"Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе" - читать интересную книгу автора (Гецадзе Акакий Исмаилович)

Дуло пистолета и ужас, пройденный конём

Шли мы извилистой тропкой по только что одевшемуся молодой листвой лесу, меж листьев небо посвечивало, но временами налетал такой порывистый ветер, что трудно было дышать. Постепенно развеялся туман и выглянуло солнышко, защебетали птички, а маленькие ручейки зажурчали наперебой, словно Нариман-цирюльник о чём-то рассказывает.

Крутой подъём истомил нас, как волов в упряжке, но несмотря на усталость мы продолжали путь. Наконец подъём кончился и стал виден перевал через Накералу. Дальше дорога пошла низиной. Ветер между тем крепчал. Кечошка жадно ловил его ртом и весело смеялся:

— Хи, хи, хи! А помнишь, Караманчик, как в городе мы с тобою мечтали подышать воздухом, выпущенным из наших бурдюков, — теперь его так много, глотай сколько влезет!

— Ох, как вкусно, — вторил я ему. — Давай-ка отдохнём под той елью.

— Будь другом, не напоминай мне про ту злосчастную!

— Что ж, выходит, до самого духана мы так и не присядем?

— Ну почему же? Спустимся пониже, так и пообедаем, если хочешь, вздремнём часок, а потом можно и дальше пойти.

Торопиться нам было некуда, ведь теперь мы уже были почти дома.

Дальше снова начался лес. Не успели мы сделать и трёх шагов, как перед нами, словно из-под земли, выросли двое, закутанные в бурки и вооружённые пистолетами, лица у них башлыками были прикрыты. Один — здоровенный детина, косая сажень в плечах, другой — безбородый, тощий и маленький. Глядя на них, невольно на ум приходило: лев с мышью, мол, подружились.

— Руки вверх! — запищал карлик.

Попробуй-ка, не подними, если не хочешь, чтобы тебя не понесли вверх ногами, да не сделали добычей воронья?

— Дядечка, не убивай! Дядечка, хороший, отпусти, всё отдам, что пожелаешь, живыми только оставь! — взмолился Кечо.

Поглядел я на друга и удивился, — сначала посинел он как петушиный желудок, потом пожелтел, а в конце концов стал цвета индюшиного зоба.

Не знаю, какого я был цвета, но испугался до смерти, дрожал весь, себя не помня.

Карлик между тем заставил нас сбросить хурджины и швырнул их в сторону.

— Ну-ка выворачивайте карманы! — приставил он дуло пистолета к моему лбу.

В кармане у меня завалялась какая-то мелочь, и я с готовностью протянул её ему:

— Пусть пойдут они тебе впрок, на счастье тебе, на здоровье! — благословлял я злодея.

— Смотри на него, ещё и издевается, — возмутился тот. — Да за кого ты меня, дурачина эдакая, принимаешь! На кой чёрт мне твои медяшки! — он выхватил у меня деньги и словно придорожную гальку стал швырять их в ручей.

— Прости меня, батоно, нет у меня больше, — стал я извиняться.

— Чего ж это вы такие бедненькие! Экие незадачливые рачинцы. Выходит, зря в городе-то болтались! — засмеялся он и потом обратился к карлику:

— Обыщи хорошенько, чтобы не обманули!

Тот принялся сначала за меня, тщательно вывернул мои карманы, но ничего не нашёл, да и что он мог в них найти, если и вправду были они совсем пустые, потом полез ко мне за пазуху, — может, сюда, мол, что спрятал.

Денег он и там не нашёл и принялся за чоху.

Вдруг заметил я, Кечошка внутренний пояс брюк стал поспешно расстёгивать.

— «Чёрт-те что, — подумалось мне, — от страху что ли с ним конфуз приключился».

Стал я принюхиваться, потянул носом воздух, как ищейка, вроде бы ничем не пахнет, напротив — воздух кругом просто великолепный. Что же с ним случилось понять не могу.

