"Современный болгарский детектив" - читать интересную книгу автора (Гуляшки Андрей, Крумов Борис, Лачева Цилия,...)
Глава четвертая
РАССКАЗ СЛЕДОВАТЕЛЯ МИЛИЦИИ МАЙОРА ЛАМБИ КАНДЕЛАРОВА
1
Когда ушел последний из гостей Астарджиева, ветеринарный врач Анастасий Буков (этот человек показался мне в отличие от других сильно опечаленным), я созвал в гостиной небольшое совещание, чтобы обобщить полученные результаты предварительного следствия. Кроме двух инспекторов, Данчева и Манчева, я пригласил и сержантов — Наума и Рашко, чтобы они, находясь пока только на подступах к большой криминалистике, видели, как работает начальство, и учились мастерству. Рашко — добродушный, чересчур разговорчивый, хоть в общем серьезный парень. Наум же — такой унылый, будто у него ноют зубы или будто кто-то его изругал. Чтобы выглядеть строгим, Рашко завел под носом коротко подстриженные усики, а Наум — вероятно, чтобы иметь вид человека, склонного к философским размышлениям, — носит тонкие усики, подковообразно изогнутые в сторону торчащей четырехугольной бородки. Когда-то он видел портрет арабского халифа и, кто знает почему, воспринял его как образец «большого» человека, которому стоит подражать.
Поскольку я рассказал о сержантах, надо рассказать немного и о двух моих лейтенантах. Манчев — человек практики, а Данчев — рассудка. Манчев женат, любит хорошо поесть, носит длинные галстуки и начищенную до блеска обувь. Данчев холост, скептически относится к семейной жизни, редко надевает галстук, любит выпить пива — за чужой счет.
Но вернемся к делу. Следует признать, что истекшие часы не прошли для меня даром. С начала следствия я выкурил почти пачку сигарет, во рту была горечь, глаза чесались. Я тер тыльной стороной ладони свои проклятые зенки, как это делают дети, когда их клонит ко сну. Но мне не спалось. Когда я лег на диван, я начал вертеться с боку на бок, словно какой-то жалкий неврастеник, — лишь усталость заставляла меня лежать. И когда я закурил последнюю сигарету, мне пришло в голову, что я впервые ощущаю усталость — будто на моей голове шляпа из свинца, но она никому не видима, даже мне. «Усталость ли это? — испугался я, всматриваясь в сигарету, которая расточительно дымила, зажатая моими пальцами. — Прошу, прошу! Вы за кого меня принимаете? Если я не ПРОФЕССИОНАЛ, а пришел с преподавательской КАФЕДРЫ, значит, у меня на губах молоко не обсохло, не так ли?» Я глубоко затянулся и сказал про себя: «Ну хорошо, думайте что хотите! К черту! Скоро вы увидите, с к е м имеете дело, о, очень скоро!» Сделав усилие, чтобы сдвинуть назад свинцовую шляпу и решительно выбраться из тумана, который все больше сгущался вокруг меня, я сказал:
— Будьте внимательны. В данном случае убит не кто-то, кого знает лишь кучка людей и на чье место кадровик может поставить любого! Совсем нет! Насильственным путем убрали крупного ученого. И поэтому, как говорится, пошевеливайте мозгами, сосредоточьте внимание на картинке. Итак... Вчера был Иванов день, не правда ли? Профессор Астарджиев, хоть он и биолог, и начальник исследовательской лаборатории при Институте вирусологических исследований, решил, как и другие простые смертные, отпраздновать свои именины. Будучи вдовцом и живя одиноко, он пригласил на ужин приятную компанию, состоящую из близких людей: свою дочь Надю и своего зятя Красимира Кодова. Сына Радоя профессор не мог пригласить — в настоящее время тот проживает в Ливии, он инженер-нефтедобытчик. Астарджиев пригласил также своего помощника доктора Петра Беровского, сотрудника доктора Анастасия Букова и лаборанта Веселина Любенова, кандидата наук. Компания, как говорится, лучше некуда — то есть все люди солидные.
Теперь позволю себе сказать несколько слов о каждом из приглашенных. Надя, дочь профессора. Ей тридцать шесть, она директор фирменного магазина готовых меховых изделий. Имеет высшее торговое образование. Ее мужу — Красимиру Кодову — сорок, работает административным директором отеля «Париж», окончил институт в Шумене. Доктор Петр Беровский — пятидесяти лет, помощник профессора, автор книги по вопросам микробиологии, разведенный, бездетный. Бывшая его жена — врач, начальник отделения в больнице Медицинской академии. Анастасий Буков — ветврач, специализировался на микробиологии, три года работает в институте. Веселин Любенов два года работает лаборантом в институте, кандидат наук, ответственный за противопожарную охрану, тридцатилетний холостяк.
Итак, состоявшийся вчера вечером праздничный ужин проходил в столовой. Посуда, как вы, наверное, заметили, еще не убрана. В четверть одиннадцатого гости переместились сюда, в гостиную, пили кофе — вот и кофейные чашечки еще на столе. Я предполагаю, что к десяти сорока пяти Красимиру Кодову захотелось выпить еще. (В это время большинство директоров и управляющих отелями класса «люкс» и «суперлюкс» имеют привычку пить — кто вино, кто виски, в зависимости от обстоятельств и настроения.)
Должен вам сказать, что я извлекаю уроки для работы не только непосредственно из жизни, из опыта, из практики, но и из книг, из документов. Некоторые мои коллеги относятся ко мне с недоверием из-за того, что я изучал криминалистику по книгам, не на основе жизненной практики. Что же поделаешь!
Я читал, товарищи, судебные дела, где собраны документы следствия против директоров и управляющих отелями высшей категории. И знаете ли, какое я сделал открытие? К одиннадцати часам директоров обычно охватывает скука, и они испытывают потребность немного поразвлечься. Одни развлекаются с подведомственным женским персоналом, другие любят выпить выдержанного вина в компании с друзьями. Эти последние часто сочетают питие с игрой в покер или кости. Вы ведь знаете, что каждый развлекается в зависимости от характера и от того, разумеется, что на более изысканном языке называется «культурой».
