"Искушение ворона" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)

Иван Ларин – Никита Захаржевский Санкт-Петербург, Россия Май 1996

Книжка радовала глаз.

На нее было приятно смотреть. Художники, специалисты по компьютерному дизайну хорошо потрудились. На славу поработали.

Черный глянец, покрывавший толстый картон обложки, притягивал к себе и возбуждал.

Да, несомненной коммерческой удачей стал этот фотомонтаж, тиражированный десятки тысяч раз. Он крикливо выглядывал теперь с книжных лотков, расклеенный по вагонам метро, призывал граждан России срочно покупать новый роман Ивана Ларина «Звон наших цепей», третью книгу сериала «Цена вопроса», что посвящалась российской братве.

Да, постаралось любимое издательство «Омега-Пасс». Не поскупилось на рекламу!

А книжку было приятно держать в руках.

И не только из-за красивой обложки, на которой художник соорудил этакую символическую композицию по мотивам тюремных татуировок на тему «Что нас губит». Тут были и игральные карты, и бутылки с вином, и прелести нежных красоток… Но главным предметом композиции был финский нож… Вот что по мнению художника в жизни братвы важнее всего. И важнее карт, и важнее женских грудок и попок… Нож и ствол. Вот что валит с ног вернее вина и женских глаз!

Книжку было приятно и полистать.

Особенно нравилось Ивану глядеть на оборот титула, где рядом с его фамилией, зафиксированной в так называемом копирайте, значился еще и тираж издания. Цифра грела Ивану душу. Сто пятьдесят тысяч экземпляров в первом заводе!

Это вам не Солженицын с Евтушенко, которые к своим юбилеям со всеми своими самыми-рассамыми книжками могли бы порадоваться нынче разве что пятитысячным тиражам…

Иван даже принялся напевать в задумчивости:

– Парсучок пид лавочкою бульбачку грызэть,А у в хатэ моей полний порадочек идэть!

Иван улыбнулся своим мыслям. Полный порядочек идет в делах! Дела идут – контора пишет!

Именно контора пишет, ведь Иван теперь не просто какой-нибудь там писатель – paperback writer, – а самый настоящий бригадир и менеджер авторского процесса! Под его началом нынче работают две умненькие девочки и один смышленый мальчик. Накануне Иван начитывает им по телефону краткое содержание сцен и глав своего романа, а уже поутру на адрес его электронной почты девочки с мальчиком присылают ему, бригадиру и организатору творческого процесса, результат своих ночных бдений.

Ванечке же остается только читать, да радоваться, да складывать потом из написанного ребятишками новую книжку сериала.

Каждому свое! Кто как устроился!

И прошли уже те времена, про которые пели сэр Пол вместе с безвременно почившим сэром Джоном:

I can make it longerIf you like the styleI can change it roundCause I wanna be writerPaperback writer…

Иван снова улыбнулся, припомнив у «Битлз» строчку про то, что роман… was based on a novel by a man named Lear…

Напишет он этой братве еще своего Лира! Обязательно напишет.

Вот закончит третью трилогию серии, получит в кассе «Омега-Пасс» очередной гонорар, а там и за Лира возьмется.

И ни одна бандитская рожа не догадается, откуда взят сюжет. И будут читать взахлеб, и будут слезы размазывать кулачищами по толстым мордам своим.

Бандитский пахан Король Ливер решит там уйти на покой, разделив семейный бизнес между дочерьми в той степени, в какой они его любят. Ну, дочки-бандерши, те, разумеется, начнут при дележе имущества – казино, отелей, залов игральных автоматов и прочего – убеждать папашу, что любят его безмерно… А папаша-то уши и развесит. И отдаст все казино одной, все отели – другой, и все игральные залы – третьей… А четвертой дочке, которая не сумеет убедительно наврать про любовь, – той ничего не оставит. Но когда его, ослепшего от старости, три наделенные богатством дочери выгонят, отселят в дом престарелых, именно четвертая дочка и пригреет старика, став ему последней опорой и отрадой. И именно четвертая дочка потом перестреляет всех неблагодарных сестер своих, вернув пахану имущество…

А пока…

Парсучок пид лавочкою бульбачку грызэть,А у в хатэ моей полний порадочек идэть!

Ивану самому стало так смешно от придуманного им хода с Королем Лиром, что он теперь же захотел позвонить Людочке и поделиться с нею забавной находкой…

Да, дела в хате шли хорошо. У него завелись деньги. У него появилась любовь…

Иван снова улыбнулся и едва удержался, чтоб не прыснуть совсем по-ребячьи.

Подумав о том, что он теперь при деньгах и при тиражах, Иван припомнил штуку, показавшуюся ему когда-то более чем забавной. Штука заключалась в веселом слогане, придуманном банкирами Батьки Махно, когда Гуляй-поле выпустило собственную валюту. По типу «In God We Trust» или «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» махновские имиджмейкеры выразили свое понимание момента и напечатали на банкнотах следующее: «Жинка веселися, у Махна гроши завелися!» Вот и у Ивана завелися в хозяйстве гроши и любовь.

Встретив в издательстве Людочку, он снова начал писать стихи.

В первую же бессонную, полную мечтаний ночь на компьютере своем он сотворил следующие строки:

ВОЛШЕБНИЦЕ ИЗУМРУДОВо счастье смущает меня разговортот счастливчей страстный в порыве напорувидит однаждыувидит в упорчистейших воды два бериллакому ты их взгляд подарилаи руки нежнейшиетоньше мечтыкоснутся того кого выберешь тыто счастьем и будетЛюдмилао счастье смущает меня разговорпонятиям цели здесьнаперекорудачагде счастье как жизнь на войнегде признаком жизникак кажется мнене пульса формальности силано жив только тотчья Людмилао счастье смущает меня разговоргде более смертимне страшен укортого что дорога моя вдруг былане тудана войнугдев оправе зеленой любовьгде яд миндаляприготовьдля меняPARA BELLUM

Самому Ивану стихи очень понравились.