Детина тоже удивился, что, мол, с ним происходит?

— Ты, никак, штаны скидываешь? — спрашивает он у Кечо.

— А что же мне прикажете, батоно, — отвечает тот, — знаю я вас, обыщете, перетрясёте всего и, как не прячь, всё равно найдёте. У меня тут деньги зашиты. Так ежели я пояс не развяжу, не вытащить мне.

Издевается, думаю, парень, над бандюгами этими, и поделом им проклятым. Но предположение моё не оправдалось. Вытащил он пачку красненьких десятирублёвок да и протягивает их разбойникам.

— Нате, только отпустите нас с миром!

— Молодец! Вот это настоящий мужчина, люблю таких. Не то что этот нищий, — глянул на меня с презреньем верзила.

На негодяя я не обиделся, что он меня нищим обозвал, обидно было, что Кечо утаил от меня деньги.

«Как же это, подумал я, имел он столько денег, и не хотел мне долг возвращать?»

Больно, когда друг тебя обманывает.

Положил верзила деньги в карман и стал шептаться с карликом. Слышу, говорит ему:

— Обыщи хорошенько. У него ещё должны быть. Шапку проверь и сапоги тоже!

Засунул Кечо снова руку в брюки, вытаскивает оттуда вторую пачку.

— Получай, — говорит, — Караманчик, должок! — и протягивает мне деньги.

— Какой, спрашиваю, должок, чего ты мелешь?

— Как какой, забыл разве? Или револьвера испугался? Бери, бери, друг! Твои они. Отдельно у меня лежали. Посчитай, как следует, тут без малого сто рублей.

— А-а! Вот ты о чём, негодник. Не возьму я их у тебя, до самой Сакивары не возьму, так ведь договорились?! Не такой я, как ты, бессовестный, чтобы от слова своего отказываться, сказал до дома потерплю, так и будет!

— Чего злишься? Есть у меня теперь деньги, вот и возвращаю тебе долг, не зря ведь говорят: долги платить никогда не поздно. Вот два почтенных разбойника тому свидетели. Возвращаю я тебе, а если не хочешь брать, бог тебе судья.

— Возьми, — приказал мне верзила.

Холодное дуло пистолета снова поцеловало меня в лоб, который вдруг покрылся смертельной испариной.

Истинно говорят, не хочешь потерять друга, не одалживай ему денег! Посмотрел я на Кечо, и противно мне стало. Но отвращение это я похоронил где-то в глубине души, ибо верно, что настоящую любовь не удержать и за девятью замками, а вот отвращение сдержать и не высказать — куда легче. Взял я кончиками пальцев у должника своего деньги и передал их карлику, не считая, потом, горько улыбаясь Кечошке, поклонился:

— Спасибо, дружок, премного благодарен. Вовремя долг отдал, а то чем бы я уважил этих почтенных разбойников. Век я твоей доброты не забуду, отплачу тебе сторицей.

Заулыбался было Кечо, верхняя губа у него совсем куда-то в сторону поползла, да вдруг раздумал почему-то и крепко челюсти сжал.

«А-а! Попался! Сам себя с головой выдал, трясёшься небось, чтобы разбойники золотых твоих зубов не увидели? Так тебе и надо! А помнишь, как в городе просил я у тебя свои деньги, а ты, вместо того, чтобы отдать их мне, зубы себе вставил да дразнил меня ими? Забыл, да? Погоди-ка, братец, шепну вот этим душегубам, от чего это рот у тебя словно на замок закрыт, они люди сердобольные, мигом тебя от такого неудобства избавят. Без клещей по одному зубику вытащат, а противиться будешь, зараз и голову оторвут. Вот и плачь теперь, а я посмеюсь! А не сойдёт ли с ума этот бедняга, если бандиты у него и взаправду зубы вырвут», — подумалось мне.

Кечо, казалось, мысли мои прочёл и тоже без слов просит-умоляет: «Не выдай, братец, не погуби!»

