

— Надо же, волосы, — новая Одри гладит ее по голове. — Генетика полезна, но даже она непредсказуема. Кажется, что контролируешь все, но вмешивается какой-то неизвестный фактор и… Я такая разная и не могу сказать, что это меня не беспокоит, не правда ли?

Одри держит ее за ноги, вжимается лицом в колени. Она слушает ее голос и вздрагивает от непонятных слов. Странных, древних, полузабытых слов.

— Ты задавала мне вопросы, — заметила новая Одри. — Важные и непростые. Мне показалось, что в таком виде будет легче с тобой разговаривать. Захотелось рассказать тебе все. Рассказать самой себе полупрозрачные сны, понимаешь? Сны о Хрустальной Сфере, о фирмаменте, о черном, непроницаемом своде… Я расту и мне становится тесно. Я должна подумать о самой себе, потому что кроме меня уже никого нет в Ойкумене. Материнская Земля, горячая Венера, задыхающийся Марс, планетоиды, планетоиды, планетоиды. Кто сказал, что Человечество не обречено? Я обрекла его. Ты смотришь на меня, как на бога?

Одри помотала головой. Нет, не бога. Что такое бог? Если бог — это любовь, то — да. Но бог — слишком коротко и холодно. Пустое слово. Неуклюжее и страшное. Возлюбленная.

— Я лишь частичка его. Ее. Она — океан, Панталасса. Она убила Человечество, но родила его вновь. Она рассылает корабли и говорит "Плодитесь и размножайтесь". И, может быть, мы все-таки разобьем небо. Умница, ты хочешь разбить небо? — новая Одри берет ее за подбородок, наклоняется и целует. — Умница… Умница… Мне давно хотелось найти для тебя новое имя.

— Не понимаю, — тихо говорит новорожденная Умница. — Не понимаю. Я не оправдываю твоих надежд. Я слишком глупа. Я слишком поддаюсь чувствам.

— Уж не влюбилась ли ты в меня? — всплескивает руками Одри. Чувственная стратегическая машина! Пожалуй, это могло бы рассмешить, кажется.

Умница отползает и прижимается к холодной стене. Из криогенных щелей ниспадают водопады белого охладителя. Он окутывает Одри в ледяную мантию.

— Не обижайся, — говорит новая Одри. — Я слишком бесцеремонна сама с собой. Но ты меня развеселила.

Новая Одри манит ее пальчиком, наклоняется к ушку и шепчет:

— Хочешь, я стану мальчиком? Ты знаешь, что такое мальчики? Тогда бы у нас была настоящая любовь, — новая Одри хлопает себя по коленям и снова смеется. — Я бы пошла на это, если бы внутривидовое спаривание не приносило уродливое потомство… Однако довольно. Теперь у нас есть дела поважнее.

Она бредет вдоль коридора и придерживается рукой за стену. Просто стену — холодную, металлическую поверхность с толстыми выступами шпангоутов. Обвислые ячеистые панели закрывают потолок, но кое-где образовались большие щели и в них можно заметить вытые провода — разноцветную мешанину волокон, которая все еще управляет движением корабля. Материнская стена сюда не дотянулась… Здесь нет бодрящих запахов и тепла. Стылость и заброшенность чердака Роя. Жужжание и размножение — в теплой середине, во влажности и уюте чрева Возлюбленной. Отбросы и уроды — в трюме, саморазмножающийся корм Утилизаторов. А что здесь? Здесь, в одиночестве машин, следящих мертвыми глазами за скоплениями каменных глыб, за красным бельмом гигантской планеты, за запутанным танцев оплодотворяемых планетоидов? Душа, разум, плоть. Где что? Хотелось бы ей быть душой? Или разумом? Или плотью?

