"Лунный удар" - читать интересную книгу автора (Динаев Дино)

Г Л А В А 2 Н А В Я З Ч И В Ы Й С О Н

Наталью Флорову очень тревожила судьба младшего брата. Она уже не могла видеть, как он мучается. Четвертый десяток на исходе, нет ни семьи, ни карьеры.

Сама Наталья, в силу сложившейся в последнее время на Руси традиции тянула как вол, надрываясь за всю семью. Да и кому тянуть как не ей? Муж простой докер, после всех налогов больше десяти тысяч на руки не получающий.

Наталья работала врачом. В последнее время некоторые ее коллеги, несмотря на официально нищенскую зарплату, вдруг стали резко богатеть. Деньги тянули с клиента во всевозможные нелегальные фонды добровольно-принудительных пожертвований, которые использовались исключительно на зарплату отдельных хорошо пристроившихся людей в белых халатах.

Оказавшийся у кормушки доктор мог позволить себе купить иномарку, дачу и даже, при удачном раскладе, если пациент чертовски богат и вдобавок смертельно болен, то и квартиру.

Богатели все, кроме Натальи и ее брата. На себе она давно поставила крест как на не умеющей жить: тянуть деньги с больных она так и научилась, но брат-то, брат.

Умница, все схватывает на лету. В крупнейшем в стране порту работает, а нищета нищетой. Почему Бог так несправедлив и наказывает все время одних и тех же, будто не знает других имен?

Наталья даже решилась показать брата своему хорошему знакомому Галузину Геннадию Степановичу, заведующему реанимационным отделением.

В поликлинике про Галузина болтали всякое, и про связь с портовой мафией поговаривали, но Наталья не верила никому, считая того глубоко порядочным и профессиональным человеком. Не преступление, если он получает за свою труднейшую работу заработанное потом и кровью вознаграждение.

А работа у Галузина не приведи господи. Человек каждый день людей с того света вытаскивает, поэтому и пьет, наверное, а как выпьет, часами говорит о своих травленных и задавленных, пересыпая речь отборным матом. Но впрочем, это общая беда всех врачей. По статистике, эти люди сугубо интеллигентной профессии самые изощренные матершинники.

Галузин к просьбе пообщаться с братом отнесся благосклонно, ибо знал, что будет к беседе и плов с гусятиной и коньячок. Любил поесть на халяву, хотя никогда бы в этом не признался.

Придя по-обыкновению пораньше, он успел и принять и вкусить, когда раздался звонок в дверь, и в дешевой синтетической куртке появился Алик. Такую куртку в дорогом городе, где даже школьницы носили кожаные плащи, имел он один, и сердце Натальи жалостливо, по-бабьи, сжалось.

Галузин щедро плеснул хозяйского коньяку себе и чуть менее щедро Алику. Тот хватил с дорожки и потянулся к гусятине.

— Ты ему не наливай больше, а то алкашом станет, — сказала Наташа в сердцах, и рука Флорова замерла на полпути, а потом он взял кусок поменьше, а не тот, который хотел. Тот взял Галузин.

— Как скажешь, хозяйка, — Галузин еще более щедро плеснул себе, выпил и со вкусом продолжал начатый бесконечный рассказ. — Привезли тут одного, уксус выпил. Вместо трахей одно сопли. Выжил подлец, даже трубки не пришлось ставить. Инвалидом будет.

Сказано было так смачно, главное вовремя — Алик как раз тщился проглотить первый кусок — и Флоров не замедлил поперхнуться.

— Чего ты на плов накинулся? — Возмутилась сестра. — Голодный что ли? Ты умного человека лучше послушай. А ты ешь, Гена, я тебе еще положу. И сервелатику порежу.

— Режь, — милостиво разрешил Галузин.

Так как рюмку у Алика предусмотрительно забрали, то доктор опять налил себе одному и откушал.

— Ну, я вас оставлю, поговорите себе, — заторопилась Наталья и тактично вышла.

— Ну, какие твои проблемы? — Поинтересовался Галузин.

Алик ответил, что, в общем-то, никаких.

— Сердце не беспокоит? У тебя вдавленная грудная клетка, что ведет к недоразвитию правого желудочка сердца. Аномалия ерундовая, с такой до восьмидесяти живут.