И не дожидаясь утра, он «мылом», прямо на редакционный почтовый ящик, послал их Людочке.

Но вышел со стихами казус.

Людочка долго отмалчивалась, а потом….

А потом вдруг выяснилось, что она не просто опубликовала эти стихи в ежегоднике издательства «Омега-Пасс», но и тут же, в подготовленном ею как редактором сборнике посвятила им собственную критическую статью…


Стихи Ивана Ларина как предвестник заката медного века русской литературы.

Хам в русской литературе и ожидание реконкисты галантного времени.


Предчувствующее смерть дерево – все целиком, все свои последние жизненные силы бросает в семена. Так, подрубленный кедр или окольцованный по коре дуб прежде чем умереть и не проснуться по следующей весне, в прощальное лето свое дают рекордный урожай кедрового орешка или желудя.

Общество, равно как и любой другой живой организм, чувствует приближение конца и тоже бросается в последний расцвет семян своей культуры, и это явление не случайно названо декадансом, то есть закатом. Серебряный век русской поэзии служит хорошим этому подтверждением.

Прежде чем сгинуть на Соловках или захлебнуться в тесноте переполненных трюмов на Волге и в Финском заливе, российская поэзия выдала небывалый залп, получивший название Серебряного века. Это было последнее «прости» Великой русской культуры перед тем, как на весь долгий ХХ век все было поставлено с ног на голову, когда писателями и поэтами стали не выпускники столичных вузов, а вчерашние босяки.

И не следует переоценивать великую инерцию наследия, де, мы не все отвинчивали. Де, вслед за босяками в уже советскую литературу пришли и относительно образованные.

Совсем нет.

Кто стал символами, реперами и даже идолами уже второй половины ХХ века?

Тот же хам Высоцкий, тот же хам Шукшин…

Публика востребовала.

Закон рынка в подспудной латентности своей работал и при социализме.

И, вознося горлохвата Высоцкого на пьедестал, публика таким образом желала адаптации шекспировского Гамлета и Пушкинского Дона Гуана к своему уровню, уровню, где понимание, где восприятие достигаются посредством луженой глотки хама. Которая ошибочно воспринималась не далеко ушедшей критикой как некий мифический «нерв». Как тут не припомнить золотые слова, сказанные одним персонажем Вольфганга Петерсона, – все глоткой, нынче все только глоткой… Юношеская дворовая приблатненность Высоцкого с его рандолевой фиксой и финкой в кармане в этом символе времени совершенно не эволюционировала. И тупое нежелание (неспособность) хама шестидесятых (Шукшина и K°, бравировавших своей придурошностью, с плутоватостью наперсточников выдававших свою придурковатость за некую мифическую народную мудрость), неспособность эволюционировать, впитывая московскую культуру, не поставила их даже в один ряд с босяком Пешковым, который нашел-таки в себе достаточно талантов, чтобы как-то обтесаться.

Это был медный век русской культуры, включая и поэзию.

Но к поэзии Ларина!

В памятной мне лекции профессора Жирмунского по теории стихосложения, где, давая определение поэзии как особой области сочинительства, мэтр (и автор пока единственного и дееспособного сочинения по теории рифмы) не полагал, что рифма есть обяза-тельная составляющая детерминанта стиха.

И в безусловной оригинальности стихотворений Ивана Ларина это видно с особой ясностью. И его вольное манкирование понятиями канонических размеров – это не от бравады молодых разрушителей и низвергателей, умеющих разве что писать глупые манифесты и железной палкой выбивать ноктюрны из жестяных водопроводных труб.

Но ценность стихотворений Ларина даже не в оригинальности рифм, вольных заигрываниях с размером или в красоте его метафор.

В одном только коротком приведенном выше стихотворении открывается (безо всяких аллюзий) целый философский мир.

Начнем с удивительно точного (и в этом сразу видно поэта) употребления глагола «смутить». Здесь «смутить» – это не привести в замешательство, но взволновать. То есть разговор о счастье заставляет автора задуматься.

И что мы находим в результате этих раздумий?

Во-первых, счастье, по мнению Ивана Ларина, – оно не то чтобы быстротечно. Оно просто мгновенно.

И эту мысль надо рассматривать непременно вместе с другим открытием поэта – за счастьем следует акт смерти.

И это правда.

Потому как ложь в том, что они поженились, и счастливо прожили много лет, и умерли в один день.

Нет. Ромео и Джульетта непременно должны были умереть. И в этом правда, а поженись они и нарожай детей – это была бы ложь (что бы осталось от романтического пафоса, примись пылкий Ромео изменять своей женке на второй-третий год супружества?).

Сказка, где есть и разрыв-трава, и мертвая с живою вода, и чары, и колдовство, – до той поры правда, покуда любовники в ней непременно умрут в конце. А если по воле автора они примутся жить долго и счастливо, в этом сразу проявится акт лжи.

Прав нелюбимый Львом Толстым Шекспир.

Прав Иван Ларин.

Прав Зигмунд Фрейд, предлагая такую модель психодинамики, где не тормоз общественной морали СУПЕР-Я сдерживает эгоизм эротических устремлений, но ЭРОС сдерживается встречным вектором ТАНАТОСА – стремлением к смерти.

Love and death like a horse and a carriage – любовьисмертькак… лошадьиповозка. И именно в экстремуме любви – обнаруживается этот самый танатос.

Дубу и кедру хочется быть подрезанными по корням, чтобы целиком уйти в семя.

И умереть.

Поэтому истинная любовь – мгновенна, как у Ивана Ларина.

Собственно, и до Ларина эту зависимость инстинктивно обнаруживали хорошие настоящие поэты – кстати… И кстати, рифма «кровь-любовь» потому и на языке вертится, и как не похвалить здесь еще раз Ларина за его «розы-морозы» (неплохую рифму на слово «любовь»).