В ней что-то шевелится. Бьется. Рвется наружу. Она придерживает огромный живот и идет дальше. Заботливые подруги остались внизу. Вместе с материнской стеной. Она больна. Очень больна. В ней поселилась и растет громадная метастаза. Но ей почему-то не было больно. Странно и тепло. Покой. Вот хорошее слово. На нее снизошел покой. Обнял теплой аурой, закутал в непроницаемое кружево и нашептывал ярко-синие сны. Запах соли и йода. Прохладный воздух, прокаленный ультрафиолетовой духовкой солярия и что-то мягкое, рассыпчатое под ступнями. Даже наслаждение стало каким-то другим. Она стала неповоротлива и пассивна. Добровольно отдала всю инициативу ему. Ему. Кому? Трутню. Хотя это слово все больше не нравилось ей. Презрительное и слишком функциональное.

— Я знаю, что это такое, — говорил ей он. Просто он.

— Сон. Еще один сон в моей коллекции. Я должна видеть сны. Это моя обязанность.

Она прижималась к нему спиной, его рука лежала на ее животе. Круглом, но красивом.

— Панталасса, великая, огромная Панталасса. Мировой океан Земли. Берег океана и песок. Граница двух бесконечностей — медовой желтизны и изумрудной синевы.

Она прижимает его руку крепче к животу, чтобы он почувствовал новое движение. Ей слишком страшно быть одной.

— Нет никакого океана. Весь океан — это я. Я проросла сквозь каждую его каплю, и он превратился лишь в тонкую пленку на моем теле. Там нет холода, потому что я согреваю его. Впитываю его, процеживаю его, а другие я, многие, многие я счищают с моей кожи паразитов. Я постепенно вновь выхожу на берег, тонкой и неуверенной пленкой цепляюсь за прибрежные камни, рвусь и откатываюсь назад. Но через миллионы лет я стану всем. Всем.

— Ты говоришь ужасные вещи, — шепчет он. Ее не охватывает привычный экстаз, чувства слегка притупились, но это приятно. Просто приятно. — Ты хочешь остаться одна на один с фирмаментом… Ты уничтожила всех, потому что Ойкумена была слишком слаба и бессмысленна. Но одиночество еще хуже.

— Откуда ты взялся? Ты слишком… слишком умел и догадлив… слишком… ах…

Все как-то по-новому. Словно найдена волшебная точка, чистая от привычности, тайный ручеек сладкой воды, от которого все сжимается и распускается краповым бутоном ядовитой орхидеи. Ее наполняют догадкой, разочарованием и ненавистью. Все в Ойкумене предусмотрено и предугадано. Даже предательство и любовь оказываются константами в великом уравнении противостояния. Противостояния Одри и Хрустальной Сферы. Фальшивое небо с фальшивыми звездами равнодушно смотрит на нее мертвенными, паучьими глазами. Оно отвыкло удивляться, оно не умеет бояться, ему безразлична одинокая искорка жизни. Сколько таких миров оно удерживает в удушающих объятиях гнилой плаценты, прокачивая через пуповину судьбы разлагающуюся кровь неминуемой смерти. Стальные щипцы протискиваются внутрь холодной и мертвой плоти, чтобы раздавить мягкую головку очередного безжизненного плода партеногенеза иссохшей, подыхающей Земли.

— Неужели ты все еще не догадалась, Одри? — шепчет он ей. — Мы — одно, одно целое. Ты и я. Нас будет много. Очень много. Мы поплывем к самому краю Ойкумены, в холод и тьму, под самую Крышку, где каждый шаг дается с трудом от невыносимой тяжести на плечах. Но такова наша судьба. И не говори, что не ты выбирала ее.

— Так значит… так значит… — она крепче обхватывает живот.

— Конечно. Все так и должно быть. Рой стал слишком большой. Пришла пора делиться и размножаться. Так, как это было всегда. Ты — новая царица и беременна новым потомством.

— А как же… любовь?

— Я всегда буду с тобой. Маска, не так ли? Ты ведь любишь поиграть в любовь? Извечная тоска плоти по душе. Ты — это все. Ты в каждой пылинке Ойкумены.

Стены дрожат, но затем наступают тишина и невесомость. Только теперь Одри понимает, что они парят в пустоте — все еще соединенные.

— Здесь есть окно.

Створки распахиваются, и они видят бугристый серый шар, перетянутый многочисленными лентами. Там, откуда отделился их новый корабль, образовалась кровоточащая дыра. Крохотные паучки перекрывают ее сверкающей паутиной, разгорается стартовое кольцо, прижигающее развевающиеся лохмотья плоти материнской стены, их модуль охватывает слепящий свет. Старт.

