"Дом на полпути" - читать интересную книгу автора (Квин Эллери)

Глава 3 СУДЕБНОЕ РАЗБИРАТЕЛЬСТВО

«Окружной суд Мерсера, в котором Люси Уилсон должна предстать перед судом по обвинению в убийстве своего мужа Джозефа Уилсона, иначе Джозефа Кента Гимбола, известного нью-йоркского финансиста и представителя высшего света, — писал репортер из «А. П.» с особым нюхом на общественное настроение, — находится на Саут-Брод-стрит, недалеко от угла Маркит-стрит, в обшарпанном каменном здании, примыкающем к окружной тюрьме на Купер-стрит, где Люси Уилсон набирается сил для предстоящей эпической баталии.

Зал заседания, в котором ее брат, адвокат Уильям Энджел из Филадельфии, будет вести ее законную защиту с утра понедельника против обвинений штата Нью-Джерси, расположен в северном конце здания на втором этаже в зале 207, в котором обычно рассматриваются дела об убийстве в округе Мерсер.

Это большое помещение с входом с задней стороны, с высоким потолком, двумя рядами квадратных панелей с матовыми стеклами.

Место судьи, где процесс будет вести опытный юрист Айра В. Менандер, представляет собой высокую и широкую кафедру, почти скрывающую судейское кресло. За судейским местом в стене три двери: одна, крайняя справа, в комнату присяжных, другая, крайняя слева, ведет к Мосту Вздохов, и средняя, прямо за судейским креслом, — в помещения, отведенные его чести, господину судье.

Справа от места судьи свидетельское место, а за ним — места для присяжных заседателей: три ряда по четыре стула в каждом.

Перед местом судьи, — продолжает репортер, знающий свое дело, — узкое пространство для судейских клерков и большое открытое место, где стоят два круглых стола для защиты и обвинения.

Пространство для публики, занимающее остальную часть помещения, делится проходом на две части. На каждой стороне стоят пять рядов по десять длинных деревянных скамеек. Если учесть, что на каждой скамье помещается 6–7 человек, зал может вместить от 120 до 140 желающих».

Мисс Элла Эмити, пишущая большие обзоры для «Трентон тайме», презирала подобные сухие отчеты. В своей яркой и многословной статье для воскресного выпуска 23 июня она раскрывала саму суть дела. Ее сообщение выглядело так:

«Завтра утром в десять часов по декретному времени красивая женщина, излучающая молодость и жизнь, с лицом и фигурой, не испорченными нашими распущенными нравами, будет доставлена из окружной тюрьмы на Купер-стрит через напоминающий короб Мост Вздохов в маленький, мрачного вида вестибюль, ведущий в судебное помещение, где во время суда в округе Мерсер принято держать самых закоренелых преступников.

Она будет прикована наручниками к охраннику, словно рабыня былых времен, дабы быть выставленной на судилище и затем выкупленной предлагающим большую цену, а именно: штатом Нью-Джерси в лице Пола Поллинджера, прокурора округа Мерсер, либо ее верным и талантливым братом, Уильямом Энджелом из Филадельфии, взявшимся за ее защиту.

Теперь суду присяжных, состоящих из равных ей граждан, решать, Люси ли Уилсон, молодая филадельфийская женщина, нанесла удар острием ножа для разрезания бумаг в сердце своего мужа или другая женщина. По мнению большинства, Люси Уилсон должно судить жюри присяжных, состоящее действительно из таких же граждан, как она, чтобы восторжествовала справедливость.

Поскольку на скамье подсудимых не Люси Уилсон, а Общество — Общество, позволяющее богатому человеку с положением жениться на бедной девушке из низшего класса в другом городе под вымышленным именем, прожить с ней десять лучших лет ее жизни и затем — когда уже слишком поздно — решиться рассказать ей всю правду и исповедовать свой страшный грех. Общество, позволяющее такому человеку совершить акт двоеженства, иметь бедную жену в Филадельфии и богатую в Нью-Йорке и проводить время в разъездах между двумя женщинами и двумя городами.

Виновна она или не виновна, но Люси Уилсон и есть та самая подлинная жертва, в отличие от человека, погребенного на филадельфийском кладбище под именем Джозефа Уилсона, и в отличие от наследницы миллионов, взявшей имя Гимбол, не имея на то права, в кафедральном соборе Святого апостола Эндрю в Нью-Йорке в 1927 году. Защитит ли Общество Люси от себя самой? Сумеет ли оно оградить ее от ухищрений богатства и власти и не позволить, чтобы она была раздавлена их жестокой пятой?

Вот вопросы, которые Трентон, Филадельфия, Нью-Йорк и вся нация задают себе сегодня».

Билл Энджел впился руками в перегородку, за которой восседали присяжные, с такой силой, что у него побелели костяшки пальцев.

— Леди и джентльмены, высокое жюри, — возгласил он. — Закон дает защите ту же привилегию до начала слушания в общих чертах делать вывод, ждущий вашего одобрения, которую он дает обвинителю. Вы только что выслушали прокурора округа. Я не займу у вас так много времени.

Мой ученый коллега прокурор, ваша честь, может сказать вам, что в большинстве случаев в процессах об убийствах защита отказывается от своего права обращаться к присяжным до начала слушания дела, поскольку часто вынуждена что-то скрывать или строить свою тактику на том, что обвинение оставило без внимания.

Но в этом процессе защите скрывать нечего. В данном случае защита обращается к вам от всего сердца, веря, что в округе Мерсер восторжествует справедливость.

Вот что я хотел бы вам сказать. Я прошу забыть о том, что я брат подзащитной, Люси Энджел Уилсон. Как прошу вас забыть и о том, что перед вами красивая женщина в расцвете лет. Я прошу вас забыть, что Джозеф Уилсон совершил по отношению к ней непоправимое зло, какое только в силах совершить мужчина. Я прошу вас забыть, что на самом деле он был Джозефом Кентом Гимболом, миллионером, а она — простой бедной женщиной, принадлежащей к тем же слоям общества, к которым принадлежите и вы сами. Я прошу вас забыть о том, что за десять мирных лет супружеской жизни Люси Уилсон не извлекла ни пенни из миллионов Джозефа Кента Гимбола.

Я не просил бы вас забыть обо всем этом, если бы хоть на миг сомневался в невиновности Люси Уилсон. Если бы я думал, что она виновна, то чисто риторически высказал бы все это, играя на ваших чувствах. Но я так не думаю. Я знаю, что Люси Уилсон невиновна в этом преступлении. И прежде чем я закончу, надеюсь, вы сами тоже убедитесь в ее невиновности.

Я прошу вас помнить, что убийство — самое тяжкое обвинение, какое только может цивилизованное государство выдвинуть против индивидуума. А поскольку это так, прошу вас ни на миг не упускать из виду в ходе этого процесса, что штат должен доказать, и так, чтобы не осталось ни малейших сомнений, что Люси Уилсон хладнокровно совершила это преступление. В делах, построенных целиком на косвенных уликах, а это дело относится именно к таким, штат должен шаг за шагом, без малейшего провала исследовать все движения моей подзащитной до момента совершения этого убийства. Не должно оставаться ни единой необоснованной и недоказанной детали. Так требует закон в отношении дел, зиждущихся на косвенных уликах. И помните также, что бремя доказательства целиком лежит на штате. Его честь проинструктирует вас на сей счет.

Леди и джентльмены, Люси Уилсон просит вас неизменно держать этот принцип в уме. Люси Уилсон хочет справедливости. Судьба ее в ваших руках. В надежных руках.

— Хочу глоток содержимого этой бутылки, — попросила Элла Эмити.

Эллери налил в стакан ирландское виски, долил содовой и кинул немного льда и протянул стакан рыжеволосой женщине. Билл Энджел, без пиджака, с закатанными рукавами рубашки, покачал головой в знак отказа и подошел к окну номера Квина. Окно было широко открыто; ночь стояла жаркая и такая шумная, что могло показаться, будто в Трентоне карнавал.

— Итак, — проговорил Эллери, глядя в спину Билла, — что ты думаешь?

— Я скажу, что я думаю, — проговорила Элла, положив ногу на ногу и звякнув стаканом об стол. — Я так думаю: где-то уж очень большая собака зарыта.

Билл резко обернулся:

— Почему ты так думаешь, Элла?

Элла качнула ногой.

— Да послушай, Билл Энджел. Я этот городишко знаю, как свои пять пальцев, а ты нет. Или ты считаешь, что Поллинджер круглый идиот? Дайте мне покурить, кто-нибудь.

Эллери протянул свою сигарету.

— Тут я склонен согласиться с прессой, Билл. Поллинджер не вчера родился.

Билл нахмурился:

— Должен признать, этот человек производит впечатление далеко не глупца. Но, черт побери, факты же налицо! Не может он иметь что-нибудь такое, чего уже не выложил на стол.

Элла поудобнее уселась в просторном кресле «Стейси-Трент».

— Да послушай, ты, идиот. Пол Поллинджер — умнейшая голова штата. Он вскормлен на книгах закона. Он знает старого судью Менандера, как я знаю жизнь. И к тому же он эксперт по присяжным в этом округе. И ты полагаешь, такой прокурор позволит себе сесть в лужу? Я тебе говорю, Билл, держи ушки на макушке.

Билл сердито фыркнул:

— Хорошо, хорошо. Скажи на милость, чего мне следует ожидать от этого фокусника, что он вытащит из своей шляпы? Я-то знаю это дело как свои пять пальцев. Поллинджер попался на самоуверенности, он убежден, что получит нужный вердикт в таком сенсационном деле. Такое бывало и раньше, так будет и сейчас.

— Ты считаешь, что обвинительный приговор невозможен? — спросил Эллери.

— Ни малейшего шанса. Уверяю тебя, дело даже не дойдет до присяжных. Закон есть закон, хоть в Джерси, хоть где. Когда Поллинджер потребует осуждения, я сделаю обычный ход — потребую полного освобождения подсудимой, и готов поставить все до последнего цента, что Менандер отправит дело на пересмотр.

Репортерша вздохнула:

— Ах ты самовлюбленный романтик! Впрочем, может, потому я и трачу на тебя все это время и силы. Самонадеянность! Я восхищаюсь тобой, Билл, но есть пределы и моего терпения. Ты играешь жизнью сестры. Ну как, скажи, можно быть таким слепым?

Билл снова стал смотреть в окно.

— Да говорю же вам, — наконец проговорил он. — Вы оба не юристы и потому не можете смотреть на дело с точки зрения закона. Здесь вы профаны, имеющие самое общее представление о разбирательствах, основанных на косвенных свидетельствах.

— Говори, говори, да не заговаривайся!

— Все дело Поллинджера держится на честном слове! Что у него есть? Предсмертное заявление, которое я же на свою голову выпустил на свет божий? Что значит это заявление? Это заявление сделано жертвой, предположительно прекрасно сознающей, что жизнь ее висит на волоске, — что очень существенно с точки зрения закона — он обвиняет в убийстве некую женщину в вуали. У него есть отпечатки протектора «форда», оставленные перед преступлением. Я даже готов согласиться ради аргумента, что это вполне надежная с точки зрения экспертизы идентификация с «фордом» Люси. Пусть так. Но что с того? Ее машиной воспользовался преступник.

В ее машине была найдена вуаль — даже не ее, я точно знаю, что не ее, потому что она в жизни не имела и не носила вуали. Итак, у него есть машина, которой воспользовался преступник — женщина в вуали. Возможно, у него есть свидетель, видевший эту женщину в вуали в «форде» недалеко от места преступления. Но кто бы ни был этот свидетель, он не может с достаточной уверенностью утверждать, что женщина в «форде» и Люси — одно и то же лицо.

Даже если он лжет или свидетельствует о тождестве на основании ошибочного впечатления, я от этого свидетельства камня на камне не оставлю. Само по себе заявление о том, что на ком-то была вуаль, недостаточно. С точки зрения закона такое свидетельское показание недостоверно.

— У нее нет алиби, — заметил Эллери, — в то время как даже чисто теоретически двойной мотив — увы! — представляет собой достаточно серьезную угрозу.

— Все это шито белыми нитками, — сердито возразил Билл. — С позиции закона, собственно, нам и не обязательно иметь алиби. Но все равно, на всякий случай, попробую, чтобы кассир из кинотеатра «Фокс» опознал ее. Как бы то ни было, обвинение этим и ограничится. И где в этом наборе улик, скажи мне, пожалуйста, есть хоть малейшее свидетельство, указывающее лично на Люси? Ты не знаешь закон. Достаточно убедительное косвенное свидетельство должно ввести обвиняемого в сцену преступления, перевесив все прочие свидетельства. Можешь ты мне сказать, каким образом Поллинджер собирается доказать, что Люси Уилсон собственной персоной находилась в хижине в тот вечер 1 июня?

— Ее машина... — начал Эллери.

— Чушь! Ее машина ее туда не доставляла. Кто угодно мог украсть машину. Что, если на то пошло, и случилось.

— Но это напрашивается...

— Закон не одобряет выводы, сделанные таким образом. Даже если бы Поллинджер предоставил суду предмет, принадлежащий ей и найденный в этой хижине, — скажем, носовой платок, перчатку, что угодно, — это не будет доказательством, что она действительно была там. Я говорю о доказательности с точки зрения права о делах, базирующихся на косвенных уликах.

— Твоими устами да мед пить. Не слишком уповай на это, Билл, — со вздохом заметила рыжеволосая репортерша. — Когда ты говоришь, все складно, но... — Она помрачнела, взяла стакан и сделала большой глоток.

У Билла смягчились черты лица. Он подошел к ней и взял ее за руку.

— Я хочу поблагодарить тебя, Элла, — проговорил он. — А то все как-то случай не подворачивался. Не думай, что я такой неблагодарный чурбан. Ты была прямо опора и сила, а твои статьи, безусловно, поколебали общественное мнение. Я чертовски рад, что ты на нашей стороне.

— Да это ж моя работа, — отмахнулась репортерша, но глаза ее посветлели. — В жизни не поверю, чтобы Люси пырнула ножом этого типа. Или все возможно в любви и процессах об убийствах? А потом, уж очень сильное искушение было взглянуть на дело с классовой точки зрения. Ненавижу эту шваль с Парк-авеню! — Она убрала руку.

— Вот и Билл такой же, — заметил Эллери.

— А теперь послушайте, — начал Билл. — Оттого, что я увидел человека, вовсе не значит... — Он замолчал, покраснев.

Элла бросила на него удивленный взгляд.

— Ага, — буркнула она, — это, сдается, уже из романтического жанра. Неужели, Билл, мы имеем новый вариант Монтекки и Капулетти?

