"В обход черной кошки" - читать интересную книгу автора (Вульф Шломо)Глава 1«Представляю, что вам стоила эта работа! Еврей, вчерашний коммунист, нынешний сионист пишет портрет главного русского нациста! И вынужден часами вглядываться в ненавистное лицо. Неужели только ради выгоды, а?» «Сенатор, я достаточно богат, чтобы браться только за то, что мне не претит.» «Тем более нелогично! Ведь ни о какой бескорыстной симпатии ко мне не может быть и речи. Услужить же нам для вас, господин Лейканд, противоестественно и совершенно бесполезно. В нашем движении давным-давно нет места не только евреям, но и их отдаленным потомкам. Это один из главных пунктов нашей программы, которую мы не скрываем.» «Эка вы произносите слово «еврей», словно кирпичом по морде… Только ни ваша политическая деятельность, ни ваша программа меня нисколько не интересуют.» «Почему?» «Да потому, что вы в современном мире, как все, что базируется на разрушении и зле, а не на созидании и добре. Если вы хоть немного приблизитесь к власти, на вас просто спустят коммунистов. А без противодействия правящей коалиции они вас запросто слопают.» «Подавятся, господин… сионист. И вы подавитесь вместе с ними, куда бы вы ни перебежали в следующий раз… Впрочем, вы не ответили на мой вопрос — зачем «русскому Рембрандту» писать портрет главного национал-социалиста России? Я, конечно должен быть польщен, но вы-то…» «Вы ведь тоже художник, господин Матвеев. Давайте закончим это полотно. И посмотрим вместе, что меня привлекло в вашем, так сказать, образе. Тем более, что вы назвали меня именно «русским» Рембрандтом.» «А каким же еще, не еврейским же! Сто лет тщетных усилий после наивного демарша венского мечтателя Герцля и его настырных последователей давно убедили евреев всего мира, что мировое сообщество никогда не позволит вам воссоздать империю Соломона в Палестине. Ни одна политическая сила в мире так и не поддержала усилия сионистов — ни юдофилы, ни юдофобы. Как бы вы нам всем за эти сто лет ни надоели, в своей стране вы принесете народам мира еще больше вреда! Но вернемся к полотну. Берегитесь, если вы этим портретом задумали что-то против меня или моей партии. Мы не коммунисты — в порошок сотру…» «Сенатор, я не служу ни нацистам, ни коммунистам. Я служу одному богу — русскому искусству. Давайте на время сеансов не будем говорить о политике. Оставайтесь самим собой, моим терпеливым натурщиком. А я — самим собой — объективным художником. Я не скажу вам ничего нового, если повторю, что ненавижу вас, может быть, еще больше, чем вы меня, но сегодня мы вместе создаем то, что останется русскому народу и будет останавливать толпы в Русском музее. Сегодня, на грани веков и тысячелетий, поверьте, трудно поразить воображение пресыщенных поклонников живописи. А мы поразим.» «И портрет останется русской нации!» «Русскому искусству. Для нации, в вашем понимании, я бы палец о палец не ударил…» Князь Андрей Владимирович Мухин, член правления Путиловского исследовательского центра, равнодушно скользил глазами по залитому фиолетовой табачной дымкой залу ресторана «Север». Алая подсветка эстрады словно на весу держала оркестр, исполняющий модное в этом сезоне «танго начала века». Затянутая в пурпурное блестящее платье гибкая певица дарила лучистой улыбкой каждого посетителя ресторана. Назаров стремительно и бесшумно причалил, поблескивая значком со свастикой на лакейском фраке, принял заказ и словно растворился на фоне бархатной бордовой портьеры. Мухин ослабил голубой шейный бант, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, надеясь расслабиться в своей ложе и что его не заметят многочисленные знакомые. Но за горящими на столах в крохотных букетиках свечами уже искательно поблескивали знакомые глаза «русского Рембрандта» под рыжей шевелюрой. Оставалось только приветливо улыбнуться. Лейканд тут же поднялся из-за стола и направлялся в сторону ложи бывшего однокурсника. Как обычно, он был со своей очередной натурщицей. На этот раз рядом с ним словно плавно скользила над полом высокая стройная брюнетка с большими серыми глазами под своеобразным, но почему-то очень знакомым Мухину разлетом бровей. «Сейчас я тебя познакомлю, Марина, с князем Мухиным, — говорил между тем художник. — Не бойся, я вовсе не собираюсь делиться тобой с собратом по кисти. Андрей Владимирович не художник, а морской архитектор. Как раз к 2000 году от Рождества Христова граф Василий Путилов подписал к исполнению его очередной «проект века». А три предыдущих уже принесли князю огромное даже по путиловским понятиям состояние и мировую известность. Меня тоже судьба не обошла славой, — хохотнул он, — но князь, к тому же, отличается не доступной мне и столь любезной националистам славянской красотой. Рад видеть тебя, Андрюша…» Мухин поморщился. Творчество Лейканда отличало удивительное сочетание добра и зла, он считался непревзойденным мастером контраста. То же самое бросалось в глаза и в облике самого мастера. Искательная и одновременно нагловатая улыбка на несимметричном тяжелом лице великого художника современности всегда удивляла и раздражала Мухина в друге студенческой юности. Поднявшись в ложу князя, тот сначала сел сам, а затем небрежно кивнул на свободное кресло девушке, не представляя ее. Андрей Владимирович, напротив, встал, коснулся губами протянутой узкой холодноватой руки, и неожиданно для себя вздрогнул, встретив ее изумленный взгляд. Где я ее видел, знакомое же лицо, подумал он и уже не мог ни на чем больше сосредоточиться. Назаров бесшумно пертёк с заказанными блюдами от портьеры к столу, сузил свои и без того небольшие татарские глаза, на вскидку оценивая происхождение Марины с точки зрения члена «Союза русского народа». Хорошо знакомый ему Лейканд привычно привередничал, намеренно ронял рюмки, называя Назарова «братец», отменял только что одобренные блюда, не спрашивая при этом мнения своей подруги. Да, у нас не Монмартр, думал князь, с партнершами по искусству не церемонятся… Черносотенец профессионально терпел, повторяя: «слушаю-с, барин» и «будет исполнено, как же-с…» Девушка, заметно избегая