"Из зимы в лето" - читать интересную книгу автора (Вульф Шломо)Глава первая Ассимиляция«Ну и подарочек от лучшей подруги, — криво улыбнулась Юлия, разглядывая путевку с рекламой тура «ИЗ ЗИМЫ В ЛЕТО». — Словно нарочно Томка мужа мне портит. — Плавбардак какой-то!» «Похоже на то, — осторожно подтвердил Евгений, сидя в кресле и любуясь на фотографии женщин на фоне океанской тропической сини. — Только мы настроились на ваши шубки и меховые шапки, как по всему лайнеру голые женские тела. Довольно опасная аномалия. И всего-то на вторые сутки после отхода из Владивостока. Мне, знаешь ли, трудно будет сохранить верность…» «Я в тебе уверена,» — хохотнула Юлия, небрежно целуя мощный загривок мужа. «Что тебе остается делать, если даже Тома не смогла достать вторую путевку? Однако, время! Присели на дорожку и — на станцию.» На пустынном подмосковном перроне элегантная дама в короткой шубке провожает импозантного мужчину с дорожной сумкой через плечо. Оба залеплены снегом и уже даже не отряхиваются. Зачем? Вторую неделю тут то непрерывные снегопады, то глубокие оттепели. Довольно-таки, скажу я вам, мерзкая погода начала зимы в средней полосе России. Пара эта, если пристально, вот так, к ней приглядеться, была явно еврейской, хотя наших героев звали Юлией и Евгением Краснокаменскими. Но кто бы стал к ним так приглядываться и, главное, зачем к Как писали потом историки, антисемиты растерялись, потеряв почву под ногами. Тем более потеряли всякий смысл происки сионизма при такой массовой мимикрии. Какие у нас, к дьяволу, обиженные и угнетенные граждане галута? Найдите у нас днем с огнем хоть одного еврея по паспорту или хотя бы по внутреннему убеждению, господа сионисты! Ах, такие то? Ну, это же психически нездоровые люди, у них мания, их только пожалеть можно, мы их и лечим, господа. Мы гуманисты и не позволим использовать больных в ваших грязных политических играх… Скажем, вот эта самая симпатяга в шубке, она давным-давно уже не Эля Розенштейн. Что она когда-то была Элей никто и не помнит. Безработицы у нас нет. Любой бывший еврей, чтобы никто и никогда так и не узнал о его темном прошлом, мог перейти в другой коллектив. Внешность? Не смешите меня! Всем известно, что самые типичные жиды на свете — это щирые хохлы. Тем более, что Юля завела себе моду носить блонд-парик, меняющие цвет глаз контактные линзы и тотчас стала своей в доску. Другое дело ее отец. Тот и в период застоя, и при любом антисемитизме был ну очень большим советским начальником из «полезных евреев». А эту публику народ видит совсем иначе. Так что он, никуда не переходя со своей высокой должности, открыто превратился из Боруха Израилевича Бергера в Бориса Игнатьича Горского, которого заглаза тут же переименовали в Горно-Борухского Агрессора. «В Испании, — пояснял он за ужином этнически очищенным домочадцам, — когда еврей переходил в христианство, он должен был принять новое имя. Но его выбор был не вполне свободен. Имя должно было совпадать с названием какого-нибудь дерева или другого растения. Таким образом, его происхождение оставалось известным широкой общественности. У нас то же произошло даже и без злого умысла — прямым переводом немецких или ивритских имен на русский язык, создавая заведомо искусственные фамилии или нагромождение банальностей. Скажем, наши бесчисленные Коганы, они же Коэны в Израиле, поголовно стали то Козловыми, то Ковалевыми. Нормально наследственные несчастные Ковалевы и прочие Козловы тотчас попали под вечное тяжелое подозрение, так как антисемиты-то никуда не выехали, ни имен, ни убеждений своих не изменили, но действительно пришли в замешательство.» «Я тебе так завидую, — Юлия привычным жестом поправила мужу кашне. Ее низкий мурлыкающий голос доносился словно издалека, а привычный поцелуй — одним дыханием у губ — был обычным ритуалом, соблюдаемым ими даже наедине, как сейчас, здесь, на пустом перроне электрички. — Зима только начинается, а ты прямо в лето…» «Мне так жаль, лапка… — Евгений тоже говорил тихо и мягко, произносил только то, что ожидала услышать супруга, что никак не могло вызвать ее гнева или