"Заговор" - читать интересную книгу автора (Рабб Джонатан)

Глава 2

Ксандр выскочил в такой спешке, что забыл на перилах свой шарф, и сейчас, стоя на продуваемой ветром Шестой авеню, поневоле вспоминал предостережение Ландсдорфа: «Застегнитесь, если хотите прожить так же долго, как и я». Порой он делался возмутительно чувствителен. Ксандр поднялся по пандусу для такси к «Хилтону», затем прошел в дверь и попал в поток теплого воздуха, согревавшего и лицо, и шею. Приятное облегчение!

Пока он шел по вестибюлю, мысли его вернулись к Эйзенрейху. Миг озарения пришел часа два назад, когда он, стоя у стола, перебирал всякие бумаги: озарение, поразительное в своей простоте. И еще, наверное, собственная его тупоголовость. Так очевидно. Так чертовски очевидно. Поначалу он думал: а не было ли это всего лишь очередной безумной теорией, из тех, что Ландсдорф не замедлил бы предать казни. Безумная — да. Но теория ли? Нет. Слишком много смысла пустить ее в ход. Конечно же, ему следовало познакомить с этим Сару. В конце концов, она специалист, из тех, что сидят в Вашингтоне. А ты всего-навсего простой ученый. Но даже если так, чутье подсказывает, что он обнаружил нечто, придающее смысл его научной работе, нечто, проливающее свет на все, что у Вотапека с Тигом на уме. Впрочем, как Сара связана с правительством, остается загадкой.

В кабине лифта он взглянул на принесенные бумаги. Просмотрев лист-другой, вспомнил тот прилив сил, тот восторг, какой испытывал, наверное, раз или два в жизни: впервые три года назад, когда обнаружил неизвестную рукопись одного мало кому знакомого теоретика восемнадцатого века, а второй — сегодня вечером, когда вспомнил про Эйзенрейха. Конечно же, от эссе восемнадцатого века толку оказалось не много, как и предрекал Ландсдорф, зато азарт охоты, возможность самому в чем-то дойти до конца — вот что порождало такие порывы и то, что ныне бушевало в груди. Лифт остановился, и он сунул бумаги обратно в сумку.

Прежде чем постучать, Ксандр повременил, соображая, чего ждать от женщины, позвонившей ему чуть больше часа назад. Он тогда ждал воодушевления, даже восторга от своего открытия. А вместо этого далекий (не сказать — отстраненный) голос попросил его прийти в гостиницу, захватив с собой все, что сочтет существенным. И только. Нет, не на то он надеялся. Но даже за явной отстраненностью Ксандр распознал безотлагательность, почти нескрываемую необходимость для них обоих встретиться сегодня вечером. Поглощенный собственным рвением, он выбросил из головы ее нежданную холодность. Теперь же никак не мог отделаться от воспоминания о том, как звучал ее голос по телефону, совсем не как у той дружелюбной, восхитительной женщины, с которой он днем распивал чай. А ведь не одному ему она показалась привлекательной. Вернувшись в институт, он выслушал от политических заговорщиков у камина массу похвал в адрес своей лучезарной спутницы. Даже Клара просияла, упомянув про встречу в 15.30. И только после этого Ксандр подумал о Саре не как о чиновнице из Вашингтона, посланной потеребить его мозг. Чиновница… с довольно милой улыбкой, надо признать. У себя в кабинете он минут десять просидел просто так, ни о чем другом не думая.

Звук отодвигаемой двойной щеколды вернул его к реальности. Дверь приоткрылась, и Сара возникла из темноты номера, освещенного только лампой на письменном столе. В замешательстве они смотрели друг на друга, пока Ксандр не спросил, улыбнувшись:

— Может, я войду?

Его простодушное дружелюбие будто добавило жизни выражению ее лица, с легким кивком она ответила:

— Простите. Ну конечно.

Ксандр переступил порог, и Сара тут же заперла дверь, потом прошла мимо него к кровати с прислоненной к стене подушкой. Только тут Ксандр заметил телевизор, с экрана которого она не сводила глаз. Даже не предложила снять пальто. Не глядя в его сторону, сказала:

— Хотите — выпейте. Бар невелик, но выбрать есть из чего.

Ксандр заметил на столике рядом с кроватью подставку с изображением здания министерства юстиции, а на ней гостиничный стакан, наполненный льдом и виски. Очевидно, хозяйка начала без него.

— Спасибо.

Ксандр сдержанно кивнул, не очень-то понимая, что делать дальше. Выпить. Точно. Еще раз кивнув, он поставил сумку на ковер и достал из холодильника бутылку воды. Сара не отрывалась от телевизора, выражение ее лица подтверждало то неладное, что Ксандр почувствовал при телефонном разговоре. Ему хотелось убедить себя, что все по-другому из-за непринужденности второй встречи, из-за того, что Сара без макияжа, одета по-домашнему. Но дело было явно в чем-то большем. Ксандр подошел ближе к кровати, неловко держа руку в кармане.

— Ну-с, — произнес он, — и что именно мы смотрим?

Сара обернулась, и в ее глазах он уловил мгновенное замешательство.

— Вы что, ничего этого не видели?

Он покачал головой, улыбаясь:

— Я в конторе сидел. Эта… штука с Эйзенрейхом… понадобилось время, чтобы…

— Тогда вам, наверное, следует посмотреть.

Взяв пульт, Сара защелкала им, переходя с канала на канал. Ксандр стоя смотрел, как по всем программам показывали одно и то же: репортеры среди ревущих сирен, пожарные машины, микроавтобусы «скорой помощи». Различные сюжеты составляли картину одной суматохи, одной взятой под контроль бедственной неразберихи. Повсюду торчат национальные гвардейцы.

— То, что вы видите, доктор Джасперс, — Вашингтон. — Ксандр медленно осел на кровать. — Непривлекательный видок, правда?

Льюрэй, Виргиния. 26 февраля, 20.17

Лучи фонарей и прожекторов пробивались сквозь щели между толстыми досками амбарных стен, белыми пятнами ложились по широким полям вдалеке, их перебивали сине-красные проблески мигалок полицейских машин, окруживших одинокое строение. Клубы пара от дыхания ритмично вздымались к черному небу, а люди с винтовками караулили свою добычу. Свою добычу поджидали и журналисты с телекамерами: последние известия о событиях ночи, видеть какую им не доводилось никогда.

— Мне только что сообщили, что все три голландских дипломата живы, — проревел голос, усиленный мегафоном. — В тяжелом положении, но живы. А значит, убийства нет. У тебя остается шанс, если выйдешь сейчас. — Молчание. Говоривший, сотрудник ФБР, повернулся к стоявшему рядом коллеге: — С тыла блокировали? — Агент кивнул. — Даем ему три минуты, потом вперед. И скажи этим журналюгам, чтобы осадили, к черту, подальше.

Из темноты вылетела ворона и уселась на мерзлую землю между амбаром и полицейскими машинами. Птица склонила голову влево, завороженная мощными снопами света. Прошло полминуты, прежде чем тишину разорвал скрежет петли. Птица встрепенулась. В дверях амбара показалась сутулая фигура, укрытая тенью. Неожиданно птица поскакала, хлопая крыльями, прямо на вышедшего, мужчина в дверях растерялся, закрываясь руками от света, бросился бежать.

Раздался одиночный выстрел. Голова Эггарта дернулась, и он свалился на землю.

— Кто, к черту, стрелял? — заорал мужчина с мегафоном. Он помчался к телу, двое — за ним следом. — Господи, — бормотал он на бегу, — придушил бы этих местных! — Трое добежали до тела и перевернули его. Тот, первый, качнул головой, выпрямился, потом обернулся к огням. — Всем оставаться где стоите. Я хочу знать, кто сделал этот выстрел.

Один из агентов вытащил у Эггарта из кармана сложенную бумажку и вручил стоявшему. Тот развернул ее и прочел: «За грехи всех педерастов и тех, кто их покрывает. Гнев наш да будет скор». Он разобрал эмблему внизу листка. Еще один псих, свихнувшийся на народном ополчении против зла.

— Ему, по-видимому, не нравилось, что наши голландские друзья прибыли из страны, где терпимы к гомосексуалистам. — Фэбээровец уложил записку в пластиковый пакет. — Посмотрим, что скажут в лаборатории. Поищите, нет ли тут связи со всем остальным нынешним безумием.

Подошла еще пара в штатском, они вели мужчину лет сорока в форме полицейского патрульного.

— Это, что ли, любитель пальнуть? — спросил фэбээровец. Конвоиры кивнули.

— Грант Томас. Виргиния…

— Ладно, Грант Томас. Что, к черту, случилось?

Патрульный ничего не ответил. Жертве всегда должно быть уготовано место.

Сара дошла до холодильника и наполнила свой стакан.

— По последним подсчетам, восемь явных актов терроризма. Город в панике…

— Минутку, — перебил Ксандр, успевший за несколько минут выяснить про все их напасти. — В проулке? Они… вас… избили, больно вам сделали?

— Нет, это были профессионалы. — Она бросила пустую бутылку в мусорную корзину.

— Профессионалы?! — Ксандр медленно поводил головой из стороны в сторону, уставившись Саре в спину. — Не уверен, что понимаю… профессионалы? Какое это имеет отношение…

— Именно этот вопрос я и задаю. — Сара обернулась к нему. — С чего бы им представлять этот хаос на экране как «первую попытку»?