— Не глупи, — огрызнулся адвокат. — Вам обоим только и дай сделать из мухи слона. Девушка обручена и выходит замуж. Да и я ей не ровня. Я только...

Элла подмигнула Эллери. Билл сжал челюсти, махнул рукой и отвернулся. Элла поднялась и снова наполнила стакан. В комнате воцарилось молчание.

В зале суда было тесно. Пол Поллинджер строил обвинение с такой цепкостью и хладнокровием, будто процесс был чистой формальностью, и приговор уже предрешен. Хотя высокие окна и окна на потолке были открыты и вентиляторы работали в полную силу, в зале от такого количества народу нечем было дышать. Воротничок у Поллинджера намок; у Билла блестело потное лицо. Одна только Люси Уилсон за столом защиты, двоими полицейскими по бокам, будто не чувствовала жары. Кожа у нее была сухая и белая, словно естественные процессы в ее организме уже совсем прекратились. Она сидела не шелохнувшись, положив руки на колени, не сводя глаз с морщинистого лица судьи Менандера и стараясь избегать взглядов присяжных.

«К концу первого дня, — писал косоглазый репортер из «Филадельфия леджер», — прокурор Поллинджер еще раз продемонстрировал свой высокий профессионализм в делах об убийствах, освещая с неподражаемым мастерством все темные перипетии расследования.

Мистер Поллинджер вел линию обвинения очень напористо. В течение дня он в качестве свидетелей обвинения вызвал коронера Хайрама О'Делла, защитника Уильяма Энджела, начальника полиции Де Йонга, Гросвенора Финча из Нью-Йорка, Джона Селлерса, Артура Пинетти, сержанта Ханнигана, а также лейтенанта Дональда Ферчайлда из управления полиции Нью-Йорка. В ходе опроса этих свидетелей ему удалось определить мотив преступления, состоящий в обладании страховкой, представить первичные факты, выявленные при обнаружении тела, и ряд важных вещественных доказательств, в том числе половинки сломанной фигурки с радиатора «форда»-купе, принадлежащего, как утверждается, обвиняемой.

По мнению серьезных обозревателей, мистер Поллинджер нанес сокрушительный удар защитнику мистеру Энджелу, постоянно задававшему риторические вопросы и выдвигавшему возражения, когда добился внесения в протокол свидетельских показаний экспертов, касающихся отпечатков протекторов, оставленных на дорожке перед входом в хижину, где был убит Джозеф Кент Гимбол. Все послеобеденное время было посвящено прямому и перекрестному допросу сержанта Томаса Ханнигана из полиции Трентона, который первый обнаружил и отождествил отпечатки шин, начальника полиции Трентона Де Йонга, который нашел «форд»-купе, принадлежащий миссис Уилсон, и лейтенанта Ферчайлда. Лейтенант Ферчайлд является известным специалистом в области идентификации отпечатков автомобильных протекторов.

Выступая в качестве свидетеля обвинения, лейтенант Ферчайлд отвел все до единой яростные попытки мистера Энджела бросить тень сомнения на его обследование, подтверждающее основные показания сержанта Ханнигана. Нью-йоркский эксперт сравнил фотографии и гипсовые слепки следов протекторов на дорожке с реальными шинами «форда» миссис Уилсон, выставленными в зале суда.

— В случае поношенных автомобильных шин, — подытожил свои показания лейтенант Ферчайлд, — их можно с полной определенностью отождествить с отпечатками пальцев. Шины от разных машин, побывавшие в употреблении некоторое время, дадут на поверхности гипса совершенно различные следы. В данном случае шины были в употреблении несколько лет, и поверхность их испещрена множественными царапинами и порезами.

Я тщательно проверил следы машины обвиняемой, проехав по дорожке у места преступления в условиях, приближающихся к тем, что были в ночь убийства. И убедился, что данные шины оставляют на поверхности земли царапины, порезы, пробоины, потертости и тому подобное, идентичные следам на гипсовых слепках.

На вопрос мистера Поллинджера, какие из этого следуют выводы, лейтенант сказал:

— По моему мнению, нет ни малейших сомнений, что отпечатки, продемонстрированные на фотографиях и слепках, принадлежат четырем шинам, выставленным в зале суда в качестве вещественного доказательства.

Попытка со стороны защиты инсинуировать показания свидетеля утверждением, что «четыре шины, выставленные в качестве вещественного доказательства в зале суда, не являются шинами с автомобиля миссис Уилсон, а представляют собой умышленную подмену, совершенную полицией штата», была эффектно опровергнута мистером Поллинджером при повторном допросе».

— Еще не вечер, — сказал Билл Энджел, обращаясь к Эллери Квину вечером третьего дня процесса, когда они сидели в номере Билла в «Стейси-Трент». Билл был в майке и ополаскивал холодной водой разгоряченное лицо. — Уф! Сделай себе выпить, Эллери. Содовая на шкафчике, есть также имбирный эль. Что предпочитаешь?

Эллери со стоном сел. Его льняной костюм был измят, лицо покрыто пылью.

— Спасибо, не хочу. Я уже выпил какую-то гадость там, внизу. Расскажи лучше, что с разбирательством.

Билл взял полотенце.

— Все как обычно. Хотя, сказать по правде, я уже начинаю немного нервничать. Поллинджер не может не понимать, что с тем материалом, который он представляет, ему нечего надеяться на обвинительный приговор. А ты где шлялся весь день?

— Вот именно, шлялся.

Билл отшвырнул полотенце и надел свежую рубашку.

— О! — промычал он. На его лице читалось явное разочарование. — И на том спасибо, что вообще вернулся. Эта чехарда, должно быть, все твои планы рушит.

— Ты не понял, — вздохнул Эллери. — Я ездил в Нью-Йорк, чтобы кое-что разнюхать для тебя.

— Эл! Ну и что?

Эллери полез в карман и извлек оттуда толстую пачку документов. Это была официальная распечатка дня допросов свидетелей.

— Вообще-то все это выеденного яйца не стоит. Были у меня кое-какие мыслишки, но оказались ерундой. Ты не возражаешь, если я быстренько просмотрю отчет? Хочу быть в курсе того, что происходило без меня.

Билл кивнул с кислым видом и, закончив одеваться, вышел. Эллери погрузился в чтение протокола.

Билл поднялся на лифте на седьмой этаж и постучал в дверь номера 745. Дверь открыла Андреа Гимбол.

Молодые люди сильно смутились, и на какой-то миг лицо Билла стало таким же бледным, как кожа девушки. Она была одета в простенькое платье с высоким воротником, застегнутым жемчужной брошью. Впечатление от выражения ее лица было столь сильным, что на какой-то миг Биллу показалось, что Андреа страдает. Под глазами у нее были темные круги, и вся она выглядела больной, когда стояла вот так, прислонившись к дверному косяку, словно силы совсем покинули ее.

— Билл Энджел, — с трудом проговорила девушка. — Это... это сюрприз. Не зайдете?

— Заходи, Билл, заходи, — раздался из глубины комнаты голос Эллы Эмити. — Прямо настоящая вечеринка!

Билл помрачнел как туча, но в номер вошел. Его глазам предстала гостиная, полная цветов. В самом большом кресле со стаканом и сигаретой сидела, развалясь, Элла Эмити. С подоконника на него взирал долговязый Берк Джоунс, его рука на перевязи была нацелена на Билла как знак опасности.

— О, простите! — Билл остановился на пороге. — Я как-нибудь в другой раз.

— О, никак светский визит, — пробасил Джоунс, — а я-то думал, вы, ребята, по другую сторону забора.

— У меня дело к мисс Гимбол, — холодно сообщил Билл.

— Да не смущайтесь. Здесь друзья, — сказала Андреа, слабо улыбаясь. — Садитесь, мистер Энджел. У меня как-то не было возможности... да... все было немного странно, правда?

— Разве? — с растерянным видом переспросил Билл, усаживаясь и недоумевая, что он здесь вообще делает. — А ты тут зачем, Элла?

— Маленькая Элла не сидит без дела. Вот смотрю, как живет другая половина. Может, получится материал, кто знает. Мисс Гимбол была мила, а вот мистер Джоунс считает, что я пришла что-то вынюхивать, так что все высший класс. — Репортерша рассмеялась.

Джоунс слез с подоконника и выпрямился во весь рост.

— Почему вы никак не оставите нас в покое? — с некоторой досадой бросил он. — Раз мы такие бяки, ну и оставьте нас торчать в своей дыре.

Андреа уставилась на свои ладони.

— Не понимаю, Берк, ты что, против?

— Против! Против! Против чего? — Молодой человек шагнул к двери в другую комнату, распахнул ее и с грохотом захлопнул за собой.

— Какие мы капризные, — пропела рыжеволосая Элла. — Дружок не в духе. Его нужно воспитывать и воспитывать, дорогая. Но вообще-то он милашка. — Она поднялась, допила содержимое стакана, одарила их соблазнительной улыбкой и лениво удалилась.

Билл и Андреа какое-то время сидели молча, не глядя друг на друга. Молчание стало невыносимым. Наконец Билл кашлянул и проговорил:

— Не обращайте внимания на Эллу, мисс Гимбол. Она вообще-то добрая девушка. Но вы же знаете, что за народ газетчики.

— Да я не обижаюсь, что вы. — Андреа по-прежнему не поднимала глаз. — Вы хотели...

Билл встал и засунул руки в карманы брюк.

— Понимаю, как все это глупо, — начал он с усмешкой. — Джоунс прав. Мы по разные стороны забора. И мне здесь не место.

— Да почему? — пробормотала Андреа, трогая свою прическу.

— А потому... Не правильно это. Я не должен был позволять...

— Позволять что? — Девушка наконец посмотрела ему прямо в глаза.

Билл в сердцах пихнул кресло:

— Хорошо. Я скажу. Личные соображения. За правду не сажают. Мне кажется, вы мне нравитесь. Тьфу, что я несу? Я не то хотел сказать. Я хотел сказать, что моя сестра сражается не на жизнь, а на смерть. И я обязан воспользоваться любым оружием, какое у меня есть в руках. Понимаете, мне просто придется это сделать, ничего уж не поделаешь.

Андреа побледнела и облизнула губы. Потом сказала:

— Пожалуйста, говорите. У вас что-то на уме.

Билл снова сел и смело взял девушку за руку.

— Послушайте, Андреа. Я пришел сюда против всего, что во мне есть, — мои чувства, мое воспитание, потому что я... потому что мне не хотелось бы, чтобы вы испытывали ко мне неприязнь. После. — Он глубоко вздохнул. — Вероятно, мне придется вызвать вас на суд в качестве свидетеля.

Андреа вырвала руку, словно ее огнем обожгло.

— Билл! Вы этого не сделаете!

Он провел ладонью по лицу.

— Этого может потребовать ситуация. Прошу понять меня. Сейчас с вами говорит адвокат Люси, а не просто Билл Энджел. Поллинджер не раскрыл еще все свои карты. На основании того, что он уже выложил, ему дело не выиграть. Но не исключено, что у него припасена заготовка, которая полностью изменит положение дел. И в таком случае мне придется сделать свой ход.

— Но я-то тут при чем? — прошептала девушка.

Билл старался не смотреть на нее, уставившись в ковер, и потому не видел ужаса в ее глазах.

— Защита в данном случае, как это обычно происходит в делах об убийстве, действует негативно. Ее задача — путать картину и сбивать обвинение и его свидетелей. Главное — посеять в сознании присяжных как можно больше сомнений. Я уверен, что Поллинджер знает о том, что вы были на месте преступления, он это может легко понять по «кадиллаку». Не знаю, будет он говорить об этом или нет. — Вилл помолчал, но Андреа не произнесла ни слова. — Естественно, в качестве свидетельницы он вас вызывать не будет. Это спутает все карты стороне обвинения. Но неужели вам непонятно, что, если это не принесет пользу штату, это принесет пользу защите?

Андреа встала, и Билл, глядя на нее, решил, что сейчас-то она и проявит все свое высокомерие и гнев. Однако он ошибся. Девушка прикусила губу и вцепилась руками в спинку кресла.

— Билл, умоляю, не делайте этого. Прошу вас. Я... я не привыкла просить. Но сейчас вынуждена так поступить. Я не хочу, чтобы меня вызывали в качестве свидетеля. Я не могу выступать в суде. Не должна! — В голосе ее слышалось отчаяние.

Впервые что-то забрезжило в сознании Билла, словно его окатили холодным душем. Он вскочил и посмотрел девушке в глаза.

— Андреа, — тихо спросил он. — Андреа, почему вы не должны?

— О, я не могу объяснить! Я... — Она снова прикусила губу.

— Вы хотите сказать, что боитесь светских пересудов?

— Да нет же, Билл, вовсе нет. Дело не в этом. Неужели вы думаете, что меня так заботит...

— Андреа. — Голос Билла стал жестким. — У вас есть нечто очень важное.

— Нет, нет. Вовсе нет.

— Нет, это неправда. Теперь я все понял. Вы просто играете мной. Пользуетесь моей симпатией к вам. — Он сердито посмотрел на нее и схватил за плечи. Она вырвалась и закрыла лицо руками. — Вот она — цена благодушия! Это мне урок. Не лезь не в свои сани! Вы решили, что имеете надо мной власть, что сумели усыпить мое сознание, заткнуть мне рот. А моя родная сестра может быть обвинена в убийстве! Но вы заблуждаетесь. Я не позволю делать из себя идиота. Дорогая моя мисс Гимбол, вы выступите на суде, и горе вам, если вы действительно утаиваете что-то такое, что может помочь спасти мою сестру!

Андреа заплакала. Билл убрал руки с ее плеч, словно прикасаться к ней ему было невыносимо.

— Вы не понимаете, — еле слышно прошептала Андреа. — О, Билл, как у вас язык повернулся такое сказать? Я не притворяюсь. Я не могу помочь вашей сестре. То, что я знаю...

— Значит, вы все-таки что-то знаете! — воскликнул адвокат.

В глазах девушки появился такой ужас, что он отшатнулся. В жизни не приходилось ему видеть такой затравленный взгляд. Его злость мгновенно улетучилась.

— Я ничего не знаю, — быстро проговорила Андреа почти шепотом. — Ах, что я говорю! Я боюсь. Я ничего не знаю, слышите вы? О, Билл, я прошу!

— Что все это значит? — сказал Билл. — Почему вы не доверяете мне, не хотите, чтобы я помог вам? Вы попали в беду. Вы в чем-то оказались замешаны. Или... или это вы убили его?

Андреа отшатнулась.

— Да нет же! Я же говорю, что ничего не знаю. Ничего! И если вы вызовете меня в качестве свидетельницы, я сбегу. Уеду из штата!

Билл тяжело вздохнул.

