"Свет моих очей..." - читать интересную книгу автора (Бруштейн Александра Яковлевна)

3. Пересадка роговицы

Иду по коридору третьего этажа, и кажется мне, что попала я совсем не туда, куда шла… Все просто, буднично, — а ведь я пришла «смотреть чудеса»!

Никаких чудес. Осторожно приоткрывая двери, заглядываю в одну палату, в другую, в третью. Везде на кроватях — люди, лежащие неподвижно. Сперва кажется, что они спят (глаз не видно — забинтованы). Мелькает даже пугающее опасение: да живы ли они? Никак не верится, что это — счастливцы, прозревшие после операции, каких я надеялась увидеть здесь.

Врач объясняет мне: да, это слепые, которым сделана операция пересадки роговицы. Сказать с уверенностью, что они прозрели, пока еще нельзя. Они будут терпеливо лежать еще очень долго, пока выяснится окончательно, вырвались ли они из мрака слепоты, в каком пребывали иногда по двадцать — тридцать лет. Подробно об операции я расскажу дальше, — пока же я смотрю на этих оперированных, и в каменной, неодушевленной неподвижности своей они напоминают мне те коконы и куколки, из которых в положенный срок вылетают бабочки. Можно надеяться, что и эти неподвижные оперированные слепые станут в свой срок зрячими, счастливыми, обретшими свое место в общей жизни, труде, борьбе.

А вот наконец и те, для которых период послеоперационной неподвижности уже миновал.

Касимова, колхозника-татарина из-под Уфы, в поле кто-то нечаянно ударил серпом по глазам. Он стал слепнуть; стало глохнуть и правое ухо. Было Касимову тогда одиннадцать лет.

В районной больнице ему впускали в глаза капли. Но это причиняло мальчику боль, и родные «пожалели» его, стали применять более мягкие средства. Бабки-знахарки прикладывали к его слепнущим глазам пуговицы, давали есть заговорный хлеб с сахаром, вылизывали у него языком под веками глаз. Однако Касимов продолжал слепнуть. Мир стал отодвигаться, затуманиваться, как погружающийся в море желток заходящего солнца. Исчезли лица близких, знакомые места и предметы. Дольше всего оставался виден черный переплет оконной рамы, освещенной солнцем. Потом исчезла и рама… Оба глаза затянуло сплошными бельмами.

Мальчик Касимов был одаренный и упорный. Одиннадцати лет, совершенно слепой на оба глаза и глухой на одно ухо, он стал драться за жизнь. Пятиклассное училище для слепых он окончил за четыре года. После училища поступил на рабфак — общий, не для одних только слепых. Слушал лекции вместе со зрячими, но записывал услышанное по-своему: по слепому методу Брайля (так его научили писать в училище для слепых). Точно таким же образом «считывал» он потом записанное: ощупью. После рабфака Касимова послали на курсы организаторов работы среди слепых. Вот тут, учась на курсах, Касимов впервые услыхал, что есть в Одессе академик Филатов, возвращающий зрение людям, ослепшим от бельм.

Академик Филатов сделал Касимову первую операцию на правом глазу. Результат получился отличный: пришел конец двенадцатилетним потемкам — в оперированном глазу появилось 80 процентов зрения. Спустя некоторое время В.П. Филатов сделал Касимову операцию и на втором глазу — с таким же результатом: 80 процентов зрения. В.П. Филатов не удовлетворился этим. Он продолжал лечить Касимова разными способами до тех пор, пока в обоих глазах не оказалось 100 процентов зрения.

Отличный этот результат был достигнут не только благодаря открытиям академика Филатова. И не только благодаря удивительно теплому и человечному отношению к Касимову самого академика и всех его сотрудников. Тут имели значение и редкая дисциплинированность больного, его умная воля к выздоровлению. Две операции заняли около двух лет (тогда это длилось долго). Особенно тяжел был период после первой операции, когда еще не было известно, помогла операция или нет. Невольно появлялась опаска: вдруг все — и труд врачей и твои собственные страдания — затрачено впустую? Вдруг не прозреет оперированный глаз? Касимов лежал неподвижно, как труп, — врачи изумлялись его мужественной выдержке.

В перерыве между двумя операциями Касимов использовал зрение, обретенное в одном глазу, для того, чтобы переобучиться со слепой грамоты на грамоту зрячих. Сейчас он остался работать среди слепых, здесь, в Одессе, — «чтобы поближе к Филатову».