вызвать случайную ссору. У них уже пятнадцать лет не было ссор. — В следующий раз обязательно поедем вместе! Пока же нам надо просто набраться терпения на эти три недели. Воду пусть носит Олежек, пока Фомич не починит насос. Не позволяй себе переутомляться. И не выбегай раздетой — самое опасное время года эти декабрьские оттепели.» Вдоль осклизлого перрона выстроились мокрые желтые сосны. Над их плоскими кронами стелилось и двигалось поперек путей низкое серое небо, с которого то редко, то густо сыпал и сыпал снег, стекающий по асфальту на полотно белой пеной. Медные толстые провода звенели на тихом сыром ветру. На фоне густой зелени елей лицо Юлии словно светилось в обрамлении парика, меховой шапки, собольего воротника шубки. Услышав грохот приближающегося поезда, жена улыбнулась мужу отрепетированной до мелочей улыбкой — сразу всеми зубами, с розовым кончиком языка между ними и коротким звуком, словно она вдруг задохнулась от счастья. В этот короткий момент ее светлые глаза освещались улыбкой, чтобы тотчас привычно сузиться до черных, двухстволкой, зрачков. Он привык жить под этим взглядом злой хитрой собаки перед броском… В свою очередь, Юлия всматривалась в неподвижное лицо мужа на фоне проплывающих мимо зеленых вагонов с привычным напряжением. Эти могучие скулы над мощной шеей, согнутые вперед широкие плечи — словно перед ударом в солнечное сплетение… Все пятнадцать лет она ожидала этого сокрушающе-завершающего удара, логически неизбежного, как выстрел из ружья, вывешенного на стену в первом акте, при такой застарелой взаимной ненависти. Сейчас, однако, последовало легкое объятие, одной рукой за тонкую, гибко поддавшуюся талию под мягким дорогим мехом. Под шипение дверей Евгений видел лицо Юлии, шагающей в своих высоких белых сапожках на стройных ногах вровень с окном. Потом за грязным, сочащимся стекающим мокрым снегом стеклом ее фигурка съежилась до размеров какой-то куклы на улетающем назад и вправо перроне, с прощальным взмахом руки в узкой черной перчатке. И сразу понеслась за окном сплошная белая пелена мокрых снегов с редкими соснами у полотна и сплошной зеленой стеной ельника вдали. Юлия спустилась по скользким ступеням, вытирая злые слезы. Со стороны можно было подумать, что молодая жена печалится разлуке с любимым уехавшим мужем, но такое лицемерие наедине с лесом было бы слишком даже их специфических семейных отношений. Нет, Юлия просто вдруг вспомнила ту боль на губах после бесконечного «горько», замирание сердца при ожидании неизбежного окончания дружеского застолья в холле родного дома и восхождения вдвоем в спальню на втором этаже. Супружеская жизнь, которая всегда начинается с таинственного, непостижимо прекрасного спектакля двух актеров-любителей, отрепетированного теоретически до мелочей по рассказам подруг, была для нее первым днем ее тайно объявленной ее жениху, а теперь мужу войны. Двадцать два года она прожила в выстроенном и выстраданном мире разумного аскетизма, о котором стыдилась признаться подругам. В их доморощенном бомонде девственность в таком «преклонном» возрасте считалась чуть ли не позором. Но Юлия видела столько судеб, сломанных неуправляемыми страстями, что сделала непреложным правилом — не подставляться! Не верить не только первому, но и десятому встречному. Не попасть в случайную яму на жизненном пути. И вот когда ее избранник, такой скромный и сдержанный Женя, с его целомудренными поцелуями, многократно проверенный перед браком мучительными для нее самой провокациями избранник оказался банальным изменщиком, она поняла — искать в этой жизни больше некого! Другой будет таким же. Пусть будет ЭТОТ, но пусть он, один за всех, расплачивается за Вот и будет его первая брачная ночь для него и первой пыткой в задуманной на годы мести-экзекуции. Она стерпела, смиряя свою плоть, когда он смело и больно, уже хозяйски целовал ее непривычно захватывающими весь рот губами — при всех-то… В-о-от, оказывается, как умеет целоваться после ЗАГСа ее целомудренный муж! Вот как он целовал ту!.. Или та его там обучила перед самой свадьбой со мной?.. Юлия уже осознала, что