"Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе" - читать интересную книгу автора (Гецадзе Акакий Исмаилович)

Новый хурджин и голубые бусы

Карманы мои совсем опустели, а на улице между тем свирепствовала зима. В одно из своих гуляний подобрал я какую-то истрёпанную книженцию с полуистлевшими страницами. До книг я, как вы знаете, охотник небольшой, поэтому сначала решил — на что она мне, выброшу, однако полистал-полистал и нашёл заглавие — «Карабадини».

Вспомнилось мне, что слышал я не раз от покойной моей бабушки про «Ефремверди» и книгу лекарей — «Карабадини», которые стоят дороже золота, и тут же подумал: — Пригодится! В книгу я положил пять десятирублёвых и поклялся не трогать их до самого возвращения в Сакивару.

С Кечо мы скоро помирились, и я, недолго думая, завёл разговор о деньгах.

— Чего ты торопишься, — потерпи немного…

Но дни шли, а он и не помышлял возвратить мне долг. Наконец чаша моего терпения переполнилась, и я не выдержал.

— Кечошка, проклятый, — сказал я ему сердито, — брось дурака валять, отдай деньги. Туго мне теперь, раскрутилась моя карусель, и остался я не у дел…

— Попытай счастья где-нибудь в другом месте, хочешь — куртан одолжу?

— Ты что, спятил! Разве это подходящее для меня занятие? У меня спина к этому не приспособлена.

— Не хочешь, сиди себе, мух лови.

— Довольно издеваться, отдай деньги, не помирать же мне с голоду, давай хоть половину долга.

— Разве может человек умереть с голоду, если у него руки-ноги целы? Ты мне очки не втирай!

— Говорю же тебе, в стеснённых я теперь обстоятельствах, так что верни деньги!

— Выходит, они у меня лежат, и я их тебе не даю?! Подожди маленько, соберу, тогда отдам. Если не здесь, то дома уж непременно!

— Дома?! А дома они у вас есть? Может, рядом с очагом у твоего папаши завелась машинка, на которой их печатают? Если так, то чего же ты, милый человек, этот облезлый куртан на себе таскаешь? Не своди, бога ради, меня с ума, не то как разозлюсь, так все твои золотые зубы выбью!

— Сам когда-то говорил, что бандиты у мертвецов золотые зубы вырывают, не у них ли ты этому выучился, и теперь мне грозишься?!

— У них, или не у них, это ты ещё увидишь!

— Что это я увижу, ты чего меня пугаешь?! Если ты у меня зубы выбьешь, то я оторву твою дырявую башку. Без зубов жить ещё можно, а вот без головы попробуй-ка. Посмотрим ещё, кто останется в накладе… Сказать по правде, так твоя голова не стоит и одного моего золотого зуба, но уж хоть душу-то я отведу, — говорит он мне, а сам посмеивается в усы.

— Какая там ещё у тебя душа! Вспыхиваешь, как порох. Совсем ты здесь, в городе, испортился…

— А ты… стал мне теперь поперёк горла, как петушиная кость, и душишь! Повремени ещё немного. На пасху отдам…

И снова топчу я снежные тбилисские улицы, бреюсь и обедаю у Наримана, разумеется, бесплатно. Ко всему привыкаешь. Представьте себе, даже к болтовне его я привык, — она мне даже нравиться стала, не боюсь я теперь и блестящей бритвы, которая бреет так, что щёки мои становятся похожи на зеркало. А когда смотрюсь в зеркало и вижу себя в нём таким красивым, мечтаю, чтоб увидела меня Гульчина. Скучаю я о Гульчине, о деревне своей, о маме, о весне и мечтаю о возвращении домой…

Зима одним хороша: мух не стало. Мороз, правда, тоже здорово кусается, но всё-таки не так, как мухи. Вспомнил я о мухах, и опять пришли мне в голову мысли о городе и о душе его, о том дурном запахе, который здесь стоит, припомнилось и то, как обокрали меня на Куре и об истории со вдовой. Обо всём передуманном поведал я Нариману, а тот мне и говорит:

— Батоно, Караман, ты ведь, кажется, не глупый парень, а такой простой вещи не понял: главные люди в городе — купцы, правительство да царские чиновники, они-то и составляют его душу. И запах этот ужасный от них.

