"Радужная Нить" - читать интересную книгу автора (Уэно Асия)

Глава 4 Исцеление

(Третий Дзю месяца Светлого Древа, 499-ый год Алой Нити)

— Может, соорудить носилки и поспешить в Тоси? Паскудная лихорадка, как назло…

— Нет, господин Татибана, ему нужен покой.

— Среди этих болот? Да ему хуже с каждым днём! Не надо было позавчера здесь останавливаться.

— Болота в том неповинны. Потрясение — вот причина его недуга. Вы же видели, с той ночи он был сам не свой, отвечал невпопад и оставался ко всему равнодушен. А вдобавок ещё и ненастье, на ветру в мокрой одежде… Как тут не заболеть? Вода согрелась, попросите госпожу Химико принести холодной!

— Я сам, господин Ю. Она на охоте.

— Мэй, пусть Мэй принесёт воды…

— Тише, Кай. Тише. Сейчас я тебя оботру, потерпи. А пока — на вот, выпей. Боги, какой ты горячий…

— Где Мэй? Это она приготовила? Горькое…

— Да, она. Пей. Ну вот, умница!

— Неправда… Ты всё врёшь. Почему ты вечно обманываешь, Ю? Почему?

— Потому что истине никто не верит. Спи…

Поутру Третьего Дня Золы, спустя двое суток после того, как силы оставили меня, я очнулся — слабый, будто новорождённый младенец. Солнце ярко било в глаза, я сначала прикрыл их ладонью, затем приподнялся и сел, часто моргая. Костёр уже давно перестал согревать ноги, и рассветная прохлада забралась ко мне под одежду, словно кошка в хозяйскую постель. Спина замёрзла, несмотря на ворох прошлогоднего сухого камыша, составлявшего лежанку. С правого бока ко мне прижимался Ясу, с левого — Ю. Кицунэ где-то промышляла. Что бы мы делали без неё, нашей рыжей кормилицы?

Лагерь был разбит на самом берегу реки, подальше от топких зарослей. И поближе к воде, теперь не внушающей опаски. Нечего нам бояться, самое страшное уже произошло. Было ли случившееся проявлением Силы Воды или нет — меня этот вопрос больше не занимал.

Я перевёл взгляд с одного товарища на другого. Измученные. Щёки запали — во сне чудилось, что кто-то кашлял. Немудрено, мы ведь теперь настоящие бродяги. Сначала остались без повозки с мягкими футонами, теперь — без покрывал, и даже сменной одежды нет. Всё сгинуло вместе с тем клочком ада, в котором осталась наша подруга. Мешки с припасами и посудой, рисунки земель, именные печати — всё.

Мы нашли то место, где стояла деревенька, утром Второго Дня Металла. Ясумаса и Химико рыскали повсюду, но на поросшем осокой пространстве, где можно было разглядеть лишь древние тележные колеи и утоптанные до каменного состояния полы жилищ, ничего не нашли. А мне было всё равно, как и юмеми. Я вообще с трудом сознавал происходящее, подавленный и отрешённый. Спасибо лисице, что ещё на болотах разыскала мои гэта — ведь так бы и ковылял босой!

Наша хранительница вовсю расстаралась: превратила какие-то листочки в татами и одеяла, набитые соломой. Да только не греют они — вот, в чём беда. Одна видимость. Может быть, оттого и не греют, что всем это известно?

И денег нет… Если у кого они и сохранились, то лишь у ханьца. Ну да звонкие о-сэны раньше Тоси нам не понадобятся. А до Северной Столицы ещё доберись. Должно быть, это не случится никогда, или в другой жизни, не со мной.

Мысли, тяжелые и немощные, как моё тело, упорно избегали возвращаться к воспоминаниям той самой ночи — и одновременно жаждали к ним вернуться. Похоже на запёкшуюся ранку: тронешь — из-под кровавой корочки выступят алые капельки, скатятся слезами по коже. И так хочется, так не терпится содрать, расчесать — ногтями, изо всех сил, чтобы хоть что-то чувствовать…

— Проснулся, Кай?

— Да.

Я не обернулся на голос Ю — незачем ему видеть моё лицо. Сделал вдох, надевая маску приветливости, и вовремя. Ханец крутанул меня за плечи, осторожно, но быстро и властно, будто куклу. Куклу… Проклятье! Я высвободился единым рывком.

— Кай… Если хочешь что-то сказать — так и сделай. Не держи в себе.

От твоего участия лишь на душе муторнее. Что я могу сказать тебе, Ю? Что ты был прав, и лучше бы мы не стали свидетелями того, что происходило на болотах? Что ты был прав — ведь мы ничем не могли помочь нашей подруге, да и жителям этой проклятой деревушки — тоже? Что ты был прав: вмешательство оказалось губительным. Не в наших силах было спасти, но зато в наших оказалось лишить смысла тот дар, который принесла Мэй. А ведь он был тем самым камнем, что мог застопорить колесо маленького вечного ада. Крошечный искрящийся белый камешек… Добровольная жертва.