Бандиты же тем временем дело своё продолжают. Верзила сорвал с меня шапку, щупает рубец, теребит подкладку в надежде обнаружить зашитые в подкладку деньги, а карлик засунул свою лапку мне за пояс брюк и тоже щупает, ищет… Бандита провести трудно, он ведь на таком деле собаку съел. С Кечошкой обошлись также. Потом заставили нас сапоги снять да хорошенько их вытряхнуть и опять ничего не нашли.

— Чего это вы, как бараны стали, обувайтесь, весенняя земля небось холодная, простудитесь ещё! — напустился на нас верзила.

Мы обулись. Карлик между тем стал в хурджинах рыться.

Колебался я всё, не отплатить ли Кечошке-паршивцу, не сказать ли про золотые зубы? Наконец взяло верх благоразумие. Лучше уж быть великодушным, решил я, всё равно не съест он этими зубами всего, что я заработаю, чёрт с ним! Пусть уж всё как есть остаётся.

Не согласен я, конечно, с Иисусом Христом, поучающим, что коли ударит тебя кто по щеке, подставь ему вторую, но и то не годится, что если ударишь человека по щеке, у него щека заболит, а у тебя рука. Что мне за радость, если вырвут у этого дуралея зубы? А ну его! Пусть хоть всю Сакивару этими зубами осветит, мне-то что за корысть? Я нет-нет, а при случае и попрекнуть могу: «Так-то, мол, дружок, зубы у тебя по моей милости сохранились».

Занят я был своими мыслями и не заметил, как карлик извлёк из хурджина «Карабадини».

— И чего это ты, дубина, таскаешь в хурджине всякую дрянь, на кой чёрт тебе эта книжка!

— Хочешь тебе её подарю, батоно? — начал было я, да вовремя язык прикусил, вспомнил, что положил туда деньги.

— Видали вы эдакого нахала, — возмутился он, — ещё и издевается. Да, что тебе, несчастный, жить что ли надоело? Зачем разбойнику книга! Посмотрите на него, он же мне ещё и подарки собирается делать! Наглец! Да разве этот хурджин и всё его содержимое и так не моё?! Если хочешь, я тебе эту книгу подарю, на, держи! — «Карабадини» упал прямо у моих ног. Я поспешно наступил на него, боясь как бы образина не передумал:

— Спасибо, батоно, на память от тебя сберегу.

— Тебя, парень, часом не смерть ли укусила! Ишь осмелел, подлец! Смотри, не укоротишь язык, панталоны с тебя спущу! Ты ещё не знаешь, каков я есть! — грозно засверкал он глазами, но я почему-то не испугался.

Припомнился мне вдруг один забавный случай, и начал я хохотать, как сумасшедший.

— Чего скалишься, дурень! — возмутился карлик.

— Батоно, говорят, слезами горю не поможешь, а не то плакать я могу сколько угодно. Представил вдруг я, как встретили бы вы нас, идущих из деревни, да велели бы дружку моему панталоны скидывать. А что, скажите на милость, скинул бы он их, если бы они на нём и вовсе надеты не были? Ха-ха-ха!

Шутка эта даже Кечо заставила улыбнуться, однако он тут же спохватился и ещё крепче рот сжал.

Вытащил карлик из Кечошкиного хурджина большой кусок каменной соли и швырнул его к ногам хозяина:

— А это тебе от меня в подарок, ты, по всему видать, парень домовитый.

Верзила взвалил на плечо мой хурджин, карлик — Кечошкин и, не прощаясь, собрались уходить, тут и я за ними увязался.

— Куда это ты? — удивился верзила и нацелил на меня пистолет.

— Как куда, батоно? Ведь эти хурджины сюда я при волок, так давайте дотащу уж вам их до дому.