— Мудрец ты, батоно, и впрямь Нариман Мудрый, — я чистосердечно расцеловал его.

Вообще не люблю я с мужчинами целоваться, однако слова, сказанные цирюльником, так мне понравились, что я проделал это с удовольствием. Познакомившись с городом, словно в этом и заключалась цель моего приезда, я потерял интерес, мне вдруг до боли в сердце захотелось домой. Я понял, что соскучился по дому, по тамошней воде, воздуху, словом, по всему, что меня окружало с детства.

— Кечойя, парень, не считаешь ли ты, что нам пора уже домой? — спросил я друга.

— Рано ещё, безбожник, разве ты не знаешь, что едущие в город на заработки обычно возвращаются назад к пасхе. Потерпи ещё немного. Пасха-то ведь на носу… Апчхи, апхчи, — расчихался он, — впрямь правда, значит.

— Правда это или неправда, потом видно будет, ты мне лучше вот что скажи, когда долг вернёшь?!

Сначала он помолчал, втянув голову в плечи, но потом хитро заулыбался, поблёскивая своими золотыми зубами. Это меня совсем разозлило, и что было мочи я заорал:

— Ты меня не дразни, ишь выставил свои сокровища. Ещё раз говорю, отдай деньги, не то, не сносить тебе головы!

— Ну, не ори, не ори, — сказал верну, значит, верну, — ткнул меня кулаком в бок Кечошка. — Приедем в деревню, куплю двух овец, барана да ярочку, расплодятся они, целая отара выведется, как пойдут к забору, станут тереться — шерсть на заборе останется, я ту шерсть соберу, отдам матери, расчешет она её, ссучит, свяжет носки, понесу их на базар, продам и долг тебе верну, да ещё и мне кое-что останется, — смеётся он.

— Бога ради, брось ты издеваться, не томи меня, нехристь окаянный, не то я тебя как эту самую шерсть растреплю, взъерошу да как порванный носок распущу…

— Ну ладно, ладно, не кипятись. Приходи завтра.

Пришёл я на следующий день. Снова обнажил он в улыбке свои золотые зубы.

— Не смейся, чёрт, не то выпадут они у тебя, — говорю ему.

А он мне в ответ:

— Приходи ещё через неделю, непременно отдам. А ты за это время обдумай, какие подарки в деревню повезёшь.

— Кечошка, дружочек, а помнишь ты говорил, что в городе какой-то зловонный дух стоит?

— Ну помню, а что?

— Ничего, вот в последнее время, сдаётся мне, от тебя также попахивает, не передался ли тот дух тебе, а?

— Какой дух, что ты мелешь!

— Вонючий, дух обманщиков и подлецов, который в городе царит и мух порождает.

— А… ты вот про что! Ну раз ты уже до такой мудрости додумался, то тебе, вероятно, известно, что для искоренения его необходима большая потасовка, как-то она там называется, не знаю, кажется, революция, что ли…

— Ну, если потасовка, то без нашего с тобой участия определённо это дело не обойдётся, только вот не знаю, одну Рачу мы взбаламутим или все семь краёв Грузии, как думаешь?

— Ты, Караманчик, смеёшься, что ли?

— А ты что думаешь, серьёзно? Тоже мне революционер выискался. Брось мозги глупостями засорять, лучше денежки возврати.

— Вот привязался, так привязался, сказано верну, значит, верну. На иконе что ли поклясться?

— В общем, слушай, если и теперь ты меня обманешь, клянусь душой моей бабушки, заколю я тебя, как рождественского поросёнка, так и знай.

— Ха, ха, ха! — смеётся он в ответ.

— Я тебе посмеюсь!

— А чего? Что лучше смеха есть? Бывал же ты в театре, там люди, чтобы посмеяться, деньги платят, а ты тут меня даром смешишь. Что в этом плохого?

К концу недели я снова к нему наведался, и опять он осветил меня златозубой улыбкой.

— Что ухмыляешься, несчастный?!

— А что и посмеяться теперь нельзя?