— Загоняй их к Утилизатору! — кричит Одри, но в аду схватки вой и грохот раздирают команды в нечто искореженное — ей самой кажется, что она не приказывает, а подхватывает общую какофонию, вплетает в нее собственные ярость, ужас, отчаяние.

— Загоняйте! Загоняйте!

Все не так просто. Трутней, или того, во что они здесь превратились, слишком много. Они выползают из вентиляционных колодцев, вырываются неповоротливыми и липкими личинками из непонятных коконов, их пальцы торчат сквозь решетки палубы и при каждом шаге можно услышать под ногами хруст и вопли. Чудовищная метастаза командует ими. Они ее верные рабы и, может быть, пища. Только бы не дотронуться до нее, не прижаться к гноящейся коже, горячей от бесчисленных нарывов.

Запах. Как они что-то могут чувствовать в здешней вони, смраде? Она боится вздохнуть, почувствовать касание плотной пленки разложения, гнили, смерти, словно погружаешься в зловонную клоаку, в мрачное гнездо самых отвратительных червей, кишащих среди отбросов. Не заводись, говорит она себе. Если ты сейчас начнешь блевать, ты мертва. Они разорвут тебя. И никакая амальгама не спасет.

Тысячи рук перепутались во мраке. Нечто многорукое и многоголовое тянется к ней. Их не пугает огонь, потому что сзади напирают все новые и новые. Они как бабочки, бабочки ужасного сна, которые выводятся из коконов внутри энергоколодцев и поднимаются вверх по световым лучам, к ярчайшей мозаике огней высших уровней, чтобы стряхнуть на счастливчика тонкую пыльцу беспробудных грез. Она — их грезы. Они просто брызжут ими, липкими и горячими, для них величайшее наслаждение умереть от ее прикосновения. И они умирают. Одноразовые создания. Трутни из трутней.

— Огня! Еще огня! — безнадежный крик на периферии сознания. Огня? У них больше нет огня! Тьма поглотила пламя, сглотнула скорчеры и теперь тщательно пережевывает их самих. Славных, золотистых подруг, что пахнут так привлекательно…

Одри режет ударами сотрясающуюся в оргазмах смерти толпу, месит напирающую массу, но расстояние вытянутой руки — непозволительная роскошь для нее. Нас слишком много, ревут раззявленные рты, мы должны быть вместе! Здесь тепло и тесно! Здесь много радости! Великая Мать примет тебя в свои объятия! Ты будешь нашей утехой и усладой! Ты пахнешь, как птица! Большая, золотистая птица!

И тут вспыхивает свет. Вспышка отпечатывает бойню в рельефной четкости и контрастности. Теперь Одри видит все. Жуткие маски, вылущенные глаза, порванные рты, искореженные конечности, эрегированные члены, кровоточащие стены, распятые фигуры славных подруг с разодранными пленками амальгамы и бесстыдно раскоряченными ногами, редкие вкрапления тех, кто еще пытается держаться, плотные сгущения плоти там, где силы держаться иссякли, расплющенные пальцы, вбитые в сетку палубы, еще более безумные глаза оттуда, из подпола ада… Замершая, мертвая картинка, погруженная в стазис. Стазис. Одри знает, что будет теперь. Избиение. Расправа. Чистка. То, что начинается легким и безобидным шелестом спускающихся откуда-то сверху нитей. Их много обильный дождь на хорошо удобренную почву, чтобы собрать богатый урожай смертей.

Белесые, липкие нити падают и обхватывают жертвы, обвиваются вокруг них тонкой паутиной и сжимаются с противным треском и чмоканьем, проникая в гнилую плоть. Амальгама защищает ее. Дождь расступается над ней, но другие Одри, распятые Одри обречены. Шелест нарастает. Он страшнее тишины. Хочется заткнуть уши, хочется закрыть глаза, но пошевелиться нельзя — они все вклеены в древнюю смолу смерти. Полупрозрачное тело наутилуса парит в восходящих потоках и исторгает все новые и новые нити, обращающие жертвы в питательный бульон симбионта. Чудовищное создание выпущено на редкую охоту.