Да, так о чем же говорят дела и документы. Они говорят о том, что большинство директоров отелей класса «люкс» и «суперлюкс» к одиннадцати часам вечера испытывают непреодолимое (или труднопреодолимое) желание развлечься — или с женщинами, или вином и азартной игрой.
Это обобщение в применении к нашему праздничному ужину может пролить свет на поведение СВИДЕТЕЛЯ № 1 — Красимира Кодова, супруга Нади.
Как он себя чувствует в одиннадцать часов? Как обычно: хочет выпить. Ведь говорят же, что привычка — вторая натура. И вот вторая натура Красимира Кодова требует вина. Другие гости пьют кофе, а он хочет выпить вина. Но вино закончилось, поэтому профессор говорит примерно так: «Зятек, возьми кувшин и нож, спустись в подвал и налей вина. Да отрежь заодно кусок свиного окорока, чтобы было чем закусить!»
Без десяти минут одиннадцать Красимир Кодов спускается в подвал.
Без трех минут одиннадцать доктор Беровский покидает гостиную и идет на кухню.
Без двух минут одиннадцать звонит телефон в прихожей.
Без двух минут одиннадцать профессор Астарджиев покидает гостиную и идет в прихожую поговорить по телефону.
Между без двух минут одиннадцать и двумя минутами двенадцатого профессор убит.
Если экспертиза покажет, что постороннее лицо не касалось ВНЕШНИХ ручек ВХОДНЫХ дверей, СЛЕДУЕТ предположить, что убийцей профессора является КТО-ТО ИЗ ЕГО ГОСТЕЙ. Кто-то из гостей убил профессора и после того, как он его убил, вышел из квартиры.
По выражению, появившемуся на лицах слушателей, я понял, что мой анализ произвел на них жуткое впечатление. Между нами говоря, я и сам был взволнован и не на шутку растрогался своими собственными способностями извлекать из предлагаемых ситуаций и конкретной обстановки данные для создания серьезной гипотезы. «Вот что значит, черт возьми, — сказал я себе, — в тонкостях овладеть теорией следственного анализа!»
— Извините, но я, едва войдя сюда и посмотрев на приятелей, сразу подумал: «Это дело сугубо ВНУТРЕННЕЕ!» — усмехнулся Манчев.
От этих слов пахло хвастовством! Мне они не понравились. Вошел — и сразу же понял. Ну и ну! Я, который все время ломал себе голову, с трудом дошел до более или менее приличной гипотезы, а он — сразу понял!
Он вынул пачку сигарет, и я (хоть мне и не понравились его слова, потому что я не люблю чрезмерно самоуверенных людей и хвастунов) протянул руку к его сигаретам: свои две последние я выкурил, пока излагал свою гипотезу.
Лейтенант Данчев повернулся к коллеге:
— Иногда нетрудно составить мнение, но трудно доказать его правоту, защищать его! И, наконец, ты говоришь: «Это дело внутреннее». Ну хорошо, а КТО же из тех, кто находился в квартире, совершил убийство?
— Товарищи, — сказал я, — я не закончил еще свое изложение. Когда кончу, дам вам слово.
— Что ж... — Манчев развел руками. — Я уверен, товарищ майор, что вы уже добрались до убийцы, хотя и чисто теоретическим путем!
Подтрунивал он надо мной, говорил ли серьезно или же просто подлизывался ко мне — одному богу известно.
— Прежде чем пойти по следам убийцы, — сказал я, — необходимо сделать предварительную реставрацию, то есть выяснить, как было совершено убийство. Исходя из того, что мы видели своими собственными глазами, и из компетентного медицинского осмотра, профессора ударили сзади, со спины. Результаты вскрытия максимально проясняют картину, однако уже заранее можно сказать, что наиболее удобно нанести такой удар, только войдя в дверь, ведущую с лестничной площадки. Телефон поставлен таким образом, что человек, который говорил, не мог видеть входящего, не повернувшись специально к двери. Если профессор никого не ждал, он повернулся бы в направлении входящего, это совершенно естественно. Но нам известно, что он ждал кого-то. Кого же ждал профессор, если не проявил удивления, не повернулся? ОН ЖДАЛ СВОЕГО ЗЯТЯ. И поэтому он не повернулся, и поэтому он не увидел своего зятя, не увидел, как тот приближается с поднятым для удара ножом...
— Именно, именно так! — торжествующе подхватил лейтенант Манчев. — Я же вам говорил!
Это «я же вам говорил» совсем мне не понравилось. Как-никак, я излагал свою гипотезу, СВОЮ.
— Ну, Манчев! — сказал я. — Не торопитесь сразу хвататься за мои слова. У меня есть и другая гипотеза.
— Заранее уверен, товарищ майор, что и другая моя гипотеза непременно совпадет с вашей, — сказал этот плут.
Я продолжал:
— Но говоривший по телефону, как вы заметили, стоял не только спиной к входной двери, но и под углом в 45° к коридору, то есть его правое плечо находилось на диагонали, ведущей прямо к двери в кухню.
— Именно так! — сказал Манчев.
— Ну и что? — Я смотрел на него уже свирепо.
— Ничего, извините! — сказал Манчев. — Я кое о чем подумал...
— Советую вам, когда я говорю, выслушать, а потом уже думать, — отрезал я и, прокашлявшись, продолжал: — Доктор Беровский заявил в своих показаниях, что был на кухне, когда зазвонил телефон. Он заявил, что слышал телефонный звонок. А телефон позвонил ровно без двух минут одиннадцать. Внимание! Доктор Беровский заявил в своих показаниях, что вернулся в гостиную (то есть был на пороге гостиной) в три минуты и три секунды двенадцатого — в тот момент, когда Кодов сообщал присутствующим об убийстве профессора. Веселин Любенов оспаривает в этих показаниях секунды, которые указал Беровский. По мнению Любенова, Беровский появился на пороге гостиной на пять-шесть секунд позднее. А это практически означает, что Беровский уже знал об убийстве. То есть, когда он выразил свое изумление, он просто-напросто ПРИТВОРЯЛСЯ. Проанализировав вопрос «Что знал Беровский?», мы получим два ответа. Согласно первому, доктор Беровский — убийца профессора. Между без двух минут одиннадцать и одной-двумя минутами двенадцатого ударил его ножом, подобным тому, с которым Красимир Кодов спустился в подвал, чтобы отрезать себе кусок окорока.