— Они назвали это первой… — Неожиданно тень узнавания прошла по его лицу, сами собой вырвались слова: — «Первая попытка вникнуть в суть происходящего на опыте».

— Что? — не поняла она.

Он поднял невидящие глаза.

— Так некто в шестнадцатом веке представлял, что такое эксперимент.

— Попроще, профессор!

Ксандр обратился к ней:

— Разминка. Проба сил. Замер глубин. Вот что такое первая попытка. Почему тогда о Вашингтоне говорят как о…

— Потому что меня хотели убедить забыть про Эйзенрейха.

— Они упомянули Эйзенрейха? — Ксандр и не пытался скрыть удивление. — Откуда им вообще известно об Эйзенрейхе? Даже мне не пришло в голову связать это, пока… — Страх сковал его лицо. — О боже мой! Ну конечно же. — Он вновь обратился к экрану. — Вот оно. Это они — Эйзенрейх.

Ксандр мерил шагами проход между кроватью и нагревателем, крепко сжимая двумя руками наполовину наполненный стакан виски. Два шага — поворот, два шага — поворот. Он будто впал в транс, часто останавливался, поднимал голову и смотрел прямо на Сару, которая, сидя на кровати, пыталась разобраться в принесенных им бумагах. После тягостных пяти минут он плюхнулся в кресло у окна и залпом выпил содержимое стакана. Поняв, что странные метания закончились, Сара сказала:

— Мне тут концов не найти. Половина — не на английском.

— Немецкий и итальянский, — ответил Ксандр довольно рассеянно.

— Точно. Видите ли, профессор… Ксандр, — поправилась она, пытаясь ободрить его, — понимаю, что это не совсем то, чем вы привыкли ежедневно заниматься…

— Это мягко говоря. — Он поставил стакан на стол. — Если припоминаете, мисс Трент, я занимаюсь теорией.

— Да, я…

— Сижу в своей маленькой конторке, читаю бездну книг и статей, а потом пишу об этом. Вот и все. Не делаю ничего такого, что могло бы вызвать нападение — хоть профессионалов, хоть нет. Мне всегда казалось, что кто-то другой следит за тем, как из теорий получается крутая жизнь либо солидный куш. — Ксандр умолк. — Что наводит на весьма интересный вопрос: а кто вы на самом деле?

— Что?

— Не хочу казаться грубым, но то немногое, что мне известно о госдепе, особенно о его исследовательской части, не имеет ничего общего ни с темными закоулками, ни с профессиональными громилами. Вы ведь как… ученые. Не впутываетесь и не вовлекаетесь.

— Об этом мне известно. — Сара обвела его взглядом.

— То есть…

— Я впуталась. И вы тоже.

— Это не ответ.

— Наверное, я могла бы сообразить, что к чему, если бы знала, что такое Эйзенрейх.

— Понимаю. — Ксандр ждал продолжения; когда же его не последовало, продолжил сам: — Видите ли, для меня разговор об Эйзенрейхе — радость. Потому я и пришел. Только я предпочел бы знать, имею ли я дело с ЦРУ, ФБР… или какая там из аббревиатур нынче в моде…

— Вы имеете дело со мной, — сказала она.

— Как-то таинственно.

— Отнюдь. Так безопаснее. — Сара смотрела на него в упор. — Эйзенрейх, профессор. Как это стыкуется с Вашингтоном?

Он выдержал ее взгляд, сделав долгий выдох, и покачал головой.

— Пусть так. — Ксандр откинулся на спинку кресла. — Эйзенрейх. Швейцарский монах. Умер лет четыреста пятьдесят назад при весьма прискорбных обстоятельствах…

— Монах? Да как монах…

— Дело в том, что он написал трактат — о политической власти.

Настал черед Сары покачать головой.

— Книгу, которая якобы объясняет происходящее сегодня? Простите, профессор, но чем грозит…

— Всего-навсего манускрипт? — Он подался к ней. — Мисс Трент, сам по себе документ никогда не имеет значения. Значимо то, как люди им пользуются. Помните Макиавелли? До тех пор, пока сказанному им верили, теоретический постулат мог натворить любых бед. Если нужны еще доказательства, всегда можно махнуть до следующей станции.

— Вы хотите сказать, это манускрипт такое устроил? — сказала Сара, указывая на телеэкран. — Это весьма и весьма технически изощренные диверсии, профессор. Речь идет о проникновении в компьютерные сети, взрывчатке по последнему слову техники, актах терроризма, о чем ни один теоретик шестнадцатого века понятия не имел.

— А ему и не нужно было такое понятие…

— Крупный город, столица США, на грани объявления чрезвычайного положения. Не могу поверить, что виноват в том какой-то манускрипт.

— И не надо. Петр Великий на столике у своего ложа держал книгу, написанную человеком по имени Пуфендорф. И в дневнике своем записал, что она служит ключом ко всем принятым им политическим решениям. У Карла Пятого был Марк Аврелий. Кромвель, Гоббс. А от девяноста пяти тезисов Лютера Рим содрогается уже четыре сотни лет. Имейте в виду: у этих людей не было ни телевидения, ни радио, никакой радиооракул или телегуру не указывал им, какие книги читать. Так что им самим приходилось отыскивать себе оплот в жизни и в мыслях. Не умевшие читать находили его в церкви, а те, кто умел, — в книгах. Стремившиеся же к власти находили свой оплот в особого рода рукописях, некоторые из них вызвали к жизни самые мрачные времена в истории. — Ксандр положил пульт на телевизор. — Можете мне сказать, мисс Трент, кто изобрел телевидение? — Сара отрицательно повела головой. — Вот именно. Зато все мы помним Гуттенберга и его печатный пресс.

— Тогда почему этот манускрипт?

— Потому что он по идее должен был сделать Медичи хозяевами Европы. Макиавелли предложил им всего-навсего Флоренцию. — Похоже, что-то вдруг поразило его, и он чуть слышно произнес: — Одного города было мало.

Сара следила за его все еще отсутствующим взглядом.

— Почему «по идее»?

Понадобилось время, чтобы Ксандр обрел способность слышать и видеть.

— Потому… у нас нет уверенности, что манускрипт существует.

— Что?! — Сара резко подалась вперед. — Он так и не написал книгу?

— Мы не знаем. Тут много всяких… домыслов.

— Тогда домысливайте.

Волчий Лог, Монтана. 26 февраля, 20.42

Лоуренс Седжвик стоял на веранде, опершись руками о перила, наслаждаясь легким ночным морозцем. Глаза его щурились под внезапными порывами ветра с широких полей. Копна седых волос (несколько преждевременная седина для мужчины, кому немногим за пятьдесят) придавала еще большую привлекательность лицу, которое и без того притягивало к себе взгляды необыкновенной правильностью черт: высокие скулы, мягкие губы, с которых, казалось, никогда не сходила сдержанная улыбка.

Седжвик посмотрел на часы. Последняя машина должна была прибыть десять минут назад.

Лучи фар, заплясавшие меж лесных деревьев, уняли его волнение. Через минуту машина показалась у ворот, за ней по грязной дороге тянулось серое облачко выхлопных газов. Когда она подъехала, Седжвик направился к крыльцу.

— Почему задержались, мисс Грант? — Никаких приветствий. Никаких слов похвалы за выполненную работу.

— Болтанка, — прозвучал столь же отрывистый ответ.

Джанет приостановилась, ожидая дальнейших расспросов. Когда же он отделался кивком, прошла мимо него в дом. Двое молодых людей следовали за ней. Внутри троица, уложив сумки и пальто в шкаф в коридоре, прошла под аркой и ступила в гостиную. Пламя в камине бушевало вовсю, рядом стоял старец, опасливо-судорожными движениями поправляя дрова кочергой.

— Надеюсь, ваша поездка была легкой. — Ткнув напоследок кочергой в дрова и полюбовавшись на то, как взметнулся огонь к дымоходу, старец обернулся. — Что стряслось с машиной мистера Эггарта? Почему ее не оказалось на месте?

Прибывшие глянули друг на друга, потом на старца. Ответ держала Джанет Грант:

— Она была на… Тринадцатой. Он так и не появился.

— Да-да, понимаю. — Старец подошел к креслу, стоявшему ближе всего к огню, и сел. — Я просто спрашиваю.

— Вы знали, что он подвергся опасности? — В арочном проходе появился Седжвик.

— Только… когда в эфир вышли, — ответила Джанет.

— Но вам было приказано соблюдать радиомолчание. — Речь старца была почти бесстрастна. — Как же тогда вы могли услышать? — Молодая женщина молчала. — У меня такое подозрение, что вы не сумели сделать, как вам было велено, потому что знали о своей предыдущей ошибке на Двенадцатой улице. Я не прав, мисс Грант?

Она смотрела прямо перед собой.

— Так точно.

— Наконец-то мы слышим правду. — Старец неотрывно смотрел на огонь. — Подобная ошибка может дорого обойтись. И разумеется, всегда приходится тратить силы на ее исправление.