И да, ты был тысячу раз прав, когда скрыл от нас решение девушки. Не только потому, что такова была просьба Мэй. Но и потому, что слишком безупречен, чтобы ошибаться, а истине никто не верит. Мы бы не приняли её выбор, никогда. Нет, не так. Я бы не принял. Я слишком привязался к ней — как к брату, как к Ясу, как к тебе самому, Ю. Та легкомысленная влюблённость, что заставляла моё сердце трепетать в Южной Столице Кёо, превратилась в восхищение настоящим, живым человеком. Именно тогда, когда мне стало известно, что Мэй-Мэй — кукла. Правда, нелепо? Да, я бы не справился с собой. Попытался бы что-то изменить, защитить, уберечь, а надо было всего лишь согласиться, поверить, понять, что это — её право, только её.

Но не буду я говорить с тобой об этом. Иногда мне кажется, что ты способен читать мои мысли не только во сне. То, что я кричал, стоя на берегу озера — уже тогда ты знал, что вовсе не я угрожаю разделаться с тобой, а мои горе и отчаяние. Наверно, мне следовало бы просить у тебя прощения. И за то, что снова ударил, когда ты держал меня и не позволял кинуться вслед за Мэй, пока Ясумаса отбирал меч. Ты безропотно принял на себя всю мою ненависть. Тебе ведь тоже было тяжело, это я понимал и тогда. А произнёс столько злых, несправедливых слов — вместо того, чтобы просто поддержать.

— Считай это моей частью жертвы, — грустно сказал юмеми. Я подпрыгнул.

— Значит… Значит, всё-таки?..

— Нет, твои опасения беспочвенны, Кай, — он невесело рассмеялся. — Просто эти раздумья у тебя на лице написаны, такой виноватый взгляд…

— Хитрая же ты бестия! — мои губы дрогнули, и тоже не в улыбке.

— Это вместо извинений? — скривился ханец.

— Это… прости меня! — я склонил голову — так, как кланялся только перед Сыном Пламени. — И спасибо за всё.

— Приму к сведению. — Мне показалось, или собеседник усмехнулся?

— Я вёл себя… жестоко и недостойно. Тебе ведь было тяжелее, чем мне. Я-то знал её чуть больше месяца… как мало… и то не смог бы принять…

— Не надо! — его возглас остановил меня, и я послушно умолк. — Не надо. Сейчас не время говорить об этом. Ради меня.

— Прости.

Ощутив, что упражнения с поклонами мне не по силам, я распрямился. В глазах потемнело.

— Ну-ка, ложись! Немедленно, — строго приказал Ю, и я последовал его словам, только сейчас осознав, что успел продрогнуть на утреннем холодке. Придвинулся одним боком к Ясу, мирно проспавшему наш разговор. Наверно, не без помощи некоторых личностей.

— Схожу, раздобуду дров, пока наша добытчица очередного зайца уговаривает. — Сладко потянувшись, ханец поднялся на ноги и кинул мне свою верхнюю куртку, оставшись в штанах и исподнем. — Поблизости — ни веточки, весь плавник пожгли. А на болоте ничего путного не произрастает. Вот что! Как будешь в состоянии идти, так и двинемся. Слишком уж здесь неудобное место, чтобы застревать надолго.

— Особенно в непогоду, — поёжился я. — Не замёрзнешь в одной рубахе? — Я потискал плотную хлопковую ткань и с неохотой протянул куртку обратно.

— Замерзну — разогреюсь! — фыркнул Ю, забрал у меня пояс от куртки и был таков. Ладно, мы люди не гордые — с некоторых пор. И всё же, как изменчива судьба…

Я высвободил продолговатые застёжки из петелек и накинул пожертвованное одеяние на нас с Ясумасой. Прижался к другу спиной, тот оказался таким тёплым! Хорошо… Вот только спать устал.

Почему-то после разговора с ханьцем печаль моя приутихла. А ведь всего парой слов перемолвились. Словно занозу достали — саднит, но больше не досаждает колющей болью. Может быть, потому что я окончательно осознал: случившееся необратимо. И есть тот, кому гораздо хуже, чем мне. И… бедная, бедная наша Мэй! Теперь, вспоминая её рассказ, понимаю — выбор и впрямь был непростым.