все-таки влетела в тщательно замаскированную яму, полную ее глупого доверия и его подлой лжи. Сладостное ожидание мести теперь заменило ей все. Что бы он ни творил со мной В чем, черт возьми дело? — напряженно думал он, любуясь на свою уже пятнадцать минут как жену, наконец-то нагую и еще более соблазнительную, чем он воображал, но всего лишь облегченно уснувшую, отвернувшись, как только он оставил ее в покое. Внутри него все клокотало гневом и обидой. Ничто не предвещало такого начала семейной жизни. Более года они едва сдерживались оба, чтобы не завершить свои бесконечные объятья и поцелуи таким естественным финалом. И вот, когда они получили законное право принадлежать друг другу, она… В эти секунды он возненавидел раз и навсегда это обаятельное существо, свернувшееся калачиком рядом с ним и что-то по-детски бормочащее во сне. Но должна же быть этому хоть какая-то причина! А что, если, вдруг обжигает его мысль, ему вовсе не показалась Юлия на вокзале в Одессе? Они со Светой возвращались из Тирасполя, размягченные, переполненные сладким вином и томлением молодых тел, откровенно влюбленные, оба во власти обаяния речных плавней Буга и густой листвы огромных деревьев, отраженной в синем зеркале сверкающей на солнце воды. Невеста, предмет его надежд на удачный брак с дочерью номенклатурного работника, владельца явно наследственной для «сына Жени» и его супруги роскошной дачи в Новом Иерусалиме осталась в Москве. Но почему похожая женщина с таким ужасом и болью смотрит на них из окна отходящего от площади троллейбуса?.. Оцепенев, он вдруг оставил ошеломленную выражением его лица Светочку, сорвался с места, помчался за троллейбусом, настиг его на светофоре у входа в Пушкинскую, но… в том же окне вместо Юлии на него лыбился какой-то матрос, а невесты вообще не было видно нигде. Он вернулся к спешащей за ним вслед искренне и мило обеспокоенной Свете, выдумал на ходу какую-то тупую криминальную историю, а бедная наивная девочка, еще больше испугавшись, тотчас предолжила немедленно все рассказать дяде Жоре, который «все может»… Неужели не почудилось? Не зря же встреча с Юлей в Москве после командировки, как раз накануне свадьбы, была такой напряженной. И уж точно не зря настала эта жуткая брачная ночь, как в страшном сне — спит такая холодная и спокойная рядом с раскаленным мужем… «Потеряла что-то дамочка и не мает языка сказать,» — слышала Юля тогда голос пассажирки в одесском троллейбусе, пока ползала под сидениями, чтобы Женя не увидел ее еще раз в окне. После отъезда жениха за две недели до свадьбы в срочную командировку ей приснился сон. Какой-то незнакомый северный пейзаж с белесыми небесами, отраженными в бескрайних озерах за окном странной темной комнаты с почерневшими бревенчатыми стенами. Коричневый крашенный стол, кровать с панцирной сеткой, колючий немецкий пейзаж на стене. Она сидит нагая за этим столом, читает книгу и посматривает в окно. Сидит и ждет кого-то. В комнату входит мужчина в пальто и в заснеженной почему-то шапке, хотя на дворе холодное, но лето. Она не знает его, но встает и покорно идет к нему навстречу, бессильно опустив руки, пока не касается грудью его шершавого пальто. Он обнимает ее за талию ледяными руками, она вздрагивает, просыпается за тем же столом, опять нагая, только шаль наброшена на озябшие плечи, удивляется странному сну и возвращается к книге, когда слышит тот же скрип двери и те же шаги. Входит тот же мужчина в том же пальто, но она не встает, только берет гребень и расчесывает длинные, каких у нее сроду не было наяву, волосы, не оборачиваясь, но зная, что он приближается в своем пальто и в той же заснеженной шапке. Он не спеша снимает с нее шаль и кладет на плечи трупно-холодные руки. Она просыпается за тем же столом, где задремала, читая книгу (самое интересное, что она потом четко помнила, что именно и из какой книги читала, потому что, проверяя, сон ли это, намеренно обращала внимание на детали — не сон…). Тот же мужчина в пальто осторожно закрывает книгу, спускает с плеч Юлии халат и проводит теми же ледяными руками по почему-то покорному