— Я понимаю…

— Понимаете вы очень мало. Иначе данная ситуация никогда бы не возникла. — Холодная прямота ответа старца застала Джанет врасплох. Он повернулся к ней. — Ответственность за ваши действия взял на себя ваш отец. Он всегда осознавал, что к чему и ту роль, какую должен играть. — Старец помолчал. — А вы, мисс Грант, осознаете, что тут к чему? — Он снова выдержал паузу. — Надеюсь, вы об этом подумаете.

Молодая женщина стояла недвижимо, не в силах дать ответ.

— Тысяча пятьсот тридцать первый год. — Рассказ о монахе, похоже, успокаивал Ксандра. — Когда Медичи вернули себе власть над Флоренцией, Эйзенрейх послал отрывки из своей рукописи в подарок возвращающимся захватчикам. Ему, как и Макиавелли за двадцать лет до этого, нужна была должность. В своем послании, насколько нас уверяют, он намекал на способ, которым немногочисленная группа людей — Медичи, естественно, — могла бы захватить власть не просто в одном городе, а на всем континенте. И не просто силой оружия. В том ворохе бумаг на кровати есть копия из папских архивов: послание, которое Климент Седьмой направил в то время нескольким кардиналам. Климент (а он был из Медичи) описывает прочитанные отрывки трактата как «un lavoro d'una possibilita grande ma anche perigliso», «произведение великих, но опасных возможностей». Больше напуганный, чем заинтригованный, Климент повелел найти рукопись и сжечь. Будь он немного посмелее, кто знает, как бы выглядела сегодня карта Европы!

— Но почему Папе не захотелось возвеличить собственную власть?

— А зачем? Он был главой католической церкви, крупнейшего центра общественно-политической власти в известном тогда мире, и держал на руках высшую козырную карту. Он, Папа Римский, был наместником Христа. Отлучение от церкви все еще оставалось весьма мощным оружием. Он обладал всей властью, какую, наверное, мог заполучить. А вот чего ему совсем не было нужно, так это чтобы кто-то из его врагов, скорее всего Генрих в Англии или Франциск во Франции, завладел этим документом и стал угрозой для европейской стабильности, или, как говаривали в те времена, незыблемости.

— Значит, Климент его уничтожил?

— В том-то и ирония судьбы! Он отыскал Эйзенрейха… точнее, его побочный сын, Алессандро, герцог Флорентийский, отыскал… но пытками замучил старого монаха до смерти, прежде чем тот успел рассказать, где манускрипт. Климент, наверное, провел несколько беспокойных недель, ожидая, что рукопись объявится при каком-нибудь другом дворе, но ничего так и не появилось.

— Значит, манускрипт не причинил никаких хлопот.

— Клименту — нет. Манускрипт так и не нашелся. Скажу больше, месяца через два после смерти Эйзенрейха в письме, адресованном Алессандро, Папа уже убежденно говорил, что вся эта история — лишь уловка, никакой рукописи на самом деле не существовало, а Эйзенрейх нагнетал страх только для того, чтобы кто-нибудь дал ему должность.

— И значит, всю историю попросту забыли?

— Если вдуматься, то в начале тридцатых годов шестнадцатого века Клименту было не до розысков книги Эйзенрейха. Разрыв Генриха Восьмого с католической церковью тревожил куда больше, чем сомнительная рукопись мертвеца.

— Однако манускрипт опять появился? — спросила Сара, выбирая из кипы бумаг копии папской переписки. — Книгу-то Эйзенрейх все же написал.

— И да и нет.

Сара выпрямилась.

— Я ищу не такой ответ.

— Нет доказательства — нет рукописи. Вот то, к чему склонны большинство ученых.

— Это по части «нет». А что по части «да»?

— Миф об Эйзенрейхе, — пояснил он. Сара покачала головой. — За последние несколько столетий имя Эйзенрейха появлялось в письмах, документах, даже в заметках на полях страниц — и всегда в периоды политических бурь. Во время Тридцатилетней войны появился целый трактат: «Die Wissenschaft des Eisenreichs» — «Учение Эйзенрейха». Проницательно, умно, но не во всем последовательно. Монах наш всплывал в годы Английского протектората, Французской революции и даже в нашем веке на ранних этапах Третьего рейха.

— Так что же в точности, по разумению столь многих, монах мог им поведать?

— Насколько нам известно, когда и как сотворить хаос. Убийства, поджог запасов зерна, разрушение портов. Знакомо звучит?

— И вы считаете, что манускрипт на самом деле содержал злодейский план…

— Дело не в том, что считаю я. Вы спросили, о чем предположительно мог поведать манускрипт. Он явно сослужил хорошую службу. Беда в том, что никто еще ссылок на него всерьез не воспринимал.

— Почему? Потому что хаос никогда не разыгрывался?

— Да, а еще потому, что в академических кругах уверены: сама по себе идея мифа уже вполне стала оружием.

Сара вскинула голову:

— Не улавливаю.

— Вдумайтесь. Если вы намерены слить воедино все имеющиеся силы и увериться, что ими будет двигать общая цель, то каков самый легкий способ свести их вместе?

— Общий враг, — выпалила она.

— Именно. Угроза, которая заставит их сражаться единым фронтом. Теперь представьте, что до вас дошла некая древняя история о книге, призывающей, скажем, к жесткому ограничению свободы личности, разорению существующей рыночной инфраструктуры и тому подобному и убеждающей ваших соотечественников, будто на самом деле существует некая группа людей, готовых испробовать все эти меры на государстве. Что делают ваши сподвижники? Они все внимание обращают на то, чтобы уничтожить эту угрозу. И между делом уничтожают всю оппозицию.

— И это то, чем был Эйзенрейх? — спросила Сара. — Вымышленным орудием, которое некие смышленые политики пускали в ход, дабы истребить оппозицию?

— Это то, во что склонны верить некоторые историки. Даже имя порождает сомнения. По-немецки слово Эйзенрейх означает железное государство, железный строй. Совпадение… слишком удачное для достоверности.

— И вы с этим согласны?

— Был бы согласен, разве сидел бы здесь? — Ксандр поднялся и направился в ванную, подхватив по пути пустой стакан.

— Секундочку! — воскликнула Сара, когда по номеру разнесся звук льющейся воды. — А все эти детали: про свободу личности и рыночные перестройки. Откуда вам известно, что они есть в манускрипте?

— Нам неизвестно, — донесся из ванной, перекрывая шум воды, голос. — Помните, что это миф. У мифа есть свойство питаться самим собой. За четыре сотни лет добавилось больше фактов: появилось больше брошюрок, толкующих мудрость великого человека. Все зависит от того, что требуется вашим смышленым политикам. — Ксандр вновь появился со стаканом и полотенцем в руках.

— У вас веская аргументация в пользу всяких «нет».

— Согласен. И сегодня днем кое в чем покопался. — Он уселся рядом с ней на кровать. — Меньше месяца назад появились две статьи одного профессора из Флорентийского университета — того самого, кто все последние десять лет отстаивал существование книги. Карло…

— Пескаторе, — прочла Сара на верхней странице бумаг, которые Ксандр держал в руках. — «Eisenreich: La domanda risoluta».

— «Загадка разгадана», — перевел он.

— Вы разгадали? — спросила она, пытаясь прочесть из-за его плеча.

— Не совсем, хотя, судя по той малости, что я прочел, доказательства подобраны весьма тщательно. Все это технические детали, но ясно, что он видел то, что принимает за достоверные отрывки одной из подлинных рукописей. — Он подал Саре несколько страничек и вновь принялся усердно осматривать номер.

— Что это значит: «одной из подлинных рукописей»?

— Обычно существовало два, а то и три перевода: варианты текста на случай, если основной потеряют либо сильно попортят до печатания. Предосторожность. Те из нас, кто поддерживает жизнь в сказании об Эйзенрейхе, в общем, сошлись на том, что имелось два варианта. Один он направил Папе и еще один держал у себя.

— И применительно к сегодняшним событиям вы считаете, что один у Тига, Седжвика и Вотапека, а другой у Пескаторе?

— Вот было бы замечательно, правда?

— И вы уверяете меня, что они могли бы использовать книгу для создания…

— Понятия не имею. Помните: дело в том, что они видят в ней, как ее толкуют. Возьмите Библию… подумайте только, сколько различных вариантов истины люди отыскивают на ее страницах. Точно так же скармливаемая по ложечке книга вроде Эйзенрейховой способна создать столь же ревностных последователей — таких, что предадутся куда более зловещей истине. — Ксандр вытащил из бумажной кучи вторую статью. — Плюс Пескаторе вот в этой статье утверждает, будто существует что-то вроде расписания, связанного с книгой. Некое поэтапное описание процесса: поначалу — создания хаоса, а затем — созидания на его основе. Если так, то документ был бы очень мощный.

— А что, если бы кто-то другой отыскал второй вариант? — спросила Сара, и лицо ее оживил ось. — Смог бы он понять не только то, что просто… разминка, а и то, что на самом деле замыслили трое наших друзей?

— Наверное, но…

— Что — но? — перебила она.

Ксандр снова перебрался в кресло.

— Видите ли, это… теория. Нет никаких доказательств, связывающих…

— Те двое в проулке были весьма реальны, профессор. И то, что случилось сегодня в Вашингтоне, отнюдь не теория.

Ксандр воззрился на нее.