Я впервые увидела лунный свет в южных Землях Гингати. Словно длинные русалочьи косы, выступают над поверхностью воды их протяжённые мели; будто звеньями, соединены горные цепи узкими полосками суши, обнажающими стройные тела лишь в отлив. Почему эти земли называют ещё Островами Млечного Пути, поймёт любой, кому доводилось там рыбачить в дзю полнолуния. Когда огромная луна восходит над морем, озаряя все островки, видимые глазу и не скрытые водой, серебряным сиянием. Когда свет её сшивает шёлковой нитью лоскутки суши, и прекрасные белые леса бросают блики на рябь мелких волн, почивая в объятиях лёгкого бриза. Когда…

Но обо всём этом я узнала много лет спустя.

В одну из таких волшебных ночей отец вынес меня на обрыв, и обвёл рукой водную гладь с лунной дорожкой.

— Это море, дитя моё. То самое, о котором я пел. И пересказывал истории, что мужчины приносят с собой, возвращаясь с промысла. Нравится?

Я молчала.

— Не бойся, оно совсем не страшное. Посмотри, какая красота!

Я не вымолвила ни слова.

— Ты должна полюбить его. Иначе всё будет впустую, — тихо шепнул он и бережно усадил меня под одним из белых деревьев, на уступе. Всю ночь я слушала пение запоздалых цикад и неотрывно смотрела на воду, провожая луну и встречая рассвет.

Следующий день намечался праздничным, одним из тех, что предшествуют Тёмной Половине года. По обычаю — отец много рассказывал о них — жители нашего острова ежегодно благодарили его покровителей и суровых морских ками за милости, щедро поливая берег саке и вознося молитвы в небольшом подземном храме. Островок был пронизан пещерами; многие из них отец излазал ещё мальчишкой, до того, как лишился ноги из-за змеиного укуса. Непригодного к промыслу паренька пристроили в помощники старому мастеру, знаменитому на все Гингати и за их пределами своими чудесными куклами. Говорят, к нему приплывали даже послы из Лао — высокомерной и задиристой страны, расположенной к западу от нас. И это несмотря на то, что остров находился немного в стороне от остальных, и ничем более не славился.

Отец говорил об учителе с теплом, но немногословно, будто что-то терзало его душу, не давая покоя. Прошло полгода с его скоропостижной кончины — возможно, он тосковал по человеку, заменившему ему близких.

Я не застала старика в живых. Я была первой куклой, созданной моим отцом без помощи наставника.

В честь праздника отец подарил мне одежду: белоснежную, словно лебединые перья, словно листья дерева, под которым я просидела всю ночь. Шёлковое полотно закрыло лицо, но было столь прозрачным, что не мешало видеть. Всё было прекрасно. Восходящее солнце ласкало мои руки розовыми лучами, день обещал быть ясным. Счастье, казалось, вот-вот осенит меня своими крылами. Сегодня я, наконец, должна была увидеть других людей. Сегодня я должна была познать всю глубину жизни!

— Как живая, — молвил отец, и в голосе его почудилась благоговейная горечь.

Несмотря на предстоящее веселье, он был печален. Смотрел на меня, и губы его подрагивали. Сегодня он впервые не хотел встречаться со мной взглядом.

— Что с тобой, отец? — не выдержала и спросила я.

Он вздрогнул и отшатнулся. Я поняла, что нарушила молчание тоже впервые.

— Почему ты грустишь? — произнесла я ласково, как он сам не раз говорил со мной. — Тебя кто-то обидел?

— Нет… — шепнул он. Отвернулся от меня, закрылся широкими плечами. Сейчас я понимаю, что он был совсем молод.

— Ты прав был… прав… ты во всём был прав. Не следовало привязываться! Не следовало забывать, зачем её делаю. Разве можно теперь?..

Некоторое время, не оборачиваясь, он шагал по мастерской, опираясь на костыль. Метался, будто птица в клетке.

— Отец, — робко позвала я, — тебе плохо? Если хочешь, я перестану — только скажи. И словечка не пророню! Говорить будешь ты, у тебя хорошо получается. А я люблю слушать. Ведь одна сказка так и осталась неоконченной! Про красивую девушку, которую…

— Я не смог, — он повернулся ко мне, и наши глаза встретились. Он плакал. — Оказался слишком слаб. И тогда… и сейчас. Идём!

Отец усадил меня в корзину, накрыл плащом из грубого холста и толкнул входную дверь. Мне хотелось выглянуть, убедиться, такова ли улица при свете дня, как я себе представляла, и правда ли, что крышу нашего дома скоро понадобится чинить, но он лишь плотнее закутал меня в ткань. Значит, так надо. Да и не могла я шевельнуться.

— Молчи, — велел он мне, и я, разумеется, послушалась. Шли мы довольно долго. Отец передвигался с трудом, но мне показалось, что спешили мы изо всех сил. Он задыхался, и я уже была готова подать голос и попросить его передохнуть, когда он остановился сам. Поставил корзину и снял с неё плащ.

