"В обход черной кошки" - читать интересную книгу автора (Вульф Шломо)Глава 2Сенатор Матвеев напряженно вглядывался в почти готовый протрет своей неповторимой персоны. Лейканд в своем неизменном полтораста лет рабочем наряде переводил неприятно прищуренный глаз с оригинала на копию и улыбался половиной рта. Именно в таком кривом виде изображали коллеги не без ехидства самого Вячеслава Абрамовича. В просторной студии было тихо. От стен, с потолка, даже откуда-то из-под пола лился мягкий свет. За невидимой стеклянной стеной-окном, словно наметенный на паркет, лежал нетронутый бело-голубой пушистый снег, в котором тонули ели со снежными шапками на каждой просторной лапе. Сенатор окаменело сидел в кресле напротив картины. Портрет его восхищал, но мучила мысль, что еврей все-таки что-то задумал. Как заметить это самому, пока на это что-то не указала пресса? Практический острый ум наследственного кулака подсказывал Матвееву, что он получил сейчас нечто невообразимо значительное. Все его политические и художественные победы ничто по сравнению с бессмертием, недостижимым ни при каком личном успехе, которое в лице на этом полотне приобретает его в общем-то заурядная семья. Сам будучи неплохим живописцем с дипломом Академии художеств, он мог оценить работу профессионально. Но еврей просто не мог не заложить в портрет злейшего врага его народа хоть какого-то подвоха, не мог! Где же он? Лейканду, со своей стороны, нравились динамичные картины Матвеева — борьба быка с волками, травля волками зайца, борьба сильного и слабого, пусть хитрого, но обреченного в конце концов покориться силе. Здесь было не только мировоззрение фашиста, но мастерство изображения порыва. Все двигалось, содрогалось, боролось за свою жизнь или чужую смерть. Особую известность принесла Матвееву картина, изображавшая один из эпизодов драмы в особняке балерины и фаворитки Кшесинской летом 1917 года, когда казаки прямо верхом ворвались в холл и устроили погром штаба большевиков, изменив тем самым, как полагали многие, сам ход истории России и мира. Картина изображала грузина, почему-то отмеченного Лениным словом «чудесный» в тот момент, когда он приоткрыл дверь клозета, а обезумевшая от грохота выстрелов и взрывов ручных бомб в закрытом помещении казацкая лошадь взбрыкнула на скрип петель и ударила его в лоб. Ракурс был выбран с поразительной точностью — как бы из-под брюха коня: на переднем плане — стремя, за ним — мохнатая, стремительно сужающаяся к копыту лошадиная нога, а за ней — отлетающий к неочищенному унитазу «чудесный грузин» с кровавым следом подковы на низком лбу. На заднем плане проступали грязь, мазки и похабные рисунки на стенах туалета после визитов «братишек». Картину автор назвал «Очищение России», она вошла в учебники истории. «Мне нравится НАШ портрет, — наконец встал Матвеев. — В нем есть все, что я вижу в самом себе, хотя я убежден, что эти же черты вас глубоко оскорбляют и как художника и как еврея, не имеющего, в отличие от нас, русских, Родины. Что поделаешь? Россия у нас одна, и делиться ею с евреями мы не собираемся и — не позволим. Но за портрет вам огромное русское спасибо» — и он неожиданно в пояс поклонился Лейканду. «Я с вами совершенно согласен, — неожиданно горячо проговорил Лейканд. — Евреи не смеют претендовать ни на одну страну мира, кроме своей. Если мы настолько слабы и ленивы, трусливы и хитры, что предпочитаем галут, то не заслуживаем в России никого, кроме матвеевых. На вас вся надежда нашего маленького несчастного народа. Не на демократов, не на юдофилов, не на друзей — на врагов. Только враги способны научить нас сионизму, как единственному пути к независимости от других народов. Только сильный независимый Израиль, вооруженный лучшими в мире еврейскими мозгами способен если не образумить вас, то стереть навсегда с лица планеты. В том, что к концу второго тысячелетия христианской веры вы и вам подобные еще существуют у власти во всех цивилизованных странах — и наша вина. Нам следовало проснуться раньше…» «Вячеслав Абрамович, то же самое вы недавно говорили, но с коммунистических позиций,» — снисходительно улыбнулся звероподобный интеллектуал. «Теперь я ЗНАЮ НАВЕРНЯКА, милейший Иван Викулович, что и та и другая постановки вопроса были верными.» «И что большевики могли чуть ли не в одиночку сокрушить победивший во всей Европе немецкий фашизм? Полно, Лейканд, сейчас вы мне еще станете доказывать что кто-то из большевиков, чуть ли не мой несостоявшийся «чудесный