— Знаю. — Он тряхнул головой. — А ведь как раз когда я сюда пришел, я подумал…

— Подумали, что это часть какой-то ученой интриги, материал для вашей следующей статьи. — Он медленно кивнул. — Что ж, кое-чего тут явно побольше. — Сара обращалась не только к нему, но и к себе. — Тут не теоретическое упражнение. Если им известно, что у Пескаторе есть копия, они захотят заполучить ее. — Она придвинулась к краю кровати, голос зазвучал увереннее. — И они не захотят, чтобы кто-то еще, способный раскрыть смысл книги, ее нашел. — Только убедившись, что ее слова дошли до собеседника, она перебралась на другую сторону кровати, к своему кейсу.

— Послушайте, — сказал Ксандр, все еще приходя в себя от последних нескольких минут. — Я выполнил свою часть обязательств. Вы знаете, как это все связано с Эйзенрейхом. — Он следил за тем, как она возится с запорами. — Итак, кто же вы такая?

Сара подумала, потом взглянула на него:

— Если честно, я сама не очень-то понимаю.

— Не слишком обнадеживающе.

— Нет, конечно. — Сара пошарила под кроватью и уже в следующую минуту натягивала сапоги. — Наденьте пальто. Все возьмите с собой. — Почувствовала, как в ней просыпается агент на задании. — Нужно найти безопасный телефон.

— Безопасный телефон? — удивился он. — Да кто же, черт возьми, вы такая?

Виргиния. 26 февраля, 21.04

Томас Грант, одетый в недавно купленную форму полицейского штата Виргиния, сидел на переднем сиденье, один из сотрудников ФБР — позади него, другой — за рулем. Были вопросы, на которые требовались ответы. Фэбээровцы предполагали, что он был из их сопровождения.

— Вы подумали, он за ружьем потянулся.

— Так точно, — ответил Грант.

— Вы действительно подумали…

Внезапно Грант метнулся влево и, ухватившись за баранку, направил машину прямо на ограждение. Водитель пытался перехватить руль, однако нападение оказалось для него совершеннейшей неожиданностью. Мгновение спустя машина, пробив ограждение, стремительно полетела вниз.

— Жертва! — заорал Грант. — Жертва!

Машина врезалась в дно оврага и от удара взорвалась.

Слушая, Сара царапала ногтями кирпичную стену, будто шершавая поверхность помогала ей сосредоточиться. Будка оказалась тесной, с сиденья была видна часть книжного магазина в конце коридора. Прилавки и полки были заполнены книгами, настольные лампы на трех дубовых столах, что выстроились в ряд у одной из стен, наполняли небольшое помещение теплым уютным светом. Она надеялась, что магазин отвлечет Джасперса от свалившейся на него напасти. Книги сразу произвели должное действие, хотя поначалу профессор не хотел оставаться в одиночестве. Отдел, посвященный средневековым гобеленам, унял его беспокойство.

— Нет, — произнесла Сара. — Совершенно неприемлемо.

— Хорошо. — Голос у Притчарда не изменился — тот же отрешенный тон, даже когда он пытался убедить. — Но вам все же лучше зайти…

— И воспользоваться вашей поддерживающей рукой? — Она почти не скрывала презрения. — Я, кажется, припоминаю один вечер в Аммане…

— Когда вы сделали выбор. Мы об этом уже говорили. Если бы вы не убрали Сафада, весь город…

— Девочка погибла — вот цена этого выбора. Эта жизнь…

— Допустимая потеря в сравнении с целым городом, а может, и всем регионом. Ответные действия израильтян…

— Ничего бы не изменили! — Она сдержала себя, ощутив яд в своем голосе, почувствовав, как сдавило грудь, когда побелели косточки на сжавшей трубку руке. Сара прикрыла глаза и глубоко вдохнула. — Так откуда вдруг взялось беспокойство? — Она заставила себя открыть глаза и не сводила взгляда со стены. — Как всегда, вы безмерно счастливы пустить пешки в ход.

— Мы и не знали…

Сара рассмеялась, наслаждаясь молчанием, которое вызвал ее смех.

— В этом я уверена. Нет, — продолжила она, — я приду сейчас, и вы отвезете меня на прелестную фермочку в глубинке Мэриленда… Выясним, где в терапии допущена ошибка…

— Я уже сказал: мы все восхищены вашей работой в проулке. Смею уверить, никто не подвергает сомнению ваше…

— Мне наплевать на ваше мнение.

Молчание.

— Тогда уносите ноги, Сара. Приходите, переверните все вверх дном и уносите ноги. — Притчард подождал. — Не думаю, что на сей раз есть хоть какие-то неувязки.

Неувязки. Сара чувствовала, как гнев перехватывает горло, как хочется врезать по морде этому подонку на другом конце провода. Вместо этого, собрав силы, она перевела взгляд на магазин, на Джасперса, на его согбенную фигуру — он пытался прочитать название на корешке книги. Неженка ученый, явно несведущий, неготовый. Неувязки. Слово било ее, как и всегда. Кому отвечать, Сара? Кому верить? Ее учили уносить ноги, учили, что это единственный способ уцелеть. Но она никогда не слушала, так и не научилась.

— Вы ведь представляете, с чем имеете дело, да?

Вновь молчание.

— Лучше бы вам зайти. Я надеюсь…

— Надежда не всегда была для вас козырной мастью. Нет, на сей раз мы играем по-моему. Никаких нежданных сюрпризов. Никаких неувязок. — Ее глаза отыскали Джасперса. — На сей раз никаких допустимых потерь.

Спустя три минуты она появилась в главном зале магазина.

— Ну как, ваши инстинкты вас не подвели? — поддел Ксандр.

— Они ждали моего звонка, если вы это имеете в виду. — Она говорила отрешенным тоном, взяв с полки томик Троллопа, просто чтобы занять руки. — Мне нужно взглянуть на этот манускрипт.

— Минуточку. — Ксандр снова забеспокоился. — Кто эти они?

— Какая вам разница, знаете вы их или нет? — Ксандр молча следил, как Сара ставит книгу на место и выбирает другую. — Пескаторе. На каком он факультете во Флоренции?

— Политической теории, — выдавил Ксандр почти против воли. Пытаясь уйти от вопроса, он продолжил, сердясь не меньше прежнего: — Что вы имеете в виду, говоря, какая мне разница? Не забывайте, я написал про…

— Про них вы не писали. — Напористый тон подсказал ему: больше нажимать не стоит. — От вас мне требуется рекомендательное письмо к итальянцу. Такое, что позволит мне взглянуть, над чем он работает. И еще мне нужно, чтобы вы взяли отпуск на несколько дней. Есть одно место в Делавэре. Я свяжусь с вами, когда вернусь…

— Секунду… Вы собираетесь ехать к…

— У него манускрипт.

Ее прямота немного обескураживала.

— Понимаю, — выговорил он. — И что вы намерены делать с рукописью, если допустить, что он вам ее покажет?

— Позвольте мне самой об этом побеспокоиться.

Ксандр кивнул, смущение в нем сменялось разочарованием.

— Я даю вам письмо, исчезаю, а вы беседуете с Пескаторе. Только и всего. — Он продолжал кивать. — К сожалению, ничего из этого не выйдет, насколько я знаю Карло.

Сара впервые с тех пор, как вернулась, поговорив по телефону, посмотрела ему прямо в глаза.

— Вы его знаете? — Она не старалась скрыть удивление.

— Лет десять уже, — небрежно бросил он в ответ. — Он один из протеже Ландсдорфа. Скажу больше: именно он и пробудил во мне интерес к Эйзенрейху. Я пытался вам рассказать…

— Разве?.. Тогда отлично. Позвоните ему и скажите, что я еду.

Ксандр попытался унять нетерпение.

— Так просто?

— Да. Дальше я, думаю, сама управлюсь.

— В самом деле? — Он присел на край полки и скрестил руки на груди. — И снова спрошу, что конкретно вы собираетесь делать с манускриптом, даже если найдете его? — Подождал. — Он на итальянском или на латыни, так что, надеюсь, вы ими свободно владеете. И конечно же, вам многое известно о манере изложения в шестнадцатом веке, так что вы без труда проберетесь через бесконечные страницы не относящихся к делу сведений, верно? Ах да, кстати, — продолжал он, пользуясь случаем поддать жару, — Карло будет не очень-то любезен. Он вполне способен — я подчеркиваю: способен — позволить вам взглянуть на несколько страничек, а сам, стоя у вас за спиной, будет следить за тем, что вы читаете, только и всего. Никто из всех известных мне ученых, уверен, не бережет так свое добро, как он. Не говоря уж о том, что он слегка параноик. Способен даже вообразить, будто я послал вас выведать его мысли. Нет. Он будет заботлив, вежлив, скромен и более чем снисходителен. Вот чего от него не стоит ждать, так это помощи. Более того, его там вообще не будет. — Открытость Ксандра быстро обернулась раздражением, пожалуй, даже отповедью.

— Откуда вам это известно?

— А оттуда! Вместе с двумя сотнями других ученых — специалистов в этой области — следующие три дня он проведет на конференции в Милане. — Для пущего эффекта Ксандр выдержал паузу. — Завтра вечером я лечу рейсом в шесть тридцать. Я уже взял несколько дней отпуска.

Сара позволила себе улыбнуться, втискивая обратно взятую с полки книгу.