— Тут тень! — тотчас же пожаловалась я. Греться под солнечными лучами мне нравилось куда больше.

— Конечно, малышка. Это же пещера.

— А зачем мы сюда пришли? — поинтересовалась я, с любопытством изучая то, что находилось перед носом. Каменная стена у выхода, к которой устало прислонился отец. Нависший над нами свод, прорезанный чёрными трещинами. И далеко-далеко за скальным проёмом — блистающее, переливающееся яркими искорками нечто.

— Негоже обрывать сказку, — усмехнулся он. — Говорят, дурной это знак. На чём я остановился?

— На том, что красавицу Дочь Леса, равной которой не было в мире, испуганные люди предназначили в жёны страшному морскому чудищу, а оно взамен поклялось не топить рыбачьи лодки, — протараторила я. — Смотри, я помню каждое слово!

— Да, — вздохнул он. — Так всё и было. И вот свадебное шествие выступило на берег моря. Невеста была вся в белом, словно молоденькое деревце, цветущее по весне.

— Совсем, как я! — моя радостная несдержанность вызвала у отца кроткую улыбку.

— Да. Совсем, как ты. Только она была воспитанной девушкой и не перебивала старших… Вот из глубины показалась ужасная голова, с зубами, словно у акулы. А размером она была с целого кита!

— Ой! — вскрикнула я. — Голова? Как же за такое можно замуж-то выходить?

— А на самом деле чудовищу нужна была жертва, а не жена. Зачем ему жена?

— Выходит, её обманывали? И что, её так и растерзал этот… жених? — я расстроилась.

— Нет, девочка. Всё обошлось, это же сказка, а у сказок — счастливый конец. Неожиданно появился отец красавицы, Бог Леса. Он выглядел совсем, как человек…

— Как ты? — пискнула я.

— Ну что ты! Он был мудрым, отважным и безмерно могущественным. Он был божеством, а значит — бессмертным. — Отец снова вздохнул.

— Очень похож на тебя!

— Как знаешь… Бог Леса вызвал морское чудище на поединок и пронзил его заговорённым гарпуном. Море сделалось алым от крови сражающихся, но отец девушки был бессмертным и победил.

— Правильно! Так ему и надо, чудищу — нечего проказничать! — мстительно шепнула я.

— А потом, — закончил он, — Бог Леса взял дочь за руку, и деревья на веки вечные скрыли их от глаз людского племени.

Он поднялся, неловкими движениями поправил одежду, пристроил костыль.

— А теперь мы куда? Отец, а можно на берег? — умоляюще произнесла я. К свету, к солнцу, к морю!

— Хорошо, только придётся чуточку подождать, — ответил он. — Ты же у меня послушная?

— Да, — вздохнула я, борясь с унынием. Что ещё оставалось?

Передвинув корзину в глубину пещеры, оказавшуюся небольшим гротом, он перекинул было плащ через руку, но затем обернул меня им, укутав до подбородка. Погладил пальцем по щеке.

— Вот и чудесно. Не скучай без меня… и помни.

Он будто хотел сказать что-то ещё, но передумал, отвернулся и вышел из пещеры. Цоканье осыпающихся камешков вскоре стихло в отдалении. Я сидела и терпеливо смотрела на море — как ночью накануне. Тогда оно было совсем другим. Потом поднялся ветер, и белые гребни на волнах напомнили мне одну из рыбачьих песен: о Дочери Дракона и её шлейфе мо, что вихрится во время бури, когда морская дева танцует в подводных чертогах.

А на поверхности ветер перерастал в ураган, небо потемнело, затянулось тучами, и воздух сделался сырым — пошёл дождь. Он так и норовил ворваться в грот, но не дотягивался до меня своими мокрыми пальцами. Я порадовалась предусмотрительности отца.

Интересно, сколько ещё здесь сидеть?

Непогода разыгралась не на шутку. Может быть, он решил переждать самое ненастье? И правильно, ему и так тяжело ходить. Если надо, потерплю до завтра.

Только к вечеру небо стало проглядывать сквозь облачную поволоку, и ярко-алый закат лёг на море. Оно наполнилось кровью, и мне впервые в жизни сделалось страшно. Ветер стих, но цикады молчали. Мёртвая, гнетущая тишина. Начиналась осень.

— Ты же вернёшься, отец! — прошептала я, и сама не поверила в свои слова. Будто меня обманули. Как…

И лишь тогда я поняла истинный смысл его сказки.

Отец, создатель мой, вызвал морское чудище на поединок… Море сделалось алым от крови сражающихся и поглотило победителя и побеждённого. Потому что никто из них не был бессмертен — только оно, море.

И, глядя на него, взирая на вечные просторы дни и ночи напролёт, долгие-долгие годы, я познала всю глубину смерти.