— Что ж, — уже спокойно сказал он. — Я знаю, как действовать в подобных ситуациях. Ради вашего же блага, мисс Гимбол, предупреждаю вас. Один опрометчивый шаг, и я буду до конца ваших дней разыскивать вас. Меня загнали в угол, и вас тоже. Но Люси по-настоящему в опасности. Не делайте глупостей, и обещаю, что буду с вами предельно корректен. Вы слышите?

Андреа не отвечала. Она рыдала, уткнувшись в диванные подушки. Он долго смотрел на нее, крепко сжав челюсти, потом повернулся и вышел.

Эллери просмотрел отчет, снял пиджак, закурил сигарету и снова погрузился в чтение. В протоколе дня один допрос свидетеля привлек его внимание. Этот свидетель давал показания в самом конце заседания. Эллери не торопясь, внимательно перечитал стенограмму допроса. Лицо его все больше мрачнело.

Вопрос. Ваше полное имя и фамилия? Ответ. Джон Говард Коллинз.

Вопрос. Вы держите автозаправочную станцию, мистер Коллинз? Ответ. Да.

Вопрос. А где находится ваша станция?

Ответ. На Ламбертон-роуд, милях в шести от Трентона. Между Трентоном и Кэмденом. То есть ближе к Трентону.

Вопрос. Вот я показываю на карте, мистер Коллинз. Это приблизительно здесь?

Ответ. Да, сэр, приблизительно здесь.

Вопрос. Вы, должно быть, хорошо знаете этот район?

Ответ. Конечно. Я здесь уже девять–десять лет. Всю жизнь прожил около Трентона.

Вопрос. Значит, вы знаете, где находится Морской терминал, можете указать на карте?

Ответ. Да, сэр. (Свидетель берет указку и показывает на карте Морской терминал.) Вот здесь.

Вопрос. Совершенно правильно. Возвращайтесь на свидетельское место, пожалуйста, и скажите, как далеко ваша заправка от Морского терминала?

Ответ. В трех милях.

Вопрос. Вы помните вечер 1 июня сего года, чуть меньше месяца тому назад?

Ответ. Да, сэр.

Вопрос. Почему вы утверждаете, что помните именно этот вечер столь четко?

Ответ. Видите ли, в тот вечер было много такого, что мне запомнилось. Во-первых, весь день шел дождь, и поэтому работы практически не было. Во-вторых, около полвосьмого я поругался с моим помощником и уволил его. В-третьих, к вечеру пятницы у меня бензин был на исходе, и я позвонил в контору, снабжающую нас бензином, сразу, как только приехал на работу утром в субботу. Я боялся остаться без горючего в воскресенье. Но бензовоз не приезжал всю субботу.

Вопрос. Понимаю. Итак, все эти подробности отпечатались у вас в сознании и поэтому вы хорошо запомнили этот день. А теперь, мистер Коллинз, я продемонстрирую вам вещественное доказательство штата номер 17, это фотография автомобиля. Вы когда-либо видели эту машину?

Ответ. Да, сэр. Она подъехала к моей колонке в пять минут девятого вечера в ту субботу.

Вопрос. Почему вы утверждаете, что на фотографии именно та машина, которая подъехала к вашей бензоколонке в 8.05 вечера 1 июня?

Ответ. Ну, это «форд»-купе, модель 32-го года, а та, что подъехала, была такая же. Я бы не утверждал с такой уверенностью, что это та же машина, если бы не записал номер. А на этой фотографии на машине тот же номер.

Вопрос. Вы записали номер машины, мистер Коллинз? По какой причине?

Ответ. Потому что было что-то странное в том, как выглядела женщина за рулем. Я говорю об этом «форде». Уж больно необычно она выглядела. Я об этой женщине. Она вела себя так, будто чего-то боялась. А потом, на ней была вуаль, скрывавшая все лицо. В наши дни такое не часто встретишь, это я о вуали. Мне это показалось столь необычным, и я подумал, когда еще подобное увидишь, вот и записал номер.

Вопрос. Скажите присяжным заседателям, что произошло, когда женщина в вуали подъехала к вашей колонке.

Ответ. Я, значит, сэр, сразу выбежал из своей конторы и спрашиваю ее: «Бензин?» Она кивает. Я говорю: «Сколько?» Ну и все такое, как водится. Словом, накачал я пять галлонов в нее.

Судья. Суд не потерпит столь неприличного поведения в зале. Публику просят вести себя сдержанно. Не видим повода для столь неблагопристойного смеха. Бейлиф, выводите из зала тех присутствующих, кто нарушает ведение процесса. Продолжайте, господин прокурор.

Вопрос. А что произошло после того, как вы залили пять галлонов бензина в бак «форда», мистер Коллинз?

Ответ. Женщина протянула мне однодолларовую бумажку и отъехала, не подождав сдачи. Вот, кстати, еще почему я ее так запомнил.

Вопрос. В каком направлении уехала женщина?

Ответ. К той хижине около Морского терминала, где произошло убийство.

Мистер Энджел. Я возражаю, ваша честь, вопрос позволяет делать далеко идущие выводы. По показаниям самого свидетеля, его автозаправочная станция расположена в трех милях от Морского терминала. Кроме того, форма ответа свидетельствует о явной предубежденности свидетеля.

Мистер Поллинджер. Если, ваша честь, машина поехала по направлению к Трентону, она, следовательно, поехала по направлению к месту преступления. Мы в данном случае говорим о направлении, а не о конкретном месте, куда машина направлялась.

Судья. Это верно, мистер Поллинджер, тем не менее ответ тенденциозен. Измените форму вопроса.

Вопрос. «Форд» поехал в сторону Кэмдена?

Ответ. Нет, сэр. Он приехал со стороны Кэмдена. А поехал в сторону Трентона.

Вопрос. Мистер Коллинз, я показываю вам вещественное доказательство штата номер 43. Вы знаете, что это такое?

Ответ. Да, сэр. Это вуаль той женщины, найденная в брошенной машине в Филли, которая...

Мистер Энджел. Протестую!

Мистер Поллинджер. Не выходите за рамки поставленного вопроса, мистер Коллинз. Я хочу, чтобы ваши ответы ограничивались только личным знанием и наблюдением. Хорошо, это женская вуаль. Вы узнаете эту вуаль?

Ответ. Да, сэр.

Вопрос. Где вы видели ее последний раз?

Ответ. На лице той женщины, что подъехала на мою автозаправочную станцию в тот вечер.

Вопрос. Обвиняемая, встаньте, пожалуйста. А теперь, мистер Коллинз, внимательно посмотрите на обвиняемую. Вы видели ее раньше?

Ответ. Да, сэр.

Вопрос. Где, когда, при каких обстоятельствах? Ответ. Это она приехала на «форде» в тот вечер за бензином.

Бейлиф. Порядок в зале! Порядок в зале!

Мистер Поллинджер. Свидетель ваш, господин защитник.

Вопрос. Мистер Коллинз, вы держите автозаправочную станцию в этом отдаленном от жилья месте на Ламбертон-роуд вот уже девять лет. Могу ли я сделать из этого вывод, что вам не приходится сидеть сложа руки?

Мистер Поллинджер. Я возражаю, ваша честь.

Вопрос. Хорошо. Бизнес у вас идет достаточно хорошо, мистер Коллинз?

Ответ. Не жалуюсь.

Вопрос. Достаточно хорошо, чтобы вести это дело вот уже девять лет?

Ответ. Да.

Вопрос. Тысячи машин заезжают в течение года на вашу заправочную станцию за бензином и прочими автоуслугами?

Ответ. Думаю, да.

Вопрос. Думаете, да. А сколько машин, вы бы сказали? Приблизительно. Сколько, например, машин, по вашим подсчетам, останавливалось для заправки на вашей колонке за последний месяц?

Ответ. Трудно сказать. Я не веду счет.

Вопрос. Ну, какое-то представление все же имеете? Сто? Тысяча? Пять тысяч?

Ответ. Не могу сказать, я же говорю. Я не знаю. Очень много.

Вопрос. Более точно вы сказать не можете? Сто машин в месяц, сколько это будет в день?

Ответ. Порядка трех. Но их больше.

Вопрос. Больше трех в день. Тридцать в день?

Ответ. Ну, точно не могу сказать, но, пожалуй, что-то вроде этого, да.

Вопрос. Тридцать машин в день. Грубо — тысяча машин в месяц.

Ответ. Пожалуй.

Вопрос. Таким образом, с вечера 1 июня вы заправляли порядка тысячи машин.

Ответ. Ну, если так смотреть, то, пожалуй, да.

Вопрос. И тем не менее через месяц, общаясь с тысячью водителей, наполнив баки тысячи машин, вы так ясно помните одну конкретную машину, что можете описать ее и ее водителя здесь и сейчас?

Ответ. Я же объяснял, почему я запомнил. Дождь шел весь тот день.

Вопрос. Дождь шел еще пять раз после 1 июня, мистер Коллинз. Вы помните события этих пяти дней с такой же отчетливостью?

Ответ. Нет. Но еще я уволил моего подручного.

Вопрос. То, что вы уволили вашего помощника, помогло вам запомнить проезжего водителя тысячу машин тому назад?

Ответ. Еще я звонил поставщику бензина.

Вопрос. Это единственный случай в вашей практике, когда у вас на исходе бензин, мистер Коллинз, именно 31 мая и 1 июня этого года?

Ответ. Нет.

Вопрос. Понимаю. Мистер Коллинз, вы показали, что записали номер «форда»-купе, который только что отождествили. Могу я взглянуть на эту запись?

Ответ. У меня ее нет с собой.

Вопрос. Где она?

Ответ. В другой одежде.

Вопрос. Где эта другая одежда?

Ответ. Дома.

Бейлиф. Порядок в зале! Порядок в зале!

Мистер Поллинджер. Свидетель представит запись в ближайшее время. Мистер Энджел, могу я попросить прокурора быть любезным и не управлять данным перекрестным допросом со стороны защиты?

Ответ. Я принесу ее завтра.

Вопрос. Ту самую запись, мистер Коллинз?

Ответ. Да.

Вопрос. Не копию?

Мистер Поллинджер. Ваша честь, я резко возражаю против инсинуаций зашиты. Штат имеет возможность определить аутентичность записи, которую представит свидетель. Эта запись не была представлена исключительно по халатной непредусмотрительности.

Мистер Энджел. А я резко возражаю, ваша честь, против свидетельства прокурора.

Судья. Я думаю, защитник, вам лучше оставить эту линию допроса до представления вещественного доказательства.

Вопрос. Мистер Коллинз, сколько минут прошло с того момента, когда дама в вуали подъехала к вашей заправочной станции, и до того момента, как она отъехала?

Ответ. Около пяти.

Вопрос. Около пяти минут. Теперь вы утверждаете, что залили пять галлонов бензина в бак ее машины. Сколько времени это заняло?

Ответ. Сколько? Да почти все это время, полагаю. Скажем, минуты четыре. Всех дел-то — отвинтить крышку бака и завинтить. Нарезка, правда, проржавела, и крышка с трудом поддавалась.

Вопрос. Итак, четыре из пяти минут вы были заняты тем, что возились с баком. Где расположен бак?

Ответ. Сзади, разумеется.

Вопрос. Сзади. И эта женщина выходила из машины в течение этого четырех–пятиминутного периода?

Ответ. Она все время сидела за рулем.

Вопрос. Значит, четыре минуты из пяти вы ее не видели?

Ответ. Ну да.

Вопрос. В таком случае вы можете говорить, что видели ее всего минуту?

Ответ. Да, если так считать.

Вопрос. Если так считать. А вы как думаете? Разве получается иначе? От пяти отнять четыре получается единица.

Ответ. Да.

Вопрос. Ну хорошо. А теперь скажите, пожалуйста, как долго вы видели фигуру этой женщины?

Ответ. О, достаточно долго.

Вопрос. Нельзя ли конкретнее?

Ответ. Ну...

Вопрос. Вы ее видели по пояс?

Ответ. Не совсем так. Она же сидела за рулем, я говорил. Дверцу она не открывала. Я видел ее от груди и выше.

Вопрос. Насколько вы могли ее видеть, что на ней было надето?

Ответ. Такая большая широкополая шляпа и пальто.

Вопрос. Какое пальто?

Ответ. Ну, свободного покроя. Ну, из тонкого сукна, что ли.

Вопрос. Какого цвета?

Ответ. Точно не скажу. Темное.

Вопрос. Темное? Синее? Черное? Коричневое?

Ответ. Я не могу точно сказать.

Вопрос. Мистер Коллинз, было еще достаточно светло, когда эта женщина подъехала к вам, не правда ли?

Ответ. Да, сэр. По стандартному времени было чуть больше семи.

Вопрос. И тем не менее вы не можете сказать, какого цвета у нее было пальто при свете дня?

Ответ. Точно не могу. Пальто было темного цвета, я же сказал.

Вопрос. Уж не хотите ли вы сказать, что не помните, какого цвета пальто на ней было?

Ответ. Я помню, что оно было темное.

Вопрос. Но вы видели ее пальто, правда?

Ответ. Я так и говорю.

Вопрос. Следовательно, вечером 1 июня вы знали, какого цвета было пальто, а сегодня не знаете?

Ответ. В этом смысле я не знал, какого оно цвета. Я особенно к цвету не приглядывался. Заметил только, что оно темное.

Вопрос. Но внешность ее вы запомнили?

Ответ. О, конечно.

Вопрос. Вы настолько близко видели ее, что сейчас, сидя на свидетельском месте, можете с уверенностью отождествить обвиняемую с той женщиной в «форде»-купе, которую видели месяц назад?

Ответ. Да.

Вопрос. Но цвета ее пальто не помните?

Ответ. Нет.

Вопрос. А какого цвета была у нее шляпа?

Ответ. Не знаю. Такая широкополая...

Вопрос. На ней были перчатки?

Ответ. Не помню.

Вопрос. И вы видели ее только от груди и выше?

Ответ. Да.

Вопрос. И видели ее всего минуту?

Ответ. Около того.

Вопрос. И на ней была плотная вуаль, скрывавшая все лицо?

Ответ. Да.

Вопрос. И, несмотря на это, вы продолжаете утверждать, что обвиняемая и женщина, которую вы видели в «форде», одно и то же лицо?

Ответ. Ну, они одной комплекции.

Вопрос. Ах, они одной комплекции. Говоря это, вы имеете в виду, что они одной комплекции от груди.

Ответ. Мне так кажется.

Вопрос. Вам так кажется. Так вы даете свидетельские показания на основании того, что вам кажется, или на основании знания?

Мистер Поллинджер. Ваша честь, я серьезно возражаю против такого метода допроса. Защита цепляется к каждому слову свидетеля. Это совершенно бесплодный метод перекрестного допроса.