Любовь – как война, и счастье в них (в войне и любви), во-первых, быстротечно (девушки, не рассчитывайте на продолжительность связи!), а во-вторых, автору интересна даже не означенная ОБЪЕКТЕССА этой его любви, а сам процесс, о чем он и говорит, что УКОРОМ ЕМУ БУДЕТ ТО, ЧТО ОН НЕ ПОШЕЛ НА ВОЙНУ.

Любовь – это война. И там и там – убивают.

И счастье – счастье жизни (не убили – радуйся) там в любви так же случайно, как и на войне – зависит от выбора СУДЬБЫ.

Но вернемся к началу.

Появление таких поэтов, как Ларин, сигнализирует о наступлении нового времени.

До реконкисты галантного века еще, может, и далеко.

Но век хама ушел без возврата.

И была статья подписана: Л. Голубкина.

Людочка… Его Людочка. Его неповторимый редактор и критик…

После той статьи в том сборничке он пригласил ее в ресторан. И у них началось. Счастливое… Э-э-э… Как бы это сказать поточнее…

Счастливое времечко…

Иван снова погладил черный глянец обложки.

Третья книга серии «Цена вопроса»… Третий крупный гонорар… Он может теперь планировать свою жизнь. Он может теперь планировать их с Людочкой жизнь… Через год на его гонорары они купят новую квартиру. Через два года они построят в Репине или в Комарове новый домик.

А потом, а потом, через тридцать или сорок лет, его, Ваньку, может и похоронят там рядом с Ахматовой… Поэт рядом с поэтессой.

И Иван задумался, а где лучше лежать – в Комарове, или на Волковском, рядом с Надсоном и Тургеневым?

«Как хороши, как свежи были розы», – вспомнилось Ивану.

А Людочка, его Людочка, она, как Софья Андреевна Льву Николаевичу Толстому, как Анна Григорьевна – Федору Михайловичу Достоевскому, как Анна Ахматова – Льву Гумилеву, как Мережковскому – Зинаида Гиппиус, как Лиля Брик – Маяковскому… Его Людочка стала ему настоящей музой.

Ах, какой духовный альянс! Какое единение взглядов и вкусов!

И именно Людочке пришло теперь в голову собрать все поэтическое наследие Ивана и хоть частично – опубликовать.

Вот тут-то духовный альянс и приказал долго жить!


– Кобель! Сука! – истошно вопила Людочка. – Открой немедленно, или я тебе всю рожу расцарапаю! Вон из моего дома! Иди трахайся со своей крашеной куклой, импотент!

– Что ты несешь?! – кричал Иван, запершийся в ванной от гнева сожительницы. – Кобель не может быть сукой! Через закрытую дверь ты ничего не расцарапаешь! Это не твой дом, ты здесь не прописана! Импотент не может трахаться даже с куклой! Да с такой логикой тебе не старшим редактором служить, а младшей дворничихой!

Лучше бы он такого не говорил.

Людочка тихо вскрикнула, и через минуту он услышал, как хлопнула входная дверь.

Ушла…

Иван отодвинул щеколду, осторожно высунул голову. Оглядел погром, учиненный трепетной музой.

Так и есть! Перебила все чашки, с иезуитской избирательностью пощадив комплектные блюдца. Побросала на пол его бумаги, дискеты, еще и потопталась. Хорошо, компьютер не расколошматила…

И он чуть было не связал жизнь с этой истеричкой!..

Иван нагнулся, подобрал мятый листочек, разгладил. Прочитал с выражением:

Мне светлой радостью освещена душаАтласом нежных рук, что не спешаРвут узы, сладкий зуд глушаИ как была все ж хорошаНочь нашаНаС тобойИ шаАлискаГейМояИ ша

И второе:

Мир этот дан мне в ощущеньяхГлаза – чтоб восхищаться красотой твоейА руки – чтобы знать ничтожество своеПока тебя в них нетА мой язык –Зачем он?Что в нем толку?Петь без умолкуо красоте твоей?Но нет!Чтобы прижавшись близко-близкоНаутро прошептатьАлискаКогда в окне забрезжит свет….

И с чего, спрашивается, тут было заводиться? Подумаешь, стихи – и, кстати, неплохие… Конечно, посвящение, чего уж там греха таить, весьма игривое и очень-очень интимное… Да, и что теперь?! Поэт он, в конце концов, или жалкий обыватель? Творческая натура – широкая, сердце поэта – большое… Вмещает оно двух женщин. Теперь уж, наверное, одну…

Дура, ревнивая пошлячка, филистерша бескрылая!

Вот похоронят его на Волковском рядом с Надсоном. И будут потом писать в биографии поэта… Целые исследования будут писать… «Пять роковых женщин в судьбе поэта Ивана Ларина».

Какие пять?

Татьяна, еще Татьяна, Алиска, Людочка…

Ну, этой-то до роковухи, как до Пекина раком…

Размышления Ивана были прерваны телефонным звонком. Звонил Лева Брюшной. Ивану следовало хватать тачку и со всех ног лететь на «Ленфильм», что на Каменноостровском проспекте.


В офисе Творческого объединения «Новый телефильм» уже сидела вся кодла, были и Лева Брюшной, и Колян, братки даже директора издательства Антона Пасса притащили для убедительности.

– А вот и наш гений, – пошутил Лева Брюшной, когда в офис втиснулся Иван Ларин.

Его представили директору тэошки, толстому лысому дядьке лет пятидесяти.

– Моисей Соломонович Семлер, – пожимая Ивану руку, сказал толстый и лысый.

– Познакомились? Ну вот и ладненько! – громко хлопнув ладошами, воскликнул Лева Брюшной, – теперь можно и о деле поговорить конкретно.

О том, что до этого о деле говорили «не конкретно», свидетельствовала почти пустая литровая бутыль «Джонни Уокера», что этикеткой своей чернела на директорском столе.