голому телу сначала от шеи к пояснице, а потом от живота к плечам, подчеркивая этим холодом неестественность этих вроде бы ласк… Подруга Тамара однозначно растолковала многослойный сон. Голая — к унижению, к позору. Холодность рук — к лицемерию и обману. Ну, а раз сам перед нею, нагой, всегда тепло одетый, то тем более подлость в ответ на искренность. И — все сошлось. Она хотела нагрянуть на известную ей его съемную квартиру, но не успела. Прямо на привокзальной площади увидела — вот они, голубки! Загорелая и свежая обаяшка-одесситка с ее, Юлиным, неприступным для всех ее московских подруг женишком. И такие оба счастливые, что хоть сейчас в ЗАГС, но Так что выяснения отношений не было. Все это для экзальтированных дур, а не для дочери самого товарища Горского. Ни сцен, ни ссоры. «И правильно, — спокойно резюмировала Тамара ситуацию. ВСЕ ОНИ ПОХОТЛИВЫЕ ВОНЮЧИЕ КОЗЛЫ. Твой Женька хоть красивый козел. Посмотри вокруг на всех этих «мужиков», да хоть на моего выблядка со Столешникова… В Москве красивый мужчина — еще большая редкость, чем красивая женщина…» Что ж, решила и Юлия, раз он свободно сделал свой выбор, то теперь моя очередь я тоже свободное существо. Пусть пеняет на себя! Не я ли была готова всю жизнь быть его единственной любимой и любящей женой? Не он ли этого не пожелал? Отлично, взамен он получит меня же, но как единственную с точки зрения его материального благополучия супругу — не более того! Он у меня получит именно то, что заслужил. Я выйду за него, завтра же, как и намечено, и тем самым ему отомщу. Когда каждую ночь рядом с ним будет моя знаменитая грудь, ради которой он, собственно, и начал меня добиваться, но отделенная от него моей же презрительно повернутой к нему спиной, он надолго пожалеет, что вообще сделал мне предложение. ЭТОТ на развод не подаст! Этот стерпит все. Так ему и надо. Чего стоит самая жестокая сцена ревности на фоне вот такого наказания — с первой брачной ночи до деревянного пенала… Да, я тоже его ужасно хочу, для меня такие отношения — не менее страшная пытка. Но быть ему Он и стерпел все… Оба приняли эти правила игры и привыкли к таким отношениям. У них не было ни ссор, ни сцен. Была одна за все эти годы тайная измена Юлии, но какая, о Боже, измена!.. Но не было и здесь естественных при явных возникших подозрениях сцен, дознаний и развода. Оба научились блестяще играть влюбленных супругов на глазах у публики и наедине — при любых обстоятельствах. В семье Краснокаменских рос сын. Все было прекрасно. Сейчас Юлия шла по обледенелой тропке вдоль шоссе, по которому в пелене снова начавшегося снегопада, разбрызгивая снежную жижу, неслись машины. Сосны стояли так близко, что можно было одновременно коснуться их двух чешуйчатых мокрых стволов разведенными руками. Желтые мокрые иголки с вкраплениями нерастаявшего снега мягко сминались под сапожками, когда она свернула к потемневшему от сырости штакетнику, за которым громоздилась номенклатурная дача, выкупленная отцом и подаренная молодым к свадьбе. Окна желто и тепло проступали уютом в стремительно наступающих снежных сумерках, заливая золотистым оттенком просевшие пушистые шапки на столбиках. Юлия обмела на крыльце сапожки веником, вытерла подошвы о решетку со щеточками, прошла через веранду с плетенными креслами и прошлогодними листьями на столе в виде неувядающего букета. В гостиной особый уют и тепло создавала старинная, голубого кафеля печка. Мягко светился и сочился тихой музыкой оставшийся открытым бар с янтарным блеском бутылок. Громоздились в полумраке картины, бронза, хрусталь, дорогие старинные издания классиков в переплетах с золотым тиснением — наследство крупного советского работника. Все это семейное великолепие и было взаимной платой Юлии и Евгения за их специфические семейные отношения. О прежних хозяевах этого родового гнезда напоминала большая фотография, где отец Юлии был вторым планом в сцене рукопожатия Хрущева и Кеннеди где-то в Швейцарии. Товарищ Горский не пережил второго инфаркта после очередной чистки 1996 года. Накануне рокового приступа он как раз искренне и снисходительно