смотреть на князя, молча следила за танцующими. Ее глаза словно светились изнутри в тени нависающих над чистым лбом густых волос. Чуть приподнятые природной полуулыбкой уголки ее нервного рта мило и беззащитно вздрагивали невпопад, когда друзья при разговоре вроде бы обращались к ней, хотя она не только не произнесла ни слова, но даже не прислушивалась. Наивное обаяние ее молодости стирала едва заметная черточка над переносицей, след недавнего глубокого страдания. Каждое ее движение выражало аристократичность, хотя, при всей своей подчеркнутой красоте и грации, она была явно не из света. По своему неприятному обыкновению, Лейканд вдруг прервал разговор на полуслове, замахал кому-то, небрежно извинился и выпорхнул в зал, неся над столами свою огненную гриву на откинутой назад голове. Навстречу ему шумно ринулись поклонники и поклонницы. «Вы давно знакомы с Вячеславом Абрамовичем?» — осторожно спросил Мухин, наклоняясь к розовой щеке своей соседки. «Знакома? Вы же видите, что я просто его натурщица. Он мне платит.» «Это честь, — мягко сказал князь. — Лейканд — великий художник.» «Еще бы! Портрет Матвеева прославит его еще больше. И такой славы потомки ему вряд ли простят!..» Нежное лицо собеседницы вдруг побледнело и пошло пятнами, возникшими даже на шее и плечах. Видя его удивление, она отчаянно пыталась справиться с настроением, не меняя позы и выражения лица. «Вы… коммунистка?» «Уже нет.» «Почему же вас шокирует деятельность Матвеева?» «А вас нет?» Он пожал плечами: «В академии мы вместе с Лейкандом читали Ленина и много спорили о том, что произошло в июле 1917, - помимо своей воли привычно угадал Мухин неожиданные для него мысли девушки. — Можно только гадать, что было бы сегодня, к концу века, если бы коммунисты тогда пришли к власти, оправившись после разгрома их штаба и убийства Ленина.» «Вас это тоже беспокоило? — ноздри ее точенного носа вздрогнули. Она даже потеряла дыхание и закашлялась. — Простите… я думала, что сразу после школы все забывают об этой истории.» «В конце концов, — охотно продолжал Мухин так явно интересующую его собеседницу тему, — та роковая казачья сотня оказалось на июльском митинге совершенно случайно, чуть ли не из-за черной кошки поперек проспекта… Но, в конце концов, что такое сотня, хотя бы и казачья, если под Петроградом был пятитысячный корпус генерала Корнилова!» «Знаете, — она неожиданно положила на его руку на столе дрожащую холодную ладонь, подняла, наконец, на князя глаза и странно смешалась от встречи с его взглядом, — в последнее время я только об этом и думаю! Легенда о черной кошке всегда казалась мне выдумкой. А теперь меня без конца тянет к памятнику ей на Петербургской стороне. Если бы не она и не суеверие, казаки не оказались бы у особняка Матильды Кшесинской. Ведь они и не подозревали о штабе большевиков вблизи их пути. И вот Она сказала это так серьезно и с таким волнением, словно трагедия у особняка балерины случилась вчера. Странно, подумал Мухин, таких натурщиц у Лейканда никогда не было! И почему этот прекрасный разлет бровей мне так знаком? Черная кошка, казачья сотня… Вроде бы обычная в тогдашнем революционном Петрограде потасовка, впервые всерьез подумал об этом хрестоматийном эпизоде истории Мухин, а ведь, похоже, действительно изменила весь ход истории крупнейшей страны земного шара. Да и всего человечества. «Современные аналитики-коммунисты, — заметил он, удивляясь самой теме своего разговора с незнакомой юной натурщицей, — на компьютере вычислили, что вероятность подобного развития событий вообще была почти нулевой. Впрочем, что могли противопоставить солдаты-резервисты и вся эта застоявшаяся в кубриках балтийская шпана профессионалам-казакам с их трехлетним фронтовым опытом?» «Вот-вот, — горько усмехнулась Марина. — Сейчас нам с вами самое время посмеяться над неким большевиком-грузином со звучной фамилией Сталин, которого зашибла насмерть копытом прямо в клозете казацкая лошадь, ошалевшая от грохота стрельбы, когда тот пытался приоткрыть дверь на шум… И заодно поиздеваться над «оратором и философом, не то журналистом, не то несостоявшимся присяжным поверенным» Владимиром Лениным, которого доблестный насадил на пику прямо на балконе. Но вы даже отдаленно не представляете, насколько все это НЕ СМЕШНО…» Она вдруг мило сузила глаза, в которых промелькнуло напряжение, даже ужас, которых она явно стеснялась. Андрею Владимировичу стало не по себе. Психопатка? Коммунистка-фанатичка? Не похоже. И почему она так явно втягивает меня в этот более чем странный разговор? «Вы считаете, что именно те несколько июльских часов изменили весь казалось бы необратимый ход истории? Оказались роковыми для России?» «Напротив, — побледнев, неожиданно резко сказала она. — Было остановлено катастрофическое развитие событий, когда бесы были перебиты на Петербургской, а потом начисто сметены подоспевшими с фронта частями.» «Интересно… А как же последующая бесчеловечная ссылка за границу арестованного царя с семьей?» «Вы даже не представляете, насколько человечной была эта акция революционного правительства! И как повезло семье государя…» «С ссылкой? И без тени претензий на трон?» «Но еще больше повезло всем нам, — торопилась высказаться она, лихорадочно блестя нервно сужающимися глазами глазами, — когда Антанта в тридцатые годы направила в Германию экспедиционные корпуса.» «Позвольте, Марина, — горячо возразил князь. — Все современные историки считают, что это была наглая интервенция победителей в поверженную и беззащитную страну! Германские национал-социалисты пришли к власти демократическим путем. Их выбрал народ вместо социал-демократов и коммунистов. Наступив на горло воле германского народа, Антанта совершила международный разбой. Реанимацию в тридцатых годах прогнившего Веймарского режима никто не оправдывает к концу века. Любая иностранная интервенция — произвол! Как и разбойное нападение на политических противников со зверским убийством вождей, как это было у нас в 1917. И что же? Зажигательные идеи «национальной революции», которой не дали реализоваться и дискредитировать себя