– Конкретно, Ваня, кино сымать будем по твоей книжке, – сказал Лева Брюшной, хлопая себя по коленке, – и сымать будем с Мосей, на его, тысызыть, базе, но на наши, тысызыть, денюжки.

Моисей Соломонович утвердительно кивнул – мол на его базе и на их денюжки.

Кивнул на всякий случай и Ваня. В знак согласия, что он тоже не против.

– Ванька, ты теперь должен сценарий для Моси навалять, андерстэнд? – Лева выразительно поглядел на Ивана. – Причем навалять надо в темпе вальса, потому как время идет, а доллары капают, тайм из мани. А мани ждать не могут.

Моисей Соломонович снова кивнул.

И Ваня тоже кивнул.

Заодно.

И тут же чуть не прыснул от смеха, припомнив ту историю, как один товарищ повесился, чтоб заодно…

– Конкретно, Иван, ты понял? – спросил Лева, снова хлопая себя по коленке.

– Понял, чего не понять! – огрызнулся Иван, – сценарий в темпе вальса.

– Во-во! – подтвердил Лева. – А то знаешь, какие деньги мы с Коляном в Мосю вкладываем? То-то! Тут тебе не тот ваш с твоей Алиской «мерседес», тут сто таких «мерседесов», так что гляди у нас!

И Ваня снова кивнул. И икнул.

Сценарий предстояло писать не забесплатно. И это радовало.

Помимо перспективы того, что на экранах скоро появится сериал по его, Ивана, книге, ему еще светило вознаграждение и за сценарий, и за права использования печатного произведения, и за так называемый авторский надзор…

А это означало, что купить квартиру и загородный домик, где они с Людочкой будут жить и поживать, можно будет не через два-три года, а раньше!.. Пар-рдон, с какой еще Людочкой? С этой психованной мегерой?! С Алиской, только с Алиской!

– Я готов, – сказал Иван.

– Ну вот и ладушки, – удовлетворенно подытожил Лева и расплескал по стаканам остатки «Джонни Уокера».


– Ой, Иван Павлович, здравствуйте, присаживайтесь, а можно автограф… – Алискина секретарша, как ее… Оля, Вика, Света… вылетела, не переставая тараторить, из-за своего фасолевидного стола и сунула Ивану глянцевый томик. – Я всю ночь читала, плакала даже, когда вы Мишаню Костромского убили, он был такой хороший…

– Это не я его убил, деточка, а волчьи законы нашей действительности, – Иван расписался на авантитуле, захлопнул книгу. – Но братва люто отомстила убийцам, и справедливость восторжествовала… У себя?

– У Алисы Яновны клиент, но вы проходите в вип-приемную. Сюда, пожалуйста… – Оля-Вика-Света, прижимая книгу к груди, засеменила перед ним, показывая хорошо ему известную дорогу. – Чаю, кофе?

– Спасибо, я, пожалуй, сам похозяйничаю…

Зайдя в просторную, обставленную причудливой гнутой мебелью комнату, Иван первым делом снял пиджак и с наслаждением плюхнулся на белый кожаный диван, не раз выдерживавший тяжесть двух сплетенных тел…

Иван улыбнулся. Ах, Алиска, Алиска, затейница…

– Я, конечно же, закреплю за вами нашего лучшего риэлтера, – слышался из кабинета ее деловой голосок, – но, честно говоря, быстрых результатов не обещаю. Дом ваш мы знаем очень хорошо, и он довольно сложный. Из всех коммуналок расселить удалось только две, и обе на первом этаже, под магазин и офисы…

– А что, если мы продадим мою комнату и с доплатой приобретем нормальное жилье?..

– Это зависит от размера доплаты и от того, что вы вкладываете в понятие «нормальное жилье». И в понятие «мы». С вашей комнаткой придется о-хо-хо как повозиться, и много за нее в любом случае не выручить. Мой вам совет – покупайте квартиру напрямую и как можно быстрее. В нашем банке данных есть несколько типовых «одиночек» в разных районах, всего от пятнадцати тысяч долларов, но это сейчас, а в сезон цены подскочат процентов на двадцать…

– Я бы с удовольствием, но… Скажите, а если, допустим, я вношу половину суммы сразу, а вторую… Ну, как бы беру у вас вроде как в кредит под залог недвижимости и автомобиля…

– Вы сами прекрасно понимаете, что это несерьезный разговор. Мы подобные предложения не рассматриваем, господин Захаржевский…

Иван чуть не свалился с дивана. То-то голос Алискиного клиента показался ему таким знакомым. Ник Захаржевский! Занялся, значит, решением квартирного вопроса, а с презренным металлом, надо думать, напряженка…

Иван представил себе, как сейчас выскочит в кабинет этаким чертиком из табакерки… Нет, не выскочит, а вплывет этак вальяжно, с достоинством неся себя. Подмигнет заговорщически Алиске, покровительственно потреплет по плечу онемевшего от изумления Никиту. «Что, Никитос, проблемы? Могу поспособствовать разрешению оных. Я как раз команду собираю, под моим чутким руководством ваять сценарии по моим любимым народом произведениям. Платить буду хорошо, но и драть три шкуры… Как с меня когда-то Федор Михайлович Золотарев, с твоей, между прочим, подачи…» Нет, на фиг, какой из Никитки сценарист, не всем дано… «Пойдешь в нашу съемочную группу администратором? А то мы тут с Мосей Семлером проект задумали…»

Пока он соображал и прикидывал, момент был упущен. Алиска уже выговаривала в трубку секретарше:

– …И если еще раз заявится, меня нет. И не будет. Усекла?

Иван решил вдогонку за бывшим одноклассником не пускаться, а тихонечко прокрался в кабинет, зашел Алиске за спину, прикрыл глаза ладонями и приложился губами к стриженой макушке.

– М-м-м, Ванька… Ты меня напугал… – томно проворковала Алиска.

Иван наклонился и поцеловал ее в щечку.

– Все-то ты в трудах, государыня, аки пчелка… Закрывай лавочку, заводи мотор, поехали в «Граф Суворов».