сочувствовал иммигрантам из рухнувшей без русской алии чужой страны — такого недолговечного бывшего Еврейского государства… Искусственный брак, думала про Израиль перед его крахом Юлия, основанный, как у нас с Женей, не на естественной любви, доверии и преданности, а на идиотской и застарелой взаимной неприязни, может окончиться только катастрофой. Вот и мы с моим благоверным так же плохо кончим, как этот чуждый нам бывший Израиль!.. Без шубки, парика, сапожек, в небрежно завязанном сикось-накось домашнем халате эффектная дама, какой мы только что представили себе Юлию, стала похожа на любую нашу соседку. Без накладных ресниц (в специальную шкатулку), без маски на лице и выверенных плавных жестов опрощенная до полного безобразия Юлия совершенно плебейским движением плеснула в стаканчик из бутылки, рывком с кхеканием опрокинула водку, прополоскав ею рот (видел бы этот вшивый сноб!..), закусила долькой чеснока, намеренно громко отрыгнула (она одна!), оторвала зубами кусок ненарезанной селедки, держа ее двумя руками, прямо из спинки рыбы. После чего, вы просто не поверите, плеснула, о ужас, после водки-то! коньяку в тот же стаканчик и заела его, представляете, соленым огурцом, взятым прямо руками из банки чуть не по локоть в рассоле, и отгрызанной распахнутой пастью луковицей, коньяк-то! Мало того, хотите верьте, хотите нет, она, с намеренным грохотом опрокидывая стулья, развратной походкой пьяной публичной женщины, прошла к тахте, любовно покрытой бело-серебристым неприкосновенным сирийским покрывалом и, сволочь такая, плюхнулась прямо немытой пьяной рожей на этот снежный покров, к тому же с ногами — а ведь она одна, наконец-то в этом вечно переполненном черт знает кем, как их там зовут, этих гадов-родственичков, доме!.. Протирает сейчас специальной бархоткой наши прощальные фужеры, с неприязнью думает в это время Евгений. Высокообразованная скотина, псевдоцивилизованный плебс с придурью, свинья в дорогом дефиците… Перед внутренним взором возник вместо снежного пейзажа за окном их собственный после смерти Горского дом с минимальным огородом, без сада среди подмосковных сосен и елей, их подержанный вишневого цвета широкий приземистый «форд», купленный по случаю вместо с трудом проданных «жигулей». Чтобы было как дома и на работе — удобно и уютно. В рамках наконец-то установленного в семье и в стране железного порядка — основы основ человеческого бытия. Чтобы никак не зависеть от случайностей. Как вот эта электричка: задумали ее чуть не сто лет назад вот с этой скоростью и железной надежностью, запустили на железную дорогу и свистит она себе десятилетиями точно по раз навсегда установленному расписанию, извиваясь среди лесов и полей, в любую погоду, крошит к чертям собачьим гололед на рельсах, взрывает красным бампером сугробы на полотне. Плевать ей на все капризы погоды в рамках этих рельсов, установленного порядка в чудом во-время удержанной на рельсах великой северной державе. Положенное число минут и секунд, и вот они — огни столицы внутри железных кружев точно так же неизменного сотню лет вокзала. Вокруг мокрая толпа с лыжами. Вязанные шапочки, женский смех, толчея и давка, которой так благополучно лишены здравомыслящие жители пригородов. По привокзальной площади идет высокий человек с дорожной сумкой через плечо. Все на нем импортное, хотя отечественное в последнее время ничуть не хуже. Но у него, у них — все еще и импортное в придачу. Все куплено по блату, как ни опасно быть нынче в блатной среде, но так уж воспитан Евгений. Даже на отечественный уникальный туристический маршрут билет у него куплен по блату. Блат сильнее Совнаркома, шутили отцы-основатели «Империи зла». Блат сильнее нас, шутили всесильные гэбэшники андроповской эпохи, смирившиеся с неистребимым злом. Евгений смотрит на себя со стороны и самодовольно улыбается. В свои тридцать семь при росте сто восемьдесят три и весе восемьдесят шесть он сохранил юношескую фигуру и подвижность. Позади университет, аспирантура, защита кадидатской, выигранный конкурс на должность завлабораторией Института прикладной математики. Это для