"Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе" - читать интересную книгу автора (Гецадзе Акакий Исмаилович)

Удлинённое ухо и заботы села, оставшегося без дурачка

Моё появление на свет прибавило семье хлопот и продлило количество праздничных вечеров. Но, как заметила моя матушка, на длину не могло пожаловаться и правое ухо моего отца.

Когда я родился, дед крепко схватил его за ухо и сказал:

— Поздравляю, сынок, поздравляю!

Ухо у отца покраснело, а вслед за ним и вся щека, но он не выдал боли и кисло улыбнулся. Затем за это ухо схватилась моя бабушка:

— Пусть процветает и увеличивается наш род! Дай бог, чтоб твой сын прославил семью и наш край!

Домочадцев сменили близкие и дальние родственники:

— Пусть ваш род пребывает всегда в благополучии, а род врага погибнет!

Постепенно красное ухо приняло синеватый оттенок. Тут за родичами явились кумовья, и за какой-нибудь месяц у измученного от счастья Амбролы правое ухо так удлинилось, что встревоженный осёл частенько на него поглядывал: — не присвоил ли он, мол, моё.

Вначале окрылённому счастьем отцу это даже нравилось: он приветливо улыбался и выражал искреннюю благодарность дёргавшему его за ухо, потом ухо стало гореть, улыбка сделалась натянутой, а после и вовсе пропала.

В конце концов он так ожесточился, что даже стукнул кого-то по голове. Потом он стал прятаться, но разве от людей укроешься? Оказывается, даже я, когда он брал меня на руки, норовил схватить его за это злополучное ухо, — родное дитя не щадило, так чего же было ждать от посторонних?! А молва — дело известное. Поскольку однажды уже прошёл слух, что ухо у отца удлинилось, то все теперь хотели за него подёргать. Словом, бедняга уж не знал, куда ему деться и что принесло ему, наконец, рождение сына: счастье или беду?

Вообще отец был очень терпелив.

Как-то у Лукии погас в очаге огонь, он не смог его разжечь и обратился к нам:

— Соседи любезные! Не найдётся ли уголька?

Отец, недолго думая, вытащил из камина голыми руками горящий уголёк и понёс Лукии. Задубелая ладонь его аж зашипела, но он мужественно донёс огонь и передал соседу.

Однако беспрестанное дёрганье за ухо испортило ему нервы и вконец вывело из себя. И он признался деду:

— Эх, с какой радостью я ждал ребёнка, а на поверку выходит, что от него одно беспокойство! Чудно: мать носила этого сморчка целых двенадцать месяцев, а отца должны за это столько времени дёргать за ухо?

— Ничего, сынок! — успокаивал его старик, — слыхал ведь: — терпи, атаманом будешь.

Ну, отец и терпел сколько мог, но однажды сердце у него закипело, как самогонный котёл на огне. Душу его переполнила горечь, но излить её из себя он не решался, боялся, что, мол, люди скажут. Однако он не на шутку тревожился: эдак останешься, чего доброго, с одним ухом! Тогда он решил пуститься на хитрость и перевязал себе челюсть: пускай думают, что зуб разболелся! Вот, уважаемые, что я натворил со своим отцом! Да, не деревня, не люди, а именно я, Караманика Кантеладзе! Впрочем, за что же я его так?.. Ну и что ж, что я получился не совсем таким? Чего мудрить, дело известное: на белом свете разные живут люди, и знатные, и бедные, и дурные. И все они нужны миру, так же, как день и ночь! День — для работы, ночь — для отдыха… Э-э-э! Ты, братец, не тяни меня за язык! Сам лучше знаю, где говорить, а где помалкивать!

Короче говоря, не то, что без таких как я, но иногда и без дурака последнего бывает туго! Лучше расскажу-ка вам одну историю. Однажды, когда я уже был юношей, иду себе преспокойно по дороге и вижу: собрался народ и галдит.

— Люди добрые! — вопит Лукия. — Великое несчастье свалилось на нас!

На крик прибежал духанщик, запыхавшись, тряся брюхом:

— Что? Где? Неужто кто-нибудь обронил в реку Риони золотые монеты!

— Может, у кого разбился кувшин, полный вина? — предположил было Эквтимэ, но так как был он уже пьян, то махнул рукой и побрёл дальше неверными шагами.

— Не лес ли горит? — забеспокоился столяр Бека.

— А может, чей-нибудь ребёнок обгорел? — спросила моя крёстная Бабила.

Лукия, разозлившись, закричал:

— Тихо! Дайте и мне сказать! Наш дурачок Генторика полез на грушу, ветка под ним обломилась, он разбил себе голову, и мозги у него вытекли.

— А говорили, у него не было мозгов? — хитро прищурившись, спросил Бека, но никто не засмеялся, и тогда он сам захохотал.

— Ты, кроме своего рубанка, ничего не видишь и не знаешь! — пристыдил его Лукия. — Мозг, любезный мой, есть и у свиньи, и у курицы, а вот разума у них нет. Понял? Так что нечего смеяться!