Судья. Защитник имеет право удостовериться в верности памяти свидетеля в вопросе отождествления им обвиняемой в ходе перекрестного допроса. Продолжайте, защитник.

Вопрос. Мистер Коллинз, вы говорите, что этот «форд»-купе подъехал к вашей автозаправочной станции в пять минут девятого вечером 1 июня. Это точное заявление или оно тоже основано на предположении?

Ответ. Нет, сэр, совершенно точное. На моих часах в конторе было ровно пять минут девятого. Точно до секунды.

Вопрос. Вы взглянули на часы, когда подъехала машина? У вас такая привычка, мистер Коллинз?

Ответ. Просто когда она подъехала, я как раз смотрел на часы. Я уже говорил, что разговаривал по телефону с поставщиками бензина, когда она подъехала. Я ругался с ними из-за того, что бензовоз не приезжал целый день, хотя я заказал его с утра, я им как раз сказал: «Вы посмотрите, уже пять минут девятого». Понимаете, я смотрел в это время на часы.

Вопрос. И в этот момент подъехал «форд»?

Ответ. Точно так.

Вопрос. А потом вы вышли из своей конторы на улицу и спросили женщину, сколько бензина ей нужно?

Ответ. Да, сэр, и она подняла пять пальцев. Я и залил бак.

Вопрос. Она подняла руку, а вы не помните, в перчатках она была или без? Вы помните одно и не помните другое?

Ответ. Она подняла руку. А были ли на ней перчатки, не помню.

Вопрос. Понимаю. Итак, вы наполнили бак, так, кажется? То есть до предела. И это всего пятью галлонами бензина?

Ответ. Верно.

Вопрос. Скажите, пожалуйста, мистер Коллинз, разве вы не знаете вместимость фордовского бензобака?

Ответ. Как не знать, конечно, знаю. Порядка одиннадцати галлонов.

Вопрос. Значит, вы ошиблись, говоря, что залили в бак пять галлонов?

Ответ. Нет, сэр, я действительно налил бак дополна. Или почти.

Вопрос. О, вы хотите сказать, что бак не был пустой? Или почти пустой?

Ответ. Именно так. В нем было что-то около пяти галлонов или около того, потому что, когда я залил свои пять галлонов, бензина было прямо до крышки.

Вопрос. Понимаю, понимаю. Другими словами, когда эта женщина подъехала и, подняв пять пальцев, дала понять, что ей нужно пять галлонов, бак у нее не был пустым или почти пустым? Он был наполовину заполнен? С тем, что у нее было в баке, она могла спокойно ехать дальше?

Ответ. Да, сэр.

Вопрос. Вам самому не показалось странным, что водитель остановился для заправки с наполовину полным баком?

Ответ. Здесь я ничего сказать не могу. Многие не любят ездить с неполным баком, мало ли чего может быть в дороге. Хотя помню, что мне это показалось странным.

Вопрос. Вам это показалось странным. А что именно странного, вы не подумали?

Мистер Поллинджер. Возражаю. Вопрос о том, что думает свидетель.

Судья. Снимите вопрос.

Вопрос. Мистер Коллинз, вы только что сказали, что эта женщина подняла пять пальцев, чтобы дать вам понять, сколько ей нужно бензина. Она вообще не говорила?

Ответ. Ни словечка.

Вопрос. Вы хотите сказать, что она не открывала рот и не произнесла ни звука в течение всех тех пяти минут, что вы обслуживали ее и машину?

Ответ. Она не произнесла ни слова.

Вопрос. Следовательно, вы не слышали ее голоса, ни разу?

Ответ. Нет.

Вопрос. Если бы обвиняемая сейчас встала в зале заседания и произнесла что-нибудь, вы не смогли бы отождествить ее как водителя той машины на основании только ее голоса?

Ответ. Конечно нет. Как бы я мог? Я не слышал голоса водителя.

Вопрос. Вы отождествили эту обвиняемую в качестве водителя той машины исключительно на основании физического сходства, сходства комплекции от груди и выше? Не на основании голоса или лица, которое было закрыто?

Ответ. Да. Но женщина большая, рослая, как она...

Вопрос. А эту вуаль вы опознали. Вы показали, насколько я помню, что это определенно та самая вуаль, которую вы видели на женщине в машине?

Ответ. Определенно.

Вопрос. Это могла быть другая вуаль, только похожая.

Ответ. Разумеется, могла. Но я двадцать лет не видывал такой вуали на женщине. И потом, я обратил особое внимание на... не знаю, как назвать... это слово...

Мистер Поллинджер. Ячейка?

Мистер Энджел. Не соизволит ли прокурор воздержаться от того, чтобы вкладывать ответ в уста свидетеля?

Ответ. Точно. Ячейка, сетка, плетение, вот. Я на это обратил особое внимание. То есть сетка такая частая, что за ней ничего не видно. Я такие вуали видал.

Вопрос. Вы видали такие вуали, вы помните частоту сетки, но не помните цвет пальто и шляпы и не помните, были ли на ней перчатки?

Ответ. Я уже сто раз говорил вам.

Вопрос. Вы показали, что «форд» приехал со стороны Кэмдена?

Ответ. Да.

Вопрос. Но вы были в конторе, когда машина остановилась у колонки?

Ответ. Да, но...

Вопрос. На самом деле вы не видели, как она ехала по Ламбертонскому шоссе со стороны Кэмдена?

Ответ. Она уже стояла, когда я вышел, но стояла передком к Трентону. Следовательно, должно быть, приехала со стороны Кэмдена.

Вопрос. Но в действительности вы не видели, как она приехала?

Ответ. Нет, но...

Вопрос. Она могла подъехать со стороны Трентона, развернуться и остановиться так, чтобы казалось, будто она приехала со стороны Кэмдена?

Ответ. Вообще-то могла, но...

Вопрос. Вы уверены, что эта машина подъехала вечером 1 июня, а не 31 мая или 2 июня?

Ответ. О, определенно.

Вопрос. Вы не помните цвет пальто водителя, но точно помните дату?

Ответ. Я уже говорил...

Мистер Энджел. Это...

Мистер Поллинджер. Могу я попросить защитника дать возможность свидетелю договорить то, что он хотел сказать? Он уже пять минут пытается объяснить защитнику, но безрезультатно.

Мистер Энджел. Вы полагаете, мистер Поллинджер, еще пять минут будут более результативны? Если так, то я с удовольствием продолжу свои вопросы. Кроме того, прокурор не дал возможности защитнику самому закончить. Я только что хотел сказать: «Это все».

Вопрос. Мистер Коллинз, оставим сейчас вопрос опознания водителя. Вы определенно уверены, что женщина вела ту самую машину, что предъявлена в качестве вещественного доказательства номер 17?

Ответ. Определенно, сэр.

Вопрос. Вы также определенно уверены, что она подъехала в 8.05 вечером 1 июня, на основании тех сообщений, которые вы высказали?

Ответ. Определенно.

Вопрос. Она была одна?

Ответ. Да, сэр.

Вопрос. И на ней была вот эта вуаль, которую я держу в руках?

Ответ. Да, сэр.

Вопрос. И независимо от того, с какой стороны она приехала, уехала она в направлении Трентона?

Ответ. Да, сэр.

Вопрос. Вы стояли и смотрели, как она поехала в сторону Трентона?

Ответ. До тех пор, пока не скрылась из вида. Мистер Поллинджер. У меня все, мистер Коллинз.

Вопрос. Вы сказали, мистер Коллинз, что женщина была в машине одна?

Ответ. Так я и сказал, верно. Это правда.

Вопрос. Это был двухместный «форд»-купе, а сзади не было откидного места?

Ответ. Было, конечно.

Вопрос. А откидное сиденье было поставлено?

Ответ. Нет. Оно было откинуто.

Вопрос. Оно было откинуто. В таком случае багажное отделение было им перекрыто, и вы даже могли не заметить, что там кто-то прячется? Вы не можете поклясться, что женщина была в машине совершенно одна?

Ответ. Ну...

Мистер Поллинджер. Ваша честь, я возражаю и по форме, и по существу вопроса. Защитник пытается...

Мистер Энджел. Хорошо, хорошо, не будем спорить, мистер Поллинджер. Я удовлетворен. У меня все, Коллинз.

На этом допрос закончился, и свидетель был отпущен».

— Сейчас что-то произойдет, — сказал Билл Эллери на следующее утро в суде.

Поллинджер был человек-загадка. Маленький, с кислой физиономией, проницательными глазками и повадками профессионального игрока без возраста. В набитом народом душном зале суда он представлял собой само хладнокровие — худосочный, стерильно чистенький, безобидный, как воробышек, но с орлиным глазом.

Джессика Борден Гимбол, сложив перед собой руки в перчатках, сидела на обитой кожей скамье для свидетелей за столом прокурора. Она была во вдовьем трауре, без всяких украшений. Ее худое, осунувшееся лицо, не приукрашенное косметикой, впавшие глаза и сухая, дряблая кожа скорее напоминали изможденную годами непосильного труда женщину из низших классов. Андреа, бледная как смерть, сидела рядом с матерью.

Билл хмурил брови каждый раз, когда бросал взгляд на мать и дочь. Под скатертью, которой был накрыт стол защиты, он держал руку сестры. Но напряжение на лице Люси не проходило. Она не спускала глаз с пожилой женщины на скамье свидетелей.

— Филипп Орлеан, пройдите на свидетельское место.

Поднявшийся ропот смолк, как набежавшая и отхлынувшая волна. У всех вытянулись лица. Даже судья Менандер выглядел мрачнее обычного. Худой высокий человек с костлявой головой и сверкающими глазами аскета принес присягу и занял место свидетеля. Билл подался вперед, положив подбородок на ладони. Он был так же бледен, как и Андреа.

У него за спиной на скамье свидетелей заерзал Эллери и застыл, не отводя глаз от Поллинджера, от которого словно тянулись все нити.

Поллинджер был на высоте. Ничто не изменилось в его манере поведения. Напротив, он был еще холоднее и спокойнее, чем обычно.

— Мистер Орлеан, вы гражданин Франции?

— Да. — Высокий мужчина говорил немного в нос, что выдавало в нем галльское происхождение. Но в целом английским он владел прекрасно, как хорошо образованный, культурный, уверенный в себе человек.

— Скажите нам, пожалуйста, о роде ваших занятий у себя на родине.

— Я из парижской Сюрте. Занимаю должность начальника бюро по опознанию.

Эллери заметил, как Билл весь напрягся, явно узнав свидетеля. Сначала он не связал имя с человеком. Но сейчас вспомнил. Орлеан был светилом современной криминологической науки, человеком с безупречной международной репутацией, удостоенным за свои заслуги наград десятка государств.

— Следовательно, область вашей деятельности в криминалистике — идентификация преступников и вещественных доказательств?

Француз снисходительно улыбнулся:

— Сочту за честь предоставить вашему суду мои верительные грамоты, месье.

— Будьте столь любезны.

Эллери бросил взгляд на Билла: тот нервно облизывал губы. Было видно, что вызов в качестве свидетеля столь выдающейся личности застал его врасплох.

— Я сделал науку криминологической идентификации делом своей жизни, — спокойно заявил Орлеан. — Последнюю четверть века я ничем другим не занимаюсь. Я учился у Альфонса Бертиллона. Имею честь быть близким другом и коллегой вашего инспектора Форо. Дела, на раскрытие которых я, как профессионал, был приглашен...

Билл, бледный, но спокойный, вскочил со своего места:

— Защите известны профессиональные заслуги мистера Орлеана. У нас по этой части претензий нет.

Уголок губ мистера Поллинджера приподнялся на долю миллиметра. Это был единственный знак триумфа, который он позволил себе сделать. Прокурор подошел к столу, на котором были разложены вещественные доказательства, и поднял нож для разрезания бумаг, найденный на месте преступления. К рукоятке его был привязан ярлык, а лезвие до сих пор хранило следы запекшейся крови Гимбола. Просто удивительно, как свободно Поллинджер обращался с этим предметом. Держал за самое острие, явно не опасаясь, что его отпечатки останутся на окровавленной поверхности лезвия. Он даже нерезко помахивал им, как дирижер палочкой. Все глаза были прикованы к ножу, словно судебный зал на миг превратился в концертный, а публика стала послушным оркестром.

— Кстати, мистер Орлеан, — обратился к иностранному эксперту Поллинджер, — будьте столь любезны, объясните защите и присяжным, каким образом вы оказались привлечены к этому делу в качестве свидетеля обвинения.

Билл, как и все, кто находился в зале заседания суда, не отрываясь смотрел на нож; цвет лица его из серого стал желтым. Люси также смотрела на нож, приоткрыв рот.

— С 20 мая, — сообщил Орлеан, — я объезжал ваши полицейские управления. 2 июня мне довелось быть в Филадельфии. Меня посетил начальник полиции города Трентона Де Йонг и спросил мое мнение в качестве эксперта относительно определенных моментов в данном деле. Мне дали на экспертизу несколько вещественных доказательств. Я здесь, чтобы дать свидетельские показания на сей счет.

— Вы были совершенно не в курсе, не правда ли, мистер Орлеан, относительно предыдущих следственных открытий трентонской полиции?

— Абсолютно.

— Вы не получали никакого вознаграждения за ваши услуги?

— Гонорар был предложен, — сказал знаменитый криминалист. — Я отказался принять его. Я не беру гонорары при исполнении обязанностей в чужом месте.

— Вы не знакомы с лицами, задействованными в данном процессе, — фигурантом, защитником, прокурором?

— Нет.

— Вы даете показания исключительно в интересах истины и справедливости?

— Исключительно.

Поллинджер сделал паузу и помахал ножом для разрезания бумаг перед экспертом.

— Мистер Орлеан, я демонстрирую вам вещественное доказательство штата номер 5. Оно было среди объектов, которые вы подвергали экспертизе?

— Да.

— Могу ли я спросить о том, что именно вы выделили для проведения экспертизы?

Орлеан вежливо улыбнулся, блеснув зубами.

— Я исследовал отпечатки пальцев.

— И что вы выявили?

Француз был словно создан для сцены. Он не отвечал сразу. Его яркие глаза обежали зал. В свете люстры его лоб блестел. Публика замерла.

— Я выявил, — произнес он наконец без всяких эмоций, — отпечатки пальцев двух человек. Для простоты позвольте мне их впредь называть А и Б. Отпечатков А больше, чем отпечатков Б. Точное число следующее. — Он заглянул в свой отчет. — Отпечатки А на лезвии ножа: один отпечаток — поллекс, два — индекс, два — медиус, два — аннуларис и один — аурикуларис. Отпечатки на рукоятке: один — поллекс, один — индекс, один — медиус. Б на лезвии: один — поллекс, один — индекс, один — медиус. Б на рукоятке: один — индекс, один — медиус, один — аннуларис, один — аурикуларис1.