— Где же этот второй нож? — спросил мрачно лейтенант Данчев. — Мы обыскали гостей, включая и доктора Беровского, и ни у кого не нашли никакого ножа. Если бы он спрятал его в столовой, или на кухне, или в кладовой, остались бы где-то следы крови. За две-три минуты человек не может и убить, и спрятать нож, и уничтожить следы крови. Даже опытнейший преступник не сумел бы совершить все эти операции за столь короткое время!
— Вы, лейтенант Данчев, — сказал я, — не должны забывать, что тщательный осмотр квартиры мы сделаем только теперь. Кроме того, нельзя упускать из виду библиотечные шкафы — за этими сотнями томов можно вмиг спрятать даже топор.
— Все бывает на этом свете, товарищ майор! Но я говорю не об исключительных, а об обычных вещах, совершаемых обыкновенными людьми. Потому что девять десятых убийств совершаются самым обычным способом, таким же обычным способом прячут и орудие убийства...
— Спрятать нож за толстой книгой — не такое уж исключение! — сказал я. — Кроме того, вы слишком торопитесь высказать свое мнение, а не ждете, пока я до конца выскажусь. Итак, проанализировав вопрос «Что знал Беровский?», мы можем уличить его, Беровского, как возможного убийцу. Он убил профессора между без двух минут одиннадцать и одной-двумя минутами двенадцатого. Но этот ответ обязывает нас непременно найти нож и кровавые следы, оставленные этим ножом.
— Именно, именно так! — кивнул Манчев.
— Эх, Манчев! — Данчев вздохнул. — Ты забываешь, что доктор Беровский стоял над телом убитого, держа его за руку — слушал пульс. И, может быть, испачкал рукав пиджака в крови, а потом прислонился этим рукавом к какому-нибудь предмету в столовой, на кухне или где-нибудь в другом месте. И что же? Найдя этот след, ты объявишь Беровского убийцей?
— Рукав оставляет о д и н след, а окровавленный нож — д р у г о й! — ответил я раздраженно, чувствуя, что в моем голосе слышатся уже не нотки раздражения, а нотки горечи.
Так хотелось поскорее надеть стальные наручники на чьи-нибудь руки! Мне было безразлично, чьи это будут руки! К черту! Раз они нанесли удар ножом — так им и надо. А на мою долю выпадала честь заковать их в наручники. Тогда главный шеф управления вызовет меня и ласково мне улыбнется: «Браво, Ламби Канделаров, так и надо их брать — мгновенно и решительно! Пусть знает общество, что возмездие не ползет черепахой, а обрушивается на голову нарушителя как молния!»
Да, так следует поступать в подобных случаях — быстро, не мудрствуя лукаво, не применять методы, которые только затягивают дело. Этот инспекторишка Данчев — ну и нудный же тип и одновременно д е р з к и й. Пытается куснуть меня, негодяй, будто бы я хотел объявить кого-нибудь убийцей на основании ф а л ь ш и в о г о следа! Смотри-ка!..
Я посмотрел в широкое окно. Кто-то раздвинул бархатные шторы, и носившийся в воздухе снежок выглядел золотистым, когда он попадал в полосу света, падающего из нашей комнаты. Бледно-синие утренние сумерки медленно серели, начинался напряженный день.
Я послал сержанта Рашко купить в киоске у автобусной остановки сигареты и что-нибудь на завтрак — баничку[4] или что он там найдет, — а сам пошел в кабинет профессора. Включил свет, потому что шторы были опущены и в комнате царил мрак. Я человек с крепкими нервами, но должен признаться, что остолбенел, увидев комнату, залитую светом. У письменного стола стоял стул с высокой спинкой, и на нее был брошен халат профессора — небрежно, будто хозяин собирался тут же вернуться и снова надеть его. В одном из углублений огромной металлической пепельницы в форме филина, до отказа наполненной окурками, лежала недокуренная сигарета. Среди беспорядочно нагроможденных книг и рукописей валялось несколько цветных карандашей и очки в толстой роговой оправе, повернутые дужками вверх. Человек встал из-за стола с намерением не задерживаться долго и по возвращении вновь продолжить прерванную работу...
Вдоль стен рядами стояли полки, забитые книгами. Я раздвинул шторы — окно смотрело на побелевший от снега, ровный открытый двор.
Обстановка интеллигентного человека была близка моей душе; если бы я не спешил надеть кому-нибудь поскорее наручники, я хотел бы порыться в этих книгах, хотя я и знал, что все они по специальности профессора — биологическо-химические выжимки. Я специалист по литературе, касающейся вопросов права, потому что она отражает отношения между людьми; но я очень люблю листать разные энциклопедии из-за иллюстраций — смотришь иллюстрации и получаешь самое точное представление о происходящих в мире делах, в самых различных областях знания...
Мой взгляд привлекла бумажка на письменном столе. Телеграмма! (Обычный человек не сможет распознать телеграмму в куче других бумаг, не то что специалист.)
«Прибываю десятого этого месяца Радой» — гласила телеграмма.
«Через день после погребения отца! — подумалось мне. — Теперь твоя голова не будет болеть от пренеприятных похоронных формальностей. Счастливый человек!..»
Потом я задумался. Подошел к окну и засмотрелся на снег, застилавший, улицу. На фоне движущихся белых нитей появилось будто лицо Нади Кодовой-Астарджиевой. Ее лицо. А в ушах у меня словно опять зазвучали ее слова: «Он ждал моего брата, и если бы он его дождался — не могу представить себе, что бы я унаследовала, виллу в Бояне или имущество в селе!» Она как-то особенно раздраженно произносила слово «вилла», и я сразу догадался почему. Очень просто! Ее муж, Красимир Кодов, любой ценой мечтал захватить виллу в Бояне, а о доме в деревне не хотел и слышать...
В моей душе торжественно звонили колокола. Нет, не просто колокола, а самый большой колокол храма-памятника Александру Невскому. Он звонил бодро, празднично, весело: «Бам! Бам! Бам!»
В гостиной, куда я вошел с телеграммой Радоя в руке, все усердно жевали теплые банички и с не меньшим усердием затягивались сигаретами.