Я не вела счёт дням. Подобно маленькому ребёнку, я не умела считать и не знала, что такое время. Сидела, не отводя взгляда от водной глади. Когда менялась погода, меня поначалу то и дело охватывало смутное ощущение, будто что-то вот-вот случится. Но существование оставалось неизменным. Когда вода полыхала закатным заревом, я пыталась закрыть глаза и не могла. Порою кажется, что я так и сижу в гроте, недвижная и способная только смотреть и говорить сама с собой, пересказывая все известные мне истории, сочиняя им разные завершения и продолжения… Я могла лишь говорить и петь, петь и говорить.

Так меня и отыскал первый владелец — конопатый мальчишка, загорелый дочерна. Заслышав мой голос, он камнем скатился вниз по склону, но с того мгновения я верила, что он вернётся, обязательно вернётся. И боялась, что этого всё же не произойдет, помешает какая-нибудь нелепая случайность.

Спустя несколько дней он действительно явился, выглянул из-за скалы, как любопытная ящерка, готовый тотчас же улепетнуть. Я не издала ни звука: вдруг снова испугается? Убедившись, что людей в гроте нет, он зашёл внутрь и склонился над корзиной. Я сразу поняла, что это мальчик — отец рассказывал о них много сказок.

— Ух ты! — прошептал он. — Откуда она здесь?

Я продолжала хранить молчание.

— Интересно, чья она… Кто же тобой играет, а, подружка?

Он бережно взял меня, посадил на колено и подвигал моими руками.

— Ах, здесь живёт прекрасная девушка, принцесса из Страны-за-Облаками, изгнанная жестоким отцом за то, что влюбилась в простого смертного! — пискляво-завывающим голосом ответил он за меня. — Она льёт слезы, и тогда на земле идёт дождь. А смертный — это… а что, если это — я?! — он гордо выпятил грудь. — И неважно, что конопатый — в сказках такие пустяки не имеют значения.

— А разве в конопатых принцессы не влюбляются? — не удержалась я. — По-моему, у тебя очень славные веснушки.

Паренек ойкнул и выронил меня на землю.

— Осторожнее, а если бы сломал?! — я возмутилась. — Чем тогда играть несчастной девушке?

— Ты разговариваешь? — он смотрел на меня огромными глазами, чёрными с золотистыми искорками. А у отца были карие. Совсем не похожи.

— Да, и что в этом странного? Ты только не убегай — знаешь, как мне здесь тоскливо?

— Вообще-то, куклы не должны разговаривать. — Мальчик боязливо дотронулся до меня и, наконец, усадил на пол.

— Прости, не знала.

— Вот я и говорю — странная, — нахмурился он.

— А ты очень смелый, — я решила ему польстить. — Отец рассказывал всякие жуткие истории про души умерших и привидения; в жизни бы не отважилась лазать по пещерам!

— Не, я не боюсь! — моя уловка подействовала, и он придвинулся, затаив дыхание. — А… а откуда у тебя отец, ты же кукла?

— Ну как же, он меня создал! — возразила я. — Кем ещё мне его называть? Только… я не знаю, что с ним сталось.

— А как его имя?

— Не знаю. Тогда мне это казалось неважным…

— А твоё? — с подозрением спросил он.

— А мне его и не давали. Отец всегда называл меня малышкой. Ласково.

— Меня б кто так называл, — буркнул паренек. — А то чуть что, сразу: "Ичиро, ты починил снасти, лентяй? Ичиро, недотёпа, ты приготовил ужин? Ичиро, почему сестрёнка грязная — ты, неряха?" Без матери мы остались, вот женскую работу на меня и сваливают. Ну и где моя заоблачная принцесса? Я уже настроился, между прочим!

Так началась наша дружба. Сначала он приходил в грот, когда выдавалось свободное время. Затем, вняв моим просьбам, втихомолку принёс домой, посвятив в тайну лишь младшую сестру. Они рассказывали всё, что случалось за день, и скоро я понимала уклад их жизни так же хорошо, как любой житель рыбачьей деревни. Я первая узнала, кого мои друзья избрали в супруги, и первая одобрила их выбор. Их любовь стала для меня теплом. Иногда чудилось: ещё немного — и я смогу пошевелиться.

Скоро, очень скоро Ичиро разузнал правду о моём отце.

— Он сказал, что вложил в тебя всю душу, без остатка — и более не страшится судьбы, — поникнув головой, выдавил он. — А потом сам вызвался быть жертвой, добровольно.

— И они согласились?! — гневно воскликнула я.

— Мне по-разному говорили. Я понял так, что были споры. Всё-таки, мастер-кукольник, живое достояние острова. Но потом началась буря, и… — он махнул рукой.

— И море поглотило его и Морское Чудовище, — прошептала я.