— Понятно. — Присев рядом с ним на край полки, она сложила руки на коленях, шутливо показывая: сдаюсь. — Итак, что, по-вашему, мне делать, учитывая тот факт, что вы явно идете на три шага впереди меня?

— Поскольку вы не говорите, кто вы такая… позвольте мне побеседовать с ним.

— Вы и без того собирались это сделать.

— Верно, — улыбнулся Ксандр.

— Как быть с людьми, которые, возможно, не захотят, чтобы вы нашли книгу? Их предупреждение прозвучало сегодня вечером весьма недвусмысленно. По всем фронтам. — Сара помолчала. — Это не игра.

— Поздновато объяснять правила. — Ксандр повернулся к ней, голос его звучал увереннее. — Видите ли, вы пришли ко мне. Понимаю, вы считаете, что теперь мне угрожает какая-то опасность, только не покажется ли странным всякому, кто проявляет интерес к сделанному мной за последнее время, если я не поеду на конференцию? Я несколько месяцев готовился к ней. А после конференции я решаю завернуть во Флоренцию — навестить старого друга. Что в этом необычного? — Он подождал ответа. — Вы хотите узнать, как эта книга связана со всем этим. Значит, вам нужен кто-то, кто сумеет ее расшифровать и у кого есть доступ к Карло. А это — я. В прошлом я оказал ему кое-какие услуги, так что на несколько дней он забудет про свою паранойю. Я только хочу сказать, что я вам нужен.

— Мне действительно нужен человек, который знает, что делает.

Теперь пришел черед Сары задуматься. Убедить его отказаться от поездки ей вряд ли удастся. А если он исполнит задуманное… может, кое у кого это вызовет сильное изумление и он станет еще более значимой целью? Значимая цель — вот фраза, которую Сара месяцами, годами не подпускала к своим мыслям. А теперь она вернулась — довольно легко.

К тому же совершенно ясно: Притчард точно знал, что делал. Посылая ее, позволяя возиться с такими, как Джасперс, он рассчитывал на ее чувство ответственности. Тогда уноси ноги. Сам в это никогда не верил, знал, что она ни за что не клюнет на такую наживку. Он разыграл ее, как карту, — и с блеском. Никаких неувязок. Остается вопрос: зачем? Зачем силком тащить ее обратно?

Сара взглянула на ученого. Его логика, как ни противно признавать, до досады точно била в цель. И впрямь, что же все-таки она собиралась делать с документом, заполучив его? И снова из глубины прорвался (уже как-то приглушеннее, чем раньше) голос: Чьей жизнью играешь, Сара? Чьим доверием?

— Учитывая, что остановить вас мне, в общем-то, нечем…

— У вас есть выбор?

— Не очень похоже, чтобы был, да? — Она встала и посмотрела ему прямо в глаза. — Вы должны обещать мне, что не предпримете ничего, пока конференция не закончится, пока он не вернется во Флоренцию. Обычное общение — и ничего больше.

— Почему? Не лучше ли…

— Нет. — Это уже настоящий агент отдавал приказы. — Помните: вы не единственный, кому известно, что он работает над рукописью. Вы носа не должны высовывать, во всяком случае, пока я не приеду.

Теперь пришел черед Ксандра удивляться.

— Пока вы… А не привлечет ли это внимания наших «друзей» из проулка?

Его наивность начинала терять очарование.

— У меня есть кое-какие дела в Швейцарии, так что в любом случае я буду по соседству. И помните: досье на трех наших «друзей» в моих руках. Если дело пойдет туго, — она вновь выдержала его взгляд, — приятно иметь рядом знакомую, которая знает, что делает. — Она помолчала. — Я вполне могу пригодиться вам… на каком-то принципиальном уровне.

Дети носились по полю, резво швыряя друг в друга снежки, и те ракетами прочерчивали ночное небо, устремляясь к едва различимым целям. Большое пространство открытой площадки, удобно приютившейся у подошвы длинного холма, резко обрывавшегося со стороны красного кирпичного дома, служило превосходным полем сражений. Звенел смех, отзвуки его заглушались топотом сапожек, сновавших туда-сюда по морозному снегу. Небольшой, поросший лесом участок по краям этой маленькой арены наделял картину духом умиротворения.

На вершине холма маячила одинокая фигура человека с сигаретой в руке, другую руку он, согревая, засунул поглубже в карман.

Йонас Тиг наблюдал, как вился дымок сигареты, смешиваясь с клубами пара от дыхания, вырывавшегося из ноздрей. Он знал, что курить нельзя: доктор все убеждает его бросить — только Тиг вовсе не из тех, кто отвергает радости жизни. По нему, здоровяку под шесть футов ростом, с выдающимся животом, это заметно, хотя грудь колесом и скрывает наиболее яркие приметы избалованной натуры. Двести двадцать пять фунтов живого веса благоразумно умещались в границы двубортного блейзера.

Увиденное внизу принесло ему мимолетное облегчение: эти ребятишки так не похожи на других, в его собственном мире. Йонас прикрыл глаза, сбросив с плеч заботы последних нескольких месяцев и выкинув из головы мысли о событиях минувших полутора дней. Воспоминания о собственном детстве: заливистый смех, пропитанные потом рубашки и носки, учащенное дыхание, внезапный взрыв снега на ничего не подозревавшей спине. Насколько же легче, насколько же ощутимее.

От сигареты во рту появился кислый привкус, Тиг отбросил ее и расслышал мгновенное шипение, когда огонек коснулся снега. Звуки подъезжающих машин, внезапные всполохи зажженных фар на легком небесном фоне вернули его к тому, что предстояло сегодня вечером. Повернувшись лицом к приближающимся огням, Тиг услышал торопливые шаги одного из своих помощников. Пришла пора изобразить на лице решимость, маску властности, что так подходила к облику самой популярной в мире телевизионной болтовни и демагогии фигуры. Тиг пригладил черные, как сажа, волосы и зашагал к большому кирпичному зданию. Когда он сворачивал ко входу в школу (помощник уже шел рядом), то невольно задержал взгляд на крупных буквах над двустворчатой дубовой дверью, которые, как по волшебству, выступали из кирпичной кладки: ЭЛКИНГТОНСКАЯ ЧАСТНАЯ ШКОЛА.

Тиг расстегнул пальто, проходя через толстенные двери в небольшой, облицованный плиткой вестибюль. Внушительная стеклянная витрина, полная всяческих кубков и призов, оказалась прямо перед ним, он сбросил пальто с плеч и передал его шедшему рядом молодому человеку:

— Держите при себе. Сегодня я должен побыстрее выбраться отсюда.

Помощник кивнул и направился к дверям в конце вестибюля. Оттуда появилась молодая женщина с блокнотом в руках и затравленным взглядом. Эми Чандлер, продюсер программы «Тиг в тик», отнюдь не пришла в восторг, когда три месяца назад на ее стол легла заявка на двухнедельное турне. Четырнадцать шоу в четырнадцати городках. Тигу понадобилось поближе узнать своих поклонников, проникнуться их заботами. Ее заботы значения не имели.

— До выхода в эфир у нас около четырех минут, — заговорила Эми, направляясь к нему. — Твои преданные поклонники — их набралось сотен пять — терпеливо ждут обещанного вечера сплетен. Ворохни их по-быстрому, а потом веди за собой. Я покажу тебя крупно, когда дойдем до тридцати.

Тиг на ходу поправил наушник.

— Я пройду по центральному проходу, — сказал он, остановившись у двери. Эми принялась поправлять ему галстук. — Возьми меня передней камерой, как только я стану подниматься на сцену.

— Сделаем. — Она прижала галстук к груди Тига, подмигнула ему и скомандовала в микрофон: — Он выходит. Дайте им сигнал: встречать стоя.

Эми тихонько проскользнула в дверь, через пятнадцать секунд из зала сквозь неясный гул донесся глубокий звучный голос:

— Добрый вечер, дамы и господа, добро пожаловать на «Тиг в тик». — Раздались легкие аплодисменты, а сразу за ними шиканье — и молчание. — Всего через несколько минут мы будем в эфире, так что усаживайтесь поудобнее и, пожалуйста, будьте готовы тепло приветствовать хозяина нашего шоу… Мистер Йонас Тиг!

Тиг ждал сигнала Эми, еще миг — и двери перед ним распахнулись, аплодисменты зазвучали громче, едва он появился в свете софитов. Типичный школьный зал: и спортивный, и актовый, и для собраний, сцена и паркетный пол, лоснящийся под несчетными слоями лака и мастики, — служил студией, откуда сегодня вечером шла отвергающая проторенные пути запись телевизионного представления. Студийную аппаратуру впихнули на площадку прямо под дальним баскетбольным кольцом, камеры и операторские краны в готовности ждали сигнала «эфир». Тиг взметнул правую руку и под одобрительный гул направился в толпу. Когда он пробирался мимо зрителей, то казался, как сказали бы они, человеком неиссякаемой энергии, широкого кругозора.

— Какое же это удовольствие — оказаться здесь и выслушать, что у вас на уме и в душе, — бубнил Тиг, пожимая тянущиеся к нему руки. Он подмигивал и, кивая, прокладывал путь сквозь уже стоявшую публику: две минуты отводилось на ритуал. В наушнике раздался голос Эми:

— Мы на тридцатой.