естественным путем, оказались до сих пор такими же живучими, как и идеи революции социальной. Никто не знает, правы ли фашисты и коммунисты исторически и на что способны на практике их идеи. Им просто насильно не дали проявить себя. А потому…» Все это так, с изумление слышал Мухин свой взволнованный голос, но, воля ваша, не смешно ли вообще обсуждать всю эту полузабытую давнюю историю с какой-то натурщицей только потому, что ее почему-то беспокоит этот чисто хрестоматийный миф о черной кошке? Почему она-то так оскорблена внезапным ренегатством бывшего активного коммуниста, а теперь не менее ярого сиониста Лейканда? Классовая ненависть? Но даже среди старых коммунистов, давно ставших довольно рутинной безыдейной партией, ничего подобного не наблюдается. Что могло ее так сильно взволновать? В России давно конфронтация стала цивилизованной. Лидеры разных партий, дружат семьями. Сплошные условности, а обострение отношений происходит только раз в пять лет — на очередных выборах. И опять же не на этом уровне. Классовый и социальный мир — реальность российского общества уже лет пятьдесят. И какая нам-то сегодня разница между красным флагом с серпом и молотом над штабом коммунистов в Смольном и красным же флагом с белым кругом, в котором двуглавый орел держит в когтях свастику, над штабом фашистов в Кикиных палатах? Ни там, ни тут давно не строят никаких планов реставрации потерянного в июле 1917 года рая для трудящихся всех стран или освобождения от еврейства по планам Гитлера… И там и здесь изредка бушуют внутрипартийные страсти или идет борьба за соответствующего избирателя. И тут и там силы самообороны на вертолетах и бронетранспортерах, тайные партийные суды и полиции, до которых большинству россиян нет никакого дела. Вместе с нацистами коммунисты срывают на выборах не более двадцати процентов голосов. Даже обсуждать все это — моветон! «Вас смущает мое поведение? — прервала она его молчание. — Если хотите, спрашивайте. Не сидеть же молча. Вячеслав Абрамович обожает славу. Он там надолго.» «Как ваше имя?» «Действительно, я и забыла, что я не из тех, кого в вашем обществе представляют друг другу. Я — Марина. А вы — князь Андрей, как мне сказал Лейканд, когда увидел вас. Вы действительно князь?» «Из новых. Как бы второго сорта князь. Не из Голициных.» «Вы даете мне понять, что и вы не из лучшего общества, так?» «А я вообще не знаю, из какого общества вы.» «И не интересуетесь?» «Потому, что вы натурщица? Пожалуй, нет. Натурщица у Лейканда — это честь.» «Бросьте, какая честь! Я пошла к Лейканду, естественно, ради денег, а не затем, чтобы стать Саскией двадцатого века на полотнах очередного Рембрандта. Да у меня и не было особого выбора. Что бы я ни перепробовала, все упиралось в эксплуатацию моей наготы. Лейканд — не исключение. Так что я скорее тело, чем личность. Не понимаете? О, да! Мы живем в богатейшей в мире великой свободной стране. Россия диктует свою просвященную волю всему человечеству. И — мне, среди сорока миллионов безработных, нищих и прочих, обойденных ее величием. Понимаете, не тем, о ком вам кричат сытыми голосами ваши демократические газеты, а Волна острой жалости и нежности к этому великолепному беззащитному существу вдруг поднялась в Мухине. Он положил руку на ее холодный кулачок: «Мне интересно все, что касается вас, Марина. Сам не знаю почему. Я давно никому ничего подобного не говорил. Если я вас не совсем раздражаю, расскажите мне о себе. Вы учились?» «Училась? После гимназии я провела два года в Бестужевке, пока не убили отца. А потом… Потом и мама умерла. Я не из вашего круга, князь. Скорее наоборот.» «Мне это все равно,» — быстро сказал Андрей Владимирович. Марина расцвела какой-то неожиданной для такой напряженной девушки застенчивой улыбкой. Ему остро, до головокружения, захотелось прикоснуться к ней. Он встал и поклонился, приглашая на танец. Лейканд издали поощрительно кивнул Марине, делая губами поцелуй. Лицо Марины исказила гримаса. Она резко отвернулась и положила руки на плечи Мухина. В центре зала было светлее, исчезло обаяние розового полумрака ложи, но девушка казалась такой же юной и привлекательной. От ее спины в ладони Андрея Владимировича струился совершенно ему не знакомый ошеломляющий ток. Он испытывал сжимающий сердце страх, не имеющий ничего общего с привычной страстью от прикосновения к нежной женской коже. Глаза их встретились, и оба вздрогнули так, что испугали друг друга. Ее сияющие под челкой бездонные глаза внезапно сузились словно от боли, одновременно увеличились и без того большие в темноте зрачки. Мухин невольно ослабил свои руки на ее спине. «Это не вы, — сморгнула она. — Это мои мысли…» «Не выйти ли нам?» Судорожно кивнув, Марина ловко выскользнула из его рук и устремилась к выходу. Мухин догнал ее уже на лестнице, взял ее под руку. Гардеробщик молча подал ее шубку. В ней Марина показалась еще выше и стройнее. В жизни не видел ничего подобного, радостно прокричало в мозгу у князя. Это же какая-то запредельная красота!.. На Невском сквозь густой рой снежинок сияли сотни реклам. Главный проспект необъятной страны, раскинувшейся по трем частям света от выкупленной Аляски до присоединенной двадцать лет назад Сербии, встречал новое тысячелетие христианской эры. На фоне Гостиного Двора искрились в ряд рождественские елки. Рекламы всего мира были здесь принципиально только на русском языке. На Садовой тихо кружила метель. Бездомные грелись на вентиляционных решетках метро у Летнего Сада. «Неизбежные издержки цивилизации,» — кивнул на них Мухин, пытаясь вернуться к теме разговора, которая ее так остро интересовала. «Вашей…Я хотела сказать, этой цивилизации.». «Другой не придумано, Марина.» «Не придумано? Совсем недавно я была уверена, что давно придумана, что ей просто не дали состояться — насадили на казацкую пику много лет назад. Совсем недавно я была уверена, что могла быть совсем другая Россия. Для всех, а не только для богатых. Дом всех народов, а не их тюрьма немногим лучше царской. А сегодня мои политические склонности не имеют ничего общего с этой идеологией, и, боюсь, не