– Что-то пра-азднуем? – потягиваясь, осведомилась Алиска.

– Да так… Кинцо сымать бум, по моим, тысызыть, шедеврам, – подражая Леве, сказал Иван. – А кого-й-то ты сейчас выставила и пускать не велела?

– Да педик какой-то, чмырь хитрожопый. Бабок на нуле, а туда же – жилье ему подбери. Ладно, не будем о грустном… Так куда мы идем после «Суворова»?..


Алиса была не совсем права. Кое-какое бабло у Никиты водилось.

Восемь с половиной тысяч долларов – вот сколько было у Никиты после обналички чека, что парижский дедушка, князь Иван Борисович Новолуцкий, презентовал ему на геральдические изыскания. Еще триста ушлые ребятишки из банка оставили себе в качестве комиссионных.

Восемь с половиной тонн – сумма серьезная, и бездарно растратить ее на шмотки и жрачку было бы обидно. Ее хотелось бы посвятить решению кардинальных вопросов жизни.

По большому счету, вопросов таких было два: где жить дальше и как жить дальше.

По первому вопросу получалась пока что полная лажа. Агентства и бюллетени недвижимости наперебой предлагали самые разнообразные варианты, но реально высвечивались либо те же коммуналки, либо откровенная некондиция, либо схемы паевого строительства, об которое он однажды уже крепко обжегся, потеряв полторы тысячи кровно заработанной «зелени». На все прочее, увы, денег, полученных от князя, не хватало катастрофически, а достать еще было негде.

Начать свое дело? Вложиться в какой-нибудь надежный бизнес? Мерси, это мы тоже проходили. И прогорали, и бывали нагло «кинуты», и даже биты… Кому сейчас можно доверять?.. Хотя, стоп, а Ленька Фаллос? Хоть и не шибко приятно завершилась последняя встреча, но все же одноклассник, росли вместе, тем более, Никита придет к нему не просителем, а солидным инвестором…

Но в Ленькиной конторе ему сказали, что шеф в длительной загранкомандировке и когда вернется – неизвестно.

Посетила Никиту и здравая мысль сунуть кому надо на лапу, сесть на хлебное местечко и самому принимать подношения от заинтересованных лиц. Здесь очень пригодился бы старинный дружок Гусиков, но Наум Елисеевич исчез с концами, и искал его не один Никита, поговаривали даже, будто бывший помощник вице-губернатора объявлен во всероссийский розыск.

Что оставалось? Приобрести новую тачку взамен не подлежащей ремонту «француженки»? И уехать на ней куда? К чертовой матери с чертовой бабушкой?

Мать? Бабушка? Их шотландские предки? Сидит сейчас в собственном своем замке где-нибудь в Абердине или Данди старый хрыч, последний из славного клана Мак-Тэвишей, дрожащей рукой отписывает все движимое и недвижимое какому-нибудь Обществу охоты на лис и даже не подозревает, козел, что в далеком Петербурге прозябает в нищете и безвестности внучатый его племянник, славный, талантливый парень…

А отцовская линия? «Чуда не вижу я тут, генерал-лейтенант Захаржевский…» А внучок того Захаржевского, тоже генерал, Чапая в Урале утопил, а сам за кордон. С колчаковским золотом… А внучок уже того Захаржевского, старый хрыч, один как перст, сидит где-нибудь в особняке на Монмартре и даже не подозревает…

Вот такая вот занимательная геронтология…

А что, может и впрямь употребить шальные денежки по прямому назначению, все равно ничего более путного с ними не сотворишь.

А там – как знать. Чем черт не шутит…

Приняв решение, Никита для начала захотел все-таки подчистить концы во флоралайфе. Пепел супервайзорши Илоны по-прежнему бил ему в грудь…

Мелодично звякнул колокольчик, оповещая приказчиков секс-шопа о приходе нового посетителя.

На полках, словно новогодние Дед-Морозы, выстроились розовые фаллосы всевозможных размеров. Как стада фарфоровых слоников в годы его, Никиты, детства – от самого большого, длиной с берцовую кость, до игрушечно-карманного, с дюраселевскую батарейку…

– Желаете посмотреть что-нибудь? – спросила крашенная под английский панк-рок девица в кожаном шнурованном жилете.

– Желаю, – ответил Никита.

Ему не нравилось, когда приказчики принимали его за праздного зеваку без денег в кармане.

– У вас резиновые бабы имеются? Их еще раньше в народе «подругами моряка» называли.

– А-а-а! – воскликнула шнурованная. – Вот, пожалуйста.

И она, взмахнув кистью руки, показала в угол экспозиции, где, гостеприимно раскрыв свои глупые объятия, висела пластиковая женщина, крашенная в тот грубый телесный цвет, каким обычно незатейливо и без теней заливают силуэты в детских раскрасках.

Никита усмехнулся.

Усмехнулся примитивности подруги моряка… Или подруги слесаря-сборщика… Или бухгалтера-аудитора…

Подруга раскрыла свои объятия, широко раздвинув при этом резиновые ножки… И пурпурный ротик ее был открыт наподобие заглавной буквы «О»…

– Покупать будете? – спросила шнурованная.

– А нет ли у вас резинового мужика? – вопросом на вопрос ответил Никита.

– Мужика? – пожав плечиками, переспросила панк-девица.

– Ну да, то же самое, только типа друга стюардессы, понимаете? Этакого Кена для Барби, но только в полный рост…

Шнурованная поглядела на Никиту и вдруг тоже усмехнулась.

– Не пользуются спросом. Не та твердость, вы понимаете? Одинокие стюардессы предпочитают вот…

Пальчиком в фиолетовом маникюре она показала на полку с фаллосами.


На следующий день с утра он гладко выбрился, повязал свой самый любимый галстук, из тех, что еще надарила сестрица Танечка, надел строгий темно-серый костюм и отправился на Сенатскую площадь.

