Глава 12

Проскочили Днепр по плотине Днепрогэса и поняли: назад дороги нет. Только отстукал поезд последние стыки на плотине, а уж огромный, с виду давно брошенный башенный кран развернулся и положил на рельсы ржавый паровоз. А потом на каждом полустанке закрывались за Золотым эшелоном все новые и новые двери: кто-то с грохотом кидал на рельсы стальные трубы и бетонные блоки. По тем, что позади эшелона запирал путь к отходу, не стреляли: какой смысл? Постреляешь, уйдешь вперед, а они из укрытий вылезут да и вывалят на рельсы самосвал бетонного раствора. Спереди путь не закрывают, и ладно. Пока кому-то выгодно путь держать открытым.

Уже в сумерках прошли огромный миллионный город Запорожье — ни звука, ни огонька, ни живой души. Страшно ночью в маленьком брошенном людьми городке, где ветер свистит в трубах и хлопают открытые двери. А если людьми брошен огромный город, как тогда? Какие тогда размышления в голову полезут? Ползет поезд медленно-медленно: если путь разобран, если под откос лететь, так хоть чтоб время было тормознуть, чтоб хоть прыгать из поезда сподручно было. Усилил Зубров посты. Наблюдение во все стороны. Сам вперед не отрываясь в инфракрасный прицел смотрит. В одном месте высветил вдруг прожектор шевелящуюся земную поверхность и сто тысяч пар крысиных глаз на ней. В другом на него смотрели глаза человечьи, но мертвые, и он не выдержал взгляда.

А чудеса начались с рассветом, на подходе к славному городу Гуляйполе.

Когда вдали на востоке прямо по курсу небо зеленовато-серой краской изукрасили, успокоился Зубров и закрыл глаза, навалившись на дальномер-перископ. Тут-то и заорал наблюдатель из зенитной башни: «Во дает, во дает!» Встрепенулся Зубров, сообразил, где он, развернул перископ и тоже присвистнул: во дает!

Летит рядом с поездом, обгоняя, тачанка — та самая, наверное, в которой еще сам батька Махно езживал. Запряжена тачанка четверкой вороных, тянут те вороные тачанку, словно дьяволы. Гром да грохот. Все как в те славные времена: расписана тачанка цветами да райскими птицами, а по дубовому задку серебряными гвоздиками непристойный девиз выбит самого решительного содержания. Мужичище кнутищем коней хлещет, а рядом еще один, с цыганской серьгой в ухе. На одном картуз с поломанным козырьком, на другом — шапка баранья, серебряный кинжал на поясе и обрез за поясом. Не картина — загляденье. Все по стилю, только антенна радиостанции Р-227 гармонию нарушает, да вместо пулемета «Максим» вооружена тачанка автоматическим гранатометом АГС-17.

Тот, что с обрезом и серьгой, хохочет да поезд матом кроет, а тот, что с кнутищем, так коней и хлещет, так и хлещет, норовит впереди поезда прямо на рельсы выскочить. И уж видится Зуброву, как коснутся колеса рельсов, и от касания того разлетятся со звоном, и тачанка в куски рассыплется да еще и поездом ее тут же придавит. А тем зубастым гогочущим вроде и нестрашно, летят смерти навстречу да матерятся.

— Локомотиву!

— Я! — отозвался по селектору машинист.

— Придержи локомотив на минутку, а то ведь раздавим. Коней жалко.

Плавно затормозил поезд, а тачанка к бронеплощадке несется, вроде бы знают ее сумасбродные пассажиры, что именно в броневом вагоне командира встретить можно.

Выглянул Зубров из люка:

— Здоровы будете паны.

— Здоров, коли не шутишь.

— С чем пожаловали?

— А с тем пожаловали, что впереди станция Пологи. Так вот, вперед от той станции пути вам вовсе не будет: разобрали мы его. И вправо к морю пути не будет. Мы туда тоже пути разобрали. Кому то море нужно? Назад дороги нет. Это вы сами знаете. Так что от Пологов вертайте влево — на Гуляйполе. Батько Богдан Савела челом бьет та в гости просит.

— Ладно, спасибо за приглашение. Поедем к батьке в гости.

— Ну, добре. А мы будем рядом скакать та дорогу указывать.

— Зачем нам дорогу указывать? Поезд наш по рельсам идет, а рельсы в Гуляйполе ведут…

— А мы ж таки будемо рядом скакать та дорогу указывать. Батько велел.