— Возвращаясь из киоска с сигаретами и баничками... — Он указал пальцем на стол, где на куске промасленной бумаги лежали две пачки сигарет и последняя баничка: — Это вам, товарищ майор. Возвращаясь из киоска, сержант Рашко встретил привратницу.
— Ну и что? — спросил я с досадой, потому что предчувствовал, что мой самоуверенный помощник отвлечет мое внимание от торжественного звона самого большого колокола. — Ну и что, что он встретил привратницу?
— Он рассказал ей кратенько о происшедшем вчера трагическом случае, а она — знаете, что она ему сказала?
— Не знаю!
— Она ему сказала: «А эту проститутку арестовали?» — «Какую?» — спросил сержант Рашко. «Ну, Дору, его экономку!» — ответила привратница. «Почему экономка профессора — проститутка?» — возмутился сержант. «Потому, что эта негодяйка живет с профессором и в то же самое время шляется и развратничает с его помощником, доктором Беровским!» — «Хм! — говорит сержант Рашко. — То, что она шляется, — ее дело, но зачем ей было убивать профессора?» — «Ну, чтобы отобрать квартиру, дурень! — постучала привратница пальцем ему по голове. — Когда женщина убивает мужчину, она делает это по двум причинам: или ради другого мужчины, или ради имущества. А эта проститутка убила профессора и ради того, и ради другого. И не таращься так! — сказала она ему. — Потому что однажды, когда я сделала ей замечание, что не вытирает как следует ноги, она как взбесилась и сказала мне: «Посмотрим, кикимора, какое хоро[5] ты будешь плясать передо мной, когда эта квартира моей станет!»
Выслушал все это очень внимательно. Большой колокол храма-памятника Александру Невскому звонить перестал.
— И я, — сказал лейтенант Манчев, улыбаясь нахально, — чтобы вам не мешать, пока вы исследовали кабинет профессора, дал распоряжение в управление — от вашего имени — тотчас же снять отпечатки пальцев и обуви экономки Доры и установить за ней наблюдение до новых указаний.
Я ответил, всматриваясь в снежные нити, летящие мимо окна:
— Благодарю, сержант Рашко, за проявленное усердие. Я подам рапорт о вынесении вам благодарности.
2
— И одновременно, — повернулся я к лейтенанту Манчеву, — подам рапорт об объявлении вам выговора.
— За что? — подпрыгнул Манчев. — В чем я провинился, товарищ майор?
— Вы проявили несообразительность! — ответил я. — Выдали себя перед экономкой. Ясно?
Манчев замигал, лицо его вытянулось.
— Снимая отпечатки, вы косвенно предупреждаете ее, что она находится под подозрением! И если она действительно участвовала с Беровским в этом преступлении, она немедленно позвонит ему, чтобы ДОГОВОРИТЬСЯ, какой линии поведения им придерживаться!
— Вы правы, товарищ майор, — вздохнул Манчев.
На его лице появилось выражение крайнего огорчения, и он махнул рукой так, будто все связанное со следствием уже полетело ко всем чертям.
— Сообразительность — важнейшее качество инспектора милиции, — сказал я.
— Безусловно, товарищ майор, — отозвался Манчев. — Если б я был на вашем месте, я бы сделал такое же замечание провинившемуся...
Мне стало и смешно, и грустно. Хотел ли глупый парень выдать себя за хитреца? Или он шутит? Придираться было бессмысленно — по той простой причине, что не было времени. «Наручники заржавеют, пока я буду заниматься такими загадками!» — сказал я себе и повернулся к сержанту Науму.
— Сержант, — сказал я, — позвоните в управление, чтобы немедленно отключили телефон экономки. А вы, Рашко, сбегайте вниз и приведите вашу приятельницу — привратницу.
3
Все в ее внешности выглядело острым: острые костлявые плечи, острый, излишне длинный нос, острый подбородок, острый взгляд проницательных кошачьих глаз, — поэтому такой тип женщин кажется мне злобно-любопытным и мстительным.
— Как тебя зовут? — спросил я, умышленно не пригласив ее сесть.
— Здесь все зовут меня тетя Мара.
— Тетя Мара, — сказал я, — в котором часу приходит на работу экономка профессора, Дора Басмаджиева?
— В половине девятого.
— Никогда не опаздывает?
— Никогда.
— Хорошо. Выйди, пожалуйста, в коридор и подожди. Я тебя вызову.
Когда она закрыла за собой дверь, я сказал инспектору Данчеву:
— Сделайте все необходимое, но эта Дора не должна встретиться с доктором Беровским, пока мы не увидим ее здесь! Понимаете меня?
— Отлично понимаю! — поднялся Данчев.
На его тонких губах промелькнула скептическая улыбка, но он не сказал больше ни слова. Вышел.
Рашко вновь ввел привратницу. Теперь я учтиво указал ей на стул:
— Прошу садиться, тетя Мара. Я думаю, тебе уже известно о несчастье с профессором?
— Не живу же я на краю света. Я первая узна́ю все.
— Правильно. Привратники знают все, потому что около них проходят в с е.
Тетя Мара не обратила внимания на эту сентенцию.
— Как давно ты привратницей в этом доме?
— А с тех пор, как его построили.
— Значит, знаешь все, что здесь происходит?
— Ты спрашивай, а я тебе скажу, что я знаю.
— Начнем с чердака. Кто живет на чердачном этаже?
— Какой там этаж? Наверху только комната с кухонькой.
— Ну? Живет там кто-нибудь?
— В нынешние времена, товарищ, п у с т о н е б ы в а е т. Чердачок был собственностью инженера с первого этажа. Когда он умер, вдова продала его медицинской сестре.
— Как зовут эту медсестру, где она работает?
— Ее зовут Калинка, работает в больнице для иностранцев.
— Ну, что тебе известно о Калинке?
— В молодости была вертихвосткой первого класса, а сегодня довольствуется тем, что перепадает. Старается, бедняжка, схватить какого-нибудь дурня, пока еще не все потеряно.
— Очень хорошо. А теперь — что происходит на четвертом этаже.
— Четвертому не повезло. Умерли и хозяин, и хозяйка. Остался сынок — инженеришка в Кремиковцах. Дубина. А вбил себе в голову жениться на такой же вертихвостке — то ли на модистке, то ли на модельерше с завода готовой одежды имени Первого мая. Инженеришка вкалывает ночью на заводе, а она дома валяется себе с оборотнями. Развелись, но квартира осталась ей, потому что у нее ребенок, трехлетняя девчоночка.