— Цыц ты, деревенщина, укороти свой длинный язык, да запомни, с кем дело имеешь! Сказано ведь тебе, разбойник я, человека не сморгнув прикончить могу, так что, ты у меня смотри! Убирайся подобру-поздорову, пока ноги целы.

— Куда же мне идти? Домой вернуться я уже не могу, одно теперь — в разбойники податься…

— Иди, говорю, проваливай! Какой из тебя разбойник. Нашёл тоже чем заниматься! Будь у нас порядочное правительство, стал бы разве я разбойничать? А тебе тем более-то ни к чему, да и силёнки в тебе маловато. Увидел пистолет и дрожишь, как заяц, а ещё туда же лезешь.

— Напал-то ты неожиданно, а таким манером кого хочешь напугать можно, — оправдывался я.

— Отвяжись, — отмахнулся он.

— В хурджине у меня бурка, чем я не разбойник? — не отставал я.

— В последний раз говорю, проваливай!

— Раз так, батоно, в хурджине у меня рядом с буркою верёвка лежит, хоть её мне оставь… повешусь!

Долго я просил, но никакие уговоры не помогли, невозможно было его разжалобить.

Остались мы с Кечо опять одни, и охватило нас глубокое отчаяние. Даже тогда, когда украли у меня на Куре одежду, не так горько было, — ведь были мы почти в двух шагах от дома.

Усевшись на камень, зажмурил я глаза, лицо руками закрыл и окаменел от горя. Сердце кровью обливалось: «О, мои новые чоха-архалук, кто теперь вас наденет! Вай, вай! А красное мамино платье?! А голубые бусы?! Чью шею вы теперь украсите, вай, вай! В какой реке утопиться?!»

— Ты что это, Каро? — шепчет мне Кечо. — Только не молчи, ради бога, скажи хоть что-нибудь. Что делать? Как дальше-то быть?

— Поздно теперь после драки кулаками махать, бороться надо было, вот что! Их двое и нас двое, нужно было хоть хурджины им не уступить.

— Да ведь они нам и вздохнуть не дали. Я ведь даже толком и разозлиться-то не успел, не то…

— А что бы ты сделал?

— Как что, убил бы, душу из них вытряс. До чего же всё-таки бессовестные были разбойники эти.

— Отродясь ничего бессовестней их не видел, — согласился я, — хотя, как сказать, другие бы на их месте и одежду с нас сняли. По-моему, легко мы ещё отделались.

— А не податься ли и нам в разбойники, как ты думаешь, Каро? Я ведь сейчас со злости да с горя даже с сироты рубаху содрать готов.

— Ну это ты, братец, врёшь, уж лучше хорошенько смотри, чтобы с тебя кто чего-нибудь не стащил.

— Что же нам делать, головой об стену что ли биться прикажешь?

— Уж если твоей башкой о скалу биться, то скала сломается, а твоя пустая башка и не треснет! Эх! Встретили бы уж эти негодяи нас хоть немного раньше, ну в Ткибули хотя бы, не пришлось бы тогда взбираться нам с этими хурджинами на гору! Подумай, невезенье-то какое!

— Уж и не говори! И для чего я только спину свою надрывал, поберёг бы её уж лучше для жены и детей будущих, — отшвырнул он с досадой кусок соли, оставленный ему великодушным разбойником.

— Не бросай далеко, пригодится, — посоветовал я, смеясь.

— Довольно, брат, не до смеха мне, ржать всё время тоже ни к чему!

— А что же мне ещё осталось, ведь всё, слава богу, забрали, теперь вот и посмеяться даже нельзя. Да, а правда, что это с тобою, братец, стряслось? В городе ты надо не надо зубы скалил, а тут что случилось, какой на тебя бог разгневался, чего это ты челюсти свои всё сжимал и молчал, как камень, а?

— Молчание — золото, говорят.

— Воздай тебе боженька, если на это золото ты все надежды возлагаешь.

— А почему бы и нет! В несчастье-то я в эту мудрость и поверил, да не проиграл, кажется.