— Ну, раз велел, так велел, только вы на рельсы не выскакивайте, а то поездом ненароком раздавлю.

— А то мы ще побачим, хто кого раздавить.

Двинулся поезд, а к Зуброву делегация ответственных товарищей: некогда нам в гости ко всяким там заезжать, в Москве давно уж пора быть!

— Славненько, — отвечал Зубров, — да только рельсы прямо к хозяину ведут и свобода маневра одной колеей ограничена, да и то движение одностороннее.

— Вы в Москве в прокуратуре все это расскажите, а в гости мы не поедем.

— Ну, вам из погреба виднее.

На том и разошлись. А славный город Гуляйполе, знать, близко, ибо справа и слева от Золотого эшелона несутся теперь тачанки почетным эскортом, и числа им нет. И украшена каждая по-своему, и в вооружении индивидуальность соблюдена: у кого пулемет Горюнова, у кого станковый Калашников, у кого и дегтярев-шпагин, а у иных и Владимиров. Кто граммофон крутит, а у кого компакт-диск «Тошиба». Прет Золотой эшелон, как лайнер океанский в сопровождении яхт на подходе к порту Сидней. Гик, да смех, и веселье до самого горизонта, а горизонты в степях — вон как далеки.

Скрипнули тормоза у шатра столь же огромного, как палатка «Союзгосцирка». Сам батько Богдан Савела на персидские ковры выступает. Красив батько, но одет странно: белый фрак с длинными фалдами да красные шелковые запорожские штаны в сафьяновые сапоги заправлены. Местные красавицы аж умолкли, увидев прекрасного витязя степей. И Зубров умолк, а потом присвистнул. Узнал Зубров в степном императоре друга детства своего и юношества. Правда, в те времена грозный атаман звался не Богданом Савелой, но Борей Савельевым. Прошел с ним Зубров долгие годы Суворовского училища, прошел почти полный курс разведывательного факультета Киевского высшего общевойскового командного училища имени Фрунзе. С самого детства, с одиннадцати лет, делил Витя Зубров с Борей Савельевым холод и сырость, мороз и пургу, и котелок на двоих, и долгие ночные караулы, и муштру, и парады, и книги те же самые любил.

Железный был парень Боря Савельев, стальной. С одиннадцати лет не знали ни взводный, ни ротный, ни батальонный командиры управы ему. Железный мальчишка. Одна только разница со сталью — не было в Боре Савельеве стальной упругости. Твердость — да. Гибкость — нет. Сломать можно, согнуть — нет. Правда, сломать его можно было только теоретически. На практике этого никому не удалось. Перед самым уже выпуском сорвался Савельев и загремел в штрафной батальон без зачета всех его долгих лет военного обучения. Потом, слышал Зубров, сорвался его друг и в штрафном батальоне: вроде бы дал в морду сержанту и попал после этого уж в настоящую тюрьму, после того след его теряется. Потом в Военно-дипломатической академии ГРУ услышал Зубров о неком дельце по кличке не то Савела, не то Соловей, который золото скупал, золото же и продавал. И подумалось: уж не друг ли это мой?

И вот он стоит теперь на персидских коврах в сафьяновых сапогах с булавой атаманской и половодье тачанок вокруг. При нехватке бензина, самое мудрое решение — вернуться к конным повозкам, к легкости птичьей. Четверка коней да пулемет. Маневр да огневая мощь. И во главе всей этой степной резвости друг его по имени Богдан Савела. Жаль, что совпадение такое. Лучше бы Зуброву попасть к людоедам племени тум-букту, с теми хоть перед смертью потолковать можно, а через Савелу не пройдешь. Не любит Савела коммунистов и не пропустит их. И Зубров коммунистов не любит, но не имеет права ни с того ни с сего степному волку их отдавать. С Савелой не договоришься, это Зубров знал — не согнешь его и не купишь, и потому тут и кончится путь Золотого эшелона. Тут весь батальон Зубров и положит и сам ляжет, защищая жизнь коммунистов, которые ему ничего никогда хорошего не сделали, как и всей его стране. Бесчестно это — людьми расплачиваться. Чем он тогда их лучше?