— А инженер?
— Инженер выехал. Снимает квартиру, а эта снова вышла замуж — за финансового ревизора, старого хрыча, вдовца, на двадцать лет старше ее. Ревизор проводит ревизии в провинции, а она спит себе с бычком. Ну а этому старому хрычу так и надо.
— Где работает кассир?
— Сейчас мошенничает в ресторане «Северная звезда», раньше был в ресторане «Ялта», но оттуда его выгнали полгода назад, а еще раньше я не слышала, откуда его выгнали.
— Кто живет на первом этаже?
От этих вертихвосток, оборотней, дубин, старых хрычей и бычков у меня уже кружилась голова, словно я выкурил крепкую сигару.
— Хозяин первого этажа умер два года назад, там живет вдова, женщина уже в летах, пенсионерка. У нее две дочери, но ни та, ни другая не живут с ней. Она взяла к себе своего племянничка, содержит его, чтобы он учился на архитектора.
— Ну, слава богу! — сказал я (а Манчев, этот идиот, громко рассмеялся).
— Ты перескочил второй этаж, товарищ! — напомнила мне тетя Мара.
— Я рассеянный, — ответил я. — Что за человек был профессор?
— Скряга, скупердяй. Уронит, к примеру, пятачок, наденет очки и ну искать этот пятачок, будто он выронил из кошеля наполеондор! А в остальном был золотой человек.
— Смотри-ка ты! — притворился я удивленным.
— Его скупердяйство было наследственным, товарищ, а за полученное по наследству человека не корят!
— А золото? — спросил я. — Что было «золотого» в его характере?
— Я тебе скажу, товарищ. Он был самым обыкновенным из всех обыкновенных людей этого дома, самым аккуратным.
— Об умершем не говорят плохо, но ты, тетя Мара, имей в виду, что властям говорят все — и хорошее, и плохое!
— Ты меня не учи, я человек бывалый! — выпалила она мне в лицо. — Ведь сам же видишь, я говорю одинаково и о хорошем, и о плохом! Никому не даю пощечину и ни с кем не сюсюкаю.
— Давай все же поговорим о «золоте», — настаивал я. — Что было хорошего в этом человеке?
— Что... Встретит, бывало, утром: «Доброе утро, тетя Мара!» Вечером: «Добрый вечер, тетя Мара!» И приподнимет шляпу. Оказывает мне уважение, точно какой-то знаменитости! Он всегда ходил в шляпе — и зимой, и летом.
— Дальше?
— Лампа у него в кабинете горела до полуночи и в будни, и в праздники. Работал — ну как раб. Против болезней находил лекарства человек, а против своего одиночества — не нашел ничего!..
— Подожди, тетя Мара! — прервал я ее. — Ты, пожалуй, увлекаешься. По-твоему получается, профессор жил отшельником. Ты вводишь нас в заблуждение, мы ведь отлично знаем, что у него была экономка по имени Дора Басмаджиева и что она была его любовницей. Отшельник! Дай бог всякому такое отшельничество. В его годы иметь тридцатишестилетнюю любовницу — и это ты называешь отшельничеством?
Тетя Мара нахмурилась, собираясь мне ответить, но ее опередил лейтенант Манчев.
— Если бы я не был женат, товарищ майор, я бы тоже обрек себя на такое отшельничество, ха-ха!
Оба сержанта опустили головы, а по моей спине словно поползло какое-то насекомое. Ужасным был этот неуместный смех.
— Эй, позорники, не черните память о человеке! — оборвала нас тетя Мара хриплым своим голосом.
— Кроме любовницы, — сказал я, — у профессора были дочь и зять. Извините, — продолжал я, — но это отнюдь не одиночество: любовница, дочь, зять.
— Эта компания, о которой ты упоминаешь, делала его одиночество еще более тяжким, товарищ. Кроме того, — сказала тетя Мара, прямо-таки вонзая взгляд в мой мозг, — у любовницы был свой любовник, доктор Беровский, а доктор Беровский был другом профессора. У дочери профессора Нади есть муж, Краси Кодов, и этот Краси тоже в компании и так же, как Дора и Беровский, с нетерпением ждал смерти доктора. Эту компанию, товарищ, я дополню и его сыночком Радоем, который добывает нефть в Ливии. Скольких я насчитала? Четыре лами[6]. Четыре лами, товарищ, и среди них он был одиноким и при этом больным — он инфаркт перенес. Вот что я вам скажу, а вы уж рассказывайте себе о компаниях, если у вас нет других дел!
Она была похожа на одичавшую голодную кошку, и, если бы ее желтые глаза имели когти, она бы своим взглядом всех нас изодрала до смерти.
— Не сердись, — сказал я ей. — Такая уж наша профессия — допрашивать. Допрашивая, человек дойдет не только до Стамбула, но и за Стамбул. Расскажи-ка нам, что тебе известно об этой квартире. Кто сильнее желал ее получить — Кодов или любовники Дора и Беровский? А кроме того, — продолжал я, — ты ведь знаешь, профессор имел виллу в Бояне и хороший дом в селе? Расскажи, кто на что точил зубы, и ты окажешь нам большую услугу.
— Локоть видите? — Она бесстыдно показывает нам свой остроконечный локоть. — Посмотрите на мой локоть и оставьте меня в покое. Буду я совать нос, куда не следует! — заключает эта ведьма.
4
Не сумев связаться по телефону с Беровским, Дора отправилась к нему на квартиру, взяла по дороге такси и чуть-чуть не ускользнула от взора Данчева. Но случай оказался благосклонным к моему помощнику — через несколько секунд появилось другое такси, и на нем Данчев успел Дору опередить. Хотя этот инспектор мне и не нравился (мне казалось, он скептически настроен по отношению ко мне и моим методам работы), я похвалил его за сообразительность — перед тем как выйти отсюда, он посмотрел в телефонную записную книжку профессора и на букву «Б» нашел адрес Беровского. Теперь я жалею о том, что я его похвалил. Вместо того чтобы быть довольным, Данчев пренебрежительно улыбнулся и... высокомерно промолчал. Да, эти «профессионалы» с трудом воспринимают выдвижение «теоретика» в «детективы»... Но ничего, проглотят, черт возьми, проглотят! В жизни происходит так же, как и во время футбольного матча: она идет то в одну, то в другую сторону, поворачивается то одной, то другой своей стороной, черт возьми!
