"Шайка светских дам" - читать интересную книгу автора (Варенова Людмила Ивановна)

25. Месть Аллы

— Ну, и где она?

— Кто? — Аркадий Семенович Волынов никак не мог попасть концом сигаре ты в пламя горящей спички. Тряслись не только руки. Все тело била крупная дрожь.

— Кто-кто! Лошадь твоя в демисезонном пальто! — освободители глумливо заржали.

Пять минут назад Аркадия Семеновича освободили из следственного изолятора, где он провел три месяца.

Сама того не зная, Алла Волынова все-таки свершила свою страшную месть. Художник Волынов не ожидал обыска. С какой стати? Он всегда был предельно осторожен. Но все эта старая никчемная корова Алла! Что такое она натворила, раз менты выбились из сил, переворачивая всю их квартиру? Лизочка, прижимая к себе дочку, смотрела на него такими глазами! А что она думала? Что на её безбедную жизнь можно заработать, малюя пей-зажики? Вон они, идеалисты, пачками мерзнут у Дома художника, надеясь выжать жалкие три сотни из прижимистых граждан. Он уже не мальчишка, чтоб трястись на морозе или бегать по нуворишам, вымаливая заказы.

— Будьте добры, пройдите сюда, посмотрите, это ваше? — попросили его.

Он и так знал, что там, на столе. «Чеки» героина он, глупец, прятал не слишком тщательно. Откуда ж мог знать, что нагрянут вот так, среди ночи?

— Что это? — сделал изумлённые глаза.

— Пока не знаем. Порошок белого цвета, расфасованный в целлофановые пакеты весом около одного грамма каждый. Всего сто тридцать пакетов, — диктовал мент в штатском.

Камуфляжник за спиной Волынова фыркнул под своей черной тряпичной маской. Художник вздрогнул.

Валил всё на Аллу. Но это не имело никакого смысла. Аллы не было в этой квартире уже очень давно. Женщина не оставила в квартире никаких своих вещей, а героинчик забыла? Щедрая особа — ваша бывшая жена! По самым скромным подсчётам, тут на… В общем, на немалую сумму. Сто раз проклял себя, что поторопился тряпки её выкинуть. К тому же его отпечатки «на чеках» героина всё равно остались… Сам же развешивал. Дурак. Перестарался.

Обычная была история. Сперва художник попробовал «легонький» наркотик для вдохновения. Потом кое-что покруче. После того, как подсел. А с деньгами стало напряжно, «кормилец» подал идею толкать героинчик клиентам под видом заказчиков. Дело было непыльное и выгодное. Сначала боялся. Потом понял: никому ни до чего в этой долбаной стране дела нет. Таскалась к художнику золотая молодежь. А что? Портреты иметь нынче в моде. И вот — на тебе! Приплыл!

Через неделю отсидки в изоляторе готов был на все — сдать поставщика, съесть собственные экскременты, сознаться в убийстве Джона Кеннеди. Но его спрашивали только об одном — где Алла? Где Алла? Где может быть Алла? Родственники, подруги, любовники. Как будто у старой клячи могут быть любовники! Вначале думал даже, что его подозревают в ее убийстве. Не выдержал и… признался. Да, мол, укокошил бывшую женушку, а тело в реку сбросил ночью. Ищите, мол. Найдёте — ваша взяла. Надеялся, что на суде от показаний откажется, скажет — силой выбили, отпустят.

Ему вежливо объяснили: нет, гражданин Волынов, жену свою вы не убивали. Жива-здорова, обретается где-то гражданка Алла Волынова, и очень следственные органы нуждаются в ее появлении для получения какой-то особо важной информации. Конечно, за героин срок вам полагается немалый, но в случае содействия следствию смягчающие обстоятельства лишними не будут.

А он не знал. Чтоб она провалилась, эта Алла!

— Чего трясёшься, дохляк?

— Так б-б-боюсь…

— Правильно делаешь.

Три месяца, всеми забытый, отсидел Аркадий Семёнович Волынов в следственном изоляторе. Только раз пришёл нанятый Лизочкой адвокат — сообщить о том, что он, Аркадий Семёнович, отныне в браке с гражданкой Елизаветой Волыновой не состоит. Развелась с ним Лизочка.

И вдруг:

— Волынов! На выход. С вещами.

От свежего воздуха стало скверно, голова закружилась, привык к густой спёртой вони. В «Газели», куда его засунули внезапные «освободители», пинком задвинули бедолагу в дальний угол — воняет очень.

Везли за город, не завязав глаза, в открытую. Значит, отпускать не собираются, сообразил Волынов. В тюремной жизни сообразительней стал. Быстро научился понимать, что к чему. Конечно, и этим про сучку Аллу узнать захочется. Почему ж только не поверили, что он ничего не знает? Ничего. Теперь главное, чтобы подольше так думали. Дольше молчишь — дольше живёшь. Он что-нибудь придумает. Наврет. Выкрутится, сбежит. Небось накормят, помыться дадут. Да, надо обязательно просить, чтоб накормили и дали помыться.