имеют вообще отношения к реальности…» Она произнесла это как-то злорадно-обличающе и поморщилась от собственной фразы, как от приступа зубной боли. «Что же изменило ваши такие логические предположения? — осторожно нащупывал разговор князь Андрей. — Коммунистическая утопия не хуже любой другой, не так ли?.. Что же касается нашей сложившейся страны, вы не совсем справедливы. В царской России каждые пять лет были засухи и голод, бесконечные эпидемии, поголовная неграмотность, погромы и продажная бюрократия. В благополучной стране не случаются революций, разве что только Вавиловская тридцатых годов. В результате ее победы мы не зависим от погоды, снимаем самые большие в мире урожаи с гектара. Голода в стране нет. Крестьянство наследственно владеет землей и поголовно зажиточное. И вот это уже не утопия. Какая же это тюрьма народов? Общество не виновато, что десятки миллионов хотят жить в городах, особенно в столицах. Согласитесь, трудно при нашем уровне автоматизации и компьютеризации производства найти рабочие места для двадцати миллионов петроградцев…» «Князь, вам действительно интересно беседовать со мной на эту тему?» «Вы правы, с вами я бы охотнее поговорил о чем-нибудь другом, хоть о погоде. Но вам, я чувствую, надо именно со мной выговориться и именно на эту тему, не так ли, Марина?» «Да! Необходимо. Именно с вами, и вы даже не представляете, как я вам благодарна за предоставление мне здесь и сейчас такой возможности!..» «А мне приятно беседовать с вами на любую тему.» «Тем более, — продолжала она свою мысль, — что любая другая тема разговора между нами неизбежно приведет к привычной претензии на… не так ли? И тогда нам немедленно придется расстаться. Я действительно торгую своей наготой, князь. Но не торгую своим телом. Я не проститутка. Я выстроила свою жизнь так, что лучше любая боль, чем унижение близостью без любви.» «У меня… есть наивная надежда на сочетание того и другого.» «Во-от как!.. На каких же это условиях?» «На условиях взаимного уважения свободы выбора. Вы не обольщаете меня ради моего положения, используя свою красоту и обаяние. А я не пользуюсь своим положением для привлечения вашего расположения. Вас устраивает такое равновесие сил?» «Ну… пожалуй. Итак, на чем мы остановились?» «На потерянном рае для всех вместо обретенного после черной кошки рая для изначально благополучных, так?» «Вы полагаете, что это было невозможно? Что труды Ленина — просто разновидность одной из утопий? Если да, то что им можно возразить, кроме казацкой шашки и нагайки?» «Откровенно говоря, возразить нечего. Без того эпизода Ленин и его сплошь интеллектуальное окружение просто подобрали бы валявщуюся власть, которой никто долго так и не сумел воспользоваться. Это была единственная сильная, организованная и энергичная партия. Она и сейчас в России не из худших. Поэтому я, пожалуй, скорее сочувствую коммунистам. Особенно в их противостоянии фашистам. Даже как-то довольно активно поучаствовал в одной демонстрации?» — он, смеясь, коснулся едва заметного шрама на лбу. «Вы?.. Интересно! Никогда бы не подумала…» За Марсовым Полем начиналась Нева. Некогда именно здесь пролегал Троицкий мост. По нему и должна была тогда мирно проследовать на Балтийский вокзал и далее — на фронт, под германские пулеметы, та роковая казачья сотня. Чтобы Ленин и его большевики осуществили провозглашенную в апреле 1917 года социалистическую революцию, сначала в России, потом во всем мире. «Чтобы никогда больше на земле не было бедных, безработных, бездомных, голодных.» Теперь вместо моста, как и вместо всех прочих мостов над Большой Невой, были очерченные ростральными колоннами и решетками балконы. Поток машин исчезал в просторном туннеле на Петербургскую сторону. Полвека назад судоходные компании построили эти туннели, а разводные мосты остались на прочих протоках великой реки-пролива. Были построены десятки новых мостов через Невку, Малую Неву, Мойку и Фонтанку, но Большая Нева стала свободной для круглосуточного судоходства. За рекой в морозном мареве громоздились облакоподобные небоскребы гигантского делового центра, русского делового центра, предтечи парижского Дефанса. Между этим центром из стекла и бетона на Выборгской стороне пролегал новый монументальный респектабельный Петроград с особняками и доходными домами. Он был похож на старый город, с теми же орлами, атлантами и сфинксами, но на три-четыре этажа выше. Здесь Россия демонстрировала незыблемость своего политического выбора — власти золотого рубля над всем миром хищников послабее… «На той стороне моя гимназия,» — вдруг тихо сказала Марина. «Кто ваши родители? — осторожно спросил Мухин. — Простите, я хотел спросить, кем они были?» «Мой отец — Владлен Сикорский…» Так вот почему ее лицо сразу показалось ему таким знакомым! Портреты лидера коммунистов неизменно тиражировали десяток лет все газеты. Он не исчезал и с экранов телевидения. «Тот самый!..» — выдохнул князь. «Вот именно. Когда его убили… Ну, вы помните, чем это все кончилось…» «И пока он был жив, вы учились в престижной гимназии и даже в Бестужевке, а потом партия бросила дочь своего погибшего вождя, заставила зарабатывать… наготой? Это совершенно не в традициях любой партии, тем более коммунистов! Почему?» «У меня… У меня была одна фантастическая встреча, совершенно изменившая мое мировоззрение. И я выступила на историческом диспуте в Бестужевке с антикоммунистических позиций. Меня тотчас же отлучили. Это у нас просто…» «Вы полюбили антикоммуниста?» «Полюбила? Не думаю, он старше даже моего отца. И он вовсе не антикоммунист. Очень интересный человек, но дело совершенно не в этом. Из-за него и Лейканд ушел от коммунистов. Ну, в общем, этот человек сначала Лейканду, а потом и мне такое показал и рассказал!.. Нечто невообразимо страшное. Я так и не смогла потом переосмыслить все это. И вот сейчас, с вами, пытаюсь встать на привычные позиции. И — не могу…» «Да кто же это был? И что такое кто угодно мог рассказать девочке, выросшей в доме Владлена Сикорского, которого даже фашисты называли совестью России?!» «Он — сионист, но суть не в