грузин» мог победить несостоявшегося, к сожалению, действительно великого потенциального диктатора и спасителя человечества от еврейства Адольфа Гитлера, которого довели до самоубийства на французской каторге…» «КАК НИ ПАРАДОКСАЛЬНО, НО ТУТ ВЫ СОВЕРШЕННО СЛУЧАЙНО ПОПАЛИ ПРЯМО В ЯБЛОЧКО, МАТВЕЕВ. Именно Джугашвили-Сталин, скорее злой гений, чем ничтожество, и гробанул бы вашего Адольфа как раз в зените славы последнего после завоевания половины мира, включая, кстати, пол-России.» «Ври да знай меру, Вячеслав, — вдруг фамильярно захохотал сенатор, дружески хлопая художника по плечу, — Я тоже не пальцем деланный. Я биографию этого большевика изучил прежде, чем его изобразить. Сначала он был обычным кавказским бандитом, а к 1917 стал безобидным бюрократом. Совсем не главарь-оратор, как ваши жидки вроде Троцкого. Говно, прости, а не большевик. Троцкий бы сожрал Ленина и отдал Россию жидам на разграбление, а Гитлер бы ее прибрал к рукам в этом жалком виде. А потом «русского» маршала Троцкого повесил бы на Бранденбургских воротах. Вот и вся наша история без черной кошки поперек проспекта. А ваш «чудесный грузин», в лучшем случае, подавал бы Троцкому калоши. Но что мне в тебе нравится, как там тебя для мамы, Слава?.. И чего это вас, евреев так тянет на истинно русские имена? Был бы ты Сруль или какой-то Мордехай, я бы тебя уважал больше. Так вот, теперь, в твоем посткоммунистическом виде, ты мне нравишься больше. Я бы вообще к евреям ничего не имел бы, если бы у нас была возможность их всех взять и переселить в Палестину. В конце концов, именно им Палестина дарована самим Богом… Кому же еще ее отдать, как не избранному народу? И что еще могут сделать русские, чтобы вы слезли, наконец, с нашей шеи?..» «Я не склонен нарушать наш договор художников, Иван Викулович — никакой политики.» «Так ведь портрет закончен. Почему бы и не сцепиться? Я люблю подраться, я не еврей.» «Вы правы… Как ни жаль, драться мы действительно не любим. Впрочем… Впрочем, относительно насильственного переселения нас в Палестину, господин нацист, то это вы действительно, дай вам власть, сможете, пожалуй, организовать… Только эшелоны с миллионами евреев всех возрастов до Палестины не дойдут, Они будут останавливаться на нескольких никому не известных станциях в лесу. Там будет только два строения. В первом из них сотни мужчин, женщин и детей будут раздеваться вроде бы для санобработки; только вместо душа, вместо воды с потолка будет поступать в закрытое помещение с сотнями людей ядовитый газ «циклон». В специальное окошко за агонией несчастных будут бесстрастно наблюдать операторы этого технологического процесса, чтобы во-время начать перемещение трупов на вагонетках во второе строение, к газовым или микроволновым печам. Здесь люди будут превращены в черный дым из трубы круглосуточно работающего крематория, а зола с костями будет вывозиться на удобрение полей для арийцев. Еще вы будете делать абажуры из еврейской кожи и «чисто еврейское мыло» из нашего жира… Вы будете сепарировать в этих толпах наиболее привлекательных наших молодых женщин, чтобы их насиловать и расстреливать после глумления. Вы будете делать медицинские эксперименты над нашими молодыми сильными мужчинами. А к лагерям уничтожения, к этим издали заметным черным дымом вроде бы заводским трубам в глухих углах будут идти и идти со всей Европы эшелоны с миллионами обреченных на смерть людей. Все они, еще вчера строившие планы на отпуск, на счастливый брак, на учебу, на научные открытия… все они будут удивлены и обижены в этих эшелонах пока только вашей русской неблагодарностью. Они будут страстно обсуждать между собой, На Матвеева было страшно смотреть. Красный вспотевший Лейканд во время своего ужасающего монолога бегал по студии, яростно жестикулируя, пока сенатор стоял неподвижно, бледный до синевы, сжав кулаки, с дрожащим подбородком и слезами ярости на глазах. «Простите, Иван Викулович, — опомнился, наконец, художник. — Я при случае докажу вам…» «Мне говорили, — глухо сказал Матвеев, — что в Петрограде недавно появился какой-то еврей из Палестины с какими-то фантастическими фильмами, клеветнически порочащими заодно и нашу, и коммунистическую идеи. Рано или поздно наша политическая полиция до него доберется, чтобы допросить с пристрастием, зачем он все это делает. Но чтобы этот идиот так повлиял на одного из величайших умов современности!.. Неужели вы сами, Вячеслав Абрамович, не осознаете, что все, что вы мне тут наговорили — несусветная