«Словно декабрист какой-нибудь!» – подумал Никита и усмехнулся.

Но еще шире лицо его стало расплываться в улыбке, когда, сойдя с автобуса, он представил себе, как в это самое время супервайзорша флоралайфа Илона распаковывает при всех своих коллегах коробку с подарком, которую как раз вот мальчики из службы доставки и притаранили к ним в головную контору. Вот она распаковывает, а товарки завистливо перегибаются через плечо, заглядывают в коробку, что там Илонке прислали?

А прислали ей хрен – на котором он, Никита Всеволодович Захаржевский, и видал весь ихний флоралайф вообще и Илону персонально…

Никита еще раз улыбнулся этой мысли и зашагал в сторону площади с Медным всадником. Там, в здании Сената и Синода, располагался РГИА – Российский государственный исторический архив… Там лежали документы, из которых ему предстояло теперь узнать – кто он, Никита Захаржевский? Каких он кровей? Какого он рода-племени?..

В главном корпусе Государственного архива очень интеллигентная тетенька сказала, что ему следует пройти в корпус, расположенный рядом, – на набережной Красного флота, дом четыре, в особняке Лаваля. Именно там располагается теперь читальный зал архива, где ему работники и подготовят искомые документы.

Все еще внутренне радуясь своей выдумке с прощальным презентом, Никита снова вышел на Сенатскую и направился к Неве. Завернул налево в сторону Дворца бракосочетаний… Вот и подъезд дома Лавалей. Про него вроде как еще и Некрасов писал, мол «львы снаружи сторожат»… Трубецкого отсюда прямо на допрос повезли, вспомнилось Никите из институтского курса. А Илонке, дуре супервайзерской, – ей вот хрена резинового нынче привезли! И Никита снова широко улыбнулся своим мыслям…

В закутке, где сидели работники архива, явно справлялся чей-то маленький сабантуй.

– Кто у вас по департаменту герольдии? – спросил было Никита.

– У нас, вообще-то, обеденный перерыв, – дуэтом ответили две некогда молодые девицы, явно замученные бытом и борьбой с безденежьем. А третья, постарше, та еще и уточнила: мол, не просто обед, а праздничное чаепитие, коллегу с днем рождения поздравляют, а некоторые назойливые посетители только мешают отправлению торжества…

Никиту осенило.

Он учтиво, насколько хватило запаса политеса, извинился перед дамами, велев им оставаться на местах и никуда не уходить.

Выскочил на набережную, тормознул такси и, не скупясь, не считаясь с заряжавшим цену водителем, приказал ехать до ближайшей кондитерской. По дороге купил еще букет цветов… Большущий. Белых, желтых и голубых в хрустящем целлофане. И торт тоже купил большущий. Кремовый с розочками. Не забыл и шампанское.

Виновница торжества аж прослезилась.

– Ада. Ада меня зовут, – сказала она, протягивая руку.

– Ах, это судьба! – галантно отозвался Никита. – Ведь мою маму тоже Адой зовут…

Девушки-подружки тут сразу заулыбались и начали стрелять в Никиту глазками. В угол, на нос, на предмет…

– Откуда вы такой?

Никите налили чаю в граненый толстый стакан, какие раньше, в годы его детства, стояли в автоматах для газированной воды.

– А цветы замечательные, спасибо вам, – говорила Ада, подкладывая Никите торта на листочек белой писчей бумаги.

Именно Ада и оказалась той самой девушкой, что работала по делам Департамента герольдии.

– Вам нужны описи родословных по губерниям, – сказала Ада. – я знаю, как искать, вы завтра приходите, я вам все подготовлю, я даже припоминаю, мне Захаржевские несколько раз попадались, я даже, кажется, заказную опись родословной по Захаржевским видела…

– Заказную? – переспросил Никита, отхлебывая из граненого стакана.

– Видите ли, представители знатных фамилий специально заказывали Департаменту герольдии составление родословных описей, что и именовалось генеалогическими древесами, и департамент делал, а мы теперь храним…

– Значит, где-то здесь есть и наше древо? – спросил Никита.

– Наверное, – ответила Ада, – надо только точно установить, к каким Захаржевским вы принадлежите.

– И это можно выяснить именно здесь, в архиве? – наивно и доверительно спрашивал Никита.

– Мы сделаем все возможное, – сказала Ада. – Завтра заходите, я уже что-то для вас соберу…

Вечером звонила Илона.

– Негодяй! Тебе это так просто не пройдет! Тебя мои ребята в парадной отвалтузят, бошку тебе проломают…

И трубку бросила.

Ага! Значит, задело!..

На следующий день изыскатель генеалогического древа отправился в особняк Лаваля к двум часам. К обеду.

Перед тем как взять такси, в своем гастрономе купил большую подарочную коробку конфет фабрики «Рот-Фронт» и снова торт с меренгами и цукатами.

– Вы нас балуете и закормите так, что мы скоро талии свои потеряем, – кокетливо улыбаясь, сказала та из вчерашних девушек, что в одиночестве сидела теперь в читальном зале за конторкой администратора.

– А где Ада? – поинтересовался Никита.

– Адочка для вас, молодой человек, тонны архивных документов вчера вечером перелопатила и теперь в хранилище отбирает нужные, выписки делает, – как бы с упреком и с тайным значением сказала девушка.

– Ну уж я готов не поскупиться, – в растерянности пробормотал Никита.

– Вот-вот, сводите Адочку в театр, она очень Мариинку любит, особенно балет…

Балет в Никитины планы не входил.

«Я лучше бы деньгами», – хотел он сказать, но вовремя сдержался, потому как к конторке, поправляя на ходу явно новую прическу, приближалась Ада.

– По Мак-Тэвишам, как я и предполагала, почти ничего. Некий Дэвид Мак-Тэвиш с женой Дейрдрой прибыл в Петербург из Эдинбурга в девятьсот первом году, имел аптеку на Каменноостровском, дом сорок два. В революцию следы семьи теряются. Я бы на вашем месте послала запрос в Шотландию, адрес я дам… Теперь по Захаржевским…

Никита многое узнал в этот день.