этом… Совсем не в этом…» «Вы — еврейка?» «По маме. Это у нас в партии прямо традиция что ли…» «Знаю. И что же? Вы теперь за создание еврейского очага в Палестине? Но сионистская утопия еще слабее коммунистической, Марина. Вы знаете, что все президенты Соединенных Штатов России всегда пресекали в зародыше эту идею. Евреям, по-моему, в России гораздо лучше, чем даже в Северо-Американских соединенных штатах. Почти вся эмиграция начала века вернулась домой. Не вина России, что евреи кучкуются в местечках и в этой ужасной Еврейской слободе Петрограда. Я совсем не юдофоб, терпеть не могу Матвеева и его ублюдков, но считаю, что сионизм совершенно бесперспективен. Он никогда и ни при каком раскладе не мог бы осуществиться на этой планете. Евреям генетически чуждо чувство Родины. Любой. Тем более своей.» «Не надо мне об этом, — неожиданно мягко сказала Марина, коснувшись его руки. — Я совсем не сионистка. И то, что он мне рассказал и, главное, «Поверила? Дочь Сикорского? Марина, познакомьте меня с этим человеком.» «Это довольно опасно, князь. Он скрывается от фашистов и коммунистов.» «И фашисты, и коммунисты охотятся за одним и тем же человеком!? Но это невозможно. Да кто же он?» «Кто он? Лучше скажите, кем вы будете считать меня, если услышите, что он «Н-ну, если так, то… Послушайте, вы так дрожите!.. Давайте-ка поедем ко мне, выпьем по чашечке кофе. А потом я вас отвезу домой, идет? А то от таких странностей мы сейчас оба настолько обалдеем, что нас просто свезут в Гатчину, к последователям доктора Кащенко…» «Я так и знала. Никто подобное не может сначала воспринять как-то иначе.» «Просто вам… знаете ли, в таком… состоянии негоже быть одной.» «Я так и знала. — грустно и тихо повторила она, безнадежно опустив руки и сгорбившись. — Мне не следовало вообще пускаться с вами в откровения… Простите меня и считайте, что я просто пошутила. А теперь нам лучше расстаться. Я прекрасно доберусь к себе на метро. Что с вами? — Выражение лица этого респектабельного чужого красавца поразило ее. Она впервые в жизни была в подобном обществе и могла ожидать чего угодно, но не такого искреннего ужаса в глазах. — Андрей Владимирович! Вам нехорошо?» «Нет, просто я вдруг убедился, как просто и быстро я могу вас потерять навсегда. А мне этого ни в коем случае не хотелось бы. Я не знаю, что на меня вдруг нашло, но ваше безумие оказалось заразительным. Мне почему-то страстно захотелось немедленно узнать все подробности о каком-то Союзе и о могучем Израиле. Не уходите, Мариночка…» «Хорошо,» — ответила она с облегчением. На набережной Фонтанки напротив Летнего Сада сверкало мрамором и зеркальными стеклами здание Путиловского Центра. По сигналу Мухина мальчик подогнал из гаража белоснежный «путятин» последней модели с золотым гербом князей Мухиных. Марина погрузилась в бархатные белые подушки рядом с Мухиным, который быстро настроил путевой компютер и нажал кнопку с синей подсветкой в розовом теплом сумраке кабины. Машина стремительно понеслась по улицам столицы, почти не нуждаясь в водителе. Старый город выставлял напоказ убегающие назад ухоженные проспекты. От петербургских домов здесь остались только фасады или их копии. Все остальное было давным-давно в современном духе. Поэтому город выглядел как только что выстроенный — чистый, выметенный чуть ли не досуха после каждого снегопада шустрыми бесшумными роботами-дворниками. На Владимирском мелькнула витрина магазина мехов. «В подобном магазине на Невском я продаю свою наготу, — вдруг сказала Марина. «Это было неизбежно?» — Мухин вспомнил этих живых голых манекенщиц, смущавших публику и богобоязненную прессу. «До этого я была уборщицей в пирожковой, три рубля в неделю. Вам не приходилось жить на такой доход, князь? Полтора рубля за квартирку в мансарде, пятьдесят копеек на метро, остальное… И тут объявление: в магазин мехов Гоги Шелкадзе требуется манекенщица в витрину — сорок рублей в неделю, представляете?» «Конкуренция?» «Еще бы!» «Пришли десятка два красоток со всего Петрограда?» «Около того. Холод собачий, ветер, снег с дождем, погода не для моей синтетики. Какой-то тип приглашает нас в пустынный склад, такой же холодный как двор и устраивает себе стриптиз… И когда отсеял всех, кроме пятерых, то говорит, что ему нужна только одна манекенщица… Понимаете, только одна… Рабочий наряд — «в соответствии с режиссурой рекламы». Сами понимаете, каково в таком «наряде» перед ним стоять — и морально и физически…» Мухин представил свою новую знакомую в одних туфлях и едва не потерял сознания от мелькнувшего образа. «Тут он снимает с плечиков первую шубку, — между тем весело рассказывала она сейчас, поблескивая глазами, — накидывает ее поверх своего костюма. Не застегиваясь, повертелся у зеркала, потом перед витриной, корча кокетливо недовольные гримасы. Снял первую шубу, примерил другую — богатая модница делает смотр своего гардероба после ванной. Ясно? — говорит. — Тогда пробуйте. И — не жалейте улыбок всем, кто остановится у витрины. Наша реклама — контраст дорогого меха с гладким человеческим телом. Но и улыбка.!» «Вы, конечно, привыкли к подобной рекламе, князь, — лучились в зеркальце расширенные словно от ужаса глаза Марины. — Я и сама проходила спокойно, не думая, каково тем, кто выставляет себя перед всеми!.. Так что улыбка мне не удавалась, как и взгляд в глаза тем, кто оглядывался на меня с тротуара.» «Где ты раскопал такую скелетину, Юра?» — спросил кто-то за ее спиной. А как иначе могла выглядеть даже и самая привлекательная девушка, если она месяца два жила впроголодь…»Не нравится?» «Была бы суперлюкс, если бы не ребра.» «Откормим». Действительно, принесли кофе, бутерброды, появился парикмахер, гример. И снова за невидимым подогретым стеклом в полуметре от нее шли одетые в пальто и шубы люди, катили на санках закутанных детей. Священник в рясе с мокрым подолом ниже длинного пальто воровато оглянулся на витрину и замедлил шаги, увидев вдруг живую модель в упор и перекрестился. «Я как раз очередную шубу сняла, а этот Юра, как назло, смотрит, как я себя буду вести перед попом, — хохотала Марина. — А