— Сосредоточимся на Б, мистер Орлеан, — предложил Поллинджер. — В какой позиции вы нашли отпечатки пальцев Б на лезвии и рукоятке? Отпечатки разбросаны или сгруппированы?

— Не подержите ли нож, пожалуйста? Поллинджер вытянул нож вертикально, так что острие оказалось направлено в пол, а конец рукоятки — в потолок.

— Отпечатки Б на рукоятке расположены сверху вниз в том порядке, в каком я указывал: индекс сверху, медиус прямо под индексом, аннуларис под медиусом, аурикуларис под аннуларисом. Все сгруппированы довольно плотно.

— Попробуем перевести эти технические термины, мистер Орлеан, на более понятный язык. Правильно будет сказать, что на рукоятке орудия преступления, читая сверху вниз, как я держу его, вы обнаружили отпечатки четырех пальцев — указательного, среднего, безымянного и мизинца?

— Совершенно верно.

— Вы сказали, что эти четыре пальца расположены плотно друг к другу. Каково ваше истолкование, как эксперта по отпечаткам пальцев, такого расположения отпечатков?

— Я бы сказал, что не подлежит сомнению, что Б держал рукоятку этого орудия так, как обычно человек держит нож, чтобы нанести удар. Отпечаток большого пальца отсутствует, поскольку большой палец в такой позиции обычно перекрывает другие пальцы.

— Все эти отпечатки достаточно четкие? Нет ли вероятности неправильного их прочтения, так сказать?

Француз нахмурился:

— Те специфические отпечатки пальцев, которые я указал, были достаточно четкими. Вместе с тем имеются определенные указания на смазывания, которые невозможно прочитать.

— Не на рукоятке? — поспешно спросил прокурор.

— Главным образом на рукоятке.

— И тем не менее нет никаких возможных сомнений относительно четких отпечатков, которые вы приписали Б?

— Ни малейших.

— Нет ли иных отпечатков, перекрывающих эти отпечатки Б на рукоятке?

— Нет. Есть кое-где смазанности. Но эти отпечатки не перекрыты другими.

Глаза Поллинджера сузились. Он подошел к демонстрационному столу и взял две папки.

— Сейчас я вам показываю экспонат штата номер 10, отпечатки пальцев, снятые с рук убитого Джозефа Кента Гимбола, известного также как Джозеф Уилсон. Вы пользовались этим набором отпечатков в целях сравнения при анализе отпечатков на оружии?

— Да.

— Будьте любезны, сообщите присяжным ваши выводы относительно этой первоначальной классификации двух групп отпечатков на ноже как А и Б.

— Отпечатки, которые я обозначил как А, являются отпечатками вашего экспоната номер 10.

— Иными словами, отпечатки пальцев А принадлежали Джозефу Кенту Гимболу?

— Совершенно верно.

— Не объясните ли вы более подробно?

— Вот что следует сказать. На рукоятке ножа и на лезвии имеются отпечатки пальцев обеих рук Гимбола.

Поллинджер помолчал. Затем сказал:

— А теперь, мистер Орлеан, я покажу вам экспонат номер 11. Будьте добры, охарактеризуйте этот экспонат в таком же порядке, как вы это сделали с экспонатом номер 10.

— Отпечатки, которые я обозначил как Б, — спокойно начал Орлеан, — идентичны тем, что представлены на экспонате штата номер 11.

— Пояснения?

— Да. Отпечатки пальцев Б на лезвии — это пальцы левой руки. Отпечатки пальцев Б на рукоятке — правой руки.

— Могу я вас попросить прочитать для присяжных подпись к экспонату штата номер 11?

Орлеан взял маленькую папку из рук Поллинджера и спокойно зачитал:

— Экспонат штата номер 11. Отпечатки пальцев Люси Уилсон.

Поллинджер пошел на свое место, бросив сквозь зубы:

— Можете начать допрос, мистер Энджел.

Эллери сидел не шелохнувшись, когда Билл Энджел оперся ладонями на круглый стол и как бы через силу поднялся. Вид у него был — краше в гроб кладут. Прежде чем выйти из-за стола, он повернулся и улыбнулся сестре, которая сидела как изваяние. Улыбка была такой вымученной и делано бодрой, что Эллери невольно отвел глаза.

Затем Билл двинулся к месту свидетеля и заговорил:

— Месье Орлеан, у защиты нет никаких сомнений в вашей авторитетности в области отпечатков пальцев. Мы ценим ваше искреннее желание оказать услугу суду в выявлении истины. Вот почему...

— Возражаю, — холодно вмешался Поллинджер, — защитник превращает высказывание в речь.

Судья Менандер кашлянул и повернулся к Биллу Энджелу:

— Предлагаю вести перекрестный допрос, господин защитник.

— Я и намеревался перейти к этому, ваша честь. Месье Орлеан, вы засвидетельствовали, что на ноже, которым был убит Джозеф Кент Гимбол, есть отпечатки пальцев Люси Уилсон. Вы также засвидетельствовали, что на ноже есть множество смазанных мест, не подлежащих идентификации, не так ли?

— Это не совсем то, что я говорил, сэр, — возразил Орлеан. — Я сказал, что имеются определенные указания на смазывания.

— Это не смазывания, которые могли быть сделаны пальцами?

— Смазывания не читаются. Они не могли быть произведены голыми пальцами.

— Но они могли быть сделаны пальцами, покрытыми чем-то вроде ткани?

— Предположительно.

— Например, в перчатках?

— Это возможно.

Поллинджер недовольно поморщился, в то время как лицо Билла заметно оживилось.

— Вы также показали, месье Орлеан, что большинство этих смазываний находится на рукоятке ножа?

— Да.

— Человек, вознамерившийся взять в руки нож, держит его в нормальном положении за рукоятку, не так ли?

— Да.

— А на рукоятке эти своеобразные смазывания присутствуют на отпечатках пальцев Люси Уилсон?

— Да. — Эксперт поднял голову. — Однако, сэр, я против того, чтобы это вносили в протокол в качестве характеристики природы смазываний. Я не могу сказать, чем они сделаны. Боюсь, наука не имеет такой возможности. Мы можем только гадать.

— Эти смазанные пятна были на рукоятке в форме кончиков пальцев?

— Нет, не были. Это расплывчатые пятна неправильной формы.

— Они могли быть произведены, если рукоятку схватила рука в перчатке?

— Я же сказал: «Это возможно».

— И эти смазывания расположены поверх отпечатков пальцев Люси Уилсон?

— Да.

— Не является ли это доказательством, что кто-то держал нож за рукоятку после нее?

Француз снова блеснул зубами.

— Не могу этого утверждать наверняка, сэр. Смазывания могли быть произведены и не человеческой рукой. Например, если бы нож был неплотно завернут в ткань и помещен в коробку, а коробка подверглась сотрясению, это могло бы также повлечь за собой подобные смазывания.

Билл вышагивал перед свидетельским местом.

— Вы также показали, месье Орлеан, что отпечатки пальцев Люси Уилсон сгруппированы на рукоятке ножа таким образом, что позволяют предположить, что она взяла в руку нож для нанесения удара. Не кажется ли вам, что это подталкивает к ничем не оправданному выводу?

Орлеан нахмурил брови:

— Простите, не уловил.

— Разве человек не может взять нож просто для того, чтобы посмотреть на него, и при этом отпечатки пальцев будут распределяться в той же последовательности, которую отметили вы?

— О, естественно. Я просто так описал характер расположения отпечатков пальцев для большей наглядности.

— Следовательно, как эксперт, вы не могли бы со всей уверенностью утверждать, что Люси Уилсон использовала нож для смертоубийственных целей?

— Ну, разумеется, не мог бы. Я имею дело исключительно с фактами, сэр. Факт нельзя изменить. Истолкование... — Он пожал плечами.

Билл пошел на свое место, а Поллинджер вскочил на ноги:

— Месье Орлеан, вы нашли следы отпечатков пальцев Люси Уилсон на ноже?

— Да.

— Вы сидели в зале и слышали, что, по свидетельским показаниям, он был куплен всего за день до преступления самой жертвой, что он был найден не в его доме в Филадельфии, а в хижине, в которой он был убит, в оригинальных упаковках с дарственной карточкой, подписанной не рукой Люси Уилсон, а жертвой, с...

— Возражаю! — взорвался Билл. — Возражаю! Это, собственно, не...

— Я закончил, — со спокойной улыбкой проговорил Поллинджер. — Благодарю, месье Орлеан. Ваша честь, — обратился он к судье, — у штата больше вопросов нет.

Билл в отчаянии потребовал снять слова Поллинджера, но показания французского эксперта по отпечаткам пальцев полностью изменили ход дела, и судья Менандер не принял его требования.

Билл пришел в смятение; он был зол и тяжело дышал.

— Ваша честь, защита просит перерыва. Показания последнего свидетеля были полной неожиданностью. Мы не имели возможности более серьезно ознакомиться с материалом допроса и просим таковую нам предоставить.

— Принято, — отозвался судья и поднялся. — Перерыв до десяти утра следующего дня.

Когда Люси увели и присяжные покинули зал, отделение для прессы буквально взорвалось. Репортеры гурьбой бросились к выходу.

Билл растерянно посмотрел на Эллери, затем в другой конец зала, и глаза его сердито вспыхнули. Андреа Гимбол смотрела на него с видом глубокого сострадания.

Он отвернулся.

Эллери дружески взял его под руку:

— Пойдем, Билл, много работы.

Рыжеволосая женщина нашла Эллери на скамейке Белого дома штата, окна которого выходили на реку. Он задумчиво курил. Билл Энджел с неукротимой яростью вышагивал взад-вперед перед скамейкой. Вечер был душный, небо затянуло дымкой.

— Ах, вот вы где, — бодрым голосом проговорила она, опускаясь на скамейку около Эллери. — Билл Энджел, ты себе ноги сотрешь, да еще в такую духотищу! Вот что я хотела сказать: вся пресса мира смотрит на тебя. Звездный час защиты, и вообще... Я думаю, — вдруг оборвала она себя, — мне лучше заткнуться.

На Билла было страшно смотреть, на осунувшемся лице нездоровым огнем горели покрасневшие глаза. Весь день и весь вечер он занимался тем, что названивал экспертам, рассылал дознавателей, собирал свидетелей, совещался с коллегами и звонил, звонил. Он едва держался на ногах от усталости.

— Ты ни себе, ни Люси не принесешь никакой пользы, вот так выматываясь, — участливо сказала Элла. — Свалишься, а потом какой от тебя толк?

Но Билл продолжал бегать как одержимый. Рыжеволосая репортерша вздохнула и положила ногу на ногу. С реки доносился призывный голос девушки, и ему вторил хриплый смех мужчины. Правительственное здание у них за спиной присело, словно огромная жаба на лужайке. Там давно уже не было ни души.

Билл вдруг воздел руки и потряс ими в затянутое дымкой небо:

— Ах, если б только она сказала мне!

— Что сказала? — спросил Эллери.

Билл застонал от отчаяния.

— Проще объяснение и придумать невозможно — так просто, что даже поверить трудно. Естественно, ей хотелось посмотреть. Развернула обертки и посмотрела. Вот как появились отпечатки пальцев на металлических частях. Красиво, а? — Он коротко рассмеялся. — И единственный свидетель, который мог бы подтвердить ее заявление, мертв!

— Но послушай, Билл, — воскликнула радостно Элла Эмити, — это же очень правдоподобно! Кто не поверит, что подарок от двоих побывал в руках обоих дарителей. Бювар от Джо и Люси, и нате пожалуйста — на нем находят следы отпечатков Джо и Люси. Почему присяжные не поверят?

— Ты слышала, что сказал приказчик из «Ванамейкера», давая показания? Письменный набор был куплен Джо — одним Джо. Упаковщик, перед тем как завернуть его в оберточную бумагу, протер его. Джо один писал прямо в магазине карточку. Ни малейшего намека на Люси, ясно? А что потом? Джо приехал домой? Могу я это доказать? Нет! Правда, он сам сказал мне, что уезжает из Филадельфии на следующее утро, что подразумевает, что он собирался провести ночь с Люси; но подразумеваемое не есть доказательство, а учитывая источник, это косвенное свидетельство. Никто не видел, как он приехал домой вечером в пятницу, никто не видел, как он уехал утром в субботу. Никто, кроме Люси, но трудно ожидать, что предубежденное жюри присяжных поверит неподтверждаемым словам обвиняемой.

— Они вовсе не предубеждены, Билл, — быстро проговорила рыжеволосая женщина.

— Твоими устами да мед пить. Ты видела физиономию присяжной номер четыре? Когда я одобрил ее введение в жюри, я был уверен, что это плодородная земля — толстая, пятидесяти лет, явно из среднего класса, домашняя хозяйка. А сейчас! Она же на глазах превратилась в разгневанную бабу! Люси слишком красива, она невольно пробуждает зависть у любой женщины, которая смотрит на нее. А другие? Номер семь мучается желудочными спазмами. Я что, мог это предвидеть? Он зол на весь мир. Ах, провались все пропадом! — Билл снова воздел руки.

Все молчали, не зная, что сказать. Немного погодя Билл добавил:

— Ничего, мы еще поборемся.

— Ты будешь вызывать Люси в качестве свидетеля? — поинтересовался Эллери.

— Черт побери, милый мой, она моя единственная надежда! Мне так и не удается откопать свидетеля, видевшего ее в этом кино, как и свидетеля этой истории с отпечатками пальцев, так что остается ей самой свидетельствовать за себя. Чем черт не шутит, вдруг она окажется хорошим свидетелем и вызовет симпатию у жюри. — Билл опустился на скамейку напротив и взъерошил волосы. — А если нет, то да поможет нам Бог!

— Но, Билл, не слишком ли ты пессимистичен? — возразила Элла. — Я тут пообщалась с нашими талантами в области криминалистики, и все считают, что у Поллинджера ничего с жюри не выйдет. Как ни крути, это по определению дело, построенное на косвенных уликах. От начала и до конца. И всегда у присяжных найдутся достаточно разумные сомнения.

— Поллинджер малый не промах, — заметил Билл. — И у него есть большое преимущество в плане давления на жюри. Не забудь, штат выступает с заключительной речью после защиты. Любой мало-мальски опытный юрист скажет тебе, что половина дела — последнее впечатление, оставшееся в сознании присяжных. И потом, общественное мнение... — Он кисло усмехнулся.

— А что общественное мнение? — спросила Элла с обиженным видом.

— Ты славный малый, Элла. Но все равно профан в хитросплетениях юриспруденции. Ты даже представить себе не можешь, какой вред принесла нам эта история со страховкой.