Открыл Зубров дверь, выскочил перед ним первый взвод, выстроился, взял на караул, а весь батальон спецназа крыши эшелона облепил, как мартышки банановую ветвь. Ступил Зубров на ковры, по взгляду видит, что узнал его степной властелин, но виду не подал. Поклонился Зубров атаману Савеле, обнял его Савела и облобызались они троекратно. И, увидев это, ударили музыканты в бубны да литавры, понес степной ветер по дальним сухим балкам глухой ритм плясового перебора. Звонче да веселей стук барабанный. Хряснул, не выдержав, шапку оземь пулеметчик и пустился в пляс, а запевалы, поддев друг друга локтями, взвопили плясовую, поддали звуку пулеметчики на тачанках, разом включив «сони» да «грюндики», и пошла в пляс вся рать, а за ней и батальон спецназа. А батько Савела ведет Зуброва на прайват дискашн.

Сели. Коньяку выпили. Для начала, как в дипломатии принято, поговорили о погоде и о затмении Луны, на будущий год предсказанном. А потом взял батько Савела Зуброва за ворот и поинтересовался, понимает ли Зубров, что тут конец его пути пришел. Слегка остыл, удостоверившись, что Зубров это понимает.

— Слушай, — говорит Савела. — Ты мне друг, и я тебе помогу. Решение есть. Выведи всех коммунистов (вся Украина знает, что ты их в поезде везешь) и сам поруби их саблей (саблю я тебе дам): нам хорошо, и тебе радость душевная. А после того поезжай на все четыре стороны, я тебе дорогу построю хоть до самого Ростова.

— Нет, — говорит Зубров.

А несгибаемый пахан не теряет оптимизма приемлемый компромисс найти:

— Ах, Зубров, Зубров. Ты коммунистов не хочешь убивать, да я перестану их убивать, так что ж о нас люди подумают! Да какие же мы после того интеллигенты?

— Нет, — говорит Зубров. — Убей, батько, меня, а уж потом любого из моего эшелона, кто приглянется.

— Нет, друг мой, ты меня тоже за вампира не держи и на штаны мои не поглядывай. Не я такое придумал. Даже президенты в Америке общественное мнение учитывают и одеваются в соответствии со вкусом большинства. Так вот, ты мне друг, и я тебя спасу. Коммунистов я не могу пропустить через свою территорию, мне этого толпа не простит, а кроме того, не простит и моя совесть. Но есть решения в любой ситуации. Давай вроде жребия бросим. Кому фортуна на колесе улыбнется, тот и пан. Черт с ней, с моей репутацией, ради тебя, Зубров, я ее и подмочить готов. Завтра возмещу: тут коммунистов по степям знаешь сколько рыщет. Готов жребий бросать?

— Готов.

— Ну, пошли к народу.

Появились они из шатра, и мигом бубны стихли, пляски замерли. Взобрались степные витязи на свои тачанки, а зубровские солдатики — на крыши своих вагонов. Поднял батько Савела бунчук атаманский и стихло все, замерло.

— Спецназ я всегда любил. — И гул одобрения подтвердил, что грозный атаман действительно всегда любил спецназ. — И охрану себе подбирал только из спецов бывших. — И опять гул подтвердил, что так оно и было. — И вот едет мимо целый батальон спецназа, да неужто я его не пропущу? — И удивилась толпа: а могут ли тут быть другие решения? Пропустить, да и только! А атаман свое войско за собой ведет силой логики: — Так не просто ж батальон спецназа едет, а ведет тот батальон друг моего детства Витя Зубров! Дай же я тебя, друже, расцелую.

Обнялись Савела с Зубровым, расцеловались. На тачанках сивоусые пулеметчики поотворачивались да взоры опустили, а бабы-молодухи заревели все разом.

— Та вот же злая судьба: приказали другу моему коммунистов до Москвы довезти. — При этих словах зашумела толпа, и шум сильно угрозой отдавал и полным неодобрением. — Так вот, мне, паны, задача: и коммунистов пропустить не могу, и друга не могу обидеть. Как же быть? — И озадачилась толпа: как же быть? Век думать будешь, так ничего ж и не придумаешь!

— Так вы ж думаете, что я на такую загадку отгадки не придумал? — И загорелись надеждой глаза. — Придумал! — Вздох облегчения пробежал, как ветер по степной траве.