тот резко отвернулся, ускорил шаги и, представляете, тут же идет обратно, снова крестится и снова идет мимо, понравилась я ему… Потом какой-то парень в высокой шапке подозвал другого, оба стали делать мне непристойные жесты. Подошел городовой, что-то сказал им, подмигнул мне и лихо так шевельнул усом. Ему я и подарила свою первую улыбку. И продолжала РАБОТАТЬ. Согрелась в своих шубах, начала импровизировать. К концу дня с непривычки совершенно обессилела и стала садиться на поданный для этого стул. Зато аванс оказался целым состоянием — десять рублей! Немедленно покинула свою мансарду и сняла относительно приличную квартирку, купила кое-что из одежды, а главное — позволила себе пообедать в нормальном ресторанчике.» Марина расслабилась в неожиданном уюте нового жилья и набрала номер единственной и любимой школьной подруги, которой давно не звонила. «Вас слушают,» — раздался знакомый голос, но тут же возникла на экране горничная: «Сожалею, сударыня, но барышни нет дома.» «Настя, это я, Марина.» «Барышни нет. «Так быстро узнали о витрине? Или это еще с тех пор, как убили отца? Ведь его нашли около только что ограбленного банка… «Лидер коммунистов — гангстер?» — вспомнил Мухин загадочные заголовки газет. — Я помню, как все это обыгрывалось. А потом сообщили злорадно, что один из первых политиков страны поразительным даже для его имиджа образом не оставил своей семье практически ничего. И что его дочь получила вполне сносную партийную пенсию. Это не так?» «Получала. До того как ко мне как-то подошел в Летнем Саду Лейканд, бывший сподвижник отца. В то время много писали, что «русский Рембрандт» недавно резко порвал с коммунистами и примкнул к относительно мало заметным на политической карте России сионистам. На этой встрече он еще не предложил мне стать его натурщицей. Это произошло позже, когда он долго стоял в своей богатой шубе, опираясь на палку, и рассматривал меня уже в витрине. А в Летнем Саду он на правах старого знакомого представил меня своему более чем странному спутнику. Такой высокий напряженный пожилой господин — словно из прошлого. В очках.» «Не может быть! Уже лет тридцать, если не больше, никто очков не носит после изобретения лазерной коррекции зрения.» «Мало того, у него были стальные зубы в глубине рта и стальные же крючочки для зубного протеза впереди.» «Действительно, человек из прошлого, — откликнулся Мухин. — Во всем мире давным-давно научились отращивать здоровые новые зубы взамен потерянных. И как он был одет?» «Жутковато… В каком-то странном камзоле с узким галстуком вместо привычного мужского шейного банта. На нем были старомодные нелепые прямые брюки до земли вместо удобных и привычных мужских панталон. «Меня зовут Фридман, — говорит он. — И я попросил Вячеслава Абрамовича представить меня вам… Вас показывали в хронике о похоронах Владлена Сикорского.» У него был какой-то совершенно дикий акцент и ни на что не похожие интонации. «Мне надо именно с вами побеседовать…» «Да о чем?» «Вы дочь одного из главных коммунистов страны. И вы пользуетесь огромным авторитетом у комсомольцев. Вам необходимо знать. Уверяю вас, это будет вам очень интересно… Я вовсе не собирался попадать в ваш Петроград. Я математик, автор открытия в области топологии и конверсии в параллельных измерениях. Я хотел на этом заработать самым тривиальным образом: переместиться в Санкт-Петербург тридцатых годов прошлого века и там обменять магнитофоны с записями классической музыки на золото, а заодно, если повезет, увидеть живого Пушкина. Но в последний момент испугался, что попал случайно именно в свое и без того не очень удачливое измерение и могу в нем сильно навредить для будущего. Просто не застать, вернувшись, мою семью… Хотел было тотчас вернуться, но уж больно интересно было хоть одним глазком взглянуть на все эти конные экипажи, всадников в нарядах пушкинской эпохи. Но нормальной конверсии в прошлое все равно не получалось. Что-то не срабатывало. А когда я увеличил мощность, то неожиданно оказался вот прямо здесь, совсем не в прошлом, а в своем же времени. Но только в вашем непостижимом для меня измерении, которого и быть-то не могло… Именно поэтому вам полезно посмотреть кое-что из нашего варианта развития России…» И вот в своем подвале он настроил нам какой-то допотопный видеомагнитофон и стал один за другим демонстрировать такие фильмы!.. «Надеюсь, вам интересно все, что я вам рассказал и показал?» — спросил он, наконец, а я не могу произнести ни слова! Вы бы посмотрели… такой ужас!» «Мне тоже интересно было бы все это посмотреть!» «А мне еще «интереснее» было потом, на юбилейном Июльском диспуте в Бестужевке, когда я вдруг попросила слова. На этих дискуссиях неизменно муссировалась мысль о России, которую мы потеряли, когда казаки убили наших вождей. Каждый готовил реферат, фантазировал в меру своей эрудиции и фантазии. И тут ведущий сказал: «А сейчас наша Марина поделится своими мыслями о вероятных путях развития России.» Тишина настала полнейшая. Ведь я до этого ни разу не выступала, как ни просили комсомольцы. А тут вдруг выхожу и громко говорю, едва живая от волнения: «Мне стали знакомы некоторые «Еще бы! Я и сам могу вам кое-что рассказать об этом же Доме русской книги. И меня всегда принимали там с особым почетом. Но как-то я привел туда коллегу-негра из Северо-американских Соединенных Штатов. Приказчик вежливо попросил чернокожего профессора удалиться. Мол, расисты есть и в Америке, а в Петрограде полно книжных магазинов для терпимых покупателей. «Поймите, — говорит он иностранцу, — у нас тут своя клиентура, исключительно чистая публика. Приход сюда чернокожего она может воспринять только как провокацию. А мы против всяких скандалов, мистер, нам репутация дороже. Поэтому вам лучше бы на Кирочную. Там ваши любезные жиды ничуть не хуже магазин держат.» «Надеюсь, вы понимаете, — говорю я вызванному хозяину, что и я у вас больше ничего не куплю?» «Что делать, князь? У нас свободная страна, а жиды торгуют книгами без всяких ограничений…» Спустя несколько дней проезжаю я по Литейному и вижу у магазина пикет коммунистов. Ну