чушь! Даже если бы кто-то, ну хоть тот же Гитлер, о котором мы с вами недавно говорили, посмел начать подобный процесс, то скрыть его от партии, от германской или мировой общественности было бы невозможно. Его бы тут же остановили сами товарищи по партии, не говоря о самом культурном в мире германском народе. Тем более ему бы и начать массовое уничтожение людей не позволили бы мы, русские, как и другие народы! Ваши жуткие станции просто разбомбила бы авиация Антанты. Наша непримиримая конфронтация с еврейством проходит на политическом, идеологическом, культурном, религиозном, экономическом, наконец, уровне, но никак не на военном. Никогда никто из нас и не заикался о физическом уничтожении не то что всего еврейства, но и наиболее одиозных его представителей, по которым давно плачет веревка в России, гильотина во Франции и электрический стул в Америке! Но — на общем, законном, судебном основании. Никто в истории, кроме диких турок, не уничтожал людей миллионами только за принадлежность к иной нации. Да, были еврейские погромы в средневековой Европе, в Малороссии, даже у нас, в России. Да, евреев изгоняли, но кто же заикался об их поголовном уничтожении миллионами! Бред какой-то… Даже в Испании всем евреям предоставили право креститься и остаться в своей стране, что многие и сделали. Гитлеровские же труды по борьбе с мировым еврейством — не более, чем политический ход предвыборной компании. Ни один разумный германец не воспринимал их буквально! Удивительно, что тогдашний наш президент и прочие руководители Антанты не поняли фюрера в свое время и так странно отреагировали на эти теории. И именно они-то как раз физически уничтожили и Адольфа Гитлера, и его сподвижников. И за что? За безобидное философское течение, ничуть не более опасное, чем социальные теории Маркса и Ленина. Придя к власти, нацисты тут же свернули бы свою антисемитскую программу. Впрочем, и Ленин с Троцким никогда не посмели бы осуществить людоедские марксистские программы. Все партии идут к власти с одними лозунгами, а управляют с другими… И вот к концу века стало модно всем кому не лень придумывать без малейших исторических оснований, что бы натворили германские нацисты, или там русские коммунисты, если бы их допустили к власти. Мы только смеемся над этой нелепой фантастикой. Но того, что наговорили мне тут вы, я не читал в самых злобных антифашистских утопиях! Вы, милейший, просто сошли с ума, вам… лечиться надо!» «Вы сами предложили подраться, Иван Викулович?» «Это не драка! Это горшком с говном прямо в морду!» «Действительно меня несколько занесло… Приношу извинения и прошу забыть обо всех нелепостях, что я вам тут наговорил… В качестве компенсации я готов показать вам мою новую работу. Прошу вас в другую студию. И вы, уверен, сразу забудете все, что я вдруг вообразил.» «Уж не портрет ли этой очаровательной дочери Сикорского вы имеете в виду? То-то я ее тут постоянно встречаю. Тоже, небось, знакома с вашим психопатом, раз на меня таким волчонком смотрит. А ведь мы с ее папой почти дружили. А мой сын в нее до сих пор безнадежно влюблен. Ну-ка, посмотрим, на что еще способен еврейский гений на службе русскому искусству?» Они перешли в другую студию, и Матвеев остолбенел. На мольберте был почти законченный портрет юной нагой женщины в полный рост, стоящей у мраморной колонны, опершись на нее локтем поднятой руки. В духе раннего Лейканда была солнечная улыбка обнаженного тела, которое жило на полотне собственной жизнью, волшебной силой передачи мерного движения и безмятежной улыбки, какой обладает уверенная в своей грозной непобедимости красота. Уверенная торжественность, гимн абсолютной силе человека настолько же были в духе Матвеева — художника и политика, — насколько противоречили самой манере Лейканда, певца недосказанности, парадоксов и неразрешимости. Стилю Лейканда противоречила и подчеркнуто классицистическая форма портрета вместо противопоставления контраста четкой логике композиции. Поэтизация человеческого тела сочеталась с подавляющим совершенством его законов и форм на фоне слабого человеческого воображения и восприятия. «Я покорен…Воистину еврейский гений не знает границ, — произнес, наконец, сенатор. — Это лучшее из всего, что было создано вами… Боюсь, что это лучшее из всего, что было создано в тысячелетней истории живописи! Но… на этом полотне нет и тени знакомого публике Лейканда, его сомнений, борьбы, противоречий, наслаждения противоречиями, наконец! Это женское тело