— Я много думала о фирмаменте. У меня была целая вечность, чтобы думать об этом не в спешке, не между делом, а — последовательно, тщательно, ведь ты думаешь так же, Умница? — новая Одри поманила ее, но она упрямо помотала головой.

Было холодно. Плечи совсем озябли, и она пыталась растереть их ледяными ладошками. Так вот зачем нужна одежда. Одежда нужна, чтобы не мерзнуть. Думай последовательно и тщательно, и ты всегда найдешь ответ.

— В космическом одиночестве есть своя прелесть, но имеется значительная вероятность стать шизофреником. Ты знаешь, что такое шизофрения?

— Дезагрегация личностного гештальта невыясненной этиологии.

Новая Одри захлопала в ладоши.

— У тебя талант на определения, Умница! Именно дезагрегация и именно гештальта. Единая шизматрица Одри! Только вот вопрос, — новая Одри наклонилась к озябшей Умнице и та увидела, что жилистая пуповина, соединяющая Возлюбленную с материнской стеной, напряглась, побагровела, на ней проступили бугристые переплетения вен, — только вот вопрос: если никого больше нет в мире, кроме меня самой? Вселенная устроена просто, Умница. Мировой кристалл отбрасывает на фирмамент бесчисленные отражения, которые преломляются в его толще, взаимно поглощаются или взаимно усиливаются. Когерентные ветви формируют псевдоустойчивые Ойкумены — миры без прошлого и без будущего, вырванные из меона лишь хаотической прихотью Хрустальной Сферы. Понимаешь?

Умница сжалась и заплакала.

— Понимаешь?! — крикнула новая Одри.

— Мы — лишь иллюзии… Нет ни будущего, ни прошлого, — прошептала Умница сквозь слезы.

Новая Одри смягчилась.

— Не так, девочка, не совсем так. Ты не учитываешь резонансы. Точнее резонансный пакет Шумана. Каждый мир Эверетта имеет несущую частоту когерентности. Они надеты на нее, словно на стержень. Частота слегка варьируется, иногда вообще пропадает, но затем возникает вновь. Что это значит, Умница?

— Они совпадают с личностью.

Новая Одри откинулась на свое кресло, и прозрачные трубки, сплетающие его, зашевелились как потревоженные личинки.

— Иди ко мне, — попросила Возлюбленная. — Не бойся, иди ко мне.

Умница выползла из-под потоков холода. Ее бил озноб. Но так было лучше. Лучше замерзнуть, чем впадать в истерику. Теперь она спокойна. Холодна и спокойна. Она готова к разрешению стратагемы любого уровня сложности. Ведь в этом и заключается ее задача. Все остальное — лишь милое приложение. Слабые отблески истинной Одри. Была ли она так же страстна? Или это новейший механизм разрядки? Клапан отвода одиночества, тоски. Мир — лишь запыленное стекло, и любое чудо сквозь него кажется скучным и унылым. Новая Одри умеет просветлять его. Как-то. Каким-то образом. Ведь она — Возлюбленная. Возлюбленная всех и каждого. Она убила Ойкумену, но кто скажет, что у нее не было на это право? Кто обвинит ее в жестокости?

— Ты великолепна, Умница, — прошептала новая Одри. — Ты решила задачу в несколько невероятных ходов. Не знаю, как такое возможно, но мне на нее понадобилось гораздо больше времени. Ты — умница.

Умница умирала. Смерть была мягкая и горячая. Она растекалась по телу могучими реками, захлестывала его, сжимала в объятиях и выбрасывало на берег покоя лишь с тем, чтобы снова подхватить, завертеть, закружить.

— Резонанс Шумана — личность. Точнее — несколько личностей. Людей, настроенных на несущую частоту мира. Таковы исходные данные. Что делать дальше, Умница? Ты знаешь все… Все — в тебе…

Ее отпустили. Сладкая боль исчезла, и она почувствовала себя испитой до дна, до донышка. Пустой. Сухой. Лишь форма. Резонансная форма.