Эллери зашевелился на скамейке.

— Какая история?

— Еще до того, как дело дошло до суда, в прессу просочилась информация о том, что Национальная страховая компания отказывается от выплаты Люси суммы страховки на том основании, что получательница могла убить застрахованного. Просмотри газеты. На первой полосе. Опубликовано интервью старика Хатуэя газетчикам. Он так прямо не высказался, но это и без того ясно. Естественно, я попытался хоть как-то уменьшить нанесенный ущерб, подав в Нью-Йорке в суд на выплату страховки по закону. Но, сам понимаешь, это долгая песня, и, главное, решающим остается результат судебного разбирательства. А между тем каждый потенциальный присяжный в этой стране читал это интервью. В суде это, конечно, отрицают, но это так.

Эллери отшвырнул сигарету.

— Какую линию должна занять защита, Билл?

— Люси придется самой объяснять происхождение отпечатков пальцев. Тебе — выискивать малейшие несогласованности в линии обвинения. Ты же сделаешь это, Эллери? — вдруг обратился с вопросом к Эллери Билл.

— Не будь большим ослом, Билл, чем ты есть.

— Есть один момент, где ты можешь оказать нам особую услугу, Эл. Обгорелые спички.

— Обгорелые спички? — Эллери даже замигал. — А что с этими обгорелыми спичками? Чем я могу помочь?

Билл вскочил со скамейки и снова зашагал взад-вперед.

— Не приходится сомневаться: эти спички доказывают, что убийца курил, пока поджидал Гимбола. Мне же будет легко доказать, что Люси не курит и никогда не курила. Если я вызову тебя в качестве свидетеля...

— Но, Билл, — тихо проговорил Эллери. — Здесь-то собака и зарыта. И пребольшая. Такая большая, что по всем статьям можно утверждать, что ты ошибаешься.

Билл застыл.

— Что такое? Не курил? — Он был явно потрясен; глаза у него провалились еще глубже.

Эллери ответил с глубоким вздохом:

— Я все прочесал в комнате. Нашел кучу обожженных спичек на тарелке. Все верно; первая мысль напрашивается, что это связано с курением. Но каковы факты?

— Урок номер один «Как стать детективом», — нервно усмехнулась рыжеволосая репортерша, с беспокойством следя за Биллом.

— Курение, — нахмурив брови, продолжал Эллери, — означает табак. Табак означает пепел и окурки. Что же я нашел? Никаких следов пепла или окурков, ни крошки табака, выкуренного или просто просыпанного. Никаких следов от горящей сигареты, никаких следов от сигарет на тарелке или на столе, ни малейших следов в камине или на ковре — ни намека на прожженные места, пепел или окурок. Я прополз на брюхе по всему ковру, не пропустив ни дюйма, ни ворсинки. И наконец, ни пепла, ни окурков под окнами или вблизи дома, что говорит о том, что никто не выкидывал ничего из окон. — Он покачал головой. — Нет, Билл. Эти спички использовали для иной цели, кроме курения.

— Значит, это отпадает, — пробормотал Билл и погрузился в молчание.

— Впрочем, постой, — сказал Эллери, закуривая новую сигарету. — Кое-что есть, правда, это палка о двух концах. Но прежде чем я займусь этим, — он покосился на друга сквозь сигаретный дым, — хочу спросить тебя, что ты намерен делать с мисс Андреа Гимбол?

По лужайке под руку с мужчиной прошла женщина. Эллери, Билл и Элла молчали. Лицо женщины скрывал полумрак, но видно было, что она прислушивается к своему партнеру; тот горячо ей говорил что-то, сопровождая свои слова энергичной жестикуляцией. Пара вошла в круг от фонаря, и они узнали Андреа Гимбол и ее жениха.

Берк внезапно остановился, сердито глядя на Андреа; Андреа тоже. Взгляд ее упал на Билла, и она посмотрела на него как на пустое место. До этого бледный Билл залился краской, опустил глаза, пальцы его сжались в кулаки.

Андреа вдруг резко повернулась и побежала в ту сторону, откуда они пришли. Джоунс некоторое время нерешительно потоптался на месте, переводя взгляд с Билла на убегающую девушку, потом тоже бросился бежать. Его рука на перевязи раскачивалась в такт бегу.

Элла Эмити вскочила со скамейки:

— Билл Энджел, проснись! Что за глупости! Ты ведешь себя в самую ответственную минуту как ребенок, втюрившийся со всеми потрохами. Нашел время!

У Билла разжались кулаки.

— Ты не понимаешь, Элла. Вы все ничего не понимаете. Эта девушка для меня ничто.

— Говори, говори!

— Я интересуюсь ею потому, что понял — она что-то скрывает.

— О! — воскликнула Элла совсем другим тоном. — И что именно?

— Не знаю. Но это для нее так важно, что она до ужаса боится предстать перед судом. Да только, — он снова сжал и разжал кулаки, — придется ей с этим смириться. Кто говорит о глупости? Это я глупый? — Глаза его были прикованы к крошечной фигурке вдали. — Я покажу ей, кто из нас глупец. Она мне нужна позарез. Мне и Люси. Она мне настолько нужна, что я оставил ее как своего последнего свидетеля!

— Билл, дорогой. Вот голос не мальчика, но мужа. И правильно, защитник. Это для прессы?

— Не официально, — с хмурым видом откликнулся Билл. — Но в качестве слухов — пожалуйста. И тут этот лис Поллинджер ничего не сможет поделать. Я вызову ее повесткой в суд.

— Будут вам слухи, ваше святейшество. До скорого, дорогой! — И Элла Эмити, прищелкнув пальцами, понеслась следом за сбежавшей парочкой.

— Билл, — проговорил Эллери.

Билл сел, стараясь не смотреть на друга.

— Я понимаю, как тяжело тебе далось это решение.

— Тяжело далось? Да откуда ты взял? Я только рад буду, если это хоть как-то поможет Люси. И что вы все одно и то же! Тяжело далось!

— Я понимаю, Билл, — мягко произнес Эллери. — Мы все были бы рады. И на то есть не одна причина, — задумчиво добавил он.

Когда жюри после напутствия судьи удалилось, мнения среди опытных в судейских делах присутствующих разделились. Большинство считало, что следует ждать быстрого и полного оправдания. Другие предсказывали длительное заседание присяжных, которое не приведет к согласию. И только немногие предвидели обвинительный приговор.

Люси, надо признать, оказалась не очень хорошим свидетелем. С самого начала она нервничала, волновалась и боялась. Пока ее допрашивал Билл, все шло сносно: она с готовностью отвечала и даже иногда слабо улыбалась. Благодаря мягкому и умелому допросу Билла Люси сумела рассказать о своей жизни с человеком, которого ей довелось знать как Джозефа Уилсона, о том, как он хорошо к ней относился, о их любви, об их знакомстве, периоде ухаживания за ней, браке и повседневной жизни вдвоем.

Постепенно Билл подвел ее к моменту, непосредственно предшествовавшему преступлению. Она рассказала, как они с Джо обсуждали, какой подарок купить Биллу на день рождения, как Джо обещал привезти что-нибудь в пятницу, за день до своей смерти, купив подарок в «Ванамейкере», как привез он домой письменный набор в тот вечер и она развернула его и посмотрела, и как он забрал подарок с собой, уезжая в субботу утром, пообещав по пути подарить его Биллу.

Она пробыла на месте свидетелей целых полтора дня, и к тому моменту, когда Билл закончил прямой допрос, все объяснила и опровергла обвинения штата. И тут в атаку бросился Поллинджер.

Прокурор подверг ее рассказ детальному разбору, с невероятной злобой переворачивая все наизнанку. Это был не человек, а ходячий знак вопроса. Он жестикулировал как одержимый, его интонационному богатству позавидовал бы драматический актер. Он подверг сомнению ее уверения в своей искренности. Он высмеял ее утверждение, будто она никогда не знала и даже не подозревала об истинной идентичности ее мужа, заявив, что никакое жюри не поверит, что женщина могла десять лет прожить с человеком, — учитывая тем более, что он «подозрительно» много отсутствовал, — и не узнать о нем все, что нужно узнать. Его перекрестный допрос был откровенно безжалостен. Билл то и дело вскакивал со своего места, выражая возмущение.

На одном пункте Поллинджер остановился с особой дотошностью.

— Миссис Уилсон, вы имели возможность сделать заявление — сотню заявлений — задолго до сегодняшнего дня, не правда ли?

— Да...

— Почему же вы не рассказали эту историю о том, как ваши отпечатки пальцев оказались на подарочном ноже для резания бумаг, раньше? Ответьте мне!

— Но меня никто не спрашивал.

— Однако вы знали о том, что следы от ваших рук остались на этом ноже? Верно?

— Мне и в голову не приходило...

— Но вам сейчас приходит в голову, какое нехорошее впечатление вы производите, вытаскивая из мешка столь неуклюжее объяснение, — после того, как поняли, что дела ваши плохи, и имея возможность обсудить все со своим адвокатом?

Этот вопрос удалось снять в результате яростных возражений Билла, но удар был нанесен. Присяжные сидели с мрачным видом. Люси ломала руки.

— Вы также свидетельствовали, — продолжал свое беспощадное наступление Поллинджер, — что ваш муж обещал заехать в субботу утром в офис вашего брата и лично вручить ему подарок. Было такое?

— Да.

— Но он этого не сделал, не так ли? Подарок был найден вместе с оберткой в той одинокой хижине далеко от Филадельфии. Так или не так?

— Он, наверное, забыл. Он должен был...

— Неужели вы не понимаете, миссис Уилсон, что любому человеку ясно как день, что вы лгали об этом подарке? Что вы не видели его дома? Что впервые вы увидели его в хижине...

К тому моменту, когда Поллинджер покончил с Люси, несмотря на бешеные усилия Билла, сделавшего все, что в его силах, чтобы снять вопросы обвинительного характера, она была совершенно вымотана, едва держалась на ногах, плакала, а время от времени срывалась в бессильном гневе и постоянно, благодаря умело подстроенным Поллинджером ловушкам, противоречила собственным показаниям. Этот человек знал свое дело; жестокость его была лишь средством, а повышенная эмоциональность — тонким ходом в расчете на неуравновешенность допрашиваемой. На самом деле за этим спектаклем стояла холодная и бесчувственная машина.

Необходим был перерыв, чтобы Люси оправилась от истерики.

Билл хмуро улыбнулся присяжным и увел свою подзащитную.

Он собрал и вызвал в суд всех, кого мог, — соседей, друзей, продавцов окрестных магазинов, которые подтвердили нарисованную Люси картину безмятежной, счастливой жизни с убитым до самого трагического вечера. Все свидетели в один голос утверждали, что им и в голову не приходила мысль о возможной двойной жизни Уилсона, что сама Люси никогда не выказывала даже тени подозрения. Он вызвал несколько свидетелей, подтвердивших устойчивую привычку Люси ездить в центр в кинотеатр по субботам вечером, когда ее муж был в отлучке, как считалось, «по торговым делам». Он вызвал всех друзей и продавцов лавочек, в которых Люси бывала, и все утверждали, что она никогда не покупала и не носила вуали. И на все это Поллинджер наваливался со спокойной и целеустремленной настойчивостью, выискивая каждую слабину или пристрастность в показаниях.

Затем Билл принялся работать над машиной.

Он уже и раньше настаивал, еще в ходе допроса одного из свидетелей Поллинджера — эксперта по отпечаткам пальцев местного управления, обследовавшего «форд», — что тот факт, что на машине найдены только отпечатки пальцев Люси, ровным счетом ничего не значит. Это была ее машина, она ездила на ней уже много лет, и потому вполне естественно, что там сплошь ее отпечатки. Он сделал попытку (с неопределенным результатом) объяснить наличие на руле и рукоятке передач некоторых смазанностей как доказательство руки в перчатке; однако с этим согласиться свидетель не захотел.

Теперь Билл выпустил на место свидетелей целую группу экспертов, отстаивающих именно эту точку зрения; их показания были разбиты четко реагирующим на каждое слово Поллинджером либо на основании ненадежности экспертов, скудости данных предварительного обследования, либо как откровенно предвзятые. Аутентичность отпечатков протекторов Билл оставил без внимания, зато вызвал в качестве свидетеля специалиста по металлам, работающего в федеральном бюро по стандартам.

Этот свидетель заявил, что, по его мнению, фигурка с радиатора «форда» не могла «отвалиться» вследствие процесса, обоснованного ранее Поллинджером, а именно что ржавая поверхность настолько ослабела от вибраций мотора, что в конечном итоге фигурка просто треснула и упала на месте преступления без всякого участия человека. Эксперт утверждал, что он тщательно изучил сломанные половинки украшения на капоте и считает, что только сильный удар мог повлечь за собой разлом фигурки обнаженной женщины. Он детально описал ситуацию с точки зрения сопромата и старения металла. Это мнение было подвергнуто Поллинджером тщательному пересмотру в ходе перекрестного допроса. В конце концов, он обещал привлечь эксперта, который выдвинет совершенно противоположное и обоснованное мнение.

На четвертый день работы защиты Билл вызвал в суд Эллери.

— Мистер Квин, — приступил Билл после того, как Эллери сказал несколько слов о своей полупрофессиональной деятельности, — вы были на месте преступления еще до прибытия полиции, не так ли?

— Да.

— Вы тщательно изучили сцену из, так сказать, чисто профессионального интереса?

— Да.

Билл показал небольшой, не записанный в протокол осмотра места преступления предмет.

— Вы видели это во время своего осмотра?

— Да. Это была простая фаянсовая тарелка.

— Где она находилась в момент вашего обследования помещения?

— На единственном в помещении столе, том столе, за которым лежал убитый.

— Она была достаточно заметна, не могла не попасться в поле зрения?

— Совершенно верно.

— На тарелке что-нибудь было, мистер Квин, когда вы ее рассматривали?

— Да. Некоторое количество картонных спичек. На всех следы употребления.

— То есть вы хотите сказать, что спички были обгорелые, что их зажигали и потом погасили?

— Совершенно верно.

— Вы слушали весь ход дела, как он был представлен стороной обвинения? Вы находились в зале судебного заседания с самого начала?

— Да.

— Была ли эта тарелка, — спросил Билл, — и обгорелые спички, которые вы видели на месте преступления, хоть раз упомянуты стороной обвинения в ходе процесса?

— Нет.

Поллинджер вскочил, и в течение пяти минут шли жаркие прения между ним и Биллом перед судьей Менандером. В конечном итоге Биллу было соизволено продолжать допрос.

— Мистер Квин, вы известны в качестве специалиста по расследованию сложных преступлений. Можете ли вы предложить этой коллегии присяжных заседателей какое-либо правдоподобное объяснение происхождения этих обгорелых спичек, столь упорно игнорируемых обвинением?