Тиг вырвался из объятий молодой обожательницы и легко направился к ступенькам в дальнем конце сцены. Задник казался маленьким, книжные полки со столом задвинули слишком в глубь сцены, но Тиг знал: операторы сотворят чудо. Перед самыми ступеньками он остановился, ожидая вступления. «Улыбайся, Йонас», — зазвучал в ухе голос, когда раздалась знакомая музыка.

Он сделал что положено и, не шевеля губами, зашептал в крохотный микрофон (связь с продюсером) у себя на галстуке:

— Самолет на Рочестер вылетает в одиннадцать сорок пять?

— Будет ждать, если мы опоздаем.

— Не сегодня, Эми. Вошли — и вышли. Таков план.

— А как же твои обожающие поклонники? — Он расслышал ее смешок. — Эти захотят провести с тобой немного времени после шоу, Йонас.

— Вошли — и вышли. — Он приветственно махнул рукой молодому человеку в первом ряду, улыбнулся, не переставая говорить: — Не сегодня.

Голос забубнил, покрывая музыку, публика бесновалась вовсю, когда Тиг взошел на сцену:

— Сегодня от великого штата Вермонт город Элкингтон приветствует Йонаса Тига и… «Тиг в тик»!

Сигнал «аплодисменты» безжалостно замигал, хотя нужды в этом не было: публика реагировала бурно. Тиг неторопливо прошелся к столу, аплодируя публике и указывая на одно-два незнакомых лица в толпе. Подошел к креслу и сел в тот момент, когда музыка усилилась. Он поправил микрофон на столе, сдвинул в сторону стопку бумаг и, подняв голову, широко улыбнулся. Пришло время внушать, сказал он самому себе. Время вдохнуть иллюзию в жизнь.

— Уф, ну и ну, до чего ж у нас бойкая компания сегодня подобралась. — Публика еще раз, напоследок, взорвалась. Тиг ждал, пока зрители угомонятся: кивал, махал рукой, ворошил бумаги, а потом, глядя прямо в камеру номер один, продолжил: — Позвольте мне адресовать приветствие Элкингтона всем, кто нас смотрит. Как вы, должно быть, слышите, у нас тут сегодня обстановка немного буйная. — Новая волна аплодисментов. — Знаете, мы за десять дней побывали в десяти городах, и, признаюсь, шквал поддержки, которую мы получаем, не перестает меня удивлять.

В последнюю неделю мы до хрипоты спорили о рабочих местах, иммиграции и налогах. — Стон в публике нарастал. Он повернулся к камере номер два. — А вчера, — Тиг выждал паузу и резко перешел на серьезный тон, — ну, все мы знаем, что было вчера в мыслях у каждого. — Он подождал, пока в зале воцарится тишина. — Нашим друзьям в Вашингтоне — наши молитвы. — Вновь выждал, затем обратился к камере один: — Нет, сегодня мы не будем пересказывать вчерашние сообщения, но мне, например, ясно, что во всех звучит один и тот же вопрос: что происходит с этой страной? Куда прикажете нести нам веру свою, когда наша работа… да сама наша жизнь — в опасности?! Мы теряем контроль?

Взрыв аплодисментов вынудил его умолкнуть.

— Пришло время сделать так, чтобы наши голоса были услышаны. Вот для чего мы устроили двухнедельную поездку. И сегодня мы думаем: что могло быть уместнее… в такой прекрасной школьной обстановке… чем разговор о состоянии образования в этой стране. Что правда, то правда: всем нам порой приходится затягивать ремень, приходится даже врезать в двери дополнительные замки — но мы и раньше это делали. Когда же речь заходит о наших детях и их будущем… вот тут нам действительно стоит присесть и пораскинуть мозгами.

Из глубины зала донеслись возгласы одобрения.

— Вы знаете, обычно я не начинаю наше шоу с монолога, но сегодня… что ж, хочу просить вас об одолжении. Мне нужно несколько минут. Я хочу поговорить с вами о том, что слишком хрупко, чтобы оставлять это в ненадежных руках. О будущем наших детей.

Тиг сделал глоток воды, потом положил руки на стол.

— Когда доходит до обучения детей, сразу появляются весьма странные идеи. Идеи, провозглашающие, что школа — не место для воспитания нравственности. Что не стоит поощрять религиозную веру. Меня это ввергает в легкую печаль, особенно если учесть, что школа предназначена быть местом, где мы формируем из молодежи людей, способных жить по-другому. Вот почему мы собрались сегодня здесь: мы по горло сыты системой, которая убеждает нас… нет, которая вынуждает нас… отказаться от идеалов и заявляет, будто наш взгляд на вещи почему-то неприемлем. Неприемлем? — Тиг позволил себе лукаво усмехнуться. — Это у нас-то, выступающих за более высокие нравственные нормы, за большее чувство коллективной ответственности и большую вовлеченность в дела общины? — Больше криков в публике. — Знаю, знаю. Для меня в этом тоже нет никакого смысла. Вопрос вот в чем: значит ли это, что мы выступаем за систему, которая требует несколько большего контроля за той молодой порослью, которая хочет с той же свободой выбирать, чего им не учить, с какой другие выбирают, что им учить? Положим. Только что здесь плохого?

Пока Тиг менял позу, обращаясь к камере два, вспыхнул сигнал «аплодисменты».

— Ограничения, определенные рамки — все это вещи здравые, когда за ними стоит сильное моральное обоснование, когда они способствуют становлению личности. Вы слышали, как я твержу снова и снова: мы потратили слишком много времени, превознося оступившихся, выбитых из седла, оказавшихся на обочине, поддерживая то, что оскорбляло само понятие права… в данном случае право учить тому-то, оберегать то-то. Есть вещи, которые недостойны того, чтобы их оберегать, проявлять о них заботу — во всяком случае, не в школах. — Тиг взял со стола газету и указал на заголовок. — Я прочел это на днях и был ошарашен. СОБЛАЗНУ ОТКРЫТЫ ДВЕРИ, — прочел он, покачивая головой, глядя на газетный лист. — «Нью-Йорк таймс» жеманно рдеет, сообщая о решении суда, гласящем, что сексуальность должна иметь место в классе. — Зрители засмеялись, Тиг посмотрел на них, смущенно улыбаясь. — Да будет вам, вы же понимаете, что я имел в виду. — Засмеявшись, он обратился к одному из своих операторов: — Игривая нам нынче компания досталась, Пит. А не выпить ли мне стаканчик вермонтской весенней водицы?

Публика зааплодировала.

— Нет, серьезно, — продолжил Тиг. — Позвольте спросить вас: нужно ли моей дочери узнавать про контроль за рождаемостью? Положим. Но только не в наших школах. Нужно ли моему сыну узнавать про гомосексуалистов и воспитание детей однополыми парами? Положим. Но только не в наших школах. Нужно ли моим детям смотреть фильмы, которые учат половой распущенности и ненависти? Я бы сказал: никогда. И уж конечно же, не в наших школах. — Тиг сделал глоток из стакана. — Вот почему, обращаясь к вашим школьным советам, мы просим оградить наших детей и нас самих от системы, которая — во имя какой-то конституционной свободы — присваивает себе право навязывать подобные нормы (здесь я это понятие употребляю в очень широком смысле) всем нам. Это не нормы. Это отговорка. Отговорка, дабы отделаться от ответственности за то, что происходит в этих стенах.

Новый взрыв аплодисментов.

— Когда я спрашиваю правительственных чиновников (а я спрашивал), зачем моему ребенку нужно, чтобы кучка либеральных политиканов внушала ему свои истины, у чиновников нет ответа. Во всяком случае, такого, в каком для меня имелся бы смысл. Больно убеждаться в том, что для них школы — это всего-навсего загоны, КПЗ, временные тюрьмы для детей, у которых нет желания учиться, постигая хотя бы самих себя, не говоря обо всем остальном. Это уже не дети. Им не позволяют быть детьми, обрушивая при этом на их головы массу бессмысленных заклинаний. Разве понимает ребенок четырнадцати лет от роду, какие проблемы ставит аборт? Разве те, кому пятнадцать, понимают, к каким последствиям приводит однополая семья? Можно ли в шестнадцать лет уяснить различие между музыкой и политической промывкой мозгов? Я так не думаю.

Зал взорвался аплодисментами.

— Нормы! — Тиг снова смехом выразил неверие, поворачиваясь к камере один. — Нормы предполагают заботу — о молодых умах, их душах, об осознании молодыми самих себя. И все это утрачено. — Вновь выдержал паузу. — Вот представьте, я сказал вам: эта система, это ярмо, которое мы вынуждены носить у себя на шеях, выжить не сможет. И когда придет время, мы должны быть готовы, должны иметь школы, откуда дети выходят действительно наделенными чувством цели и долга. Новый тип учащихся, новый подход к обучению и активной деятельности. Что бы вы ответили? Что вы сейчас ответите? — Аплодисменты волнами катились по залу. — Но есть лишь один путь, чтобы такое осуществилось, чтобы такие школы пробили себе дорогу и установили те самые нормы: это если мы прямо сейчас, сплотившись, отделим себя от пагубы.