Касимов кажется даже немного взрослее своих лет. Рядом с ним Толя Черненко совсем мальчишка. У него озорно надутые губы, веселые, плутовские глаза. Слепнуть Толя стал еще подростком. Как-то незаметно — среди шалостей, купанья с мальчишками в пруду («Раков ловили, — воны хитрющи, по пещерах сидять») — надвинулась на Толю слепота. Оказалось, заболевание роговой оболочки, помутнение ее — и бельма на обоих глазах. Родители (отец — донбасский шахтер) поместили Толю в местную больницу, — видел он уже очень мало, в обоих глазах оставалось зрения, всего 2–4 процента, да и это продолжало утекать. Приходя в больницу навещать сына, родители с отчаянием видели, что веселый, умный, способный мальчик с каждым днем все больше слепнет. В одно из родительских посещений Толя по сговору с санитарками решил обмануть отца и мать («Жалко ж! Старенькие, убиваются же!»). При входе родителей в палату Толя встретил их радостными криками:

— А, мамо! Батько!

— Видишь нас? — обрадовались они.

— А как же! И в чем одеты, вижу: вы, мамо, в синей хустке, батько в черном пальте.

И чтобы окончательно убедить их в том, что он отлично видит, Толя «с шиком» прошелся по палате, но вместо того, чтобы выйти в дверь, врезался головой в стену!

Мать заплакала:

— Мамунюшка родна! Да ты ж, сынок, совсем слепой!

Пока Толя был слепой, к нему ходили товарищи, рассказывали, «где и что и чего», даже водили его в кино. Глазами он фильмов уже не видел, но по икающим, хриплым выкрикам простуженной шахтерской кинопередвижки схватывал перипетии сюжета.

По чьему-то совету родители отвезли Толю в Одессу. Здесь академик Филатов сделал ему пересадку роговицы. Результат оказался блестящим: сейчас у него в обоих глазах — 110 процентов зрения. Это больше нормы: так бывает у людей с особенно острым зрением.

Касимов был слеп в течение двенадцати лет, Толя Черненко — четыре года. Оба они родились и росли уже в советское время. А Павло Адамченко провел в плену у слепоты целых двадцать пять лет! Родился он еще в царское время и натерпелся такого, чего ни Касимов, ни Толя уже не застали. Ведь в нищей и темной царской деревне он даже в своей родной семье чувствовал, что он самое нежеланное: лишний рот. Для окружающих он — был бесправнее, чем собака или кошка, — ведь те как-никак приносят пользу: лают на чужих, ловят мышей. Спотыкаясь о слишком длинный подол посконной рубахи (ни сапог, ни штанов, ни тулупа он не знал!), еле передвигаясь на обмороженных ногах, слепой мальчик бродил, как одичалый звереныш, привыкший опасаться всех и каждого.

Вероятно от долгих лет сознания своего «дармоедства», остались у Павло Адамченко застенчивость, стремление быть незаметным. Оттого и говорит он о себе неохотно и скупо. Ну да, был слепым целых двадцать пять лет… Ну, скучновато, конечно, было… Но когда рассказывает о том, как стал видеть, обо всем, что сделал или сказал ему «прихвессер Хвилатоу», Павло становится словоохотливым, припоминает любовно, радостно:

— Разбинтовали мне глаза у первый раз по операции, а прихвессер спрашует: «Видишь меня?» Я кажу. «Вижу». — «Ну и який же я?» — «А вы, прихвессер, кажу, сывенький». А прихвессер страшным голосом говорит: «Ах, та-а-ак? Я сывенький? Ну, так забинтуйте его обратно!» А сам смеется!

В.П. Филатов вернул и Адамченко полное зрение. Поначалу оно дважды начинало слабеть и затемняться. «Думал, кончилось мое счастье», — вспоминает Адамченко. Но потом зрение возвратилось и держится стойко уже много лет. Адамченко работает в своем колхозе, «як уси». Даже лучше, чем «уси»: он бригадир. Люди, говорит он с гордостью, его уважают! Наверно, и любят тоже, — такой он скромный, сердечный, его любишь с первой минуты.

Мы прощаемся, — я хочу еще зайти в женское отделение этого этажа. Касимов прощается приветливо. Адамченко жмет и трясет мне руку обеими руками.

— Так вы ж приходите до нас!

— Приходите! — весело приглашает Толя. — Я вам еще много чего расскажу! И как слепой был — всё!