— У нас каждый год приносят дары на Праздник Благодарения, а про чудовище я и не слыхивал, — неловко возразил мой друг. — Говорят, раньше особых кукол делали, жертвенных. Одна из бабок рассказывала. Сажали на плотик с загнутыми бортами, украшенными лентами, и выталкивали в открытое море. Сейчас-то мастера у нас нет, обходимся саке и рисом.

— И как?

— Да по-всякому, — пожал плечами тот. — Когда и потонет кто. А иногда целый год всё благополучно. Море — оно изменчиво. Если не трусишь — хочешь, возьму с собой, когда начну ходить один?

Я боялась, но любопытство в конце концов перебороло страх. Как же я любила те дни, когда Ичиро сажал меня в лодку и отталкивался от берега, а его сестра провожала нас, желая благополучного возвращения!

Со дня гибели моего отца прошло чуть меньше века…

Я жила в семье Ичиро, не ведая бед. До того самого дня, когда рыбаки, отправившиеся с ним на ночной лов, не привели пустую лодку. Старику было уже немало лет, сыновья и внуки уговаривали его греть кости у очага, но он всё не унимался. Хотя в последнее время отказывался брать меня с собой. Когда миновало три дня, а тела так и не нашли, сестра его, тоже преклонных лет, взяла меня на руки и вынесла к морю. Мы долго стояли, слушая шум волн и горюя. Для нас он оставался всё тем же забавным конопатым пареньком. Чувствуя, что сердце моё разрывается, и совершенно забыв о его отсутствии, я подняла руку, дабы вытереть слёзы — и лишь после этого поняла, что сделала. Моё тело выросло, стало большим и гибким. Я упала к ногам подруги, всё ещё захлёбываясь от рыданий. Так, познав глубину скорби и горечь утраты, я научилась принимать образ человека.

Начало тех событий, которые я описываю столь подробно, было положено более пяти столетий назад, во времена Чёрной Нити. За эти годы чего только со мной не случилось. После кончины сестры Ичиро я некоторое время жила в её семье, не желая ни с кем разговаривать, и вскоре была продана заезжему купцу. Я постранствовала по Гингати, но моя способность оборачиваться человеком не возвращалась ко мне. В день смерти моей подруги я снова сделалась недвижной куклой. Тогда-то я и поняла, что души на самом деле у меня нет, и отец ошибался. Да и мог ли человек, лишённый души, пойти на такой поступок?

Мне было холодно — эти люди считали меня вещью, и я молчала. Прошлое сделалось далёкой сказкой, выцвело и постепенно стёрлось из памяти. Но на одном из островов дом был ограблен шайкой разбойников. Я попала в руки их отпрысков. Как ни странно, девочка, которой я досталась после дележки, полюбила меня и поделилась многими из тех умений, что не присущи честным девицам. Я снова была жива, жива и счастлива! А затем последовала череда неудач: почти все погибли, я оказалась снова в руках торговцев, и участь подруги, тогда уже взрослой женщины, до сих пор мне неведома.

Я меняла владельцев, некоторым из которых, людям с тёплым сердцем, открывала свою суть. От лекаря я научилась тому, как определять болезни, а также составлению снадобий. От чиновника из хорошей семьи — грамотности и истории. Сидя в отдельной нише в доме знатной особы, постигала искусства, которые положено знать благородным дамам. Но это сейчас мне легко вспоминать. Рассказываю, и словно вижу перед собой их лица, улыбки, свет любящих глаз…

А тогда, каждый раз, теряя покровителя, я впадала в бездумное оцепенение, и тихие волны забвения уносили всё: как его звали, общественное положение, мои чувства к нему… Даже собственное имя я утрачивала, словно лишаясь последнего доказательства существования того, кто мне его дал. А знания — они всегда оставались со мной, что и по сию пору кажется мне странным. И, чем сильнее был привязан ко мне хозяин, тем больше я могла извлечь из памяти. Благодаря ему и ради него, человека, возродившего меня к жизни теплом нового имени. И всё же, я не могла дать взамен ничего, кроме этих знаний. И не могла обрести… ни воспоминаний, ни души. Или это одно и то же?

Но при виде девушки в белом жертвенном облачении меня словно волной сшибло с ног и унесло в открытое море. Прошлое вернулось в такой полноте, что я лишилась чувств. А может, причина в другом, о чём позволю себе умолчать. И в том, что никому не избежать своего предназначения.

Я постигла, что ад — это колесо прялки; подобно вечности, тянется неизбывная моя судьба…

Лишь оборвав эту нить, можно…

Можно… что?..

— Ну и лежебока… — Голос раздавался совсем рядом.

— Пусть выздоравливает, милый. Смотри, что я принесла! Уточка! Для весны довольно упитанная.