Знаете, ради этого мы и работаем. Нам надо быть готовыми, когда время придет, утвердиться и заявить о себе. Мы на пороге мощных потрясений, чересчур много сил тратится на то, чтобы мы не видели этого. Я боюсь, что вчерашний Вашингтон был всего лишь началом. Вот почему эта школа, эти школы должны быть готовы взять бразды правления, утвердиться на тех самых камнях, на каких строится наше будущее. Чтобы проложить дорогу к будущему. — Тиг перевел взгляд на камеру два. — Что принесет это будущее? И как мы готовимся к нему? Вот о чем мы поговорим сегодня. — Он собрал листочки, лежавшие перед ним на столе, и отложил в сторону. — Вы были добры, позволив мне высказаться, но теперь ваша очередь. После перерыва мы посмотрим, сколь далеко сумеем сегодня продвинуться. Так что начинайте думать, уважаемые, а мы скоро вернемся.

Яркий свет на его лице померк, и Тиг откинулся в кресле. Вытащил из уха наушник, дожидаясь гримера, который подходил из-за кулис, чтобы кое-что подправить. Следом за ним шла Эми.

— Как, держим их в бодрости? — спросил Тиг.

— Только оставайся в пределах разумного, — ответила она, положив на стол пачку бумаг. — Ты подошел очень близко к краю тогда, в конце: «на пороге потрясений». Давай держаться по эту сторону апокалипсиса.

— Эми, доверься мне. Они это проглотили глазом не моргнув.

— Они всегда так делают, Йонас. Это-то слегка и пугает.

— Ты на рейтинги жалуешься?

Эми улыбнулась и протянула ему наушник:

— Вставь в ухо. Мы вернемся в эфир через тридцать секунд.

Тиг улыбнулся. «Близко к краю», — подумал он. Куда ближе, чем она могла себе представить.

Стакан с виски, еще не успевший опустеть, покоился в ладони О'Коннелла. Он выключил верхний, «дневной», свет и позволил себе некоторое время понежиться в тусклом свете настольной лампы. Из потемневшего окна на него смотрело отражение: неуклюжая фигура, удобно втиснутая в кожаное кресло. Где-то там, за оконным стеклом, молчаливо и безразлично текли ледяные воды Потомака, покрытые рябью от частых капель зимнего дождя. Полоски воды проскальзывали по окну, прорезая недвижимый портрет.

День был наполнен неожиданностями, и не последней среди них стало появление сообщения из Берна. Фонд оперативной работы. САРЕ ТРЕНТ: ДОПУСК РАЗРЕШЕН. О'Коннелл тут же, не теряя времени, обрушился на Артура:

— Я полагал, мы тянем ее к себе.

— Она, кажется, что-то прознала, — ответил Притчард, — и ее отобрали для участия. Я не собирался оставлять ее у разбитого корыта.

— «Отобрали»? — вспыхнул О'Коннелл. — Господи Иисусе! Забавное выражение для такого случая. Ты хоть рассказал ей про все остальное в досье: про Шентена, девочку в Монтане?

— По телефону?

О'Коннелл долго, не отрываясь смотрел на Притчарда:

— Ты ведь ожидал этого, да?

— Так случайно получилось.

— Зачем? Зачем ей было возвращаться? Чего ты недоговариваешь, Артур?

А теперь он сидел, вытягивая последние капли виски из стакана. Кабинет у него был поменьше, чем у Притчарда, но все прелести имелись и в нем: письменный стол, диван и пропасть виски. Никаких книг. Он знал, что никогда не сядет за чтение книг, так к чему лишние заботы? И никакого Вашингтона за окном: только Потомак и Арлингтон за ним. Этот вид ему нравился. Артур никак не мог этого понять. Он никогда не бывал в поле. Ему никогда не хотелось выпить, чтобы унять болезненный приступ вины. Нет, Артур никогда бы себе не позволил такого рода участливости. Двадцать лет, так они и проработали двадцать лет. И вот почему, полагал О'Коннелл, у него язва, а у Артура кабинет побольше.

Он налил себе еще и взял телефон:

— Айрин, милая, мне нужно повидаться с Бобом, и чем скорее, тем лучше… Да, понимаю, все это довольно суматошно, но ему уже пора начать зарабатывать деньги… Нет, до дому ты доберешься целой и невредимой. Пусть кто-нибудь из ребят тебя отвезет. — О'Коннелл потянул виски из стакана. — Мне нужна встреча без регистрации… Нет, даже в журнал для Артура не пиши. Сугубо без регистрации. — Он помолчал. — И сотри этот разговор… Хорошо… Передай ему, я буду ждать.

О'Коннелл положил трубку и закинул ноги на диван. Дождь сменился снегом, завесив окно белой пеленой. О'Коннелл сидел неподвижно, завороженно следя, как быстро расползается по стеклу беловато-мутный ледок, пожирая стеклянную гладь окна.

Что-то она отыскала, что-то, потянувшее ее обратно. И на сей раз она пустила комитет побоку, держится в стороне. Почему-то его это не удивило.

О'Коннелл залпом допил виски и стал ждать, когда зазвонит телефон.

Ксандр переключил «фиат» на вторую скорость, и двигатель недовольно заворчал от внезапной перемены, необходимой, чтобы вписаться в крутой поворот. Извилистая горная дорога шла по краю обрыва, и внизу, ярдах, наверное, в ста, виднелись дома, придававшие открывшемуся виду классические черты пейзажа с бесчисленных полотен итальянского Возрождения. Даже мрачноватое зимнее небо, холодно оттенявшее суровые скалы Апеннин, не могло приглушить ярких красок земли и виноградников внизу. Несколько раз за минувший час Ксандр спохватывался, оказавшись в опасной близости от края дороги, грозившей смертельным кульбитом, на миг дольше нужного засмотревшись на великолепие открывшейся внизу Тосканы. Теперь, когда сумерки стали сгущаться, у него не оставалось иного выхода, как направить все внимание на дорогу, которая безжалостно петляла перед его глазами.

Он выехал из Милана четыре часа назад, быстро добрался до Болоньи: хватило времени остановиться и унять тоску по дневному кофе со сладостями, — а теперь был в получасе езды от Флоренции. Где-то там, за очередной грядой вершин, покажутся, он знал, далекие очертания собора, созданного гением Брунеллески: красная с белыми ребрами корона купола Санта Марии дель Фиоре — символ дерзкой смелости флорентийцев, их веры и в Бога, и в искусство. Сразу не скажешь, что во Флоренции почиталось больше. Каким-то образом, думал Ксандр, флорентийцам удалось сохранить приверженность и тому и другому, хотя окружающий мир всячески культивировал меньшую пылкость чувств, поощряя холодность, которую навевает взаимная любовь компьютеров, массовых коммуникаций и бездушного искусства. Нет, Флоренция не отгородилась от двадцатого века, но отличающая ее нрав душевная страсть, воспламеняемая величием прошлого, оставила глубокий след в сознании города и его жителей.

Ксандр выбрал сельский путь, оставив в стороне более быстрые, но словно продезинфицированные автострады. В общем-то, следить за временем было незачем, поскольку Сара, по идее, приедет ближе к ночи. Два дня назад она телеграфировала из Швейцарии и оставила инструкции, в какой гостинице ему следует остановиться во Флоренции и под каким именем зарегистрироваться. Все это выглядело странно, но инструкции были предельно ясны. Инструкции. Это был самый мягкий термин, каким он мог назвать полученные приказы. Никаких вопросов о конференции, о погоде… хоть о чем-то, что придало бы посланию личный характер. Да будет так, подумал тогда он. И конечно же, Сара велела ему держаться подальше от Пескаторе. Ну это-то, раздумывал Ксандр, совсем нетрудно: его старый приятель на конференцию так и не приехал. Без сомнения, он еще глубже ушел в тайны Эйзенрейха, не желая отрываться от работы ради того, чтобы принять участие в абсолютно тусовочном сборище, замаскированном под научный коллоквиум.

Неожиданное появление огоньков фар в зеркале заднего вида вернуло мысли Ксандра к дороге. Сообразив, что с трудом различает, что делается в тридцати футах по ходу машины, он включил дальний свет — как раз вовремя, чтобы объехать груду камней, лежавших прямо поперек шоссе. Резко вильнув влево, машина выскочила на травянистый склон и весьма ощутимо тряхнула Ксандра, подскочившего дюйма на два над сиденьем. Еще один быстрый рывок — уже вправо, — и машина вновь оказалась на дороге. Его разобрал смех. Да, шишку на голове он вполне заслужил. Чересчур нервная реакция на горстку камешков на дороге, несомненно, доставила немало хлопот шоферу лимузина, что ехал сзади. Снова взглянув в зеркало, Ксандр следил, как огни фар (теперь уже крадучись) осторожно рыскали по усеянному камнями месту. А через несколько минут лимузин вновь был всего в сорока футах позади него.

Заставляя себя собраться на последнем отрезке пути, Ксандр стал поглядывать в зеркало каждые десять — двадцать секунд. И заметил, что лимузин подбирается все ближе и ближе, несясь по шоссе с сумасшедшей скоростью. Весьма странно, подумал Ксандр, если учесть, сколь осторожен был шофер совсем недавно, а отражение догонявшего лимузина в зеркале все росло и росло. Еще несколько секунд, и рев его двигателя перекрыл звук фиатовского мотора, а слепящий свет фар на мгновение лишил возможности различать дорогу. По счастью, открылся протяженный прямой участок, и Ксандр сбавил ход, пропуская лимузин вперед.