Ободранные комнаты ветхой дачи дышали гнилью и сыростью. Тут давно уже никто не жил. Это художника расстроило. Привезли в нежилое, стало быть, недолго собираются расспрашивать. Ничего. Он теперь крепкий орешек. На испуг его не расколешь, да и мордобой он терпеть научился. Пока везли — придумал. Есть у Аллы, есть любимая старая тетка, никто про неё не знал. А он узнал случайно, когда телеграмма пришла. Ну и пусть тетка померла. А на могилку-то Алла всё же ездила. Не может быть, чтобы там, в деревне этой, никто про нее не знал. А и не знает, так и фиг с ней. Пока эти все проверят, все времечко пройдет. И времечко это он даром не потеряет. Придумает. Выкрутится. Сбежит.

А «освободители» вроде ждали кого-то… И впрямь, такие мордатые мальчики сами вопросы, не решают. Ихнее дело — доставить и охранять. Да, явно ждут кого-то. Явно.

И кто-то ждать себя не заставил. Машины подъехавшей художник не видел — на полу сидел, в уголке прижавшись. Только тихий шорох шин услышал. Что, хозяин приехал?

Прибыли двое. Мужчина был старый, худой, жилистый, с гнусным холодным взглядом. А женщина молодая, красивая. Художник Волынов толк в женской красоте понимал. Такая телка вполне моделью могла быть, хоть на подиуме, хоть на картине. Снизу в глаза ему бросились красивые ноги. И фигура ничего, стройная. Дорогая одежда. Очки в даже на вид холодной оправе на загорелом или просто смуглом удлинённом лице с гладкими чертами. Идеальные щеки. Идеальный рот. Идеальный подбородок. Идеальная шея. Глаза почти не видны — очки-то дымчатые, но наверняка тоже красивые. Холодная, красивая и жестокая стерва. Очень красивая. Такой же тип, как его Лизочка. В такую женщину он мог бы влюбиться. Там и тогда, в прошлой жизни. В которую ему теперь не вернуться, нет, не вернуться.

Художник Волынов вспомнил, как он теперь выглядит и пахнет. Ему захотелось спрятаться. Превратиться в букашку и заползти куда-нибудь под пол. Букашке все равно, как она пахнет и выглядит. Букашка ест себе труху под полом и никого не боится и не стыдится. Сука Алла. Всё из-за неё. Да если б он мог до нее добраться, сам бы порвал на мелкие клочки! Неужели они этого не понимают? Художник начал всхлипывать. Жалко было себя нестерпимо.

Мужчина и женщина молча рассматривали его именно как букашку. Наконец мужик открыл рот, похожий на узкую длинную щель.

— Ну? — спросил он у «шестерок».

— Говорит, что ничего не знает, сука!

— Ага.

И снова тишина и молчаливое разглядывание. На этот раз нарушила молчание женщина.

— Не выдержит, — коротко бросила она.

— Ну и наплевать, — так же коротко ответил мужчина.

По его знаку «шестерки» подхватили художника под руки, водрузили на замызганный топчан. Морща носы, придавили руками и коленками. В руке женщины блеснул шприц.

— А-а-а! — закричал Аркадий Семёнович.

— Не кричи. Больно тебе не будет, — спокойно сказала она.

И он замолчал и только смотрел, как завороженный, на это красивое безжалостное лицо, склонившееся над ним. Мона Лиза, вспомнил он, она похожа на Мону Лизу. Только Мона Лиза — тёплая. А эта — замороженная, как треска в супермаркете. Господи, бывают же такие отродья!..

Спрашивали его по очереди. То щелеротый, то женщина. Спрашивали всё про то же. Где Алла? Где её знакомые? Где она может быть?

А он орал всё про неё. Про то, что сука. Что украла его лучшие годы. Что жизнь его растоптала и уничтожила. И если б он только знал, где она и как до неё добраться!

Он рассказал всё. Щелеротый был недоволен.

— Ещё, — коротко приказал он.

Красотка пожала плечами:

— Точно не выдержит!

— Наплевать!

Второго укола сыворотки разум художника Волынова действительно не выдержал. Когда он пришел в себя, никого на старой даче уже не было. Только на заросшей лужайке остались колеи от машин. И он никак не мог вспомнить, как он сюда попал и что он здесь делал. Понемногу мысль его распространилась дальше и споткнулась о странный вопрос: а кто я? Как меня зовут?

Он сидел на примятой колесами траве, тер в задумчивости щетину на щеках, раскачивался и все думал: имя, какое оно, мое имя? Кто я? Что я должен делать? Куда идти? К кому я должен идти? Что сказать?

— Алла… — тихо бормотал он. Это было единственное слово, которое он вспомнил. Но он не знал, что это — имя человека, название места, глагол?

Он почувствовал, что хочет есть. Рванул горстью траву, сунул в рот. Жевал задумчиво, как жуют коровы. Как будто всегда так делал.

— Алла! Алла! — повторял он спустя несколько дней, когда выбрел к какому-то городу или посёлку.

С этим словом совался он к прохожим, словно они могли ему что-то объяснить. Его жалели — принимали за мусульманина, который пережил какую-то страшную трагедию. Давали поесть. Давали деньги. Одежду. Деньги он терял. Он не помнил, что нужно с ними делать.