— Что же ты уразумел всё-таки?

— Как что, убедился я, что молчание — действительно золото.

— Да уж по тебе это видно, улыбнись-ка ты, дружочек, при разбойниках, они бы тебе и не то показали.

— Несчастный, неужели ослеп ты так, что не заметил даже, что с помощью этих золотых зубов я жизнь сохранил!

— Вах! Чтоб ты издох, проклятый! Вот этими слепыми глазами я ещё и кое-что другое заметил! В какое время, антихрист, вздумал ты мне долг возвращать?… Лучшего должника и поискать трудно. А помнишь, как в городе я на коленях тебя умолял возвратить мне деньги? А ты что же, на какой их день берёг!

— Послушай меня, Караманчик, пропащая твоя душа, не хотел я тебе худого, матерью своей клянусь. Думаешь правда деньги твои нужны мне были? Нет, дорогой, я их нарочно у тебя брал. Знаю я этого транжиру, думаю, он ведь и выпить-то не дурак, деньги, правда, ты заработать-добыть можешь, а вот цены им не знаешь, всё растренькаешь-разбазаришь, по ветру пустишь, вот и решил я собрать тебе немного, да перед уходом из города давать не хотел, чтобы в дороге не истратились, — у самой Сакивары верну, решил, да вот как дело обернулось. Подумал я тогда, не оставаться же мне дважды в проигрыше. Так-то! Хочешь верь, хочешь нет.

Заметил я повисшую на глазах у Кечо слезу, понял, чистая она и пожалел друга. Перевернула она, слеза эта, всю душу мне. «А-а, к чёрту, — подумал, — денег мне моих вовсе не жалко — принесённое ветром ветер и развеет, говорят у нас. Но почему так несправедлива судьба к этому несчастному работяге?!»

— Караман, братец, ты что это, плачешь никак?

— Что ж, по-твоему, камень у меня в груди вместо сердца, что ли. Я ведь тоже человек…

— Ну-ка вставай! — заорал вдруг Кечо. — Хороши мы с тобою оба, сидим да ревём, как бабы.

— Хорошо, встал я, а дальше что? — сказал, поднимаясь и кладя за пазуху «Карабадини», единственную теперь мою надежду.

— Назад вернёмся, вот что! — твёрдо сказал Кечо.

— Куда назад, в город?

— А что делать? Разве вот так, с пустыми руками, возможно в Сакиваре появиться?

— Виноваты мы что ли, что ограбили нас?

— В Ткибули что ли податься?

— Чего я в этом Ткибули не видел? Угля? Мало я его, поганого, в детстве съел?

— Не кипятись, погоди, походим, осмотримся, может, золото где валяется.

— Как же, так прямо и валяется…

— Ты как хочешь, а я с пустыми руками домой не вернусь.

— А что же ты собираешься делать? Не станешь же ты в этом дремучем лесу бродить, как дикий зверь? Домой пойдём.

— Так вот и пойдём, ни с чем?

— Да брось, не всё же из города нагружёнными возвращаются, что есть, то есть… Я так по дому соскучился, с тоски помереть готов, все время мама снится.

— Ну ладно, как знаешь, только я тебя об одном прошу, если ты мне брат, исполни мою просьбу.

— Постараюсь.

— Подожди меня до завтра у духана Хариствалы. В Ткибули у меня дядька, материнский брат, живёт, одолжу у него немного денег, не стыдно будет хоть на глаза родителям показаться. Жди меня до восхода солнца, а если не дождёшься, то так и передай моим — в городе мол, остался.

— Не беспокойся. Только ни к чему мне в духане оставаться, лучше подожду под той большой елью.