— Я согласен до восьмидесяти.

— Ты с такими делами не шути, — сразу посерьезнел Галузин. — Инфаркт и все. Тебе сколько лет? Одного такого на днях привезли, все ребра ему переломали, но так и не откачали. Аж сердце ему порвали.

Ненавижу врачей, подумал Алик. Особенно, реаниматоров.

— Кошмары не мучают?

— Кошмары нет.

— А что мучает? Бабы снятся?

Алик признался, что да. Даже во сне от них спасения нет. Стыдно белье в прачечную относить — ей богу, а стирать самому лень.

— Понятное дело-синдром неутоленного сексуального желания. Бабу тебе надо. Я тебе потом скажу названия надежных контрацептивов. В случае чего, если что подцепишь непотребное, попринимаешь трихонопол.

Хорошо специалистам, никаких проблем, подумал Алик.

— Войну во сне не видишь?

— Какую войну? — Опешил Алик.

— Атомную. Нет? А повторяющиеся, навязчивые сновидения?

Разговаривая, Галузин поглощал безмерное количество пищи и питья. Потом внезапно поумерил свой пыл и сказал:

— Не займешь стольник по-свойски?

У Алика столько не было, и Галузин удовлетворился пятидесятью. Ведь не отдаст, с тоской подумал Алик. Можно было на диск «Пентхауза» разориться. Своих девочек нет, так хоть на чужих полюбоваться.

— Ну, как у вас тут дела? — Вернулась на кухню Наталья.

— Замечательные у нас дела, — ответил за обоих Галузин, хотя Алик с ним был не согласен. — Хорошая специальность у твоего брательника, не то, что у нас, докторов, сплошные нервы.

— Но вам хоть деньги хорошие платят, — осмелился возразить Флоров.

— Деньги — не главное, — нравоучительно и, главное, веря самому себе, сказал Галузин. — Чего-то мы заболтались, а ведь хорошо сидели. Ставь, Наталья, свою тефаль. С тортиком чайку попьем, оченно я твою выпечку люблю, мать твою так.

Наталья сделала вид, что не заметила его грязной брани, а так как мат слышали дети, то и дело выбегающие на кухню, и, почувствовав потребность кому-то сделать замечание, все свое вспыхнувшее раздражение вылила на брата.

— А ты не засиживайся, — напустилась она на Алика. — Иди домой. Тебе засветло надо успеть.

В прихожке он шепнула ему:

— Ну, как тебе Гена?

— А чего он матом ругается?

— Много ты понимаешь! Знаешь, у него работа какая нервная! Давай иди! Ты ногтя его не стоишь.

Не успел Алик выйти в подъезд, как услышал, как Галузин просит у сестры пару сотен взаймы. И ей не отдаст, подумал Алик.

Он вышел на улицу, задержав шаг у новенькой иномарки Галузина. «Пионер» внутри съемной панелью дразнится, даже музыку не выключил, гадский папа, и еще совести хватает полтинники стрелять. Реаниматор, туда его так.

Флоров перевел взгляд со сверкающей машины на свои прохудившиеся башмаки, альтернативы которым не наблюдалось, по-крайней мере, еще на пару сезонов и подумал:

— Деньги, конечно, не главное, но не до такой же степени!

И глаз у доктора оказался плохой, потому что, придя от него, Алик в ту же ночь увидел такой сон, хотя еще и не навязчивый, но уж и нормальным его назвать было никак нельзя.

Начиналось все замечательно. Посмотрев на сон грядущий постановку по телевизору и поддев исподнее, еще отцовское, пятьдесят какого — то года, производство Китай, еще Мао был жив и Гоминьдан — вот это качество, ничего вы не понимаете в исподнем, в хорошем исподнем, в настоящем исподнем, с ворсом вовнутрь, с пуговками наружу — улегся он спать в той комнатенке, что окнами выходила на Столичный проспект.

Заснуть надо было торопиться, не ровен час — полпервого, пойдут автобусы с докерами со второй смены, тогда точно заснешь. Но только после того, как пройдет последний транспорт.