убеждает, побеждает. Это шедевр уверенности, силы и бескомпромиссности. Плотная весомая форма, фиксация контуров, все в добротном академическом духе. И, в то же время, такая невероятная передача движения… Позвольте… позвольте, Вячеслав Абрамович, она же… она же у вас дышит… у нее вздымается грудь! Боже, это даже не полотно, это революция в живописи! Но, воля ваша, раздражающего меня Лейканда здесь нет!..» «Я и не предполагал в вас такой чувственной натуры, Иван Викулович. Вы покорены женскими формами и забыли, что у женщины есть лицо, глаза, душа, наконец. Присмотритесь, и вы найдете здесь меня в наилучшем виде…» Сенатор уселся в кресло напротив портрета, положив ногу на ногу и стал рассматривать изображенную в натуральную величину девушку. Она была в одних серебристых туфлях с небрежно наброшенными на щиколотки голубыми лентами, выступающими контрастом багровому фону портрета. Точенные длинные ноги с сильными, словно светящимися изнутри бедрами переходили в округлые формы таза, резко сходящиеся к тонкой гибкой талии, за которой словно в воздухе впереди нежного торса парили изумительной формы неожиданно обширные для такой талии полушария бюста, мягко связанные в единое чуть выпуклое основание, плавно восходящее к едва очерченным ключицам. Над округлыми пологими плечами покоилась удивительной формы длинная гибкая шея. Работая неестественно быстро, Лейканд, в то же время, умудрялся подчеркивать мельчайшие детали. Вот и здесь поэтизация женского образа наслаивалась на откровенную эротику. Была выписана каждая морщинка, каждый завиток волос, шрамик, родинка, даже едва заметный розоватый след на нежнейшей коже от только что снятого девушкой белья для сеанса. Все было изображено так, что просто невозможно вообразить натуру более живой, чем эта совершенная копия. Матвеев действительно намеренно дал себе налюбоваться именно телом, чтобы обратить внимание на лицо девушки под челкой густых темных волос. Полные чувственные губы несколько великоватого рта кокетливо загибались в полуулыбке в уголках. Типично славянские высокие скулы контрастировали с еврейским разрезом по-северному светло-серых глаз под характерным разлетом бровей. Заглянув в них, сенатор вздрогнул снова. Если тело словно дышало, глаза словно смотрели, смотрели прямо ему в душу с невероятной для такого праздника молодости и красоты мукой, стыдом, самоунижением, самопрезрением, напряженной работой воли. Это трагическое выражение огромных влажных блестящих глаз подчеркивалось страдальческим изломом смелых бровей. Да, это и был лейкановский контраст, и какой!.. Это не был праздник совершенства, это было насилие, вернее, самонасилие. Она подчинила свою душу своей воле, чтобы заработать. Эта мысль была ясна, именно для этого и было так тщательно выписано тело, выставленное словно на поругание чужому мужчине — богатому художнику — юной нагой натурщицей, вынужденной задушить свою природную стыдливость… Победоносная торжествующая улыбка тела, гимн силы и непобедимости и такое подавление души, выраженное в глазах… «И как вы намерены назвать портрет? — спросил наконец Матвеев. — Основную мысль я, кажется, понял. Что это с вами, Вячеслав Абрамович? Вы смотрите на меня и портрет так, словно хотите перенести меня на полотно.» «Вы удивительно тонкий человек, Иван Викулович, для вашей звероподобной внешности, — с трудом ответил Лейканд. — А как бы вы назвали этот портрет?» «Я? Пожалуй… пожалуй я лучше попробую угадать, как его назвали вы.» «Очень интересно! И как же по-вашему?» «Свобода выбора», так?» «Да… вас, пожалуй, недооценивают, сенатор. Вас явно недооценивают. А зря. Такой умный человек да с вашими взглядами — страшная опасность…» «А что вас так поразило, пока я разглядывал портрет? Хотите тоже угадаю?» «А вот этого вам, пожалуй, не удастся.» «Попробовать?» «Валяйте, вы сегодня в ударе.» «Вы придумали перенести меня на полотно, вот так же сидящим в кресле напротив этой же прекрасной нагой девушки. Но убрать всю трагику с ее лица. Напротив, осветить его осознанием власти своей юной красоты над зрелым сильным мужчиной. Я бы заказал вам такую картину при условии, что вы измените ей цвет волос и разрез глаз. Она у вас явно полуеврейка, а я бы хотел видеть чисто русскую красавицу. Я бы назвал картину «Возрождение России». Но на этот компромисс вы уж точно не согласитесь, не так ли?» «Не соглашусь, вы правы. Тем более, что вы не угадали мою мысль. И, простите, но я вам ее не открою.» «Даже под пыткой? — вдруг прищурился