Судя по портрету Астарджиева во весь рост, профессор был довольно высоким, крупным человеком и лишь в последние года два начал худеть и стал даже меньше ростом из-за тяжелого сердечного заболевания. Я представлял себе его любовницу женщиной «в соку», какими чаще всего бывают женщины в 36 лет, круглой, грудастой, с крутым, как у откормленной кобылки, задом. Вот почему я удивился и вздрогнул, когда появилась «женщина-розанчик», хрупкая и нежная, как фарфоровая статуэтка, с миловидным лицом и ясными небесно-голубыми глазами. (Эту маленькую мадонну привратница назвала проституткой. Ну и ну!) Женщина эта соответствовала понятию «экономка» так же, как борец сверхтяжелого веса соответствовал бы представлению, например, о лаборанте. Но, руководствуясь принципом «чего только не бывает на белом свете», я принял вещи такими, какими они были, и ничем не выдал своего удивления.
— Кто уведомил вас о трагической кончине профессора? — спросил я Дору Басмаджиеву.
— Надя, дочь профессора.
— В котором часу?
— Думаю, было около шести. Я только что встала с постели — и зазвонил телефон.
— В котором часу вы обычно встаете?
— Около шести.
— Как вы себе объясняете то, что именно вам она позвонила так рано?
— О, очень просто! — сказала Дора, и щеки ее слегка порозовели. — Она потребовала у меня ключ от квартиры. Теперь она чувствует себя законной хозяйкой и считает недопустимым, чтобы кто-либо еще имел ключ от входной двери.
— Что вы ей ответили?
— Ответила, что отдам ключ.
— Ключ, а не «тот ключ», не так ли?
— А имеет ли это значение?
— Отвечайте — я вас допрашиваю!
— Я сказала Наде, что я отдам ей «ключ», и вы совершенно точно поняли смысл, который я вкладываю в это слово.
— Вы отдадите Наде «ключ», а не «тот ключ». Вы чувствуете себя законной наследницей квартиры, по крайней мере такой же, как и дочь профессора. Не так ли?
Маленькая женщина нисколько не смутилась от моих слов. Она пожала плечами и спокойно ответила:
— В данный момент не могу вам сказать ничего определенного. По всей вероятности, профессор при жизни позаботился о том, чтобы выразить свою волю по этому вопросу.
— Почему вы не ночевали здесь, а уходили домой?
— Потому что я была экономкой профессора, а не его женой.
— Но, если вы были только экономкой, вряд ли вы можете иметь претензии на квартиру.
— Я не была женой профессора. А почему надеюсь, что имею права на квартиру, — мое личное дело.
— Вы, возможно, не были законной женой профессора, но фактической...
— Я была экономкой. Получала зарплату, с которой профсоюз удерживал взносы в пенсионный фонд. А была ли я фактической женой — это вопрос интимного характера, на который я вовсе не должна отвечать! Можете думать что угодно, меня это не интересует!
— Какое у вас образование?
— Изучала французскую филологию, но не закончила.
— С этим образованием вы могли бы работать в государственном или общественном секторе. Почему вы выбрали частный?
— Наше общество считает любую трудовую деятельность достойной уважения, товарищ!
— Ответьте, пожалуйста: работа экономки носит «частпромовский» характер или я ошибаюсь?
— Это зависит от обстоятельств. Если профессор не был полезным членом общества, моя работа у него была «частпромовская». Но профессор очень активно работал на общество, он был очень полезным человеком, а я помогала ему, чтобы у него не было забот бытового характера. Так что моя работа у него не носит вульгарного «частпромовского» характера.
В области социальных отношений я был королем, но она прижимала меня к стенке. Надо было изменить тактику. Я сказал ей:
— Скажите-ка, ваш покойный супруг и профессор были друзьями?
— Мой супруг был первым помощником профессора в его работе!
Тут инспектор Манчев многозначительно кашлянул.
— А вы с профессором не были друзьями?
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать: не были ли вы другом профессора до того, как умер ваш муж?
— Я и муж были друзьями профессора. Профессор был нашим другом.
— Дружба вашего мужа с профессором меня не интересует. Я проявляю интерес к ВАШЕЙ дружбе с профессором.
— Все, что нужно было сказать по этому вопросу, я уже сказала! — Дора отвернулась и рассеянно посмотрела в окно.
— Хорошо, — сказал я, — оставим-ка до дальнейшего выяснения вашу дружбу с профессором. По той или иной причине вы были уверены, что эта квартира или ее часть станет вашей собственностью. Я хочу знать: не произошло ли в последнее время каких-либо изменений?
— Нет.
— Какое-нибудь сомнение, что профессор может отказаться от своего обещания и оставить вас на бобах?
— Я никогда не сомневалась в честности профессора, товарищ!
— А если в завещании он не упомянул вас в качестве наследницы?
Она не ответила, только улыбнулась.
— Не допускаете?
— Нет.
— Но представьте себе, что его дочь воспротивилась, что его сын воспротивился, что они вдвоем повлияли на него и в последний момент он изменил завещание!
Она опять улыбнулась.
Эх, если бы я мог разгадать эту улыбку! Но я изучал право в университете, специализировался по криминалистике, а науку об улыбках не изучал... Наука об улыбках! Надо бы иметь в криминалистике по крайней мере раздел об улыбках, потому что улыбка — это нечто самое сложное, самое трудное и наиболее неразгаданное в этом мире. Ну, не во всех случаях, разумеется! Есть простые улыбки — нечто похожее на четыре арифметических действия. Человек с начальным образованием умеет складывать и вычитать, умножать и делить. А дальше? Есть улыбки, которые невозможно расшифровать даже с помощью элементарной психологической алгебры! Есть улыбки, в которые в состоянии проникнуть только высшая математика.
Такой была улыбка этой хрупкой, как фарфор, невозмутимой женщины.
И так как я ничего не понимал в высшей математике, а владел лишь арифметикой, я, увы, решил изменить курс нашей учтивой беседы, чтобы чувствовать себя более уверенно.