— О да.

Последовали новые прения, на сей раз более затяжные. Поллинджер кипел как чайник. Но Эллери было разрешено изложить свою версию. Он дал такое же логическое обоснование невозможности использования вышеупомянутых спичек в целях прикуривания, что и Биллу несколькими днями раньше.

— Вы только что показали, — живо отреагировал Билл, — что в целях курения эти спички не могли быть использованы. Попалось ли вам на глаза во время осмотра помещения нечто такое, что могло бы дать удовлетворительное объяснение, с какой все-таки целью были использованы эти спички?

— Да. Был объект, осмотренный в ту ночь не только мною, но и начальником трентонской полиции Де Йонгом и его людьми. Состояние этого объекта позволяет делать неизбежный в данных обстоятельствах вывод.

Билл предъявил некий предмет:

— Речь идет об этом объекте?

— Да. Это была обугленная пробка, найденная на кончике ножа для разрезания бумаг.

Снова разгорелся горячий спор между прокурором и защитником, еще более затяжной, чем предыдущие прения. После серьезной полемики судья разрешил приобщить к делу пробку в качестве вещественного доказательства защиты.

— Мистер Квин, эта пробка была в обожженном виде, когда вы ее нашли?

— Безусловно.

— Она находилась на кончике ножа, которым был убит Гимбол?

— Да.

— У вас, как опытного криминалиста, есть гипотеза на сей счет?

— Есть только одно возможное истолкование, — сказал Эллери. — Очевидно, когда ножом был нанесен удар в сердце Гимбола, пробки на его острие не было. Следовательно, пробка была надета на кончик ножа убийцей после совершения преступления, а затем обожжена путем многократных поднесений горящих спичек, обнаруженных на тарелке. С какой целью преступник сделал это? Что ж, давайте посмотрим, что представляет собой обожженная пробка, надетая на кончик ножа. Она превращается в грубое, но эффективное орудие письма. Нож служит рычагом, а обугленная пробка на его кончике неким подобием грифеля, позволяющего оставить при нажиме заметные следы. Иными словами, преступница после совершения преступления написала что-то в известных ей целях.

— Почему, как вы думаете, убийца не воспользовался более простым средством?

— Потому что такового под рукой не было. У жертвы в момент совершения преступления также не было ни наполненной чернилами ручки, ни карандаша, ни какого-либо иного пишущего инструмента, не считая подарочного письменного набора, в который входила авторучка и чернильница. Однако и ручка, и чернильница в наборе были пустыми, будучи только что куплены в магазине. Если преступнице надо было что-то написать, а у нее не было пишущих принадлежностей, ей пришлось изобретать таковые, что она, собственно, и сделала. Пробка, разумеется, из самого набора. Преступница уже должна была предварительно снимать ее, по всей вероятности, чтобы совершить преступление. Так что она уже знала о ней еще до появившейся потребности что-то написать. Что же касается использования пробки, то есть как преступница сообразила использовать ее необходимым ей образом, то использование жженой пробки, например в театре, общеизвестно, так что не надо быть семи пядей во лбу, чтобы вспомнить об этом.

— Вы слышали, чтобы прокурор в процессе изложения обвинения хоть раз упоминал об этой пробке?

— Нет.

— Была найдена записка или нечто подобное письменному сообщению?

— Нет.

— Какие же лично вы можете сделать из этого выводы?

— Очевидно, ее унесли. Если убийца писал послание, оно кому-то было предназначено. Логично будет предположить, что этот человек унес с собой записку, и, следовательно, в данном деле появляется новый фактор, который до сих пор не рассматривался. Даже если убийца унес эту записку с собой, что абсурдно, сам факт привносит в дело элемент, выпавший из поля зрения прокурора.

В течение часа Поллинджер и Эллери пикировались у свидетельского места. Поллинджер утверждал, что из Эллери плохой свидетель по двум причинам: во-первых, он личный друг обвиняемой и, во-вторых, его репутация зиждется «на теории, а не на практике». Когда Эллери, наконец, был отпущен, и он, и прокурор буквально истекали потом. И тем не менее пресса единодушно отметила, что защита набрала важное очко.

С этого момента вся манера поведения Билла в корне изменилась. В глазах его появилась уверенность, которая начала передаваться присяжным. Было замечено, как номер два, остроглазый бизнесмен из Трентона, что-то горячо нашептывал своему соседу, человеку с отсутствующим видом, явно далекому от превратностей сего мира. Безучастность сменилась глубокой задумчивостью. Другие члены жюри также проявляли большую заинтересованность, чем в первые дни.

В последнее утро после нескольких допросов относительно второстепенных свидетелей защиты Билл вошел в суд с крепко сжатыми челюстями, что сразу бросилось в глаза присутствующим. Он был бледен, но не так, как обычно; он обвел зал таким свирепым взглядом, что это озадачило и насторожило Поллинджера.

Не теряя времени, Билл объявил:

— Джессика Борден Гимбол, пройдите на свидетельское место!

Андреа за столом прокурора тихо вскрикнула, миссис Гимбол побледнела, потом покраснела, потом пришла в ярость. За столом началась оживленная дискуссия, которую возглавлял сенатор Фруэ; он с самого начала судебного процесса сидел рядом с Поллинджером. Затем светская дама, пытаясь смягчить выражение лица, заняла место свидетеля.

Билл обрушил на нее поток нелицеприятных вопросов, быстро парировал перебивающего его Поллинджера. Допрос велся в такой жесткой манере, что миссис Гимбол побелела от злости. Когда Энджел закончил допрос, несмотря на все ее яростные возражения, создалось впечатление, что у нее было гораздо больше мотивов убить Гимбола, чем у кого-либо на свете. Поллинджер несколько смягчил удар, изобразив ее во время перекрестного допроса мягкой, обманутой и непонятой женщиной, которой даже радости брачной жизни не могли возместить того урона, что причинил ей Гимбол своим предательством. Он описал все ее передвижения в вечер убийства, ее пребывание на благотворительном балу у Вальдорфа (что Билл поставил под сомнение), назвав инсинуациями саму мысль о том, что она могла незаметно уйти с бала и проехать чуть не восемьдесят миль, а затем вернуться совершенно незаметно.

Билл тут же вызвал на свидетельское место Гросвенора Финча. Он вынудил исполнительного вице-президента страховой компании признать, что еще за несколько недель до смерти Гимбола миссис Гимбол по документам была получательницей его страховки. И хотя Финч всячески отрицал подобную возможность, тем не менее нельзя было полностью исключить вероятность того, что миссис Гимбол могла узнать об изменении имени получателя от него лично. В довершение картины Билл напомнил Финчу его слова, сказанные Де Йонгу в вечер убийства: дескать, каждый из нас мог незаметно улизнуть и убить Джо.

Поллинджер сделал встречный ход, процитировав слова Финча по стенограмме первого опроса. В точности вице-президент выразился так: «Если вы хотите сказать, что любой из нас мог украдкой уйти, приехать сюда и убить Джо Гимбола, то, я полагаю, вы гипотетически правы». Затем прокурор спросил:

— Что вы имели в виду под этим, мистер Финч?

— Я имел в виду, что теоретически все возможно в этом мире. Но я также подчеркнул и абсурдность этого.

— Можете ли вы со всей ответственностью утверждать, что миссис Гимбол ни на минуту не отлучалась весь вечер из зала в Вальдорфе?

— Миссис Гимбол не отлучалась из отеля весь вечер.

— Говорили ли вы миссис Гимбол, что человек, которого она считала своим супругом, внезапно сделал получателем своей страховки другое лицо?

— Никогда. Я неоднократно давал показания на сей счет. На всем белом свете не найдется человека, который мог бы выступить с утверждением, что я хотя бы намекнул миссис Гимбол о перемене получателя страховки.

— У меня все, мистер Финч.

Билл поднялся и громким голосом проговорил:

— Андреа Гимбол.

Девушка шла к свидетельскому месту с таким видом, будто проделала большой путь и силы вот-вот оставят ее. Глаза у нее были опущены, а руки, которые она держала перед собой, дрожали. Щеки были белы как мел. Она принесла свидетельскую присягу и села. Все сразу почувствовали, что здесь скрывается какая-то драма. Поллинджер кусал ногти. Позади него группа Гимболов выказывала все знаки нервозности.

Билл, опираясь руками на перегородку, пристально смотрел на нее, пока она, как загипнотизированная, не подняла голову. Никто не заметил, как между ними проскользнула молния, но оба побледнели еще больше и отвели глаза. Билл уставился на стену позади Андреа; Андреа стала смотреть на свои ладони.

Затем Билл бесцветным голосом спросил:

— Мисс Гимбол, где вы были вечером 1 июня?

Ответ Андреа можно было с трудом расслышать:

— Вместе с мамой и друзьями на балу в Вальдорфе в Нью-Йорке.

— Весь вечер, мисс Гимбол?

Он говорил мягким голосом, почти ласково, но в этом было что-то от подкрадывающегося к жертве зверя. Андреа не ответила, только судорожно вздохнула и сжала губы.

— Отвечайте, пожалуйста, на вопрос!

Вместо ответа раздалось сдержанное рыдание.

— Освежить вам память, мисс Гимбол? Или вызвать свидетеля, который поможет ее освежить?

— Пожалуйста... — прошептала она. — Билл.

— Вы дали клятву говорить правду, — каменным голосом произнес Энджел. — Я жду ответа. Вы можете припомнить, где вы провели ту часть вечера, когда вы не были в Вальдорфе?

За столом прокурора произошло явное смятение, и Поллинджер подал голос:

— Ваша честь, защитник явно ставит под сомнения показания собственного свидетеля.

Билл с улыбкой ответил:

— Ваша честь, здесь идет суд по делу об убийстве. Я вызвал свидетеля, занимающего враждебную защите позицию. Я имею право на прямой допрос враждебного свидетеля, показания которого не мог бы внести в протокол при перекрестном допросе его как свидетеля обвинения, по той простой причине, что штат не вызывал его в качестве такового. Это исключительно важное свидетельство, и я сразу увяжу его с линией защиты, если господин прокурор даст мне такую возможность. — И добавил сквозь зубы: — Который явно и непонятно почему делает все, чтобы мне помешать.

Судья Менандер вынес вердикт:

— Вполне законно защите вызывать и допрашивать враждебного свидетеля. Продолжайте, мистер Энджел.

Билл попросил:

— Зачитайте мой вопрос, пожалуйста.

Стенограф прочитал. Андреа ответила усталым голосом, в котором чувствовалось отчаяние:

— Да.

— Расскажите жюри, где вы провели первую часть этого вечера?

— В доме... в доме на реке.

— Вы имеете в виду ту хижину, в которой был убит Гимбол?

Девушка еле слышно прошептала:

— Да.

Зал взорвался. Компания Гимболов повскакала с мест, яростно протестуя. Только Поллинджер сидел не шелохнувшись. Пока стоял шум, Билл не менял выражение лица. Андреа закрыла глаза. Шум стоял несколько минут, наконец все успокоились.

Безжизненным голосом Андреа принялась рассказывать. Начала она с того, как, получив телеграмму от приемного отца, взяла «кадиллак» своего жениха и поехала в Трентон, как, приехав на час раньше, решила сделать круг и вернулась уже в сумерках, как, войдя в хижину, увидела Гимбола на полу.

— Вы решили, что он мертв, тогда как на самом деле он был еще жив? — спросил Билл.

— Да...

— Вы не дотрагивались до тела, мисс Гимбол?

— Нет, нет, что вы!

Пока она рассказывала о том, какой ужас пережила, как закричала и выскочила из дома, Эллери деловито написал несколько вопросов на листочке бумаги и передал его Биллу. Андреа остановилась, глаза ее расширились от страха и посерели.

У Билла дрогнули губы. Листок в его руке заметно задрожал.

— Сколько времени вы были в хижине — во время второго посещения?

— Не знаю. Не знаю. Несколько минут. — Видно было, что девушка не на шутку напугана; плечи ее невольно поднялись, словно она пыталась защититься.

— Несколько минут. Когда вы приехали первый раз, в восемь часов, на подъездной дорожке стояла машина?

Создалось впечатление, что Андреа пытается что-нибудь придумать и отчаянно ищет нужные слова.

— На главной дорожке машин не было. Стоял только старый седан — этот «паккард» — на боковой дорожке. У крыльца задней двери.

— Машина Уилсона, понятно. А когда вы туда вернулись около девяти, неужели пробыли там всего несколько минут? Я же видел, как вы выбежали оттуда — помните? — в восемь минут десятого.

— Я... так думаю.

— Когда вы вернулись в девять, «паккард» все еще, разумеется, стоял там же; но была ли еще другая машина на другой дорожке?

Андреа поспешно ответила:

— Нет. Нет. Никакой машины.

— И вы говорите, — неумолимо продолжал задавать вопросы Билл, — что внутри хижины никого не видели ни в первый раз, ни во второй?

— Никого. Ни души. — Девушку с трудом можно было расслышать. В то же время она подняла глаза, и в них была такая боль и мольба, что Билл немного изменился в лице.

— Вы не видели автомобильных следов на главной дорожке во второй раз?

— Я не помню.

— Вы в своих показаниях утверждали, что, приехав раньше времени, выехали на Ламбертон-роуд в сторону Кэмдена и ездили около часа. Вы не припомните, не встречался ли вам двухместный «форд», который вела женщина в вуали, в первый раз или на обратном пути во второй?

— Не помню.

— А в котором часу вы были в Нью-Йорке в тот вечер?

— Где-то около полдвенадцатого. Я... поехала домой, переоделась в вечернее платье, снова поехала в Вальдорф и там присоединилась к компании мамы.

— Кто-нибудь обратил внимание на столь долгое ваше отсутствие?

— Я... Нет. Нет.

— Ваш жених был там, без вас ваша мать была там, мистер Финч, остальные друзья и знакомые, и никто не заметил вашего отсутствия, мисс Гимбол? И вы думаете, мы этому поверим?

— Я была слишком расстроена. Я не помню, чтобы кто-нибудь сказал мне что-нибудь по этому поводу.

Билл скривил губы и повернулся в сторону жюри.

— Кстати, мисс Гимбол, что вы сделали с той запиской, которую оставила вам преступница?

Поллинджер, словно черт из табакерки, вскочил, но потом, вероятно подумав, сел, так ничего и не сказав.

— С запиской? — повторила, спотыкаясь, Андреа. — С какой запиской?

— С запиской, написанной жженой пробкой. Вы слышали показания мистера Квина? Что вы сделали с запиской?

— Я не знаю, о чем вы говорите. — Голос Андреа поднялся чуть не до крика. — Я говорю вам, что не было никакой... Я хочу сказать, что не знаю ни о какой записке!

