"Рыба, кровь, кости" - читать интересную книгу автора (Форбс Лесли)

20

Я смотрела, как летние поля юго-восточной Англии расстилаются за окном поезда, словно новое лоскутное одеяло на старой кровати; укрощенный пейзаж, где «зеленые участки» были только ресурсами для строительных компаний, где каждая дорога намекала на разделение собственности: это ваше дерево, а это мое. В той дикой местности, которую описывал Джек, нам придется мыться в холодной воде, неделями не менять одежду; мы будем подниматься из субтропических долин, заросших гигантскими папоротниками, пробираться сквозь десять тысяч футов рододендроновых зарослей на горные перевалы, где альпийские цветы уменьшились от недостатка кислорода, а потом вновь спускаться в умеренные луга, утопающие в яблонях, абрикосовых и ореховых деревьях. Каков он на запах, на вкус, этот высокогорный тонкий воздух?

Даже не столько искусственный воздух ЮНИСЕНС, сколько тревожные напоминания о Робине побудили меня сократить визит в компанию. После обеда, несмотря на протесты мужчин и несмотря на то что сегодняшняя поездка планировалась за десять дней, я, сытая по горло больничной обстановкой, извинилась и ушла.

— Беспокоюсь за собаку, — солгала я. (Рассел все еще оставался в Эдеме.) — Он терпеть не может конуру.

На самом деле, хотя мне очень понравился Бен Фиск и я Искренне верила, что Кристиан и Джек — замечательные ученые, что-то в предстоящей экспедиции меня настораживало.

Это был один из таких вечеров, когда с транспортом не везет совсем. Задержки на «Северной» линии, «по причине человека, оказавшегося под поездом», как зловеще пояснил громкоговоритель; отчаявшиеся толпы на Кингс-Кросс — столько народу, что я пропустила три битком набитых поезда, прежде чем смогла втиснуться в вагон. К тому времени, как я повернула ключ в замке Эдема, была почти полночь. Все равно Рассел будет рад, что я вернулась пораньше.

Я оставила для него включенный свет и увесистый окорок, купленный у мясника, обожавшего моего терьера, а Толстя обещал сходить с ним на прогулку.

— Рассел! — окликнула я, захлопывая за собой дверь и включая свет. — Рассел!

До меня донесся странный звук, но это был не Рассел. Вдруг он заболел? Я бросила сумку и взбежала вверх по ступенькам.

Там были двое мужчин. Оба были мне незнакомы, но я увидела сотни книг, которые они свалили с полок, разорвали и бросили на пол. Не помню, вскрикнула ли я, когда повернулась, поскользнулась и покатилась вниз по лестнице. На заднице, на коленках, падая, как в детских кошмарах, когда хочешь взлететь и не можешь, ты прикован к земле, а Потрошитель все ближе, Джек уже рядом, протягивает руку, и в эту секунду ты просыпаешься.

Чертова входная дверь заперта, тупик.

Сворачиваю в коридор. Три шага, и вот тогда я закричала. Там что-то лежит, что-то окровавленное, что видишь на обочине и отворачиваешься, не смотри-слишком-поздно-смени-тему-что-то-мертвое.

Я не слышала, как мужчина ударил меня.

— Рассел, — простонала я, когда вновь обрела сознание и увидела Толстю.

— Ты испугалась, детка. Это был просто большой кусок отравленного мяса, который эти ублюдки принесли для него, и полотенце, в которое его завернули. Рассел поднял такой шум после твоего ухода, что я забрал его сюда.

Именно Рассел своим лаем разбудил Толстю и бегом привел его по дорожке в центральный сад. Те люди уже ушли. Оставалось только вызвать полицию и «скорую», которая отвезла меня в травмпункт. Там Толстя ждал, пока доктор не просветил мою голову рентгеном и не отпустил домой.

Полицейские все еще были там, когда мы вернулись, но они не сильно надеялись, что смогут поймать виновных.

— Они вас, похоже, не ожидали, — сказал один из копов. — В какой-то мере вам повезло, что вы вернулись именно в это время, иначе ущерб был бы больше. Не считая головы. И еще больше повезло, что этот ваш не… — он хотел сказать «негр», но спохватился, — немаленький друг спугнул их.

Толстя настоял на том, чтобы провести эту ночь в кресле рядом с моим диваном, и я не пожалела об этом. Он еще спал, когда первая вспышка молнии разбудила меня, озарив комнату, словно экран кинотеатра. Не успела я сосчитать до одного, как грянул гром и прокатился по крыше. Та первая молния, похоже, во что-то ударила. Ночь вдруг почернела, все уличные фонари погасли. Рассел залаял, и Толстя широко открыл глаза.

— Черт! Что за хре?…

И тут снова этот впечатляющий, неземной свет, будто гигантский слепящий проектор. И сразу же сокрушительный удар грома. Я опять услышала треск и какой-то еще звук, словно в саду что-то выдергивалось, скрежетало, рвалось. Прежде чем Толстя смог остановить меня, я соскочила с дивана и подбежала к заднему окну, выглядывая туда, где стоял тис, изогнувший позвоночник своего ствола. Наш старый левиафан медленно, разминая члены, поднялся, наклонился, словно готовясь прыгнуть, а над ним фонтаном брызнула белая крупа бедренных, больших берцовых, лучевых костей, черепов, челюстей, грудных клеток и позвонков. Все кости мясника.

Я почувствовала, что Толстя встал рядом. Мы оба были не в силах отвести глаза. Его пальцы впились в мое плечо.

— Господи Иисусе!