Матвеев. — Ну-ну, я шучу… Мы в демократической стране, не психи, и я сегодня вами не просто доволен, восхищен.» Лейканд сглотнул слюну, едва переводя дух. Матвеев поудобнее уселся в кресле: «Я еще полюбуюсь вашей евреечкой, если вы не возражаете, Вячеслав Абрамович. А заодно попробую все-таки угадать, что именно так поразило вас, даже что именно вы задумали, на этот раз уж точно против меня, когда увидели. как я ею любуюсь. Знаете, а ведь я бы, ради нее, даже и не возражал бы выступить в вашей любой картине вторым натурщиком. Тем более, что меня-то раздевать вы не собираетесь, не так ли? А поскольку я уже почти у цели, так не проще ли…» Его прервал лакей, появившийся со словами: «Барон Шустер! Прикажете принять?» В век мобильных видеотелефонов проще всего было бы просто вызвать Лейканда на экран, но в богатых домах предпочитали хранить аристократические традиции. «Проси,» — недовольно сказал Лейканд. В России не было принято сводить вместе политических противников, а Валерий Лазаревич Шустер был активный антифашист мирового масштаба. Но он был знаком с Матвеевым и как с художником, так как готовил полотна к международным выставкам. Шустер вошел быстро, вздрогнул, натолкнувшись взглядом на портрет, ему очень знакомый. Он без особой на то необходимости часто торчал на сеансах, мотивируя это тем, что именно он, как постоянный менеджер Лейканда, занимался представлением картины на Парижскую выставку «Живопись ХХ века». Неожиданно встретив здесь Матвеева, он поморщился, небрежно и молча поклонился ему. Тот ответил едва заметным поклоном. «Нам надо срочно поговорить, — произнес Шустер по-французски. — Я буду бы рад, если ты избавишь меня от этого человека.» Матвеев, темнея лицом, вслушивался в незнакомую речь «доморощенных аристократов». В его кругах «выходцев из народа» презирали дореволюционную манеру говорить не по-русски. Тем более среди жидов. Барон, ишь ты. Да еще французский барон. Деду Шустера пожаловали титул за изобретение компьютера в двадцатые еще годы. Но сейчас-то посмотрите-ка, люди добрые, на этих шепчущихся явных жидов. Вот бы их изобразить на картине «Гордость русской нации», сколько вони испустили бы их газеты! А что, хорошая мысль: я натурщик у Лейканда, а он у меня, почему бы и нет, господа хорошие?… Он решительно встал, не в силах отвести глаза от портрета, сухо поклонился в сторону: «До свиданья, господин Лейканд!» и стремительно вышел. Взревел мотор его звероподобной германской машины. «Все пропало, — начал Шустер, сильно волнуясь. — Ведь ты не сможешь закончить портрет без этой… этой натурщицы.» «Закончить? — счастливо засмеялся Лейканд. — Напротив, мы с ней только начнем. Новую картину, а то и серию картин. И уж кому это все понравится, так это тебе, Женя! Это будет картина с участием Матвеева, представляешь? Без его спроса. Я словно увидел ее сейчас, пока он любовался девушкой. Завтра же начну. А эту можешь считать законченной. Два-три сеанса и вези ее в Париж. Кстати, а где Марина? Уехала вчера с Мухиным и еще не звонила. Будет так себя вести, я ей так же и заплачу! Думает, что если я ней так деликатничал по старой дружбе с ее покойным папашей, то можно мне садиться на голову!» «В том-то и дело, Слава, что ничего-то ты ей больше не заплатишь… И картину придется заканчивать без нее.» «Умерла что ли? — насторожился Лейканда. — Этого не хватало…» «Для нас — умерла. Более того, боюсь, что и картина умерла для Парижа.» «Ну уж это дудки. Я же сказал, закончу без нее. Да что случилось-то?» «Сегодня утром они обвенчались в Исаакивском соборе. Теперь эта красавица — княгиня Марина Владленовна Мухина, законная супруга твоего друга Андрея Владимировича. Вот и подумай, захочет ли князь выставлять свою княгиню нагой в Париже. Тем более рухнули твои планы о картине ее с Матвеевым.» Лейканд помертвел. Вчерашняя сцена в ресторане вспомнилась во всех подробностях. Ну, одолжил другу свою натурщицу на ночь, почему бы не поделиться добром? Все художники это делают. Но — жениться на ней, причем прямо наутро! И — на ком? Вместо Лизаньки Баратынской, с которой Мухин чуть ли не помолвлен, что всем известно? Скандал… Газеты тут же раскопают, чем зарабатывала на жизнь новая княгиня. Это же почти проституция… «Оставь меня, Женя, — слабо попросил Лейканд. — Ты просто убил…» «Позволь, ты же сказал только что…» Я хочу остаться один,» — повторил художник. Остаться… с ней, подумал он про себя. Шустер сухо поклонился и вышел. Лейканд сел на место Матвеева и поднял