— Ой, просил же я тебя, не напоминай мне про ту ель. Во всём она, проклятая, виновата, она и есть начало наших неудач. Вот если вернусь из Ткибули с победой, непременно спалю её…

Не вздумай ты такую глупость сотворить. Этого нам только не доставало — огонь в лесу! Да знаешь ли ты, что за поджог леса к расстрелу приговаривают. На Накерале для нас все места были словно заколдованные, что же, по-твоему, весь хребет поджечь?.. Ну иди, иди да поосторожней, а я тебя у духана подожду.

Кечошка ушёл, а я спустился к ручью, отёр слёзы и стал искать выброшенную разбойником мелочь.

…Разбойников я больше не боялся.

Духан был закрыт. Я взобрался на балкончик и тут же уснул. Проснулся, когда солнце и Кечошка одновременно встали у моего изголовья. Открыл глаза и вижу прямо перед собой Кечошкину большую лохматую на тонкой длинной шее голову, а над нею — огромное красное солнце, как растопырившая крылья наседка, и оба они, и Кечошка, и солнце смотрят на меня пристально, а голова Кечо кажется даже больше солнца.

— Эй, ты, лентяй, на, получай! — он суёт мне что-то прямо в руки.

Я спросонья сначала не понимаю, что это, потом начинаю соображать — деньги!

— Что это?

— Совиные яйца.

— Откуда у тебя столько денег? Уж не начал ли ты и вправду разбойничать?

— Говорил же я тебе, что у меня дядя в Ткибули живёт, — осклабился Кечули и поспешно повернулся ко мне спиной, но я уже успел заметить, и сердце моё больно сжалось: золотых зубов, предмета его гордости и моей искренней зависти больше не существовало.

— Что ты наделал, несчастный? — только и смог я выдавить из себя.

— Подумаешь, у блаженного деда моего зубов и вовсе не было, а хрустящие мчади он грыз за моё почтение…

— Ты продал зубы?

— Да, получил за каждый по 25 рублей. Три зуба тебе, три мне. Правда, это не покрывает моего долга, но что поделаешь, придётся тебе примириться с небольшим убытком.

Я чувствовал, как горячие слёзы катятся у меня по щекам, но не мог сдержаться.

Кечошка поднёс ладонь к моему лицу.

— Что ты делаешь?

— У нас с тобою одна слеза, разделим её пополам. Так будет легче.

Как же ты покажешься в Сакиваре, Кечо?

— Хватит, не трави душу!

— Как только ты такое выдержал — сразу шесть зубов! Не больно было?

— Вырвали так, что я и не почувствовал. Вставные зубы вырывать не так сложно. Ха-ха-ха! Вероятно поэтому и мертвецы при этом не издают ни звука. Хватит, Каро, довольно переживать, долой грусть! А может, они и вправду были от мертвеца? Сам понимаешь, ни к чему мне мертвецкие зубы. Давай, пока не припекло, двинемся в путь.

— Держи, это твоё! — я протянул другу двадцать пять рублей.

— Ты что, не понял, что ли? Сказано же тебе, твои они, забирай, мне твоего не нужно.

— Это другие деньги. В «Карабадини» я некогда спрятал пять десятирублёвых, а теперь вот хочу с тобою по-братски поделиться, не нужно мне лишнего. Не веришь — на, посмотри! — я раскрыл перед ним книгу. — Отец меня перед отъездом наставлял: все деньги, — говорил, — вместе не прячь, — вот и пригодился его совет. Ну, бери, бери!

— Как бы мне вдруг сразу не разбогатеть! — усмехнулся Кечошка.

— В какое время ты зубы вырвал, бессовестный; пасхального поросёнка я что ль вместо тебя есть буду?!

— Об этом ты, милый, не беспокойся — зубы я, правда, вырвал, а вот дёсны у меня, что надо, с голодухи, будь у тебя немного больше жира, и тебя вмиг бы слопал, не поперхнулся.

Мы прошли долину, отдохнули и зашагали по узкой тропинке.

— А знаешь, без хурджина идти даже лучше, — заметил я.

— И не говори, действительно, какое эти бандюги нам доброе дело сделали, освободили нас от такого тяжёлого груза, — подтвердил Кечо.