И прежде всего, он узнал, что работа в архиве – очень трудная и даже вредная работа.

За вчерашний вечер Ада просмотрела сотни документов.

– Я начала с гербовников дворянских родов, – приступила она к своему рассказу. – Видите ли, если, как вы утверждаете, Захаржевские были из дворянского сословия, то сведения о них можно было найти с большой степенью достоверности. Во-первых, потому что учет дворян, особенно родовитых, велся в Российском государстве еще с нашего средневековья. Сохранились так называемые Степенные книги, составленные еще Митрополитом Киприаном в шестнадцатом веке. А уж потом, в просвещенные восемнадцатый и девятнадцатый века, дело с учетом дворян на Руси обстояло очень хорошо. Так, если ваши предки были гражданскими чиновниками, то сведения о них обязательно заносились в ежегодные адрес-календари…

– Что-то типа ху из ху? – переспросил Никита.

– Что-то вроде, – кивнула Ада, – а если Захаржевские служили по военному ведомству, они непременно заносились в ежегодные списки чинов по полкам.

– Но это же адова работа, – пробормотал Никита, и тут же покраснел, устыдившись рискованной двусмысленности своего непроизвольно вырвавшегося каламбура.

– Мы привыкли, – сказала Ада, пропустив каламбур мимо ушей. – кроме того, – продолжала она, – кроме того, существовали еще и так называемые Гербовники дворянских родов. Если вашим предкам за службу или иные заслуги были жалованы титулы, то Главный герольдмейстер разрабатывал для такого случая новый герб, который заносился в гербовник. Тогда же новоиспеченный граф или князь заказывал Департаменту герольдии опись своего рода, то есть родословное древо. Но так было не со всеми дворянскими фамилиями. В частности, гербов и родословных деревьев Захаржевских в нашем архиве я не нашла.

Заметив на лице Никиты тень разочарования, Ада поспешила его успокоить:

– Зато я нашла множество упоминаний о Захаржевских в Родовых книгах Долгорукого, Руммеля и Бобринского. Вот я сделала для вас выписки, – Ада протянула Никите стопку листков линованной бумаги, исписанных мелким каллиграфическим почерком.

Никита вполне отдавал себе отчет в том, что держал в руках результат кропотливого и квалифицированного труда, за что где-нибудь там, на Западе, пришлось бы выложить кругленькую сумму не менее чем в тысячу или две тысячи долларов…

– Спасибо, огромное спасибо вам, драгоценная Ада Владимировна, – бормотал он.

А она стояла и, смущаясь, все поправляла прическу.

«Ах, Ада Владимировна, Ада Владимировна, – сидя в такси, думал Никита, – жалко мне вас, милая Ада Владимировна. И денег вам дать – было бы вас смертельно обидеть, унизить вашу нежную душу… Но вот беда, ухаживать за вами, приглашать вас в Мариинку и в филармонию тоже было бы нечестно. Потому как вы не мой фасон и не мой размер… И ведь заметил я вашу прическу новую, заметил! И ведь понимаю, что недешево она вам обошлась, при вашей-то зарплате… Ах, Ада Владимировна, Ада Владимировна! Как мне вам отплатить за вашу доброту?»


Почерк у Ады был не просто каллиграфический. Он был мельче самого низенького петита или даже бриллианта! «Вот была мастерица шпаргалки писать», – думал Никита, перебирая стопку листков линованной бумаги, испещренных ровными столбцами дат и имен. Он принялся читать из середины, перегибая листки через указательный палец.

Захаржевский Богдан Иванович – бригадир. Участник русско-шведской кампании 1788–1789 годов. В 1790 году назначен адъютантом к его светл. кн. Г. А. Потемкину. Убит на дуэли в 1791 году.

Захаржевский Иван Богданович начал службу в свите Е.И.В. по квартирмейстерской части…

Никита пролистал несколько страничек вперед…

Захаржевский Петр Петрович (1850–1919) избирался гдовским уездным предводителем дворянства. Его младший брат Алексей Петрович с 1905 года был одним из организаторов «Союза русского народа», редактировал газету «За царя и Родину», в 1918 расстрелян большевиками…

Пролистал несколько страниц в самое начало… И тут даже вздрогнул от неожиданности. И даже почувствовал, как спина похолодела.

Ну Ада! Ну Ада Владимировна!

…в 1795 году, после третьего раздела Польши, Департамент герольдии правительствующего Сената составил новые описи благоприобретенного Ея Императорским Величеством нового дворянства, где среди прочих отмечен род Захаржевских… Мстислав Захаржевский – генерал-поручик, участник наполеоновских войн в составе экспедиционного корпуса Александра Васильевича Суворова. Убит при переходе Чертова моста в Швейцарии.

Но нет, даже и не это! Вот что самое-самое!

Ада Владимировна не только выписала всех найденных ею Захаржевских, но и нарисовала схему. Нет, не схему, целое дерево родовых связей Захаржевских…

Никита нацепил очки и принялся читать комментарий, написанный Адиным мини-петитом…

…В Степенной книге митрополита Киприана есть упоминание о приходе «мужа честного из немец по имени Лерма»…

«Причем здесь Лерма?» – подумал Никита.

А при том, что в семнадцатом веке приезжает в Россию другой Лерма, известный более, как Лермонт – шотландский предок поэта Михаила Юрьевича Лермонтова.

Государь Алексей Михайлович ненавидел католиков и, нанимая западноевропейских военных спецов, без которых армия никак не могла обходиться, отдавал предпочтение протестантам. В том числе – шотландцам… Вот и появился тогда в России Лермонт… Лермонт, внучка которого, Анастасия Ивановна Баскакова, вышла замуж за лейб-гвардии уланского ротмистра Петра Захаржевского… Таким образом, дети Петра и Анастасии приходились троюродными кузенами Михаилу Юрьевичу Лермонтову.