глаза на портрет. На месте Мухина мог быть я, лихорадочно думал он. Естественно, я бы и не подумал жениться на ней и разводиться для этого с моей Фаиной, но я мог просто предложить ей быть содержанкой, хорошо платил бы. Если она пошла на витрину, ей нужны деньги. Я бы платил вдвое-втрое больше… Теперь все потеряно. Проклятые доморощенные аристократы… Князь! Какой из него князь? И что за фамилия для князя — Мухин, смешно, Достоевский придумал князя Мышкина, и то лучше, Мухин!.. Впрочем, надо бы позвонить, поздравить… Друг все-таки. Лейканд нажал клавишу видеотелефона. На экране тотчас появилась Марина, в домашнем халате, какая-то совершенно другая. Ее природная полуулыбка уже не казалась трагически неестественной, как на портрете, а, напротив, была счастливым продолжением сияющих счастьем серых глаз. Мухин держал жену на коленях, а Марина показывала ему со смехом на свой портрет. Тот кивал с совершенно ему не свойственным выражением блаженного безоглядного счастья. «Вы, мои дорогие, меня без ножа зарезали, — начал Лейканд, невольно поддаваясь их безудержному веселью. — Мне надо везти портрет в Париж, а натурщица вдруг становится княгиней и…» «И что же? — хохотала Марина. — В каком учебнике написано, что позировать великому художнику должна только бедная девушка. Чем княгиня хуже, а, Андрей?» «Эта? — Мухин поцеловал жену в розовое ушко. — Эта княгиня лучше любой бедной девушки.» «А потому — вези, Слава, княгиню в Париж. Пусть французы завидуют русским князьям, это вам не Марианна во фригийском колпаке, правда, Слава?» — Марина явно наслаждалась словами «Слава» и «княгиня». «А то, что княгиня, мягко говоря, несколько фривольно… так сказать одета?..» — веселился уже и Лейканд. «Так ей же это идет! — хохотал басом Мухин. — И как идет! Пусть весь свет увидит на какой красавице женился князь Мухин! В бальном наряде все аристократки выглядят достаточно привлекательно, а вот в банном — одна из тысяч! Верно, господин знаток женских прелестей?» «Так, может быть, вы, Марина, согласитесь на еще пару сеансов?» «Согласимся, Андрюша? Понял, Славик, но только в его присутствии, а то ты так на меня все эти сеансы смотрел, что я тебя весь этот месяц боялась. Как сейчас, думаю, кинется!..» «Я тут задумал…» «И это обсудим, — многозначительно и странно посмотрев в глаза Лейканду, кивнула Марина, — но не сейчас. Пока нам с князем не до тебя. Будь здоров, Слава…» Лейканд вытер со лба пот. Он ожидал чего угодно, но не такого быстрого согласия, тем более с подчеркнутой семейной фамильярностью со стороны такой скованной девушки. Весь портрет, утратив трагический фон задуманного, как-то сразу потерял смысл. Не выставлять? Как это объяснить Шустеру и как тот обоснует отказ устроителям выставки? Позиция Мухина казалась совершенно непостижимой. Не ведает что творит? А, собственно, что?.. Еще в середине прошлого века было принято шокировать публику изображением на полотнах обнаженными известных в свете особ. В конце концов, хозяин — барин. Мне-то что? Не до меня им, ишь ты, а до кого тогда? «Вот это и есть тот самый господин, — сказала Марина, когда глаза Мухина привыкли к полумраку подвального этажа, где они оба оказались. Им навстречу поднялся высокий господин, одетый уже по-человечески, но все еще в очках, со своими чудовищными зубами и соответствующим запахом изо рта. «Фридман, — представился он, подавая князю руку. — Рад вас видеть. Читал о вас. И не только о вашей недавней свадьбе, но и о свободных политических нравах.» «Вы зациклены на политике, господин Фридман? Кстати, а как вас все-таки величать, по имени-отчеству?» «Я Арон. Арон Ефимович, в Израиле — Хаймович, если вам угодно. Политика для меня дело десятое. Я математик-тополог и сделал открытие в области… Вы знаете, что такое тессеракт? Это геометрическая фигура, следующая за квадратом и кубом в пространстве. Если у квадрата все грани — линии на плоскости, у куба все грани — квадраты в пространстве., то у тессеракта — все грани — кубы. Вообразить себе тессеракт можно только перейдя из трехмерного пространства в четырехмерное, но такой переход возможен только при соответствующем состоянии разума, а он достигается после приема определенного препарата, изобретенного мною тоже в Израиле — на базе известных лекарственных средств. Через четырехмерное пространство можно проникнуть в несчетное количество параллельных трехмерных измерений, минуя и так и не осознав измерение четырехмерное, слишком сложное для нашего трехмерного разума…» «Ты