— Послушайте, — сказал я, — вчера утром в котором часу вы сюда пришли?
— В половине девятого.
— Профессор уже ушел?
Она кивнула.
— Какие специальные поручения дал он вам по случаю дня своих именин?
— Он дал их мне еще накануне. — Она помолчала. — Профессор не был расточительным человеком.
— На сколько человек он поручил вам приготовить ужин?
— На шесть.
— Упомянул он, кого пригласит?
— О приглашенных разговора не было. Он только предупредил, что в числе гостей будет и его дочь, то есть дал мне понять, что я не должна появляться на этом ужине.
— Что он поручил вам приготовить?
Она улыбнулась иронически, лицо досадливо поморщилось. Мои вопросы, видно, казались ей слишком уж ординарными.
— Я ведь вас предупредила, — сказала она, — что профессор не был расточительным человеком. Он поручил мне сварить фасоль, приготовить майонез на шесть человек и баницу с брынзой. Я спросила: «Только этим и будете угощать своих друзей?» Он ответил: «Я рассчитываю прежде всего на окорок и вино!» Он имел в виду свиной окорок и дамаджану с вином, которые ему прислали из села. Я спросила его, не надо ли нарезать ветчину на два подноса, приготовив к ней гарнир из вареных яиц и петрушки, но он категорически отказался. «Ты режешь ветчину очень толстыми кусками! — сказал он. — Я куплю специальный нож, который режет тонкими ломтиками, чтобы было и глазу приятно, и казалось много. О яйцах...»
— Подождите, — прервал я и повернулся к Науму, который вел протокол допроса. — Сержант Наум! — сказал я. — О ноже там подчеркните и напишите дословно все сказанное свидетельницей: «Я куплю специальный нож, который режет тонкими ломтиками!»
— Слушаюсь! — сказал сержант Наум. — Записываю дословно.
— Продолжайте, — кивнул я Доре, с трудом удерживаясь, чтобы не выдать бурную радость, которая вдруг охватила меня.
— Что продолжать? — спросила Дора.
Она внутренне смеялась, глупая. Не знала, что в этом расследовании я хотел смеяться последним и поэтому — громче всех!
— Разумеется, мы продолжим! — сказал я. — А как же иначе? Да мы только теперь начинаем! Итак...
— Итак? — повторила за мной Дора.
— Выходили ли вы вчера из квартиры?
Тысяча чертей, мне показалось, что лицо ее чуть заметно вздрогнуло, но вздрогнуло, черт возьми, вздрогнуло!
— Точно не помню, — сказала она. — Но думаю, что выходила. Так мне кажется.
— Видите ли, уважаемая, — сказал я, — здесь нет «кажется мне — не кажется мне»! Здесь «да» и «нет» — и только. Поняли?
— Вероятно...
— Ну? Выходили вы или нет?
— Не выходила.
— А к вам приходил кто-нибудь? — Потом, вспомнив кое-что, я махнул рукой: — Во-первых, ответьте: когда вы вышли вечером отсюда или, точнее, когда заперли на ключ квартиру? Был здесь профессор, когда вы ушли?
— Когда я закрыла квартиру на ключ, было пять часов вечера, профессор еще не пришел.
«Насмехаешься надо мной, кошечка? — думал я. — Но это на свою голову, на свою. Тебе это даром не пройдет!»
Манчев вновь многозначительно кашлянул, а по лицу Данчева опять прошла тень досады. Сержант Рашко смотрел на Дору вытаращенными глазами, а сержант Наум весь превратился в слух, чтобы не пропустить что-нибудь важное для протокола.
— Запиши дословно, — обратился я к сержанту Науму. — Свидетельница сказала: «Я никуда не выходила, никто не приходил в мое присутствие! Я покинула квартиру в пять часов вечера!» Так? — обратился я к Доре.
Ее должно было немного напугать то, что неожиданно пронеслось у меня в голове, но... Глаза бы мои не глядели на этих слишком уж самоуверенных.
Дора молчала.
— Кто, кроме вас, еще имеет ключи от квартиры?
— Кроме меня? Профессор и его сын Радой.
— Мне неясно, почему у его сына есть ключи, а у дочери нет. В чем причина, по-вашему?
— И у дочери был ключ, но ее муж Краси взял его однажды и привел сюда друзей поиграть в кошар. Профессор рассердился и забрал ключ.
— После того как вы его подробно осведомили о деяниях Краси, не так ли?
— Разумеется! — спокойно сказала Дора.
— Хорошо. Вижу, что вы добросовестно несете службу. Потому я не понимаю, как это вчера, уходя из дому, вы забыли запереть на ключ входную дверь, ведущую на кухню? Не можете ли вы дать мне объяснение в связи с этим маленьким упущением?
Дора молчала, и я ясно видел, как на ее лице появилось тревожное выражение.
— Я заперла на ключ обе двери, — сказала она. — Очень хорошо помню, что я заперла на ключ обе двери!
— Не знаю, что вы помните, — сказал я. — Когда мы прибыли сюда, входная дверь, ведущая на кухню, та дверь, которая выходит на лестницу, была открыта.
— Наверняка профессор ее открыл! — сказала уверенно Дора. — Только у него есть ключ от этой двери, и, вероятно, он ее отпер!
— Хочу уведомить вас, что мы до сих пор не обнаружили никакого ключа от кухни — ни в одежде профессора, ни где бы то ни было еще.
— Ключ — вещь небольшая, — сказала Дора. — Если он забросил его куда-нибудь, его трудно найти!
— Да, разумеется, ключ — вещь маленькая, — согласился я. — Если профессор швырнул его куда-нибудь, его трудно найти. — И я добавил: — А вы не объяснили бы мне, на кой черт надо было профессору отпирать черный ход: чтобы вынести мусор или внести что-нибудь? — Ах, ах, по фарфоровому личику прошла тень еще более загадочной тревоги. — Скажите, — сказал я, — зачем понадобилось профессору отпирать черный ход? Человек его положения, да еще с таким хрупким здоровьем, не выносит мусор, не таскает сумки с картофелем или луком.
— Не знаю! — Дора пожала плечами, вновь бессмысленно посмотрев поверх моей головы.