Однако тот и не думал его обгонять. Вместо этого он сблизился с «фиатом» до нескольких дюймов и принялся подталкивать малыша, заставляя Ксандра подскакивать на сиденье при каждом тычке. Какого… Ксандр взглянул через плечо — и тут же в глаза ему ударили слепящие лучи, пронзившие заднее стекло. Часто-часто моргая, чтобы избавиться от разом заплясавших в глазах кругов, Ксандр нажал на газ, вновь переводя машину на третью передачу, поскольку дорога снова пошла в гору. Тарахтение взбешенного моторчика, однако, было ничто для шедшего сзади лимузина. Лучи ворвались в салон, бликуя от ветрового стекла всякий раз, когда Ксандр подскакивал на очередном ухабе или колдобине. Ему казалось, что его засадили в свет, как в клетку, он почти ничего не видел перед собой: тоненькая ленточка ограждения была ему единственным указателем. Господи Иисусе! Что же это такое? Лишь одно слово пришло на ум.

Эйзенрейх.

Не сводя глаз с тоненькой полоски металла, Ксандр вжал педаль газа в пол, и маленькая машина завыла от натуги. Лимузин тоже прибавил скорость, легко сведя на нет натужный рывок «фиата», стал тыкаться в задний бампер, еще быстрее подталкивая Ксандра вверх на подъем. На перевале «фиат» взмыл над асфальтом и, скрежеща металлом, вновь плюхнулся на дорогу. Вырвавшись на миг из слепящего светового плена, Ксандр глянул в зеркало и увидел, что лимузин метнулся на левую полосу и скрылся из виду, так как дорога круто свернула влево. Расшибая ладонь, Ксандр рванул рычаг передач, выжал газ и снова услышал, как мотор едва не разлетается от сверхусилия. Стоило дороге выпрямиться, как лучи света вновь пропороли «фиат», Ксандр заморгал и на миг потерял из виду ограждение. Он инстинктивно до отказа нажал на тормоз и уже почувствовал, как заносит вправо задок «фиата», как скрежещет тот о металлическую защитную полосу, отделявшую его от кувырка в раскинувшиеся внизу виноградники. В этот момент мимо пронесся лимузин, не ожидавший от «фиата» резкой смены скорости. Ксандр тут же бросил тормоз (машина опять стала выбираться на шоссе) и сосредоточил внимание на задних огнях лимузина, оказавшегося теперь впереди. Тот тоже стал замедлять ход, будто насмехался: обгоняй, мол, и снова поиграем в кошки-мышки.

Теперь уже лучи фар «фиата» ткнулись в заднее стекло лимузина, и Ксандр разглядел два силуэта; один из сидевших в машине, совершенно лысый мужчина с похожей на яйцо головой, явно смотрел назад с переднего сиденья, не выпуская из поля зрения «фиат», который ненароком обошли. Интересно, подумал Ксандр, когда они сделают следующий ход. Он понятия не имел, что предпринять.

Эйзенрейх выследил его, был рядом в Милане и наверняка ждал в Болонье. А он-то, дурак, думал совсем о другом. Впрочем, ждал — чего? Каков бы ни был ответ, похоже, на его способность расшифровывать постулаты делается большая ставка.

«Теории, — думал Ксандр. — Вечно теории». Обманчиво притягательная панацея, обещающая решение, но неизменно разочаровывающая. Он слишком часто рисковал работой, карьерой ради того или иного увлечения, своего детища: одной из тех теорий, которые поначалу кажутся такими правильными. И все же имя себе он сделал не в последнюю очередь благодаря своему воображению, способности отделить частички, какие стоило сохранить, когда теория начинала разваливаться. Из таких частичек ему удавалось создавать более углубленные подходы к тому, что, безусловно, относилось к вопросам неразрешимым. Это была нескончаемая игра: распознавать, что ценно, а что — дымовая завеса. Ландсдорф разглядел этот талант, извлек его, заставил Ксандра осознать собственную страсть к частичкам и осколкам, что всегда были рядом, — лишь руку протяни сквозь мыслительный туман.

И ему это удавалось, причем всякий раз он удивлял даже своего наставника. Практическое воплощение теории, те способы, которыми ее можно с пользой применять, по-прежнему словно опьяняло. Сару он, прибегнув к Макиавелли, пробовал убедить в обратном, но самого себя Ксандр знал слишком хорошо. Слишком уж удавалось ему придавать теориям ясность, не рассматривая их как всего-навсего идеи. А теперь Эйзенрейх сходил с книжных страниц. Устрашающе, если принять во внимание реальность тех, что гнались за Ксандром в лимузине. Возбуждающе, если принять во внимание собственную его страсть.

Шедший впереди лимузин резко ушел влево, пропав в море тьмы, которая, казалось, поглотила все вокруг. Не сумев быстро среагировать, Ксандр не заметил, как проскочил мимо задних огней лимузина: скрежет шестерен «фиата» заставлял его собраться с силами. Он нажал на газ и, перейдя на пониженную передачу, попытался как можно дальше уйти от лимузина. И опять лучи света пронизывали его, заставляя глаза метаться к ограждению, чтоб не сбиться с дороги: крутые, идущие под уклон повороты стали попадаться еще чаще, чем прежде. По счастью, можно было перевести дух, поскольку изменения местности, похоже, и от преследователей потребовали предельного внимания, так что больше ему тычками в зад не досаждали. Впрочем, с каждым новым поворотом лимузин становился все ближе и ближе. Еще разок стукнут, думал Ксандр, и им с «фиатом» не совладать с управлением. Металлическое ограждение время от времени сверкало во тьме: символический жест от летящего позади на полной скорости лимузина, мол, не бойся, может, и не стукну.

Словно из ниоткуда на горизонте появились четкие очертания собора: продолговатый купол поплавком над морем огней — Флоренция. Уже пролетали мимо дома, не столь ненадежные, как на холмах, чьи склоны теперь сливались с равниной. И дорога приспосабливалась к перемене, избавляясь от сложных объездов и поворотов и вытягиваясь в узкую стрелу, нацеленную на огни. Ксандр опять переключил скорость, выжимая из машины все, что только позволял мотор. В зеркале он видел, что лимузин позади в долгу не остался и жадно поглощал разделявшее их расстояние. Летел он так, что Ксандру казалось: убьет. И ему оставалось лишь уповать на то, что визжащая машина явит сокрытую мощь, нежданный комок сил, которые унесут ее от надвигающегося кошмара. Скопления домов мелькали за окнами, образуя некую рыхлую стену, сквозь которую неслись машины. Понимая, что он приближается к городу, Ксандр очень хорошо представлял, что дорога вскоре растворится во множестве улиц и улочек центра Флоренции — лабиринте, где можно пропасть или оказаться загнанным в угол. А может, и того хуже.

В то самое время, когда удар уже казался неминуем, дорога чудесным образом мягко прогнулась вправо, сливаясь, как показалось Ксандру, с основным шоссе из Болоньи. Не сбавляя скорости, он пулей вылетел на маленькой машине на четырехполосное шоссе, едва не ткнувшись в развалюху автобус, который в последний момент увернулся от столкновения. Звук пронзительного сигнала автобуса быстро отлетел назад: Ксандр, пользуясь свободой движения, юрко лавировал среди машин, кативших к городу. Бросая взгляд в зеркало, следил, как громоздкий лимузин пытался проскочить в потоке, однако теперь его габариты сильно мешали. Обгоняя то одну, то другую машину, Ксандр уходил все дальше и дальше: одна минута — и он оторвался от погони на сотню ярдов, а тут и город стал окружать его со всех сторон.

Центр Флоренции всегда ошеломлял Ксандра. Еще пять минут назад он несся по сельскому захолустью Тосканы. А теперь изо всех сил уворачивался от первых признаков часа пик. Сбавив скорость до разумной, Ксандр со своим «фиатом» влился в поток машин, огибавший площадь Свободы и древнюю Порта Сан-Галло, городские мощи средневекового прошлого. Старинная фигура из камня проплывала слева, освещенная снизу и купавшаяся в волнах света. Ксандру было не до ее светлости. Свернув с улицы С. Лавагнини на широкий проспект, он вновь набрал скорость, стремительно протискиваясь в любой зазор между машинами, и сбавил ход только на подходе к улице Ф. Строцци, служившей объездным путем к железнодорожному вокзалу. Для него она лучший шанс, место, где можно бросить взятый напрокат «фиат» и затеряться в толпе.

Указатели стоянок для возвращаемых из проката машин стали попадаться, едва Ксандр въехал на вокзальную площадь. Замедлив ход, увидел свободное место на парковке и тут же втиснул в него «фиат». Подхватив с заднего сиденья сумку и кейс, открыл дверцу и быстро пошел к главному входу в здание вокзала. Оглянувшись на маленький «фиат», с радостью убедился, что заметных следов от ударов на нем нет. Еще больше Ксандра порадовало, что не было видно спешащего к вокзалу лимузина, — просто от души отлегло. Ксандр ускорил шаг и решительно толкнул одну из входных дверей.

Едва за ним закрылась дверь, как на подъезде к вокзалу показался черный «мерседес», тот самый, что недавно устроил гонку-забаву на холмистой дороге.