хоть что-нибудь понимаешь, Марина? — рассмеялся Мухин. — Я лично от всех этих терминов уже обалдел. Нельзя ли ближе к сути дела?» «Естественно… Для перевода же в другое измерение предметов нужен прибор, позволяющий использовать необычайную после приема препарата энергию человеческого мозга. Действие прибора возможно пока в радиусе до ста метров. То есть вот этот доходный дом я мог бы перенести в Ленинград вместе с вами и всеми обитателями. Я знал, что после перехода в иное измерение все привычные представления о времени и пространстве кардинально меняются. Но о вашем измерении я и не подозревал. Я хотел попасть в прошлое, причем с очень приземленной целью — обменять кое-какие плоды нашей цивилизации на золото и разбогатеть. И совершенно случайно оказался не в Санкт-Петербурге пушкинских времен, а в вашем совершенно непредставимом для меня мире, которого… И тут я невольно заинтересовался политикой и кое-какими сопоставлениями для возможного предупреждения пережитых нами катастроф у вас. Кроме того, я, как патриот Израиля, очень заинтересовался вашими техническими достижениями, особенно в военной области. Мы окружены набирающими мощь врагами, и ваши потрясающие самовзлетающие самолеты, как и все прочее, нам бы очень пригодились. Но при условии, что их можно показать, а не рассказывать о них. Рассказам наши военные изначально не верят. Я уже как-то встречался с ними после возвращения от вас, показывал фотографии, видеофильмы. Бесполезно! Привычный скепсис. Это, мол, коллаж и компьютерная графика… Ваши подобные материалы, к сожалению, у нас продемонстрировать невозможно — у нас совершенно иная система видео и телекоммуникаций, абсолютно другая компьютерная сеть. У вас бионика, а у нас электронника.» «У нас тоже была электронника, Арон…» «Зовите меня просто Арон и на «ты». У нас в Израиле не приняты отчества, а на «ты» обращается даже солдат к генералу.» «Позвольте… Мариночка, прости меня, но у меня такое чувство пока, что я — жертва грубой мистификации…Еврейский генерал!? О чем вы вообще мне рассказываете? Кто вы? Вы — русский? Я имею в виду — русский еврей? Где и когда вы родились?» «Я привез с собой наш видеомагнитофон. Причем вместе с аккумулятором и преобразователем, так как у вас совершенно другой даже ток.» «У нас вообще видеосистемы давным-давно обходятся без электричества. И видео есть в каждом доме, все шестьсот миллионов российских граждан и жители всех наших колоний, даже в некогда диком Туркестане…» «По… позвольте, сколько вы сказали русских в Соединенных Штатах России?» «Около шестисот миллионов. Вы же математик. Вот и примените формулу сложного процента. В 1917 году нас было около ста миллионов. Средний и, кстати, довольно умеренный естественный годовой прирост был около двух процентов. Вот и все. Что вас так поразило? На вас лица нет!» «Андрей… в нашем мире сегодня от силы сто пятьдесят миллионов русских, из которых около ста двадцати живет в России… Ага, теперь челюсть отвисла у вас? Наберитесь терпения и посмотрите кассеты, которые уже видела ваша… жена. Кстати, я совсем забыл вас поздравить. У вас не просто изумительной красоты жена… Меня вообще теперь трудно удивить женской красотой, я насмотреться не могу на петроградок, после наших-то несчастных ленинградок… Но Мариночка, к тому же, удивительная умница у вас. Впрочем, наберитесь терпения. И — мужества. То, что вы увидите, покажется вам пострашнее любого триллера, адони…» «Не понял…» «Простите, это иврит.» «Иврит? Что это значит?» «Древнееврейский язык. Язык моей страны. Но — о моей стране потом. Пока о ВАШЕЙ. «Кто еще видел ваши кассеты? — с трудом спросил Мухин, когда погас наконец экран допотопного телевизора. — Лейканд?» «Слава был моим первым знакомым в вашем мире. Я попал сюда впервые в прошлом мае, как раз к военному параду в честь годовщины победы Антанты над Осью в 1918 году. И был ошеломлен боевой мощью СШР. Особенно меня поразила ваша бронетанковая пехота — шагающие машины, напоминающие циклопических черных тараканов. Они так маршировали по Марсовому полю, что заглушали барабаны огромного оркестра. Я тогда подумал — нам бы против арабов такие танки… А потом я увидел ваши самолеты, что поднимались бесшумно прямо с поля вверх и на высоте нескольких километров переходили на такой стремительный горизонтальный полет, что мгновенно исчезали с неба. А ваши совершенно непонятные мне какие-то спирали, вылетавшие из того, что у наших танков называется дулом! Бесшумно и сокрушительно… Тут