— Ты ж моя добытчица… Ты ж моя охотница…

'Ага, Химико вернулась', - спросонья подумал я, и собирался было открыть глаза, но раздавшийся прямо над ухом звонкий поцелуй заставил меня передумать. И куда испарилось хвалёное целомудрие? Послышалась возня, сопровождаемая мужским шёпотом и приглушённым женским хихиканьем.

— Ах… Ох… Нет… не сейчас, любовь моя! Разбудим Кайдомару-сама, да и господин Ю, того и гляди, вернётся. Он, поди, за дровами отправился?

Шебуршание прекратилось. Я приоткрыл один глаз. Ясумаса уже поспешно раздувал угли, надеясь извлечь из них ночное тепло, а Химико умело ощипывала птицу, и впрямь солидную — когда только откормиться успела? Можно подавать признаки жизни. Хотя, почему бы не поваляться ещё самую малость?

Приподнявшись, я поприветствовал влюблённую парочку и ханьца, как только заслышал шаги последнего. Тот волок на плечах охапку сухого кустарника, перевязанную поясом. Сбросив ношу у кострища, он посмотрел на меня так, что я сразу понял: давешний разговор останется между нами.

За отдыхом пролетел весь день, а затем и следующий. Друзья отсыпались после безрадостного перехода и дежурств у моего изголовья, я восстанавливал силы, собирая плавник по берегу в обществе Ю или Ясумасы и тренируясь с луком и тати. Даже кулика подстрелил. Правда, тощего, с лисьей добычей и сравнивать смешно. Солнечная погода словно удерживала грустные мысли на безопасном расстоянии от рассудка — достаточном, чтобы не корчиться от боли. На второй день стояла уже такая жара, что после полудня мы отважились искупаться. Мидорикава здесь была холоднее, чем в Оваре, и неумолимый Ю железным голосом велел мне выйти из воды, едва я успел окунуться. Ополоснув волосы, я послушно выполз на берег и улёгся, подставляя спину палящим лучам. Химико купалась за излучиной реки, Ясу страдал, но крепился. Омовение — священное занятие, не дозволяющее иные мысли, не говоря уже о действиях. Впрочем, кицунэ вскоре присоединилась к нам, по-собачьи гребя лапами и взбивая воду пушистыми хвостами. Дескать, животным всё можно.

На Третий День Земли мы продолжили путь. Шли неспешно, то и дело останавливаясь, дабы передохнуть и полюбоваться красотой речных перекатов по левую руку. Валялись на молодой травке, вдыхая дурманящий аромат цветущего багульника и лениво переговариваясь о пустяках. Торопиться было уже некуда, да и незачем. Если суждено мне пересечь пути с братом, так тому и быть. Как там говорила Мэй? Никому не избежать своего предназначения?

Я много размышлял о ней, часто возвращаясь в раздумьях к той злополучной ночи, но уже без пелены озлобленного отчаяния, что окутала разум, вынуждая бросаться на юмеми с кулаками. Несмотря на принятые извинения, стыд преследовал меня, а некоторые поступки я и сейчас не могу объяснить самому себе. Так, прекратив попытки вытащить девушку, я заметил сундучок с её нарядами, оставленный неподалёку от воды, выхватил из него куклу, подаренную Мэй-Мэй, и швырнул её в озеро. Что-то кричал. Не знаю, что тогда двигало мной: рассказ девушки о временах пятисотлетней давности или ненависть к бездушной игрушке, которая вот, лежит передо мной и улыбается, в то время как её хозяйка… Не мог, никак не мог я поверить, что подруга наша лишена души! Возможно, мы понимаем под этим словом разные вещи, но… Не могло существо, лишённое души, пожертвовать собой, даже если причины того многослойны, как одеяния, и так же накладываются одна на другую. Она же сама вспоминала о мастере, создавшем её, и его жертве. Бездушный не отдаст себя добровольно. А значит…

Мы не говорили об этом с Ю, который старательно избегал любых напоминаний о прислужнице и уклонялся от беседы. Или она была для него кем-то более важным? Я вспомнил, как застал их спящими, когда иссиня-чёрные локоны девушки разметались вокруг, словно паучья сеть. Не был ли сам юмеми жертвой, бьющейся в этих тенетах? Но Мэй так доверчиво склонила голову ему на грудь… Она упоминала о сильной привязанности, которую испытывала к некоторым людям. Скольких она любила, сколько смертей оплакала?

Я понял, что ханец переживает случившееся ещё глубже, чем я, и не готов обсуждать это вслух. При его скрытности хорошо бы извлечь эту занозу хотя бы через год. Впрочем, что я несу? В нашем положении загадывать на столь долгий срок — непозволительная самонадеянность.