— Так вот, есть у нас Ленечка. — При упоминании имени Ленечки хохот тряхнул тачанки, поприжимали кони уши, а хохот не утихал, мешая Савеле говорить. Поняла братия своего атамана замысел и хохотала, одобряя мудрость его. — Так вот, есть у нас Ленечка, и пусть они у себя там выберут. И пусть Ленечка встретится с тем, с ихним, на кулачки, значит. Правило старое: до первой смерти. Если убьют нашего Ленечку… — Тут хохот довел до слез многих, и ох как трудно было завершить атаману свою речь. Но нашел Савела силы в себе: — Так вот, если убьют нашего Ленечку, так и спорить не о чем: поезжайте себе. А уж если Ленечка победит, то езжайте себе, а коммунистов тут оставьте!

И вышел Ленечка, далеко за два метра, в наколках по самые уши, с железным зубом. А хохот уж и унять нельзя.

Оглядел Зубров Ленечку наколотого и условия принял. До первой смерти так до первой смерти. Есть и у нас в спецназе крупные типы.

— Салымон!

— Чего? — нарушая уставную формулу ответа, отозвался Салымон из первого вагона.

— Покажись! — тоже почему-то нарушил Зубров принятую уставом формулу.

Показался Салымон, и враз стихла толпа.

— Вот, Салымон, тебе объект атаки. Биться без лопат, без ножей, без антенн, без кнутов. Кулаками. Насмерть. Понял?

— Понял.

— Ну так бейся.

Вышел Салымон вперед. Осмотрел противника. Солиден. А Ленечка-противник долго не ждал. Развернулся и врубил Салымону прям между глаз кулаком. Врубил так, что слышен был хруст. И тут же врубил Ленечка Салымону в челюсть. И понеслось. Засвистела, заплясала толпа. И Золотой батальон засвистел: вот тебе и Салымон! Думали — богатырь, думали — непобедим. А Ленечка во вкус вошел, лупит Салымона, как хочет, тот только прикрывается. И уж в крови все Салымона лицо, в синяках. И хочется Зуброву крикнуть командно страшный клич: «Салымон, БЕЙ!» — и не помнит Зубров той магической формулы. А Ленечка вошел в заключительный этап убийства, пару раз ногой Салымона двинул и вдруг замолотил его такой серией ударов, от которой толпа в полный восторг пришла, и знала уж толпа наперед, что темп теперь с нарастанием пойдет. И пошел! И пошел! Все чаще и чаще Ленечка лупит. Знает, что нечего ему теперь бояться, и уж удары его не Салымону адресованы, но публике. Теперь Ленечке себя в лучшем свете показать. Теперь Ленечке эффект нужен…

А потом как-то все сразу оборвалось. Логика нарушилась. Впечатление такое неприятное, как в том кинозале, когда вдруг на самом интересном месте пленка порвалась, свет загорелся и вместо сказочного царства сидит зритель в оплеванном зале. Так и тут было. Стоит Салымон — морда избита до полной неузнаваемости. Если б не его рост, так и не узнаешь, Салымон это или какой там Кашкилдеев. Стоит Салымон-бедняга, морду свою побитую рукавом утирает. Горит морда огнем. Хоть бы кто догадался полотенце с холодной водой подать. А Ленечка лежит. Трепыхнулся разок, подтягивая левое колено к животу, и вроде как расслабился, выдохнув. Когда Салымон Ленечке двинул, никто не уловил. И Зубров не уловил. И потому интересуется:

— Ну что там, продолжать будем или хватит?

Наклонился над Ленечкой местный лекарь, нащупал на шее жилу и сообщил, что бой окончен победой Салымона. Полной победой.

Ничего не сказал батько Савела, только махнул рукою, чтоб, значит, баррикаду на пути эшелона убрали, и пошел в свой шатер не прощаясь. Молча и тачанки во все стороны покатили. Каждый к своему куреню поспешил, кашу варить, с глубоким неудовлетворением, мол, зрелища ждали, а зрелище отменилось.

А к Салымону Зинка бежит с полотенцем да с водой холодной. И ревет, и Салымона обнимает. Дуры бабы. Чего реветь-то? Жив человек, здоров, только морда вся избита, как яблоко печеное. Морда заживет. Так чего же реветь?

А Зубров — к последним вагонам, поздравить ответственных товарищей с чудесным спасением. Да решил им и Салымона, их спасителя, представить.

— Салымон!

— Я!

— Ну, кончай мыться, иди сюда.

Кончает Салымон умывание, бежит, на ходу заправляется. А у последних вагонов Зуброва уж поджидают ответственные товарищи.

— А известно ли вам, полковник, что азартные зрелища у нас запрещены?

— Известно.