— А что, горючими слезами оплакивать смерть сумасшедшего? Так, что ли? — обратился Бека за поддержкой к лавочнику Темиру.

Но тот сокрушённо покачал головой.

— Бедняга не был сумасшедшим, просто чуточку того… Жаль его…

— Да ну, подумаешь! — махнул рукой Бека.

— Здорово у тебя получается! — огрызнулся Лукия.

— А чего здесь голову ломать? Ну, умер один дурак, найдётся другой, и всё тут! — возразил столяр.

— А если не найдётся, что же нам тогда делать? Кто нас забавлять будет? — спросил кузнец Адам Киквидзе.

— Не горюй! Обязательно найдётся! — не сдавался упрямый Бека.

— Может, топором вырубят? — поддел его Лукия.

— Ничего! Деревня не оплошает! Выберет себе какого-нибудь другого разиню, наречёт дураком, и всё! Без пилы выпилит, без топора вырубит, без огня выпечет. Отрежьте мне правый ус, если этого не будет! — довёл свою мысль до конца столяр.

Гентор, и вправду, был какой-то придурковатый. Он не буянил, ничего плохого не делал, а лишь бродил одиноко по просёлку и глупо улыбался каждому встречному.

Случилось так, что в раннем детстве он переболел какой-то болезнью. Смерть его тогда пощадила, но, кажется, напрасно! Мальчик рос и день ото дня глупел: он мог выбежать на дорогу в чём мать родила, ничего не стеснялся. Да и со временем ума ему не прибавилось. Пока был маленький, дурость его не особенно бросалась в глаза, но потом, когда он подрос, над ним стали подсмеиваться, он поддался этому и окончательно поглупел. Когда умерла его мать, деревенские бездельники на второй же день заманили его на кладбище, там они хорошенько посмеялись над ним и под конец заставили его даже сплясать. Что тут поделаешь, к сожалению, иной ради своего удовольствия нередко способен и на низость… И вот теперь смерть этого дурачка взбудоражила нашу деревню Сакивару. Правда, никто не оросил слезами путь до кладбища, но, тем не менее, и совсем без слёз тоже не обошлось, даже поминки по покойнику справили, и несколько дней ещё говорили о нём, а потом стали искать себе другого дурака. Между прочим, далеко за этим ходить не пришлось. Дурачок нашёлся под боком, тут же, в деревне. На другом конце деревни стояла маленькая избушка с крохотным двориком, таким крохотным — не больше двух расстеленных на земле бурок. Во дворике рос один только старый орех. В избушке жили двое сирот — Пация и Алекса. Несчастные были так бедны, что, сгори их избушка, им не о чем было бы и горевать. Впрочем, если на то пошло, у них, слава богу, были руки и ноги, да и на здоровье своё они не жаловались. Сказать, чтоб они были чересчур умны — трудно, конечно, но и не совсем уж без этого. К тому времени Пация была уже девицей на выданье, а брат её Алекса достиг жениховского возраста. Только вот никто ему не навязывался в тёщи, впрочем, и за сестрой его не очень-то охотились. Оба они были порядочные бездельники, лодыри и попрошайки. Всё лето сидели они в тени орехового дерева, а зиму коротали у чужих очагов. И всю свою жизнь только и делали, что смотрели людям в рот: авось, кто-нибудь и подбросит кусочек.

Вот в деревне и решили: хватит их зря кормить, пора к делу приставить. А как же иначе: народ беспокоится, не оставлять же деревню без дурачка, вот пускай они и потешают людей.

Известное дело — сказано-сделано, если в деревне решили, тут уж ничего не стоит надеть на простака венец, а знатного сровнять с землёй, — чтоб наши с вами враги попали им в руки!

Август был в самой поре своего цветения. В праздник богородицы сакиварцы радовались любому развлечению.

Не успели и оглянуться, а Пация и Алекса тут как тут: идут себе по деревенской улице.

— Эй, люди! Расступись, Алекса и Пация идут! — крикнул я и приветствовал сироток по татарскому обычаю, то есть поднёс руку ко лбу и низко склонил голову.

— Го-го-го! Бэээ! — заорал Кечо.

— Алекса, у-у-у!

— Пация, бэээ!

— Алекса, бууу!

— Пация, мэээ!

Ребята высовывали язык и гримасничали.

Алекса закрыл лицо руками и присел под плетнём, наверное, решил, что в него запустят камнем. Но увидев, что опасного ничего нет, угодливо захихикал.

— Ну и шутники же вы! — хихикнула вслед за ним и Пация.

— О, солнцеликая! — крикнули ей.

— Привет доброму молодцу!

Алекса заворочался, как каракатица, не зная, что сказать. А Пация скалила зубы и поводила плечами.

— Ой, батюшки! Так они же совсем придурковатые! — всплеснула руками жена столяра.

— А ну-ка, спляши, Алекса! — хлопнул в ладоши столяр. — Чего глаза вылупил? Давай пляши, если хочешь поесть завтра у меня тыквы.

— Похлопаем, братцы! — поддержал я столяра. Мы стали в круг, а Алекса взглянул на сестру, как, мол, поступить.