и, к их изумлению, становлюсь с ними в ряд. «Почему пикетируем?» «У них презентация книги Гитлера. Ждут автора.» «Вы с ума сошли! Он что, еще жив?» «Нет, конечно. Книгу презентует как бы его соавтор. Новая версия: «Майн Камф — в России». «Ага, тогда стоит его не пустить. И в магазин, и, главное, в Россию.» «Вот именно…» Тут подъезжает бесконечный кортеж, на проспект высыпают фашисты и, без предисловий и претензий, стали дубинками нас оттеснять. Впрочем, и коммунисты, тоже без единого выкрика тотчас включились в привычное действо, для того и пришли… Началась общая свалка, кругом телекамеры. Ну, мой образ жизни редко позволяет оттянуться по-мужски, колочу по всему, к чему прицеплена свастика. Пожилой геноссе-автор терпеливо ждет вдалеке окончания этого русского безобразия, покуривая сигару, полиция воет сиренами. Все было более-менее пристойно, пока вдруг не раздался выстрел. Тут из-за крыш появился и завис над свалкой полицейский вертолет, поливая нас всех слезоточивым газом, стрижом промчался вертолет коммунистических сил самообороны с пулеметами, а в дымное облако влетели бронетранспортеры нацистов. Пожарные машины смели нас всех к стене Дома русской книги, прямо под ноги респектабельных постоянных клиентов, что пробирались прочь из магазина гуськом за спинами полицейских. Конечно, тут общее изумление: среди окровавленных расхристанных коммунистов, подумайте только, князь Андрэ из Путиловского Центра!.. Шарман… Очнулся я в госпитале с забинтованной головой. Выяснилось, что стреляли анархисты, что они задержаны, что убитых, к счастью, нет. Правые и левые, возбужденно хохоча, дружно пьют в общей палате водку. «Не барское это дело, — говорит мне шустрый, похожий на еврея, парень со свастикой на рукаве. — Теперь вот вас запросто со службы попрут. Неужели вам лакеев мало, некому, кроме как нам, морду бить…» Но обошлось. Путиловское «Слово» в интервью с графом Василием подчеркнуло свободу нравов руководителей концерна, американцы восхищались русским князем, вставшим на защиту негров. Владлен Сикорский в интервью «Правде» осторожно похвалил смелость представителя аристократии, одного из ближайших советников классового противника, выразив уверенность, что все честные люди России…» Андрей Владимирович перевел дух. Думал ли он тогда, что ему через какой-то год так понравится дочь покойного коммунистического бонзы? А ее словно подменили. Пока он все это рассказывал, на выразительном нервном лице Марины отражались все ньюансы его настроения — от возмущения нацистским приказчиком до восхищения возможностью «оттянуться». При упоминании «князя Андрэ» глаза ее восхищенно загорелись, а сцена в больнице произвела целую бурю — от беспокойства за его здоровье до заразительного хохота при резонном замечании, что респектабельный Андрэ не тем морду бил. Внезапное сильное чувство к Марине все росло по мере наблюдения за этой пантомимой и уже не вязалось ни с какой политикой. Впервые за долгие годы он не знал, как себя вести. И не мог поверить, что он везет ее И вот вдруг взять и жениться на этой юной прекрасной особе? Ого, что поднялось бы в свете! «Знаете, князь Андрэ…» «На Лизи?» «Если бы… Представляете, какой-то еврейский огрызок из секс-витрины.» «Что вы хотите? После той уличной драки от него всего можно ожидать…» Между тем, они обогнули Нарвские ворота. За огнями Путиловских заводов начинались жилые районы организованных коммунистами рабочих — небоскребы «красного пояса Петрограда». Позади и справа до горизонта лежали двухмиллионные петроградские трущобы с их кабаками, лабазами, синагогами, мечетями — татарской, китайской, еврейской слобод. Эстакада взлетела над Заливом, огибая Кронштадт с вмерзшими в лед кораблями. Лет тридцать назад по проекту еще не князя Владимира Мухина, отца Андрея, здесь возвели свайное сооружение, не мешающее движению вод с надувными элементами, прикрывающими Петроград от наводнений. Проект с трудом победил идиотскую идею дамбы, которая могла погубить залив. Когда это осознали, Сенат пожаловал Мухиным княжеский титул. Андрей и провез Марину по эстакаде только ради того, чтобы рассказать об этом. Но он заметил, что девушку очень мало интересовала биография его семьи. Как, впрочем, и его непостижимым образом перестало вдруг занимать все, что касалось ее прошлого. Приближаясь к Рощино, оба все более удивлялись своей общей беспричинной и нарастающей веселости. Началось это, когда он стал смеяться невпопад ее в общем-то невеселому рассказу о витрине, особенно с появлением священника, потом она — его рассказу об уличной потасовке. И кончилось тем, что стоило их глазам встретиться хоть в зеркальце, как оба вдруг начинали неудержимо улыбаться. Когда шоссе перебежал заяц, Марина назвала его пьяным. «Пьяный? Почему?» — зараннее скисал Андрей. «Так ведь косой…» И он вдруг стал так хохотать, что был вынужден припарковать машину, чтобы вытереть слезы. От каждого его взгляда лицо девушки мгновенно освещалась застенчивой ослепительной улыбкой, при которой она как-то странно и мило суживала огромные глаза. Зачем я везу ее? — пытался князь вернуться к действительности, цепляясь за новые возражения. — Из семьи видных коммунистов… психопатка, с этим своим, как его, Советским Союзом и Израилем… Давным-давно, когда Андрею было лет шесть, нянька-китаец начал учить его редкому даже в Китае искусству по конфигурации и поведению пальцев читать характер и мысли людей. Длительная тренировка может приучить человека следить за выражением своего лица, даже глаз, но его всегда выдадут пальцы. Их неуловимые для неискушенного человека едва заметные и непроизвольные движения говорили Мухину больше, чем говорит собаке запах, непостижимый для человеческого существа. По форме и движениям пальцев он мог определить не только нравственный уровень и умственные способности, но и намерения человека, что очень помогало ему в бизнесе. Солидные партнеры любили иметь дело именно с ним, так как никакие эмоции, гневные взгляды и пятна на лице, не говоря о словах, которые в их кругу вообще крайне редко были лишними, не могли сбить с толку князя Мухина. Но — и наоборот. Никакие ухищрения и сладкие речи, никакая пьяная слеза не могли его обмануть в человеческом коварстве. Он слыл в путиловских кругах незаменимым экспертом. Он бросил взгляд на нежные тонкие пальцы Марины на ее коленях, и пришел в смятение — ничего подобного ему не встречалось за всю жизнь, кроме… пожалуй, собственных рук. Единство душ, характеров, будущего угадывалось даже и без обычного анализа. МЫСЛИ ЕЕ, ЕСТЕСТВЕННО, СВЕРКАЛИ ВОКРУГ ЕГО БОГАТСТВА И ВОКРУГ ИХ ВОЗМОЖНОГО БРАЧНОГО СОЮЗА, НО В НИХ ПРЕОБЛАДАЛ ИНТЕРЕС К НЕМУ ЛИЧНО, А НЕ НАОБОРОТ. Более естественным было бы прямо противоположное отношение, думал он, проникаясь к своей спутнице не только все большей нежностью, но и уважением. Ибо не было и тени классовой зависти и злобы, что, кстати его и не очень удивило бы дочери вождя. Тот же незванный веселый русский чертик «а, будь что будет, лишь бы хорошо и интересно», что однажды послал его в тот нелепый пикет, нагло впрыгнул в его сознание. «Я женюсь на ней, — решил он. — Немедленно делаю предложение, она, безусловно соглашается, а там — по волнам единой судьбы Марины для Андрея и Андрея для Марины! Пусть говорят что хотят. Кстати, старый серцеед князь Владимир безусловно одобрит его выбор именно такой красавицы, кем бы она ни оказалась на самом деле. Русские женщины давно считались в мире эталоном красоты, десятки лет побеждали на конкурсах, но эта девушка уже казалась ему непревзойденной. Не зря эстет Лейканд именно ее выбрал для «полотна века». А всякие там политические психозы… Исправим, вылечим, перевоспитаем, облагородим…» Что же это со мной? — думала и Марина, не менее его удивляясь своему поведению. — Так гордилась своей сдержанностью и благоразумием и вот еду так сразу к совершенно незнакомому мужчине… И, кажется, уже готова на все!.. Впрочем, у нее было больше оснований для эйфории. В последнее время, после внезапного перехода от нищенского существования к жизни среднего класса, она почувствовала, что уже хочет ИМЕТЬ ВСЕ! Возвращаясь домой после своей неестественной работы среди вечно мокрого снега в воздухе, на земле и на стенах, спеша по полутемной лестнице к скрежещущим поездам необъятной петроградской подземки с ее полутора тысячами станций и сотнями линий, она представляла, как она вылетит из туннеля на Невский в двухместном кабриолете-«путятине» или «линкольне», но не к Гостиному двору, где она покупает сегодня, а к Пассажу напротив, где покупают ОНИ. И как все, ну решительно все, увидев ее развевающиеся волосы и шарф, остановятся со словами: «какая она все-таки красавица!..» Как на плечах ее вспыхнет меховое манто, которого и не видели в магазине милейшего Гоги Шелкадзе, и она, примерив его не нагая на витрине, а перед восхищенными приказчиками, небрежно бросит через плечо: «пришлите», не оставляя адреса, который, конечно же, известен всем… Ее зарплата, как и любая другая, не оставляла ни малейшей надежды на такие мечты. И вот ее везет куда-то замечательный парень, который совершенно явно в нее влюблен, а не намерен только развлечься. Ею искренне восхищается красавец-аристократ с милыми мальчишеским огоньками в глазах, неожиданной на культивированном лице англомана глупейшей радостной русской улыбкой. Теперь же, когда она поняла, Куда он ее действительное везет, все мечты ожили и заполыхали в мозгу ничем не ограниченными надеждами. Ибо за эстакадой начинались лесопарки Рощина. После аннексии перешейка у Финляндии все местные деревушки были снесены и вместо них здесь поселилась знать. За монументальными изящными изгородями из красного кирпича, чугуна, бронзы и бетона жили те полторы тысячи семей, которые и управляли СШР, созданными «волею Спасителя народом для народа отныне и присно во веки веков», как сказано в Конституции. Отсюда русский капитал и аристократия — наследники несметных богатств самодержавия и огромных репараций после победы в Мировой войне — правили половиной мира и держали в повиновении вторую его половину. Не в Думе или Сенате, а именно «в Рощино» зарождались финансовые операции и карательные экспедиции, проектировались боевые космические корабли и обитаемые орбитальные станции вокруг Земли и Марса. Отсюда направлялись колониальная бронепехота, атомные авианосцы и подводные лодки. Они свернули под бесшумно поднявшиеся тяжелые ворота. Машина прошуршала по гравийной липовой аллее к бронзовым скульптурам у подъезда. Навстречу бесшумно и стремительно, чем славился российский сервис, вылетел слуга-татарин, открывая дверцы «путятина» для барина и его гостьи. Мухин ревниво следил за пальцами Мустафы и довольно улыбнулся — восторгу сдержанного вышколенного мусульманина не было границ. Он даже позволил себе закатить глаза, пряча лицо. Вслед за слугой из дверей, извиваясь и свистя в воздухе плетью хвоста, вылетел черный паукообразный дог, последнее достижение российских генетиков-кинологов. Пес кинулся к Марине, лизнул ей руку, и только потом бросился к ногам хозяина — джентльмен во всех поколениях. В застекленной конюшне радостно заржала лошадь, звеня поводом. Все это замыкал за дальними массивными заснеженными елями небольшого поместья серебристый стабилизатор личной сверхзвуковой авиетки для деловых поездок по всему миру. «Позвольте предложить вам руку,» — неожиданно для себя произнес Мухин, протягивая Марине ладонь, хотя это полагалось делать молча. «И сердце? — еще более неожиданно для себя выдала Марина бушующие в сознании безумные мечты. — Простите, ради Бога, — спохватилась она. — Я больше не буду шутить так глупо.» « «Не надо и вам шутить так глупо… — задыхаясь после ответного поцелуя произнесла она. — Так, на улице, брачные предложения не делаются, князь… Тем более Мухин обалдел: она что, «Ладно, будем считать, что мы оба проговорились, — улыбнулся он и взял ее под руку. — Хотя, — добавил он поспешно, — я и не собирался шутить, Марина.» «Я тоже… Андрей,» — еще быстрее сказала она и сама потянулась губами к его лицу.» Они оба забыли и о мечущимся вокруг доге и о скромно исчезнувшем татарине, слившись в одном желании не расставаться больше ни на миг и ни на дюйм… |
||
|