— Как там насчёт обещанного?

— Разве я что-нибудь обещал?

— Хватит дурака валять, времена, когда я на Накерале вином за пятак торговал и на твою, негодяя, удочку поддался, давно прошли, поумнел я теперь.

— Ладно уж, будь по-твоему. А всё-таки, что же ты собираешься купить?

— Себе и отцу — одинаковые чохи с архалуками, да бурку не мешало бы.

— Зачем тебе бурка, ты что, в разбойники собираешься?

— Что, по-твоему, бурка никому, кроме разбойников, не нужна?

— Да нет, это я так просто спросил. А ещё что?

— Хурджин.

— А маме ничего не везёшь?

— Как же, красного шёлку на платье, пёструю косынку, а если к тому ещё прибавить ситца на наволочки да верха на одеяла, я думаю, она не обидится. Женщины любят хорошую постель, ещё кое-какие мелочи…

— Как думаешь, на всё это рублей семьдесят хватит?

— Даже чуточку останется.

— Вот тебе сто рублей. На остальные купи соседским детишкам леденцов. Пересчитай хорошенечко, не ошибись!

Нагрузились мы с Кечошкой покупками, напихали ими новенькие хурджины.

— Сколько за мной ещё осталось, Караманчик?

— Столько же.

— А не обмыть ли нам покупки, — хитро прищурился Кечули.

— Потерпи до Сакивары, там кутнём на славу.

— Знаешь что, Каро, остальное я тебе верну, когда мы отойдём от духана Агдгомелы, у самой Сакивары.

— Тут отдай!

— Будь они у меня сейчас, разве стал бы я их у себя держать? Отдал бы и дело с концом. Сказал дам, как только мы отойдём от духана Агдгомелы, отруби мне голову, если совру.

— Слушай ты, ненормальный, откуда же у тебя они потом появятся, если сейчас нет, что Агдгомела должен тебе, что ли?

— Не твоё это дело, должен он мне или нет. Вот если не отдам, тогда иди жалуйся на меня кому угодно, хоть самому судье-начальнику.

На этом разговор о деньгах закончился.

Ещё разок пообедал и побрился я у Наримана; вскинул на спину новенький хурджин и, не дожидаясь, пока снова разведутся в городе мухи, простился с Тбилиси…

Через три дня мы с Кечуликом шагали по Ткибульской дороге. Хурджины наши были полны, но они не отягощали нас: знали мы, как безмерно обрадуются наши родные, и радость эта делала груз лёгким.

В моём хурджине, кроме всего прочего, лежали голубые бусы. Положил я их туда потихонечку от Кечошки. Правда, он не раз хитро намекал мне о том, что вкусы у людей бывают разные — кому, мол, нравится поп, кому попадья, а кому попова дочь, — но я отмалчивался, предпочитая с ним не откровенничать. На сердце же у меня была она, Гульчина, и бусы эти я купил для неё. А молчал я потому, что, как говорят в народе, любовь надо прятать, как украденного коня.

Едва только рассвело, подошли мы к Накеральскому хребту. Утренний туман овевал гору. Небо хмурилось.

— Как ты думаешь, дождь будет? — спросил я у Кечо.

— Как будто бы нет. Впрочем, посмотри вон туда, — он указал мне на полянку.

Я взглянул и не заметил там ничего особенного, кроме маленького ишачка, который мирно пощипывал травку:

— Ну и что же?

— Как это что, — возмутился он, — говорят ведь, если осёл стоит, уши опустив, непременно быть дождю.

— Тоже мне Соломон Мудрый нашёлся! У ишака-то и в голове не больно много ума, откуда же ему в ушах найтись?!

— А я почём знаю, говорят так… по чём купил, за то и продаю… А вообще-то, видишь вон ветер поднимается.

— Иногда и ветер хорош, когда в спину дует…

— И чего это мы всё препираемся, пойдём дальше, а там видно будет, хотя тебе-то хорошо, у тебя бурка.

— Глупый ты человек, чего заранее плачешься, будет нужда, так мы оба в эту бурку и завернёмся, — обнадёжил я друга.

И мы двинулись дальше.