довольно приличного советского оклада. Хобби же у него другое. Оно же — источник доходов и входной билет в царство дефицита товаров и услуг. Как известный в узком кругу фотограф-художник, он востребован для неких специфических портретов. Особый доход ему приносят тайные сеансы, когда ему позируют ню дамы света и полусвета. Это же источник не только смертельного риска, но и бесконечных мук. Ограничив себя рамками железного порядка, он может только созерцать чужие женские прелести, иногда рискуя прикоснуться к гладкой коже, чтобы поправить на натуре не туда закинутую ножку или ручку. Натурщицы, как правило, — жены кое-кого, хранят имя своего фотографа в тайне от ревнивого мужа, но не от завистливых подруг. Евгений не раз был почище Штирлица на грани провала, особенно, когда очередная юная и прекрасная жена гэбэшного генерала попала на обложку «Плейбоя». Генерал бил ее по всем доступным теперь каждому мужчине в мире великолепнам белым округлостям до тех пор, пока она не выдала, кто переправлял негативы в Америку. Всех заложила несчастная красотка, кроме мужественного своего фотографа с таким медальным тяжелым лицом, такой сладкой дичинкой в шалых глазах и таким мужскими морщинами на щеках, похожими на турнирные шрамы. В тайные фотографы попал выданный первым безобидный фарцовщик, так и не понявший, за что он мотает такой почетный срок. В конце концов, он проникся к себе таким уважением, придумал себе такую неслыханную биографию, что вышел из тюрьмы авторитетом. А неприступный до того истинный фотограф уже через пару месяцев, когда на генеральше «все зажило, как на собаке», обрел, наконец, с ней свой альков… Дамочка оказалась не только профессионально битой, но и по-чекистски настойчивой. И была вознаграждена! Застоявшаяся, загнанная вглубь страсть несчастного Жени проявилась таким для нее мощным гейзером, что юная дама готова была стократ стерпеть что угодно от грозного мужа. А тот, вечно занятый поисками происков, и предположить не мог, на какой риск способна пойти настоящая женщина ради такого любовника. Та еще попалась нам на глаза боевая подруга, да еще чекиста! Фи, ну как ей не стыдно! Пока он на незримом фронте, эта… Даже говорить о ней как-то противно… было бы, не будь она так хороша собой… А описать ее у меня нет слов. Купите «Плейбой» и сами все осмотрите! Да, а как там эта наша коварная Юлия с ее местью? Она, конечно, немедленно почуяла недоброе, но было поздно. И так ей, этой, как ее там, Юлии, между прочим, и надо, по нашему козлиному мнению. В конце концов, больше всех себя же и наказала, не так ли? Свое главное достояние оставила без комплектующего изделия и рада. Будто у других нет того же, что она от мужа прячет, дура такая… И вообще я вам вот что скажу, между нами, девчонками… Если уж мстить кобелино-изменщику, то не в такой же мазохистской форме. Лишить себя единственно ценного в жизни ради его мук! Идиотина! Да профукай ты все его сбережения, а потом и зарплаты, и приработок, радостно подставляя ему же свою суть каждую ночь, вот это будет месть! И себе удовольствие, и ему в убыток. Да у него после первых долгов вообще и ответный узел завяжется, и ничего путного ни на одну красотку не шевельнется. Правда и на тебя тоже, но не так обидно будет, как при полной боевой готовности для других его главного калибра, как говорят у нас на флоте. Вот тогда-то ты, подруга, и ищи себе, к тому же, чужого кобелино своему самотопу на замену. То-то, Юленька, дурочка ты моя. А то он других, получше, нашел — и еще больше рад. Фотографирует их со всех сторон обоим подлым голубкам на радость. Найдешь такие снимки случайно — чем тебе еще отомстить, а?.. За площадью Евгений занял очередь к маршрутке. Косыми плотными зарядами сыпал густой снег, за которым то исчезало, то появлялось семидесятиэтажное серое стеклянное облако — одно из новых циклопических зданий андроповской Москвы. Машины шипели паром раскаленных двигателей по пояс в снегу. Пешеходы с чавканием выволакивали ноги из растущих на глазах сугробов. У пассажиров, сгибающихся у входа в двери маршрутного такси, были залепленные снегом