Инспектор Манчев закашлялся. Не думал же он, что я не чувствую, что защита свидетельницы лопнула? Меня взорвало, и я крикнул:
— Манчев, если ты болен, сбегай в аптеку и проглоти аспирин!
Он мне не ответил — только ухмыльнулся нагло.
— Будем кончать, — сказал я Доре Басмаджиевой. — Вы утверждаете, что после того, как пришли в квартиру, никуда не выходили до пяти часов вечера. За это время никто не приходил в квартиру и вы с посторонними лицами не разговаривали.
— Кроме как по телефону! — добавила она неуверенным, тихим голосом.
— Хорошо, кроме как по телефону, — согласился я.
Я велел сержанту Науму дать нам протокол, и она его подписала.
Потом я строго сказал ей:
— Пожалуйста, идите и побудьте в комнате напротив, я вас опять вызову. И не делайте, прошу вас, попыток покинуть квартиру без моего ведома. А ты, сержант, приведи привратницу!
— Я буду жаловаться вашему начальнику — на то, что вы со мной напрасно теряете время! — сказала она, грациозно засеменив к двери.
До того как она отвернулась, я посмотрел ей в лицо. И вот на что обратил внимание: когда она вошла в кабинет, глаза ее были небесно-голубыми, а теперь, после допроса, они стали вдруг резкого сизо-стального цвета.
Неисправимый Манчев сказал по ее адресу:
— И самому господу пожалуешься — он тебе не поможет! По моему мнению, — обернулся он ко мне, — эта милая особа увязла, причем обеими своими прекрасными ножками!
— Глупости, — сказал мрачно Данчев.
— Почему глупости? — обиделся Манчев.
— Потому, — ответил Данчев. — Легко предположить, что кто-то попался, но трудно это доказать. А в нашей работе главное — все-таки доказательства, а предположения — это литература.
Хотел я сказать ему пару слов, но сдержался. Посмотрите-ка на него! Мы для того и существуем, чтобы собирать доказательства против преступников, ведь для этого и работаем, за это нам и платят!
Снег перестал. Наступил день, но какой! Он был похож на глаза Доры — такого же грязного сизо-стального цвета.
Сержант Наум ввел тетю Мару. Она смотрела насупленно, но я пригласил ее сесть с нарочитой вежливостью, и ее лицо сразу посветлело. Как мало нужно таким, как она, чтобы завоевать их симпатию.
— В этих делах ты наш первый помощник, — сказал я. — Мы попросим тебя вспомнить кое-что.
— Спрашивайте.
— В котором часу пришла вчера утром экономка?
— В половине девятого.
— До обеда она не выходила куда-нибудь?
— Никуда не выходила, но к ней явился доктор Беровский.
— И как это произошло, тетя Мара? — спросил я. — В котором часу явился доктор Беровский к экономке Доре Басмаджиевой?
— Наверное, где-то около десяти часов утра, — сказала тетя Мара.
— И сколько времени он был у нее?
— На этот раз дело обстояло иначе! — покачала головой тетя Мара. — Он вообще не поднимался наверх. Сидел в такси.
— А наверх поднялся шофер? — засмеялся Манчев.
— Она спустилась вниз, в обеих руках несла что-то тяжелое, завернутое в большой платок. Шофер вышел из такси, взял это что-то, положил на сиденье, около него.
— А доктор Беровский? — спросил я.
— Он так и сидел в такси, на заднем сиденье.
Ну вот, интрига запуталась, и у меня опять начала кружиться голова. Поскольку я молчал, к тете Маре обратился инспектор Данчев:
— Скажите, пожалуйста, как вы узнали, что сидящий в такси человек — причем на заднем сиденье! — был именно доктор Беровский? Открывал он дверь такси, обменялся ли какими-нибудь словами с Дорой Басмаджиевой?
— Он не открывал дверь, товарищ, и не сказал ни слова. Он сидел на месте притаившись.
— Ну хорошо, а как же вы узнали, что это доктор Беровский?
— Этого кота я узнаю среди тысячи других котов, — сказала тетя Мара. — С закрытыми глазами! Женщина, которая немного разбирается в мужчинах, сразу чует эту породу котов!
— И все же, — сказал я, немного придя в себя, — нам нужны вещественные доказательства, тетя Мара, а не ощущения.
Тетя Мара, осмотрев меня довольно снисходительно, покачала головой.
— Дам вам и вещественное доказательство, — вздохнула она. — Ну, шарф этого потаскуна! У него такой красный шарф, что и слепому в глаза бросится! Этот тип сидел в такси с красным шарфом на шее и...
— Какая была у него шляпа? — перебил я.
— Серая.
Я сказал:
— Спасибо тебе за сведения, тетя Мара. Иди.
Когда она вышла, инспектор Манчев довольно потер руки.
— Хитрая сорока, правда? — сказал он. — Ведь говорил я вам, что та малышка непременно будет замешана в интриге.
Я послал сержанта Наума за Дорой. Когда она вошла, я сознательно не предложил ей сесть, а приказал Науму прочесть вслух показания тети Мары.
Она засмеялась.
— Что за человек был в такси? — спросил я строго.
— Мой брат! — ответила Дора.
У меня, кажется, снова начала кружиться голова.
— А что вы несли в большом платке?
— Сдвоенную электрическую плитку. Мой брат электротехник, и я дала ему плитку починить.
— А почему вы умолчали об этом случае в ваших показаниях?
— Потому что не считала «случаем» ни своего брата, ни электрическую плитку! — ответила Дора.
— Где работает ваш брат? — спросил Данчев.
Она ответила не сразу.
— Где? — Данчев повысил голос.
— В кооперации по ремонту бытовой техники на углу бульвара Стояна Заимова и улицы Пауна Грозданова, — сказала Дора почти шепотом.
— Отведите ее в комнату! — махнул я рукой.
Когда она вышла, Данчев сказал:
— Я проверю, что за автомашина приезжала вчера на это место, и расспрошу водителя о человеке, которого он возил. Где он его посадил, каков он на вид, был ли у него красный шарф на шее и серая шляпа. После этого заскочу на угол бульвара Заимова и улицы Пауна Грозданова. Расспрошу водителя и об узле, разумеется!
— Да, разумеется, — сказал Манчев. — Именно это хотел предложить и я!
В этот момент прибыли наши специалисты с результатами вскрытия трупа и осмотра места происшествия.