— Чему смеёшься, несчастный?

— А что пользы плакать, руки-ноги у нас, слава богу, целы, да и голова в придачу.

— Головы у нас с тобою и вправду что надо.

— Живы мы, парень?

— А что, разве нет?

— Ну, а раз живы, так что тебе ещё нужно. Говорят, это и есть истинное богатство, а остальное всё чепуха — люди придумали.

В душе я восхищался Кечошкой — парень возвращался с заработков с пустыми руками да ещё и без зубов, и смеялся, смеялся так, будто самый счастливый человек на земле.

Рассмеялся и я.

Смехом мы заглушали голод.

Мы шли медленно. Кечо что-то мурлыкал себе под нос, я тоже, сам того не замечая, начал напевать.

На небе солнышко, тёплое, весеннее, кажется, что оно тоже смеётся.

— Кечули, слышишь?

— Что?

— Солнышко поёт, нам подпевает, вот послушай.

— Дурачок, это же твоей песне скалы вторят.

— Ну что ты, скалы умеют только кричать, где это слыхано, чтобы камни пели. Это солнышко, честное слово, солнышко!

— Хорошо, пусть будет по-твоему.

Мы брели извилистой тропкой, солнце сопровождало нас и что-то тихонечко напевало, а я и не знал, что оно умеет петь, да ещё по-нашему. Так дошли мы до Рионского леса. Ничто нас не отягощало — ни хурджины, ни животы. Как только спустились в долину, солнце вдруг спряталось за тучки, небо нахмурилось.

Не знаю, то ли потому, что оно исчезало, или потому, что подходили мы к Сакиваре, но песня вдруг застряла у нас в горле, и стало так грустно и тихо, словно кто-то злой и нехороший выстрелил в нас из ружья тоской-печалью.

Как только подошли мы к мосту, что-то вдруг блеснуло и страшно загрохотало из-за прилипившихся друг к другу скал. Это столкнулись между собою два облака. Большое наскочило на маленькое и, торжествуя победу, радостно загремело, а побеждённое глухо вздохнуло, уронило на землю две прозрачные слезинки, потом, словно испугавшись нового натиска, съёжилось в комок и перестало плакать.

Я посмотрел на небо и подумал, что облака похожи на людей — среди них тоже есть сильные и слабые.

На мосту нам повстречалось пятеро всадников. Впереди — на вороном коне — девушка в белом платье, на голове у неё белое лечаки — фата, на шее голубые бусы, рядом с нею парень в белой чохе, сразу видно — жених и невеста.

— О-о! — вырвалось у меня из груди. Я остановился как громом поражённый, делая отчаянное усилие, чтобы удержаться на ногах.

Жених что-то объяснил невесте, указывая рукой на видневшуюся вдалеке крепость, а она счастливо и радостно внимала ему, и на улыбающемся её лице играли тени.

Кони прошли мост и зацокали подковами по каменистой дороге. Невеста проскакала мимо, так и не заметив меня. А жених и вовсе не взглянул в мою сторону…

— Что это тебя так взволновало, Каро? На тебе лица нет! — Кечо схватил меня за плечи и стал трясти изо всех сил.

Очнувшись, я ещё раз посмотрел вслед удаляющемуся свадебному поезду, и ноги мои снова подкосились.

Что это за мужчина, если он хоть раз в жизни не плакал, если хоть раз не подумал покончить с собою, значит, не было у него сердца и не досталось ему в удел самого великого человеческого чувства — любви!

— Что с тобою стряслось? — тормошит меня Кечо. — Паралич, что ли, тебя хватил, или сердце беспокоит, так я тебе водички из Риони принесу, тут вот, рядом. Что онемел-то? Ну скажи хоть слово. Громом что ли тебя поразило? Хочешь воды, я мигом сбегаю.