спины. Оттаяв, их пальто порождали в салоне кислый запах прелой шерсти, по которой сползали на сидения сосульками серые пласты. Внутри аэровокзала была привычная бесконечность потолка, переплетения слепящих ламп, запах кофе, духов, прелой одежды и недочищенных туалетов. В России можно установить любой порядок, кроме чистых туалетов, подумал Евгений, выглядывая свободное место среди тысяч переполненных людьми и вещами кресел. «Мело, мело по всей земле, во все приделы…» Вся бескрайняя страна исчезла вдруг в этой вселенской метели. «Вниманию пассажиров. Вылет рейса… задерживается до… Рейс… до…» И так до бесконечности. Такой-то рейс туда-то до стольких-то. Снегопад по всем городам и весям, самое пакостное время — начало зимы. На аэродромах ревут машины, но еще пуще ревет метель, торопливо занося только что расчищенное пространство. «Мама… дай, дай… Чшшш, чшшш… Ну, мама, когда мы полетим? Задерживается… О времени вылета… Мама! Ну, ма-ма… Когда мы летим? Нескоро, спи… Пассажиру Справочному пройти к справному бюро… Зин, ты че, оху… Простите, Справному — к справочному!.. Ну ты даешь, мать!..» Справный, скорее всего какой-то бывший киевский Иоффе, оголтело лезет к окошкам, но туда не пробиться. Никто ничего не ждет здесь от замотанных синемундирщиц. Просто скучно. Настроились на полет, спешили, толкались в метро, перли сквозь сугробы, боялись опоздать и — на тебе!.. «Девушка, я сижу с детьми вторые сутки. Вы у меня доиграетесь! Вот сдам ваши билеты и — на поезд, а?!» «Не знаю, мужчина.» «А кто тут хоть что-нибудь знает?» «Девушка, как насчет этого, как его, забыл, рейса?» «Задерживается!» «А пятнадцатый?» «Все рейсы задерживаются, женщина.» «И первый?! Он же фирменный!» «Не мешайте работать, мужчина.» «Пассажир Краснокаменский Евгений, вас просят срочно пройти на посадку к выходу номер три. Краснокаменскому — к выходу три.» Всеобщее волнение. Что? Кому-то — посадка!.. Расчистили, значит? Евгений, только угнездившийся надолго между двумя чеченами, ошеломленно вскакивает. Какая, к чертям, посадка…» Но волочит свою на колесиках сумку, провожаемый лихорадочными взглядами, к выходу номер три. Там уже закрывают двери. Он еле втискивается между ними и тотчас у него отрывают из рук поспешно вынутый билет и вталкивают прямо в салон странного, словно бескрылого самолета. Как во сне он находит свое место, собирается снять пальто, но его останавливает синяя девушка: «У нас не раздеваются, пассажир. Лететь полчаса.» «Как полчаса? — холодеет наш честнейший ученый-фотограф-любовник. — Вы меня куда сунули? Мне, между прочим, до Владивостока, а не в Мытищи, пустите!..» «Сиди, дорогой, и не рыпайся себе, — говорит сосед слева, светя редкими золотыми зубами из-под максикепки и максиусов. — Тут все до Владивостока. Ракета это, понимаешь?» «Что? — еще больше пугается Евгений нарушению Вот это — порядок! — радуется Евгений, волоча свою сумку к автобусу с надписью его туристического маршрута «Из зимы — в лето». Автобус, беспрерывно скользя юзом-боком при малейшем торможении, устремляется к Морскому вокзалу. Сквозь круговое застекление Евгений любуется «советским Сан-Франциско», который возник в андроповскую эпоху из беспочвенной мечты времен унылого хрущевского безобразия. В ураганную морозную ночь светятся редкие окна. На фоне одного из них он видит вдруг показавшийся ему до боли знакомым силует женщины. И сразу исчезает оледенелый город за окном, властно вторгается в сознание запах цветущих акаций, теплой степной пыли, юного женского тела. На губах привкус соли и вишен. На ослепительном, словно белом асфальте темные тени деревьев. Эти же тени переходят на белые стены домов. Кажется, что на приморском ветру качается вся Одесса, которая самозабвенно нежится в летнем зное. Улица пустынна, только легкое душистое дыхание и стук каблучков по асфальту радом с тающим от желания Евгением. Он опускает глаза и видит этот качающийся пятнистый асфальт и неправдоподобно стройные загорелые ножки Светочки. Ее горячий гладкий локоть на его крепкой ладони, удивительная застенчиво-вызывающая улыбка на розово-коричневом узком лице с