— Довольно, — сказала я. — Я получила твое послание, Боже. Или кто бы там его ни отправил. Я убираюсь отсюда.

— Невозможно подсчитать ущерб, нанесенный потерей нашего тиса, — говорил мне мистер Банерджи, человек, через которого земля обретала голос, список всех ее завоеваний и потерь.

Тис был живой историей, заявил он, реликвией, которую нельзя взять и поместить в музей, сохранить для потомства — во всяком случае, не при нашей жизни. Безусловно, какому-нибудь будущему поколению это удастся («Посмотри, дорогой, — это дерево. Они раньше стояли у нас для тени, пока мы не изобрели торговые центры»). Нельзя реконструировать шестисотлетнее тисовое дерево. И как его оплакивать? В какое древесное похоронное бюро звонить?

Оно долго пролежало на траве и оставило призрачную желтую тень, какие фотографирует Ник. Еще вчера оно стояло во всей красе, а назавтра уже исчезло.

Сначала человек из районного отдела по градостроительному контролю заверил меня, что дерево, записанное под номером три тысячи двести шестьдесят пять в его списке охраняемых природных объектов, нельзя спасти. Вероятно, его корни были ослаблены сильной прошлогодней бурей, сказал он, а потом еще больше ослаблены нашими с Взлом раскопками. Потом из службы по уходу за деревьями мне прислали предложение по его уничтожению, которое должен был утвердить поверенный. Наконец приехали лесоводы, тихие люди, которые предупредили, что я лишусь не только дерева, но и всех маленьких папоротников и диких растений вокруг него.

— Не люблю резать тис, — потряс головой тот, что был старше.

— Да уж, не повезло, — согласился его помощник.

Я наблюдала, как они отсекали меньшие корни и ветви, одну за другой, а потом в дело вступили большие пилы, пронзительные, как бормашина, и аппарат, вытянувший из земли последние корни. Осталась глубокая яма с неровными краями, похожая на зияющую кровавую дыру, из которой удалили зуб мудрости, вмятина от нашего временного хранилища — как там называл это Джек? Измеримого наслаждения?

— Настоящий Шервудский лес у вас тут был, а? — сказал перед уходом старший из лесоводов. И добавил в утешение: — Хотя у меня есть для вас приятная новость. Мы взяли несколько побегов тиса для вас. Если их посадить в горшок и поливать, должны дать корни.

— А как скоро они станут деревьями?

— Ну, ко времени второго пришествия, — пошутил его младший напарник.

Несколько недель спустя я зашла к Мустафе сообщить, что отправляюсь в путешествие.

— Это хорошо, — сказал он. — Тебе нужно отдохнуть. Куда ты едешь?

— Сперва в Калькутту, проследить некоторые родственные связи. Потом на северо-восток, присоединюсь к той экспедиции, Ксанаду, о которой я тебе говорила, и дальше в глухие тибетские долины.

— Глухие тибетские долины, — повторил он, медленно смакуя идею, чтобы насладиться всеми ее отдельными ароматами, мысленно следуя по большой дороге, устремляясь к невообразимо далекой цели. — Мне бы понравилось такое путешествие.

Снова в путь, думала я, вот она, история Флитвудов: они чувствуют себя дома в аэропортах, на вокзалах, автобусных станциях. Я пыталась найти отличие между двумя определениями дома, house и home, отмечая в своей реестровой книге, что здание, house, можно продать, но родной дом, home, не купишь. House вызывает больше негативных ассоциаций. Домашняя работа, homework, влечет тебя вверх по лестнице развития, а работа по дому, housework, — нет. Можно быть домовитым, houseproud, заниматься домашним хозяйством, и все же тосковать по дому — homesick. Можно присматривать за чьим-то домом, housesit, и при этом быть бесприютным, не иметь собственного угла — homeless. Можно изнывать взаперти, когда ты прикован к дому, housebound, — если ты, конечно, не домосед, homebody, — но все-таки приходить в восторг оттого, что направляешься домой, homeward.

Homespun — домотканый. Homestead — усадьба. Homeland — родина. Ноте truth — горькая правда: Эдем был карточным домиком, зданием с дурной славой, складом прошлого, в котором я была лишь гостем. А вся правда в том, что мне уже не важно, сумею ли я удержать договор о его аренде. Я хочу уехать от этих костей и этой мелодрамы, оставить позади эти необъяснимые тени.

— Я хочу попросить об услуге, Мустафа, — сказала я, протягивая ему запасные ключи. — Ты присмотришь за моим домом? Толстя позаботится о Расселе, но он боится, если у него будут ключи, копы заподозрят его в грабеже. А Риверсу я не доверяю.

Он взял ключи и пожелал мне удачного путешествия.

— Ну, и удачных поисков твоих корней.

Ник прислал письмо, приглашая меня присоединиться к нему на опиумных плантациях возле Патны, где благодаря Магде Айронстоун ее отец начал исследования мака. Мы должны были вместе поехать вниз по реке в Калькутту, где он собирался провести несколько дней, фотографируя индийский филиал ЮНИСЕНС, а я — изучать старую фабрику Флитвуда и Калькуттский ботанический сад. Потом мы отправились бы на север и встретились с остальными участниками экспедиции.

Мне кажется, Ксанаду — это путь, по которому мне суждено было пойти. Мое наследство, смерть Салли, намеки ее отца на индийское родство между Айронстоунами и Риверсами (родство, которое Джек отрицал), кости в саду, из-за которых тис вырвало с корнем, — все указывало мне в этом направлении. Не могу отказаться от надежды, что у всех случайностей, что с нами происходят, есть причина, рисунок, узор.