В женском отделении знакомлюсь с колхозницей из Сальской области — Катюшей Соколенко. Красивая, молодая женщина держится со спокойным достоинством, — ну, королева!

На эти мои слова Катюша отзывается с усмешкой:

— Вы бы на меня поглядели несколько лет назад… Заплаканная была, замученная, с бельмами на обоих глазах… Муж меня бросил… Вот какая была «королева»!

После пересадки роговицы на одном глазу (второй глаз еще слепой, его будут оперировать на днях) Катюша Соколенко поехала на побывку в свой колхоз. Все сбежались к ней смотреть на чудо! Все «экзаменовали» Катюшу: «На, почитай газету», «Подивись, сколько тополей та-а-ам далеко?» Все ахали, восторгались.

Пришел и муж Катюши, тот, что бросил ее, когда она ослепла. Он сидел среди ахающих односельчан, все время молчал. Пересидел всех. И тогда, оставшись с Катюшей наедине, сказал: «Катря! Чему ты меня обвинуешь, тому и сам я себя обвиную… Давай опять вместе жить!»

— А ты что ему ответила?

— Чего ж отвечать? Сказала: «Геть с моей хаты!» И — край!

— И не жалко было тебе?

Катюша отвечает не сразу:

— Жалко…

Что больше всего поражает во всех этих прозревших людях? Спокойная, счастливая уверенность, вновь обретенное чувство собственного достоинства, сознание своей полезности в общей жизни, в общем труде.

Вероятно, от этого здесь, на третьем этаже, хоть и тихо, но не мрачно, не грустно. Даже оперированные слепые, те, что лежат неподвижно, еще не зная, прозрели они или нет, дышат воздухом, в котором есть кислород надежды!

Что же представляет собою замечательное достижение академика В.П. Филатова — операция пересадки роговицы? Для чего и как она делается, в чем ее сущность?

Человеческий глаз покрыт сверху роговицей — роговой оболочкой, — так, как циферблат часов покрыт стеклом.[1] В здоровом глазу роговица прозрачна, как чистое стекло. Но иногда из-за внешней травмы или болезненных явлений роговица мутнеет, становится непрозрачной, заволакивается бельмом, и человек перестает видеть, словно вокруг него выросли сплошные стены без единой щели или просвета. Человек слепнет.

Академик В.П. Филатов был не первый, кто занялся этим едва ли не тягчайшим из человеческих несчастий. Творческая врачебная мысль издревле искала средств для борьбы с бельмами. Ведь найти такое средство — значило на 40 процентов решить вопрос о борьбе со слепотой вообще: 40 процентов всех слепых «а земле составляют люди, ослепшие от бельм.

Казалось бы, не такое уж это хитрое дело. Если в комнате со сплошными стенами прорубить окно, комната перестает быть темным чуланом. Нельзя ли прорубить окошечко в глазу с бельмам? Например, иссечь кусочек помутневшей роговицы и вставить вместо него лоскут иной прозрачной среды?

Однако над этим «нехитрым делом» безуспешно бились врачи, начиная с древних (Эций, Гален) и кончая окулистами двух последних столетий нашего времени. Были попытки вставлять в отверстие «окошечка», прорубленного в помутневшей роговице, кусочки стекла или прозрачного горного хрусталя, но такое инородное тело очень скоро вываливалось. Давно уже делались попытки заменить, помутневшую роговицу слепого человека здоровой прозрачной роговицей, взятой от глаза животных. Не увенчалось успехом и это.

Все же за долгий период сплошных неудач всех попыток пересадить здоровую роговицу вместо помутневшей отстоялось, как золотая крупица истины, одно точно установленное наблюдение: роговица, пересаженная от одного животного к другому, — «роговица-гость» — способна приживаться в «глазу-хозяине», и вместе с тем «роговица-хозяин» обнаруживает способность приживлять пересаженную в нее из другого глаза «роговицу-гостя».

Следующим этапом в истории освоения операции пересадки роговицы при слепоте от бельм совершенно логически было использовать для этого роговицу, взятую уже не от животного, а от человека. Материалом служили при этом здоровые человеческие глаза, удаленные из-за несчастных случаев: нечаянно выколотые, выбитые в драке или при падении. Здесь точно так же оказалось, что при пересадке лоскута здоровой роговицы в отверстие бельма человеческого глаза обнаруживается та же способность роговицы — приживаться и приживлять, — какая уже ранее была подмечена у животных.

Однако большого практического значения не получила в ту пору и пересадка роговицы, взятой от человека!