За окном шумел тополь, что, уезжая, воткнула тонким прутиком в землю лет надцать назад одна из жилиц, приговаривая, что будет, мол, обо мне память — и шутка удалась, вымахал тополище аж с две пятиэтажки, грозя погребсти под собой весь дом, а, летом нещадно затапливая квартиры и улицы душным пухом, зудели за тонкой сеткой комары, и постепенно все эти звуки перешли в новое качество, а именно в дробный стук копыт и скрип широченных грубых рессор.

Алик находился в тесной кабинке, обшитой воловьей кожей и крест накрест подбитой сыромятными ремнями. На нем была невероятно тугая фрачная пара из необыкновенно толстой ткани. На коленях примостился гладкий толстый фолиант.

Кабина колыхалась, колыханье сопровождалось уже упомянутым стуком и скрипом. За окном было сумрачно, но внезапно сумрак беззвучно осветился.

— Гроза идет, барин! — прокричал возница. — Укрыться бы загодя.

— Ну, так поезжай шибче в деревню, дура! — велел Флоров.

— Да деревня уж больно плоха. Сумиты, одним словом. Нерусь.

— Эк ты, братец, отзываешься о государевых людях. Знаешь, сколько я люду переписал, и все они, про между прочим, подданные Его Величества, независимо русские они либо неруси.

Флоров заботливо погладил лежащий на коленях фолиант. На нем в очередном сполохе осветилась массивная пряжка, на которую он был застегнут. На пряжке имелся золотой барельеф в виде двуглавого орла со скипетром и булавой, а также была вытеснена надпись-1872 год от Рождества Христова.

Когда всполохи стали чаще и начали сопровождаться отдаленным грозным гулом, а по тарантасу хлестнули первые, еще слабые порывы ветра, Флоров не выдержал и крикнул:

— Семейка, дубина ты стоеросовая, поезжай немедля в деревню. Неровен час, попадем под дождь, самого запрягу.

— Слушаюсь, барин, — откликнулся Семен. — Но ежели чего случится, пеняйте тогда сами на себя. Места здесь глухие, а люди темные душой, ибо во Христа они не веруют.

Возница хлестнул лошадей, и тарантас, круто поворотив, направился в сторону слабых огней ближайшей деревеньки.

Спустя четверть часа коляска въехала в деревню, состоявшую всего из одной извилистой улицы с покосившимися вросшими в землю избами по обе стороны. Они проехали ее всю, но постоялого двора так и не обнаружили.

В одном месте дорогу им перебежала статная девушка в цветастом платье до пят и таком же цветастом платке. В руках она сжимала крупный узел.

— Уважаемая, где у вас тут можно остановиться? — просил возница. — Мы государевы люди, непогодой застигнутые, помоги заради Христа.

Девушка молча и даже с неким вызовом глазела на них. У нее оказались не глаза, а глазищи, под стать фигуре: огромные, зеленые как у ангорской кошки и игриво-хмельные.

Флоров решил взять инициативу на себя.

— Где у вас староста проживает? Не подумайте худого, у нас и грамота есть.

— Фатьма! — раздался зычный голос от домов, то ли женский, то ли мужской. — Ишь чего надумала: в грозу в баню идти! Смотри, девка, прогневишь Всевышнего, хвала ему во веки веков.

Девушка прыснула через дорогу к скромненькой баньке с уже дымящей трубой. Платок при этом соскользнул с ее плеч, открыв непривычные для здешних мест тяжелые косы цвета спелой пшеницы.

— Басурманка, а хороша! — восхищенно протянул Семен, Флоров хотел осадить его, но в этот момент сделалось светло как днем, а потом так грохнуло, что кони дернулись. Толчок сопровождался истошными криками возницы и падением Флорова с сиденья. При этом он так удачно приложился лбом к деревянному облучку, что из глаз его брызнули искры размером никак не менее юбилейного золотого рубля 1870 года, и он моментально проснулся.

Некоторое время он лежал, вслушиваясь в темноту и надеясь услышать отзвуки начинающей грозы, но как оказалось, все это был всего лишь сон.

Вообще-то, Алик любил сны, но этот вспоминался уж чересчур реалистично, казался тяжелым, каким-то материальными этим Алику не понравился. Но если б он знал, что это всего лишь верхушка айсберга. Если б знал.