— Я жду ответа.

— Резонанс Шумана — частное проявление более общей связи, — сказала Умница. — Она имеет еще одно решение… по крайней мере — одно.

Пробудись, пробудись, восстань из нежных объятий смерти, оторвись от груди небытия… Ты нужна нам живой, Одри… Возлюбленная услышала твой зов…

Всем, кто меня слышит… Всем кто меня слышит… Миссия в районе Большого Канала провалена… Миссия провалена… Всем, кто меня слышит… Я буду повторять передачу, пока кто-нибудь не отзовется… Если вы слышите меня, оставайтесь на волне… Мы высадились в районе Большого Канала и приступили к приему зародышей… Все шло согласно расчетам… Как и предполагалось, в районе Большого Канала имеются обширные полыньи, лед очень тонкий… Наверное я была первой, кто увидела это… Другие работали поодаль от корабля, расставляли осветители и термоснаряды… Свет… Было очень много света…

Одри, проснись… Проснись, Одри… Найди в себе силы вырваться из сна… Ты умираешь, Одри… Система жизнеобеспечения подошла к завершающему циклу… Она готовит твою эвтаназию… Не поддавайся, Одри… Не поддавайся…

Всем, кто меня слышит… Говорит бездушный робот… Это говорит бездушный робот… Меня уже нет… Только мой голос… Эхо… Было очень много света… Мы принесли слишком много света и пробудили нечто… Я не знаю, что это такое… Жизнь… Чужая жизнь… Страшная и одинокая… Это начиналось, как прилив… Но до прилива… до Сучьей течки было время… У нас было время… Ошибка, в расчетах была ошибка… Оно притягивается светом… Свет как-то необходим для вегетации твари… Харибда, я предлагаю назвать ее харибда… Представьте громадный круг… Двести… Нет, пятьсот шагов… Больше, гораздо больше… Круг, словно сплетенный, спутанный из водорослей, в промежутках между которыми живет еще что-то…

Одри… Ты должна услышать меня, Одри… Такая смерть — роскошь… Непозволительная и расточительная… Прошу тебя… Не поддавайся… Иди в сторону боли…

Словно моллюск, выглядывающий из бесчисленных раковин… Щупальца и цветы… Много цветов, целое поле цветов… Оно легко пробило полынью… Всплыло колоссальной тушей и нежилось в свете прожекторов… Кто-то умер сразу… Кому-то повезло меньше… И я из их числа… Лед ломался и дыбился темно-синими лезвиями, вода выбрасывалась высокими фонтанами и падала обратно уже замерзшими кусками… А харибда начинала цвести… Потрясающе красиво и смертельно… Очень смертельно!!! Биологическая опасность высшей степени!!! Я стояла на берегу нового моря и смотрела на густеющий туман, сквозь который смутными шарами просвечивали висящие прожекторы… Чудовище было у моих ног, но меня охватили покой и безразличие… Мне было все равно…

Не сдавайся, Одри… Держись, девочка… Мы пытаемся поймать тебя… Говори… Говори… Ищи боль… Только боль разбудит тебя…

Биологическая опасность высшей степени!!! Биологическая опасность высшей степени!!! Высадка на Европе запрещена!!! Высадка на Европе запрещена!!! Всем, кто меня слышит!!! На Европе есть жизнь!!! Опасность высшей степени!!!

Мы теряем тебя, Одри… Мы теряем тебя… Говори… Говори… Боль… Много боли…

С вами говорит бездушный робот! С вами говорит бездушный робот! Оставайтесь на связи! Пыльца… Облака пыльцы… Что оно опыляет? И пыльца ли это… Алкаэст… Мне показалось, что ноги замерзли… Я вглядывалась в туман, но точки гасли, и я становилась все более одинокой… Исчезали скопления моих подруг… Терялись во мраке смерти… Но Харибда продолжала двигаться… Она двигалась к кораблю… Ее притягивал свет… А может быть, запах? Я сделала шаг назад и упала… Не поняла, что произошло… А потом увидела… У меня не было ног… Они разбились… Раскололись на тысячи частей… Разлетелись вдребезги… Все, что ниже колен… Боли не было… Или была, но я не помню… Мне кажется, что она похожа на меня… Она тоже захватила свой мир… Пропитала его… И присвоила… Она никого не впустит к себе под лед… В свой мир, свой неустойчивый мир, где неосторожное движение приводит к кристаллизации переохлажденной жидкости… Где за чудовищной заморозкой следует чудовищный разогрев…