Причин этому было несколько.

Прежде всего операция пересадки роговицы оказалась трудновыполнимой из-за применявшегося при этом инструмента — так называемого трепана Гиппеля. По своей громоздкости он требовал почти жонглерского мастерства. Врач-окулист должен был оказаться виртуозом, чтобы, работая этим трепаном, не ранить хрусталика, не вызвать выпадения стекловидного тела. Ясно, что операция, доступная лишь единичным врачам-виртуозам, не могла получить широкого распространения.

Но была и другая причина. Очень скоро выяснилось, что пересаженная здоровая роговица в большинстве случаев через некоторое время снова мутнеет, временно просветлевшее бельмо возникает снова, и обретенное с такими трудностями зрение опять пропадает.

По всем этим причинам количество удачных случаев — с сохранившейся стойкой прозрачностью пересаженной роговицы — оказалось ничтожно малым. За 50 лет их было всего шесть.

Но даже если бы успеху операции и не мешали громоздкость инструмента и наступающее снова помутнение пересаженной роговицы, все равно широкого распространения эта операция получить не могла: этому мешала трудность получения материала для пересадки. Откуда брали здоровую роговицу для пересадки ее в бельмастые глаза? Для этого использовали глаза, удаленные из-за какого-либо несчастного случая. Но часты ли такие несчастные случаи? Много ли таких удаляемых глаз? Конечно нет, а с ростам культурного уровня народа число их вовсе сокращается и будет сокращаться. Между тем количество слепых глаз, нуждающихся в пересадке роговицы, чрезвычайно велико. Еще Парижская конференция, проходившая в 1928 году, определила общее количество слепых на земном шаре в шесть миллионов человек. В это число входили только люди с так называемой «медицинской слепотой», то есть слепые на 100 процентов. Но сюда не включались те, кого определяют как «граждански слепых», те, что сохранили по нескольку процентов зрения (от 2 до 4 процентов). Между тем по существу эти «граждански слепые» так же беспомощны и нетрудоспособны, как «медицински слепые», и, конечно, так же нуждаются в лечении. Где же взять те миллионы несчастных случаев, которые позволили бы воспользоваться здоровой роговицей удаляемых при этом глаз?

Все эти причины охладили интерес врачей к пересадке роговицы: операция эта явно не обещала превратиться из интересного эксперимента в повседневное оружие рядового врача-окулиста в борьбе со слепотой от бельм.

Охладел к этой операции и В.П. Филатов, тогда молодой врач. Еще студентом он твердо решил посвятить себя глазным болезням и, по собственному своему выражению, «мечтал» освоить пересадку здоровой роговицы в глаза, ослепшие от бельм. Но операция эта представлялась тогда почти неосуществимой, и В.П. Филатов занялся другими проблемами офтальмологии.

Так бы и пришла она в забвение, эта благодетельная операция, которую ожидало такое замечательное будущее. Однако тут неожиданно помогло то, что называется «счастливым несчастным случаем», из-за которого В.П. Филатов снова вернулся к оставленной было им мечте о пересадке роговицы.

У больного по фамилии Груша один глаз был слеп от бельма, а во втором глазу, пораженном другой болезнью, оставалась ничтожная крупица зрения (2–3 процента). Врач, лечивший больного Грушу, хотел оперировать этот второй — едва зрячий — глаз. Филатов настойчиво отговаривал врача от операции: ведь этот глаз, хотя и почти слепой, все-таки кое-что видел. Стоило ли рисковать единственным глазом? А вдруг операция будет неудачной? Тогда Груша станет слеп на оба глаза.

Врач не послушался совета Филатова. Он оперировал Грушу, оперировал неудачно, и тот потерял последние 2–3 процента зрения. Груша был тихий, мягкий человек. Как у многих слепых, у него выработалась покорность судьбе. Он не жаловался, не упрекал врача. Но отчаяние его было так велико, что В.П. Филатов не мог остаться пассивным созерцателем.

Глаз, только что ослепший после операции, было уже невозможно лечить: тут все было кончено. Но ведь второй-то глаз Груши был с бельмом! И В.П. Филатов решил попытаться сделать на этом бельмастом глазу пересадку роговицы. Терять Груше было уже нечего, а в случае удачи он мог получить целый зримый глазом мир! И ведь было же несколько удачных случаев у врачей, применявших эту операцию (Цирм, Эльшниг)!