И всё же один раз мы вернулись к событиям раннего утра Второго Дня Металла. Был вечер, мы только что проглотили торжественный ужин, состоявший из запечённого кролика и приготовленных тем же способом молодых побегов какого-то болотного растения вроде тростника. Чай заменяла ароматная трава, которую Химико настаивала в небольшом котелке без ручки. Сию посудину мы раскопали на развалинах постоялого двора, покинутого примерно в те времена, когда император перестал навещать Северную Столицу, и представлявшего собой один только остов стен, без крыши. Было это вскоре после трагических событий, и я с горечью подумал, что лучшего подарка от судьбы в день своего рождения не заслужил. Отнюдь. Спустя сутки он пригодился моим товарищам — кипятить премерзкий отвар и поить меня, когда я окончательно слёг. Затем мы поочерёдно начищали его речным песком, так что сейчас, когда кицунэ извлекла все травинки, через зеленоватый настой даже проблескивало дно. Правда, пить приходилось по кругу, но в тот вечер можно было найти этому достойное оправдание. Праздник.

Что такого праздничного? Наше настроение. Топи, надоевшие хуже дайкона,[49] ещё пополудни стали отдаляться от дороги, которая едва заметно набирала высоту. А значит, мы приближались к Тоси! Если память мне не изменяла, скоро ожидалась развилка. По мосту, коли он цел, можно будет сходить в деревню на противоположном берегу Мидорикавы — мы истосковались по повседневной пище. Или же не тратить время, а поднажать, чтобы через пару-тройку дней отдыхать в Северной Столице. И неважно, что двор ей пренебрегает, нам высокий почёт и не требуется. Всё, что для счастья надо — снять комнаты в какой-нибудь приличной гостинице да проверить, так ли крепко саке на воде горной речки Араи, как о нём говорят.

— Скажи, Ю! У тебя остались какие-нибудь деньги? — спросил я ханьца. — У нас с Ясу — ни монетки. Ну что ты смотришь? Кто мог предполагать, что всё исчезнет!

— Несколько связок в потайном отделении сундучка, — ответил он с укоризной во взгляде, вполне нами заслуженной. — Дай-сэнов, к счастью. Если решим осесть в Тоси, хватит на то, чтобы обзавестить хозяйством.

Мы помолчали. Ясу извлёк из чехла биву и теперь задумчиво перебирал струны, даже не пытаясь играть что-то узнаваемое. Кицунэ спала, свернувшись клубочком на сухой подстилке и накрыв нос одним из хвостов. Набегалась! Вечер был прохладным, несмотря на канун последнего дня Месяца Светлого Древа. Холодная какая-то весна. Хотя нам ли жаловаться? На протяжении последнего дзю не было ни одного дождя и почти всегда светило солнце.

— Интересно, — Ясумаса прервал игру и отложил инструмент, — а если бы мы не проснулись и не отправились на поиски — кто знает, не исчезли бы наши тела вместе с деревенькой?

Кицунэ дёрнула ухом, но голоса не подала. Я ни разу не слышал, чтобы она разговаривала в лисьем обличьи, и склонялся к мысли, что дар речи присущ ей только в человеческом.

— Очнулись бы поутру на голой земле, только и всего, — пожал плечами Ю. — Души — что искры, прожигают чуждые мирки насквозь, словно сухое и ветхое полотно, и возвращаются туда, где им место. А вещи напоминают погасшие угли. Их тяготение к родному миру слишком слабо, и легко рвётся.

— Значит, этот жлоб всё-таки наложил руки на наше имущество, — мой друг хмыкнул — без особой, впрочем, досады. — С таким старостой и воров не нужно!

— Едва ли он успел, — возразил я. — Если этот лоскуток прошлого исчез, чтобы вернуться к подобию жизни лишь тогда, когда вновь потребуется же… — я сделал вид, что закашлялся, вспомнив нежелание юмеми обсуждать случившееся. "Сейчас не время говорить об этом. Ради меня".

Хорошо, Ю. Мы не будем беседовать об этом сейчас. Только дай мне понять, когда твоё сердце будет готово исцелиться, и мы продолжим прерванный разговор. А пока просто помолчим.

— Жертва? — договорил за меня Ясу, и я мысленно застонал. Ну зачем, зачем?..

— Господин Татибана! — обратился ханец к Ясумасе с каким-то странным блеском в огромных раскосых глазах. — Можно, я попрошу вас об одном одолжении?

А ведь я его предупреждал, болвана толстокожего! Правду говорят: счастливчик чужих слёз не замечает!

— Конечно, господин Ю! — тот смешался, по-видимому, осознав, что сболтнул лишнее.

— Сыграйте на биве, пожалуйста.

И мы молча сидели у костра, слушая пение струн. Наблюдая, как на вечернем небосводе разгораются первые робкие звёзды.