Пация подтолкнула его — спляши, мол, чего уж там.

Голопятый Алекса замахал руками и задрыгал ногами. Лохмотья его развевались на ветру, а рваные брюки, подвязанные верёвкой, чуть не сползли вовсе. Это ещё больше развеселило народ.

— А ну-ка, давай, красотка, подсоби! — ткнул Кечо взлохмаченную Пацию и погнал её в середину круга.

— Так я ж не умею, не могу! — чуть не заплакала бедняжка.

— Умеешь, умеешь, — загалдели все.

Пация повертела руками в воздухе и запрыгала по полянке. Она так долго плясала, что запыхалась, и язык её вывалился изо рта, как у собаки.

В тот день брат и сестра сытно поели, это им так понравилось, что потом их не приходилось особенно упрашивать: достаточно было хлопнуть разок в ладоши, и они мигом пускались в пляс.

Люди гоготали от удовольствия и, насмеявшись досыта, щедро угощали голодных плясунов.

Жена столяра даже подарила Пации своё старенькое ситцевое платье. Алекса тоже приоделся: ему дали рваные каламани и какую-то затасканную рубаху. Словом, повезло человеку!

Как-то жена лавочника сунула Пации давно отзвеневший бубен — дайру.

— Зачем он мне? — удивилась та.

— Будешь играть, а Алекса танцевать.

И на самом деле, Пации бубен понравился: поиграв разок, она уже не выпускала его из рук. Бубен звенел вовсю, Алекса плясал, а под конец и Пация пускалась в пляс.

— Браво, Алекса, браво!

— Давай, Пация, жми!

— Не отставай, Алекса! Молодец! — поднимался невообразимый шум и гам.

— Эй, Алекса! Где ты был, когда бог мозги раздавал? — кричали ему.

Ленивый дармоед охотно разрешал посмеяться над собой, угодливо хихикал и гримасничал.

— Я пошёл за мозгами с ситом, а бежал обратно, всё и растерял по дороге! И оказалось у меня одно пустое сито!..

Все смеялись, народ веселился.

Алекса и Пация бродят по деревням и потешают народ. Нет у них ни горя, ни забот, и все считают их придурками, только посудите сами, так ли это на самом деле! А ведь никто другой как люди помогли лодырям и придумали им занятие, милое их сердцу…

Однажды, помнится, по дороге в соседнюю деревню я встретил Алексу.

— Здравствуй, старина!

— Сто тысяч лет жизни Караману!

— А где же ты Пацию потерял?

— Не потерял, а посеял. Посмотрим, сколько вырастет! Ха-ха-ха!

— Ты что смеёшься? Не умерла ли она?

— Да какое там умерла!.. Мне Гогиука сказал: давай посеем её; может, две вырастут, одну я себе возьму в жёны, а вторая по-прежнему пускай у тебя остаётся… Так что я это всё время повторяю, чтоб не забыть. А умирать ей пока рано. Сейчас она у родственников в деревне, помогает им урожай собирать.

— Ну, а как же ты живёшь-можешь, дружок? Небось, опять дурака валяешь, а потом сытно лопаешь?

— Вай-вай! Что он говорит! Кто тебе сказал, что я дурак? Дурак тот, кто смеётся над моей глупостью, а потом хорошо угощает меня. Я, милый, только притворяюсь. Сами вы настоящие дураки, понятно? Я валяю дурака и ем хлеб, заработанный трудом какого-нибудь дурня! Ну, скажи, кто дурак, я или он?

Эта откровенность пришлась мне по душе, и я посоветовал ему:

— Смотри, братец, не проговорись в другом месте, иначе останешься ни с чем! Смех иногда — лекарство для отчаявшихся. Ну, а раз уж люди выбрали тебя для развлечения, пускай кормят. Когда человек смеётся, он забывает о своём горе, вот в чём дело, братец! А, если хочешь знать, один лекарь смех даже как лекарство прописывал, вот!

— Ха-ха-ха! Ну и забавный ты, Караманушка, как рождественский поросёнок! На какие только выдумки не горазд, чтоб те лопнуть! Чего же тогда не откроют эти самые… э-э-э… аптеки и не начнут продавать в ней смех?

— Ей-богу, не вру! Когда человек смеётся, на душе легче становится, а это жизнь продлевает…

— Давай вместе с тобою откроем аптеку смеха! Ты да я! Что может быть легче, а?

— Не кривляйся!.. Так мудрецы говорят…

— Ну и ну! Да если это так, тогда мои дела хороши! Теперь без смеха я уж никуда! Если для жизни, кроме этого, ничего не нужно, то я, стало, быть, никогда не помру…

Вот так, милые мои, одного ум кормит, другого глупость. А бывает и хуже, когда истинный мудрец помирает с голоду! А вот ответьте-ка мне, видели ли вы когда-нибудь истощённого от голода дурака?

Вот поди удивляйся тому, что такой человек, как я, тоже нужен деревне как воздух и вода. Хожу я по земле, выдумываю всякие небылицы и сам развлекаюсь да и другим помогаю забывать беды и горести…