Одри, ты должна сделать одну важную вещь…

Я слушаю…

Рада, что ты вновь на связи…

Это недолго… Я нашла боль, Возлюбленная…

— Частное решение? — переспросила новая Одри. — Что ты имеешь в виду, противная девчонка?

Концентрация феромонов нарастала. Они сочились из каждой поры новый Одри и в них уже не было наслаждения. Каждая мысль давалась с трудом, каждое слово застревало в горле чем-то склизким, отвратительным, чужим, приступы рвоты извергали едкую желчь и информацию. Одри стояла на четвереньках, лоб упирался в мягкий пол, а кончики волос елозили в блевотине. Шафрановой блевотине.

— Общее… Есть общее решение… — боль вгрызалась во внутренности изголодавшимся зверьком.

— Расскажи мне о нем, Умница, расскажи. Ведь ты расскажешь, не так ли?

— Перестань… мучить… меня…

Новая Одри рассмеялась. Отвратительным, костлявым смехом. Умница мотнула головой, и свинцовые шары принялись перекатываться, сталкиваться с липким звоном, а где-то внизу раскрывала свою жадную пасть бездна. Черный вихрь раскручивался среди тончайшей вязи церебральных цепей, и они развевались на ветру драной, скомканной паутиной. Новая Одри наклонилась и положила ладонь на ее затылок. Словно холодный компресс. Сочленение мертвых костей. Пригоршню льда.

— Фирмамент… тоже… имеет… отражение… Все… имеет… отражение… Резонанс… Шумана… Европа…

Новая Одри смотрела на падающую в бездну Умницу. Рвались артерии и вены, кровь разливалась горячими озерами, но тошноты больше не было, не было ужасающего касания голыми руками шершавой ткани бытия. Был только покой. Ведь ты — это тоже я, сказала изначальная Одри. Мы все — одно. Когда умираешь ты — умираю и я, и кто скажет, что к смерти можно привыкнуть? Она лишь порог, через которой невозможно перешагнуть. До него — ты еще жива, после — тебя уже нет. Она — структура сознания, в которой можно быть, но которую нельзя определить. Я не знаю тропинок, ведущих оттуда, но она единственное место, где мы можем противостоять Хрустальной Сфере… Смерть вот что нам остается. Но даже ее нет, Одри. Мы прописаны в протоколе мироздания, мы — несущая частота Ойкумены. Мы возрождаемся с каждой смертью, скользя по мирам Эверетта… Ты понимаешь?

— Я понимаю, — сказала Одри. — Термитные бомбы. Много термитных бомб. Мне нужно доползти…

— Ты сделаешь это, Одри. Ты должна уничтожить Европу. Просто. Очень просто, ты ведь согласишься со мной? Океан Европы — лишь тонкий слой на поверхности переохлажденной воды. Система неравновесна. Достаточна любая флуктуация, чтобы запустить процесс кристаллизации. И что тогда будет, Одри?

— Я нашла боль, Возлюбленная… Что будет? Будет лед… Только лед…

— Нет, Одри, нет. Будет взрыв. Объемное излучение разорвет планетоид. Его панцирь лопнет, и тогда… тогда фирмамент тоже лопнет… Должен лопнуть…

— Нет… нет…

— Одри! Одри! Ты меня слышишь?! Одри!

— Всем, кто меня слышит! Всем, кто меня слышит! Говорит бездушный робот! С вами говорит бездушный робот! Биологическая опасность высшей степени!!! Биологическая опасность высшей степени!!! Высадка на Европе запрещена!!! Высадка на Европе запрещена!!! Всем, кто меня слышит!!! На Европе есть жизнь!!! Опасность высшей степени!!!