Но этого мало.

Тот самый «муж честный из немец» по имени Лерма тоже оставил свое семя в онтогенезе рода Захаржевских. В кронах генеалогии Коновницыных, Огаревых, Пашковых и Захаржевских тонкой лианой вьется линия, идущая от Лермы… Но на вопрос, кто он, этот Лерма, муж честный из немец, Ада Владимировна ответить не могла. Может, он и того же рода-племени, что и шотландец Лермонт… Очень может быть. Между Лермой и Лермонтом лежит пропасть длиной в два с лишним века…

Никита набрал номер архива.

– Ада Владимировна? Как вы думаете, а если я поеду в Лондон, или в Глазго и Эдинбург, я там смогу что-либо найти по связи Лермы с Лермонтом?

– Думаю, сможете, – грустным голосом ответила Ада, – у них в архивах компьютеры, не то, что у нас, все руками, да глазами, да в бумажной пыли…

Никите стало бесконечно жаль эту женщину… «Привезу ей из Англии что-нибудь. Плед клетчатый в шотландку, например». – Этой мыслью совесть Никиты и успокоилась.


Ариадна Сергеевна тяжело и громко дышала.

Рот ее был широко раскрыт, а грудь высоко вздымалась и опадала, как если бы Ариадна Сергеевна была не персональной пенсионеркой республиканского значения, а бегуньей на короткие дистанции, что только что рванула четыреста метров с барьерами.

– Плохой ты сын, Никита, плохой ты сын, – твердила Ариадна Сергеевна, набираясь дыхания после каждой, с трудом дающейся ей фразы, – плохой сын, знаешь, как мне по весне трудно бывает, а и не позвонишь иной раз, и за лекарством…

– Ладно, мама, ну плохой, ну плохой! – раздраженно кивал Никита, – знаешь, как теперь по радио поют: «Я его слепила из того, что было…»

– Дурак! – с чувством выдохнула Ариадна Сергеевна. – отец твой, академик Всеволод Иванович, святой был человек, а ты неблагодарная скотинка, Никитушка, когда на могиле последний раз-то был?

Никита молча подошел к окну и, отдернув тяжелую портьеру, глянул вниз, на двор, где местные власти принялись за укладку асфальта.

– У тебя, мама и обострение оттого, что без света, как мышь летучая, сидишь.

– Не болтай, я сама знаю, от чего у меня обострение, скажи лучше, зачем в Англию собрался? Разбогател, что ли?

Никита отошел от окна и принялся по старой памяти трогать мамины статуэтки на полочках: пастушек, пастушков, лесных ланей, тонконогих балерин в пачках.

– Не трогай, разобьешь! – прикрикнула Ариадна Сергеевна. – и отвечай матери, когда спрашивает!

– Денег мне мама подарили, вот и еду проветриться в Шотландию, в Глазго, в Эдинбург, там ведь наши предки какие-то вроде как по семейным нашим преданиям, верно?

– Подарили, говоришь? А не украл? Гляди, Никита, посадят тебя, посадят на позор моим сединам!

Про седины – это Адочка наговаривала на себя. Волосы ее были черны, как смоль, да и вообще она была еще красавица хоть куда. Но только не в те дни, когда обострения астмы превращали ее в глубокую старуху.

– Что ты, мама, ерунду городишь! – рассердился Никита. – я говорю, подарили мне денег, на родословные изыскания подарили, один дворянчик из первой волны эмиграции, полусумасшедший миллионер из альтруизма чистого…

– Врешь, врешь поди! Если посадят тебя, куда мне старухе от позора тогда деваться!

Никита снова подошел к окну. Рабочие внизу с ленцой раскидывали лопатами черный дымящийся асфальт, и малюсенький, как виделось сверху, каток тощим слоем размазывал его по двору.

– До следующего лета, – сказал Никита в задумчивости.

– Что говоришь? – переспросила Ариадна Сергеевна.

– До следующего лета асфальт едва ли пролежит, говорю, вот они, жулики, как деньги отмывают!

– Деньги, деньги, ты в Шотландии будешь, ты там Таньку поищи, вот тоже дочура у меня, почище тебя! – ворчливо, с придыханием заговорила Ариадна Сергеевна. – Вот у кого, верно, денег-то куча, так у Татьяны Всеволодовны, как уехала, ни разу ни сама не появилась, ни к себе не пригласила… Ищи ее, как ветра в поле… Раньше-то хоть письма присылала, посылочки, а теперь… Уж восемь лет ни слуху ни духу, говорили даже, будто и в живых нет ее, только этот черный, араб-то этот, мне тогда точно сказал: жива, мол, и здорова, только скрывается! Это от матери-то родной, от брата?.. Ты, Никитка уж постарайся, разыщи там ее…

– Я тебя-то про нее и хотел спросить, – оживился Никита.

– И что? – напряженно глядя в сторону, спросила мать.

– Я, помнится, слышал, сестрица рассказывала, ты у бабки нашей, будучи Татьяной беременной, колдовство какое-то, чары какие-то воспринимала, что ли? Или это бред сивой кобылы?

Мать не отвечала. Сидела, отвернувшись, смотрела в пространство между распахнутыми Никитой гардинами.

– Не знаю, не было ничего, – сказала она, – беременность тяжелая у меня была, бредила я, потом, может, и наболтала Таньке чего, не подумав, а та тебе, переврала сто раз…

– Я не про то, мама, я про то, что родня у нас там какая-то в Шотландии, разве не так?

– Мы ничего точно не знаем, Никита, ты уж если поедешь, ты тогда Татьяну найди.

Мать тяжело дышала. Взгляд ее стеклянно-прозрачных темных глаз заблестел слезками…

– Таньку найди, да скажи, помру я скоро, и грех ей будет…

– Найду, мама, коли там Танька наша.

– Там она где-то… – И мать вдруг добавила с тоской: – Летает…