— Кечошка, парень, на что мне сейчас твоя вода? Чем она поможет, брось меня лучше в Риони, кончилось всё, ничего теперь моя жизнь не стоит…

— Не пойму, что это на тебя напало. Может, всадники те метнули в тебя невидимое копьё?

— По сердцу прошли, по самому сердцу, раздавили его и ускакали.

— О чём ты говоришь, Караманчик? Никак я в толк не возьму, — удивляется Кечо. — Тебе, парень, очевидно, что-то померещилось…

— Ты видел девушку на лошади?

— Конечно, не слепой же я… Правду сказать, на девушку я внимания не обратил, но жениха в белой чохе узнал — это сын Эристави…

— А девушка… девушка была Гульчина!

— А-а?

— Вероятно, они поженились и едут в город гулять, так ведь у князей заведено.

— Может, ты обознался, Караман?

— Разве мог я спутать Гульчину с кем-нибудь другим? Кечо, парень, как жить мне теперь, ведь во всей вселенной нет человека несчастней меня!

— И… что придумал… Дуралей! Что ты нюни распустил, не знал разве, что священник Кирилэ не для тебя дочь растил, — и Кечошка поднёс ладонь к моим глазам. — Разделим слезу пополам!

— Помнишь, как ты хотел с Накералы вернуться, чтобы Гульчину похитить, помнишь…

— Мало ли что я спьяна болтал… А ты что же, несчастный, всё за чистую монету принял?

— Так ты держишь данное слово?

— Пожалуйста, я к твоим услугам, но что можно сделать голыми руками?

— Ты прав, меня это просто убивает, похитить девушку дело не простое, одного желания недостаточно. Ты из-за меня зубов лишился и деньги мне принёс, уж лучше бы купил на них ружьё. Вот тогда бы мы и разбойникам этим проклятым отомстили, и девушку с другим не отпустили бы.

— Не такие мы с тобою люди, не рождены мы, чтобы человека убить. И всё-таки упрёк твой я принимаю… Ничего, не падай духом, живы ведь мы ещё. Вставай, пошли, не то ночь нас посреди дороги застанет. Пошевеливайся! Посмотрите-ка на него, еле колени разгибает, а ещё разбойником стать собирался…

— Эх, Кечошка, Кечошка, не знаешь ты, какой огонь у меня в груди пылает. Любил я её, и как любил. А разве ты знаешь, что такое любовь?..

— Думаешь, только ты один знаешь? И мне многое нравится, да кто мне даёт? Если хочешь знать, то в Гульчину и я был влюблён, только тебе говорить не хотел. Потому, давай и эту потерю пополам разделим, как и слезу. Возьми себя в руки, не то помрёшь, а я не переживу твоей смерти. Вставай, умойся в Риони, пусть унесёт она твою печаль… Не перевелись ещё женщины на свете… Подумаешь, какая красавица, ничего в ней особенного и нет, обыкновенная девчонка, возьмёт на спину кувшин, так, не дай бог, ещё пополам переломится. Разве такая женщина тебе нужна! Если бы она за тебя и пошла, знаю я твоё дело, быстренько бы богу душу отдала. Да тебе только стоит захотеть, я мигом такую красавицу достану, что князья от зависти лопнут, а Гульчина покажется в сравнении с нею жабой поганой. Пусть меня смерть заберёт, если неправду говорю! Вставай, вставай, милый. Не то ночь нас в лесу застигнет, нападут на нас голодные волки и сожрут так, что червям на завтрак не останется.

— Ах, мне всё равно…

Встал я, утёр глаза, и пошли мы дальше. Идти было трудно, горло что-то сдавило, и мне стало казаться, что я задыхаюсь. Позднее я понял, это было воспоминание о бусах, украшавших шею Гульчины.

Эх, Гульчина, Гульчина, разве бусы Эристави блестели сильнее, чем те, которые я вёз тебе из города?! Разве виноват я в том, что бусы у меня отобрали разбойники, а тебя — княжеский сын?