С волнением брался В.П. Филатов за тот трепан Гиппеля, который был категорически осужден всеми окулистами. С неостывшим волнением рассказывал он об этом случае много лет спустя. Отголосок этого волнения ощущается и в последней его книге «Мои пути в науке» (1955), где он пишет:

«Первый же случай выполнения мною пересадки роговицы при помощи инструмента Гиппеля оказался полным драматизма. На единственном глазу больного (другой был слеп) во время операции был ранен хрусталик, и вслед за его удалением произошло выпадение стекловидного тела. Уложить трансплантат в отверстие было очень трудно. Правда, это мне удалось, и результат получился хороший, но сколько переживаний было и у больного и у меня».

Результат в самом деле получился хороший. Слепой Груша прозрел и сохранил зрение до самой смерти. А операция, сделанная Филатовым, оказалась счастьем не для одного только Груши, но и для всех слепых с бельмами, для всего человечества: этот случай снова пробудил у Филатова — а за ним и у других — угаснувший было интерес к пересадке роговицы.

В.П. Филатов ввел в операцию пересадки роговицы несколько новых моментов. Все они на первый взгляд просты, как колумбово яйцо. Кажется даже удивительным, почему они не были придуманы гораздо раньше, за два-три века до Филатова. Впрочем, столь же простыми кажутся многие гениальные открытия.

Прежде всего, В.П. Филатов предложил для операции новый трепан, придуманный им совместно с конструктором А.П. Марцинковским. Этот трепан сделал операцию неизмеримо более легкой, уже не требующей, как прежде, виртуозной техники. С этим трепаном пересадка роговицы стала доступна любому рядовому окулисту.

Далее, В.П. Филатов предложил применять для пересадки роговицу, взятую от трупов. Этим устранялась трудность, казавшаяся неодолимой, — материал перестал быть дефицитным. В то же время введение такой роговицы решало вопрос не только количественно, но, как потом оказалось, и качественно.

Роговицу трупов пробовали применять и до Филатова французский окулист Мажито, немец Фукс, русские Шимановский, Комарович, Савельев. Однако успеха они не добились: пересаженная роговица в дальнейшем мутнела. Был, однако, такой случай: Мажито как-то собирался пересадить в бельмастый глаз трупную роговицу, но операция в этот день не могла состояться.

Глаз, роговицей которого Мажито хотел воспользоваться, пришлось сохранять в течение 8 суток в холоде. Операция на этот раз удалась особенно хорошо. Это обстоятельство заинтересовало Филатова. Что было, думал Филатов, на этот раз в операции такого, чего не было в прежних случаях пересадки роговицы, произведенных ранее? Только одно: многодневное сохранение пересадочного материала в холоде. В.П. Филатов предположил: не вырабатываются ли в трупной роговице под влиянием холода особые свойства, какими она не обладает без этого?

Филатов стал применять для пересадок роговицу глаз, сохраненную несколько дней в холоде. Результат оказался отличным.

Наблюдая в ряде случаев, как пересаженная трупная роговица просветляет и близлежащие участки бельма, В.П. Филатов стал пользоваться ею также в тех случаях, когда бельмо еще не совсем созрело, когда оно еще только образовывалось. Этим путем он не только лечил уже имеющиеся бельма, но предупреждал их образование.

До 1955 года, то есть за 20 лет, академиком Филатовым и его сотрудниками было произведено свыше 3500 операций пересадки роговицы. Более тысячи из них осуществил сам Филатов.

Все это я, конечно, узнала позднее — услыхала от врачей, прочитала. Но людей — прозревших слепых — впервые увидела в тот день на третьем этаже.

Спускаясь по лестнице в наше отделение, я вдруг обнаруживаю, что в моей руке лежит холодный комок, словно я захватила горсть снега, чтобы запустить в кого-то снежком, но забыла это сделать. Смотрю — это лапа Сашка!

— Откуда ты взялся?

— Да я же с вами был. Там.

— Все время?

— Ага… А вы не заметили?

Я и вправду не заметила. Мне было не до того.

Сашок очень взволнован. Он тащит меня за собой в умывалку. Там он нагибает к себе мою голову, словно верхушку дерева, с которого хочет сорвать яблоко или сливу, и говорит мне в самое ухо:

— Бабушка! Пожалуйста, послушай…

Я не удивляюсь ни «бабушке», ни тому, что Сашок вдруг говорит мне «ты». Я сама очень взволнована.

— Бабушка! Когда Филатов сделает мне операцию, я тоже буду видеть? Как те — наверху? Да?