ко мне вдруг подошел незнакомый человек. Он представился художником Лейкандом и сказал, что заинтригован непривычным на рутинных торжествах конца века выражением моего лица… Андрей, мы находимся в жесткой конфронтации со всеми нашими арабскими соседями. Проигранная война для нас означает очередную Катастрофу. Вы уже знаете, что я имею в виду… Помогите нам. Я помогу вам посетить Израиль, сведу с нашими генералами. Если вы покажете им ваши видеокассеты, как я вам прокрутил наши или, еще лучше, продемонстрируете им ваши спирали в варианте хотя бы стрелкового оружия, то нам удастся их убедить. Останется только заключить между нашими странами договор… получить хоть что-то из вашей технологии! Мы заплатим золотом, оно всегда в цене, не так ли?» «Андрей, ради меня…» — прошептала Марина. «Мне бы больше импонировало помочь вашей России…» «Тессеракт пока только в моих руках, — помрачнел Фридман. — Ни в СШР, ни в нашей России, ни даже в Израиле никто о нем и не подозревает. А вы уже поняли, какое это страшное оружие само по себе. Ведь если существуют наши миры, то есть и другие, по сравнению с которыми СШР отнюдь не всесильный гигант. Рано или поздно возможна схватка измерений… Так вот, если вы не поможете Израилю, я палец о палец не ударю для вашей страны, которой рано или поздно потребуется моя помощь. У меня пока нет оснований помогать нашей России, которая скорее расположена… не к нам…» «Боюсь, Арон, что и СШР не станет помогать Израилю. Особенно постараются фашистские депутаты. Охотнее они помогли бы вашим врагам. Чтобы избежать такого риска, ни о каком договоре между СТРАНАМИ не будем и говорить. Подождите вы так расстраиваться. Попробуйте-ка убедить меня. Если вам это удастся, Я САМ куплю пару тараканов, как вы их назвали. Не в России — сегодня они есть у всех. Если вы затем беретесь переместить их в ваше измерение, то в тот же день они будут на фронте… Проблема не в этом, а в том, что я вам пока все-таки, воля ваша, не верю… Как поверить в ТАКОЕ? В уничтожение трех четвертей моего народа!.. Короче говоря, «Я совершенно согласен. Идеальный вариант, но для этого нам нужно добраться до вашей Британской Палестины, а я не умею пока перемещаться в пространстве, и у меня, простите… совершенно нет денег… Ни своих, ни, тем более, ваших. Реализовать в нашем измерении ваши товары не пока не удалось. Я, знаете ли, зарабатываю на жизнь маркетингом, но, тем не менее, коммерсант из меня никакой. То же, что мне дал Слава, ушло на съем этой квартирки, а потому… «Да, Слава много не даст… — засмеялся Мухин. — Это одна из причин, по которой я, совсем, кстати, не антисемит, не верю принципиально в саму возможность существования где бы то ни было и когда бы то ни было какого бы то ни было Израиля. Деньги не проблема. Но надо продумать, как себя вести в Палестине с британской колониальной администрацией, надо подготовить для вас документы… Погодите… А переместите-ка вы сначала меня в гораздо более мне интересный ваш, как его, Ленинград…» «После свержения власти коммунистов он у них снова называется Санкт-Петербургом.» «Странно… Город переименовали в Петроград не большевики, а патриоты 1914 года. Назвать столицу России Петербургом можно только при условии, что Франция переименует свою столицу в Парижск. Впрочем, неважно. Если я увижу, что какой-то другой Петроград действительно существует, то там и об Израиле поговорим, идет?» «Андрей, — нахмурилась Марина. — А я? Почему ты говоришь о своей экспедиции, если я твоя жена?» «Арон, для Марины это безопасно?» «Сама конверсия пока только улучшала мое здоровье. Даже ангина как-то прошла от смены измерений. Ну, а там… Риск, конечно, есть. И вообще надо приготовиться. Надо сначала мне самому на полчасика прямо сейчас купить вам с Мариной одежду. В таких нарядах вас тотчас отвезут в Гатчину — кКащенко. Я куплю что-нибудь простенькое, чтобы не выделяться из толпы. На это у меня тамошних денег, пожалуй, хватит.» «Но нам для такой экскурсии надо наверное взять с собой золото, — сказал князь. — Или еще что-то, что можно в Питере обменять на тамошние рубли.» «Лучше на доллары.» «Доллары? Вы хотите сказать, что в вашем мире северо-американский доллар дороже рубля?» «Раз в тридцать.» «С ума сойти…» «И нужно какое-то оружие. Питер называют криминальной столицей Российской Федерации, хотя я лично никаких бандитов там не встречал.» «Идите… или как там… за одеждой, я займусь золотом и оружием, — поднялся Андрей. — Встречаемся тут же через час.» |
||
|