— Значит, вы, полковник, сознательно свой батальон развращаете. Солдат на кон ставите — и все из-за чего?

Из-за вашей нездоровой тяги к общению с бандитами и острым ощущениям. Уж не на деньги ли вы играли? В надежде разбогатеть сюда завернули, видимо?

Тут и Салымон подбежал, а ответственные товарищи не унимаются:

— Вам приказ дали, а вы вместо того чем занимаетесь? Бесчестно это, полковник! При вашем солдате заявляем: бесчестно!

Ох, не следовало бы товарищу Званцеву этого говорить. Вскипел Зубров и от этого стал исключительно вежлив.

— Вовремя вы мне о чести, господа коммунисты, напомнили. Душевно благодарен. Покажись-ка, Салымон… Эк тебя изукрасило. Славненько, славненько. Был бы я министром обороны — так я б тебя за такой бой, за спасение батальона, за храбрость и стойкость в офицеры произвел. Но с этим пока погодить придется. А пока — при ответственных товарищах — приношу тебе извинения, что жизнь твою на кон поставил. Ошибку свою признаю. Поможешь ли исправить?

— Так точно, командир!

— Постой, гляну, все ли в вагонах. Давай-ка отцепим этот крюк. Так. Хорошо. Теперь заходи в вагон и давай сигнал к отправлению.

Как-то не сразу поняли партийные боссы, что вагоны их отсоединились и больше не составляют целого с Золотым эшелоном. И что расстояние между уходящим эшелоном и отцепленными вагонами быстро нарастает. Закричали они, заголосили. Зубров им с задней площадки уходящего эшелона ответил:

— А идите в…

Но из-за шума уходящих колес не поняли ответственные товарищи, куда им идти: в Ростов? в Донецк? в Славянск?

С давних времен принято в степях шест ставить и конский хвост на вершине, мол, граница владений. И вот стоит телескопическая антенна радиостанции дальней связи, кабина герметическая с аппаратурой — рядом и конский хвост на вершине антенны. Все ясно — тут батько Савелы владения кончаются. Степной разъезд — ни деревца, ни кустика. Только кони в степи стреноженные да пулеметная тачанка распряженная прямо у самой железнодорожной линии.

Остановился Золотой эшелон, подчиняясь красному сигналу.

— Кто тут у вас Зубровым будет?

— Я Зубров. В чем дело?

— Батько просил на связь. Зайдите.

Входит Зубров в аппаратную, снятую с армейского грузовика. Радист включил какие-то тумблеры, отчего загорелись разноцветные лампочки, подает Зуброву микрофон.

Берет Зубров микрофон и уж голос батько слышит:

— Здоров, Зубров!

— Здоров, батько Савела!

— Уезжаешь?

— Уезжаю.

— Я же тобой и поговорить не успел по душам.

— Еще встретимся, куда денемся.

— Слышь, Зубров, а может, ты к чертям всю свою армию да и вернешься ко мне? У меня раздолье и свобода. Девку я тебе найду, вся Украина ахнет. Молодцам твоим всем по доброму коню дам. Ну как?

— Нет, батько Савела, мне страну спасать надо.

— Слышь, Зубров, про меня теперь вся степь говорит.

— Что говорит?

— Болтают люди о мудрости моей, мол, вроде и спор проиграл Савела, а все равно получил то, что хотел. Хлопцы выдумывают всякие истории, отгадать все пытаются, как так я этих коммунистов получил. Так обрадовались, что даже и коммунистов не сразу убили. Слышь, Зубров, и про тебя вся степь болтает. Я ведь тоже общественное мнение изучаю. Болтают люди, что ты человек какой-то особый. Говорят, что хоть Савела его и обманул…

— Так не обманывал ты меня…

— То-то и дело, что не обманывал, а люди болтают, что кто Зуброва обманет, тому и трех дней не прожить…

— Ну, один день ты после того прожил.

— Два осталось. И ведь не обманывал же!

— Успокойся! Жить тебе долго. Я похлопочу.

— Перед кем?

— Да мало ли у меня друзей.

Выключил Зубров связь, вышел из кабины, радиста подозвал: передай людям в степи, что батько Савела меня не обманывал. Передай, чтоб батьку слушались.

…И пошла с того часа гулять по степи молва о том, что батько Савела мудрый и честный правитель, что батько Савела никогда никого не обманывал, что батьку слушать надо, но, мол, и над батькою есть сила.