блестящими горячими черными глазами под тонкими от природы густыми бровьями, которые иная девушка делает часами. Ее не отрывающиеся от его лица глаза мгновенно меняют выражение от каждого поворота его мысли и речи. Она — провинциальная студентка, он — столичный аспирант в командировке. Она знает от общих знакомых, что в Москве его ждет невеста, дочь высокопоставленного чиновника, а потому ни на что не претендует, кроме как на счастье хоть лишнюю минуту побыть с ним. Он старше ее на пять лет, что в таком возрасте — вечность. Ее поражает солидная окаменелость его лица, трубка, немногословие, сдержанность, самоуверенность. Она впервые в жизни имеет возможность высказать свое мнение по любому вопросу перед уважительным, вдумчивым и молчаливым собеседником. О, это совсем не экспансивные, немного истеричные и обидчивые мальчики ее круга! Как мягко, ненавязчиво и убедительно он поправляет ее, если она сморозила глупость, как все восемнадцатилетние, предварительно дав ей возможность эту глупость ему изложить с таким благожелательным и серьезным вниманием, будто не слышал никогда ничего умнее и интереснее!.. После такой поправки она на всю жизнь сохраняет твердое убеждение, что всегда думала именно так, как он только что сказал. Он учит ее красиво по-женски курить сигарету, выколачивая одновременно о каблук свою трубку. Он о чем-то долго и серьезно беседует с базарным калекой-нищим, присев перед ним на корточки. Для нее каждый день с ним — свершение, событие исключительной важности, ради которого она вообще жила до сих пор. Она не подозревает о мучительной тяжести, преследующей его все эти недели с ней, пока она в своем купальнике любуется в Аркадии его мощным торсом. Она не смеет и думать о его чувствах к ней накануне его собственной твердо оговоренной свадьбы. А Светочка вызывает у него чувство даже не любви, а благоговения, как перед высшим существом. Она вообще не выглядит современной девушкой — она словно посланец средних веков. А он на пляже говорит с ней о Мантене. Надо же — в купальниках, когда у любого из ее мальчиков только одна мысль — добраться в волнах до запретного, хоть на мгновение — они говорят о Ларошфуко и Эразме Роттердамском. Она поражена, что он не удивлен и не восхщен ее познаниями! Надо же, словно все прочие его женщины… Или… Или это норма в его столичном кругу, и только в Одессе Свету считают такой удивительно образованной? Да и кто считает? Подруги, которых интересуют только наряды? Бабушка с дедушкой, которые говорят только о болезнях или ее южные мальчики. Он просто умел разглядывать ее незаметно, свозь очки с зеркальными стеклами. Он вовсе не был пресыщен или восхищен московскими красавицами, как думала она. И вовсе те не любили, если и умели, говорить на философские темы. Тем более на фоне прудов Серебрянного Бора со своими синеватыми, пупырчатыми северными телами… Его невеста, с ее потрясающим бюстом, была исключением из того правила, что девушки его круга, пожалуй, в массе некрасивы. И не умны впридачу… Со Светочкой же он отдыхал душой, находя при ней красоту во всем, даже в заблудившемся в коре дерева муравье. Как-то, взяв в руку ее повернутую в нему крепкую, благородно сухую ладошку, он сказал: «Удивительная у вас линия судьбы: всю жизнь вы будете счастливы с одним, но любить будете другого…» «Где эти линии?» «Вот и вот.» «Но они же встретятся, — расцвела она своей застенчивой улыбкой. — Смотрите, через много-много лет, но линии опять пересекаются…» Потом была неизбежная в каждой драме сцена прощания. Он видел свое отражение в стекле вагона, свое медальное лицо сорокалетнего, хотя ему не было и тридцати. А за окном — ее, загорелую, в белом платье без рукавов, уже без тени улыбки, со скорбной морщинкой над бровью, без слов, без упреков, словно вытянувшуюся от безграничного горя. Только потом он понял, что это было: не прощание со случайной девчонкой из южной мечты, а его уход навсегда из мира живых в мир теней, из Лета в Зиму, к ожидающей его в Москве верной невесте — недавно такой желанной, такой эффектной фигуристой, а теперь уже постылой ему раз и навсегда. |
||
|