— На месте преступления было три человека, мисс Гимбол, — безжалостно наступал Билл. — Жертва, убийца и вы. У вас в руках недостающие улики. Убийца после преступления написала записку, ясно, что не своей жертве. Также ясно, что не самой себе! Где эта записка?

— Ни о какой записке я ничего не знаю! — почти в истерике закричала Андреа.

— Мне кажется, — встав, заявил Поллинджер, — что все это зашло слишком далеко, ваша честь. Свидетель — не обвиняемый. Она дала исчерпывающий ответ на вызывающий сомнения вопрос.

Билл горячо возразил, оспаривая мнение прокурора, но судья Менандер покачал головой:

— Вам ответили, мистер Энджел. Я полагаю, вам следует перейти к следующим вопросам.

— Отвод!

— Принято. Продолжайте допрос, пожалуйста!

Билл, кипя от возмущения, повернулся к свидетельнице:

— Итак, мисс Гимбол, не будете ли любезны сказать этому жюри, не сообщали ли вы об этих событиях рокового вечера кому-либо из официальных лиц, ведущих расследование этого дела, — начальнику полиции Трентона Де Йонгу, прокурору Поллинджеру или кому-то из его людей?

Снова поднялся Поллинджер и снова опустился на место. Андреа бросила на него взгляд и облизнула губы.

— Да, сообщала, — проговорила она, нервно теребя перчатки.

— Ах, сообщали. Вы сделали это добровольно? Вы сами, по своей воле пришли и сообщили эти данные?

— Нет, я...

— В таком случае Де Йонг или мистер Поллинджер приходили к вам?

— Мистер Поллинджер.

— Иными словами, если бы мистер Поллинджер не обратился к вам с вопросами, вы не обратились бы к властям с вашей историей? Минутку, мистер Поллинджер! Вы ждали, пока представители власти не явились к вам сами? И когда это было, мисс Гимбол?

Андреа прикрыла глаза ладонью, защищаясь от впившихся в нее взглядов публики.

— Я не помню. Может, через неделю после этого...

— После преступления? Не бойтесь назвать вещи своими именами, мисс Гимбол. Преступления. Вас не пугает это слово, а?

— Нет. Нет. Конечно нет.

— Через неделю после совершившегося преступления к вам пришел прокурор и допросил вас. В течение этой недели вы ни словом не обмолвились о своем посещении места преступления в ночь убийства. Я правильно понял?

— Это было не очень важно. Я ничего полезного для следствия сообщить не могла. И мне было неприятно оказаться замешанной в эту историю.

— Вам было неприятно оказаться замешанной в безобразную историю? Так надо понимать? А теперь, мисс Гимбол, скажите, когда вы в тот вечер были на месте преступления, вы трогали руками нож?

— Нет! — Андреа явно пришла в себя; в голосе ее появились новые интонации, глаза заблестели, голубизна в них вновь вернулась. Она твердо посмотрела в глаза Биллу.

— Где был нож?

— На столе.

— Вы даже пальцем не притрагивались к нему?

— Нет.

— На вас в тот вечер были перчатки?

— Да. Но левую я сняла.

— Правая была надета?

— Да.

— Правда ли, что, когда вы выбегали из комнаты, вы зацепились кольцом за дверь и бриллиант с обручального кольца выпал?

— Да.

— Вы потеряли его? И не заметили, что он выпал?

— Нет.

— Правда ли, что я нашел его и сказал вам об этом в тот вечер, когда было совершено преступление, и что вы умоляли меня никому не говорить об этом?

В глазах девушки вспыхнуло пламя.

— Да! — Теперь щеки Андреа горели.

— Не правда ли, — спросил Билл сухим, бесцветным голосом, — что вы даже поцеловали меня, чтобы я не открывал этот факт полиции?

Андреа будто ударили, она даже привстала со своего места.

— Как вы можете... вы же обещали! Вы... вы… — Она прикусила губу, чтобы не расплакаться.

Билл поднял голову и с решительностью продолжил:

— Вы видели обвиняемую в вечер преступления?

Огонь в глазах Андреа погас.

— Нет, — прошептала она.

— Вы не видели ее ни в какой из моментов — Ни в хижине, ни вне хижины, ни на дороге между хижиной и Кэмденом?

— Нет.

— Но вы признаетесь, что сами были на месте преступления в тот вечер и ничего никому не сказали, пока вам серьезно не выговорил на этот счет прокурор в частной беседе?

Поллинджер с протестующим криком вскочил. Завязалась длительная перепалка между обвинителем и защитником.

— Мисс Гимбол, — все тем же сухим голосом резюмировал Билл, — вы не знали, что ваш приемный отец ведет двойную жизнь?

— Нет.

— Вы не знали, что незадолго до 1 июня он изменил имя получателя своего миллионного страхового полиса и сменил вашу мать на другое лицо?

— Нет!

— Вы ненавидели вашего неродного отца, не правда ли?

Вновь разгорелась полемика. Андреа была бела как мел от гнева и стыда. За столом прокурора негодующе протестовала компания Гимболов.

— Что ж, — вежливо произнес Билл, — мне этого достаточно. Мистер Поллинджер, прошу.

Поллинджер подошел к перегородке свидетельского места:

— Мисс Гимбол, когда я пришел к вам через неделю после преступления, что я вам сказал?

— Вы сказали, что изучили следы родстера, и он оказался принадлежащим моему жениху. Вы спросили, не посещала ли я... место преступления в тот вечер, и если это так, то почему не призналась в этом и не рассказала ему.

— Создалось ли у вас впечатление, будто я пытаюсь прикрыть вас или замять историю?

— Нет, вы говорили со мной очень строго.

— Вы рассказали мне все так, как сейчас изложили жюри?

— Да.

— Что я вам сказал на это?

— Вы сказали, что все тщательно проверите.

— Задавал я вам вопросы?

— В большом количестве.

— Важные вопросы? Обо всем, что вы видели? Что вы видели и что не видели и все в таком духе?

— Да.

— И не сказал ли я вам после этого, что ваш рассказ ни в малейшей степени не расходится с теми свидетельствами, которые штат уже накопил против обвиняемой, и что поэтому я постараюсь не подвергать вас лишним волнениям и неприятностям и не буду вызывать в суд в качестве свидетеля?

— Да.

Поллинджер отступил на шаг, отечески улыбаясь.

Билл вышел к месту свидетелей:

— Мисс Гимбол, это правда, не так ли, что штат не вызывал вас в качестве свидетеля на этом процессе?

— Да. — Видно было, как утомлена и измождена Андреа всем этим допросом.

— Несмотря на то что вы могли рассказать нечто такое, что заронило бы сомнение о вине обвиняемой в сознание присяжных?

На этом защита закончила допрос свидетеля.

Затем началось ожидание приговора. Часы сложились в сутки, затем в двое суток, а от жюри не было ни слова. Многие отмечали это как верный признак того, что меняется мнение после последнего слова штата. Затянувшиеся переговоры в комнате жюри — благоприятный для обвиняемой знак; как минимум, это свидетельство тупика, в который зашел процесс. Билл приободрился. Время шло, и он даже начал понемногу улыбаться.

Заключительные слова защитника и прокурора после краткого выдвижения возражений защиты против обвинения прошли быстро. Билл выступал первым. Он направил главный удар на самого Поллинджера. По его утверждению, защите не только удалось обоснованно опровергнуть все обвинения штата, но и выявить преступную халатность Поллинджера при исполнении своей прямой обязанности обвинителя. Поллинджер, говорил он, скрыл от суда важное свидетельство — показания Андреа Гимбол о ее посещении места преступления. Долг общественного обвинителя, указал он, не в сокрытии, не в утаивании фактов, а в тщательном поиске истины. Поллинджер намеренно игнорировал еще два исключительно важных факта, которые вообще не всплыли бы во время процесса, если бы не бдительность свидетелей защиты, — обгоревшие спички и жженую пробку. Они не были объяснены штатом, а посему не были и увязаны с обвиняемой. Кроме того, обвинению не удалось доказать, что вуаль принадлежит обвиняемой, не удалось также установить источник ее происхождения.

В заключение Билл в общих чертах изложил гипотезу защиты. Люси Уилсон, объяснял он, была умышленно подставлена в качестве убийцы собственного мужа. Представители высшего класса, гремел Билл, выбрали жертву из класса неимущих и беззащитных — женщину, которая ничего не имела от Гимбола, кроме любви. Да, кто-то решил принести ее в жертву. В поддержку этой гипотезы он сослался на показания федерального эксперта по металлам, который обоснованно показал, что фигурка на радиаторе «форда» не могла поломаться сама собой. Кто-то, в таком случае, сломал ее. Но если кто-то применил силу, чтобы сломать ее, он сделал это с единственной целью — навести следствие на владельца машины, которой принадлежала эта фигурка, то есть на Люси Уилсон.

Исходя из этого, развивал свою мысль Билл, основываясь на результате горячих споров с Эллери предыдущей ночью, уже и малому ребенку ничего не стоит восстановить весь дьявольский замысел подвести под подозрение несчастную женщину: убийца крадет машину Люси, останавливается на автозаправочной станции исключительно для того, чтобы привлечь к себе внимание, и чтобы машина и водитель в вуали зафиксировались в сознании хозяина бензоколонки.

— Это подтверждается тем фактом, — патетически провозгласил он, — что на самом деле бензин ей не был нужен, она могла проехать еще все шестьдесят, а то и восемьдесят миль на том бензине, что находился в баке!

Она вошла в хижину, продолжал он, увидела нож для разрезания бумаг с дарственной карточкой, убила Гимбола этим ножом и поехала в Филадельфию, где устроила автокатастрофу в таком месте, где разбитую машину легко могла бы обнаружить полиция, что и произошло на самом деле.

— Если бы обвиняемая, моя сестра, — витийствовал Билл, — была преступницей, зачем ей надо было надевать вуаль? Она знала бы, что хижина находится в совершенно уединенном месте и никакой опасности, что ее кто-нибудь увидит, кроме жертвы, нет, а жертва будет молчать. А вот истинный убийца имел все основания скрыться за вуалью, если хотел подставить Люси! Если бы лицо убийцы было открыто, весь план навести тень на плетень и подставить мою сестру провалился бы. И далее, если Люси была той самой женщиной, то зачем ей было оставлять вуаль в машине? Чтобы ее легко обнаружили? У истинной же преступницы были на то все основания, если она замыслила представить убийцей Люси.

Наконец, если Люси преступница, то все, что она делала, до невероятности глупо. Стала бы она наводить столь явно полицию на свою машину? Оставила бы отпечатки протекторов своей машины на мокрой дорожке? Позволила бы с такой легкостью обнаружить саму машину? Оставила бы в ней вуаль? Не позаботилась бы о твердом алиби? Воспользовалась бы ножом как орудием убийства, не побеспокоившись о том, чтобы надеть перчатки? Глупо, глупо и еще раз глупо! Настолько глупо, что сама эта глупость вопиет, — почти кричал Билл, — о ее невиновности! А вот женщина, замыслившая перекинуть преступление с больной головы на здоровую, имела все основания действовать по такому плану и оставить как можно больше следов, сразу бросающихся в глаза!

Это было впечатляющее выступление, и конечно же оно явно сильно подействовало на жюри. Закончил Билл на спокойной ноте разумного сомнения.

— Если хоть один присяжный, — сказал он, — может теперь положа руку на сердце со всей ответственностью заявить, что нет разумных оснований для сомнения в виновности обвиняемой... — Он выразительно воздел руки и сел.

Но последнее слово было за Поллинджером. Прокурор камня на камне не оставил от «самоочевидной» гипотезы Билла Энджела, назвав ее «обычным слюнтяйством всякой слабой защиты». Что же касается глупости обвиняемой, заметил Поллинджер, красноречиво бросив взгляд на Эллери, то любой практикующий криминалист знает, что все преступники глупы; только в книжках преступники семи пядей во лбу. Но эта обвиняемая, сказал он, не совсем обычная преступница. Руководящие ее действиями мотивы, как это обычно случается с женщинами, совершающими акт мщения, полностью ослепили ее, поэтому она и оставила следы, даже не понимая, что творит.

Штат с достаточно исчерпывающей полнотой, напористо продолжал он, доказал все ее передвижения в день преступления вплоть до последнего момента — исполнения самого преступления. Ее видели на шоссе, проходящем мимо хижины, всего за несколько минут до преступления. Видели, как она направилась в сторону хижины. Протекторы шин ее автомобиля оставили четкие следы в грязи перед хижиной при таких обстоятельствах, которые позволяют доказать, и штат доказал это, что машина приезжала к хижине в основной период совершения преступления, а это косвенно вводит обвиняемую на место преступления. А если и есть какие-либо сомнения относительно идентификации обвиняемой как водителя «форда», то они развеиваются отпечатками пальцев на ноже, которым был убит ее муж.

— Отпечатки пальцев, — не без иронии провозгласил Поллинджер, — «подставить» не так-то просто, разве что в книжках, о которых я говорил.

Члены жюри согласно улыбнулись.

— Эта обвиняемая держала нож в руках в хижине. Итак, штат подвел ее к самому трупу.

В деле, базирующемся на косвенных уликах, — продолжал прокурор, — это достаточная связь, позволяющая снять все сомнения. Каков был ответ защиты на наиболее важный вопрос об отпечатках пальцев на ноже? Что отпечатки ее пальцев появились на нем за день до совершения преступления в ее собственном доме! Но не нашлось ни одного свидетеля, который мог бы подтвердить такое объяснение. Нет даже подтверждения того, что жертва вообще провела ночь с пятницы на субботу в собственном доме в Филадельфии. Да и когда было дано это объяснение? После того как открылось, что на ноже остались отпечатки пальцев! Не свидетельствует ли это о том, что доказательства защиты шиты белыми нитками, а вся история выдумана с единственной целью — объяснить этот сокрушительный факт?

Даю честное слово, — с искренним видом заявил Поллинджер, — что я от всей души сочувствую этому несчастному молодому человеку, который столь умело защищал свою сестру на процессе. Он сделал все от него зависящее, чтобы добиться хоть чего-то в этом трудном, прямо скажем, очень трудном деле. Мы все горячо ему сочувствуем. Однако это не должно, леди и джентльмены, отразиться на вашем суждении об этом деле и принятии решения. Жюри руководствуется фактами, а не симпатиями. Вы не вправе позволить себе при вынесении вердикта идти на поводу чувств, что было бы поражением справедливости. И наконец, — добавил он сухо, — обвиняемая не сумела доказать свое алиби в вечер преступления.

Когда Поллинджер приступил к обоснованию мотивов преступления, он кратко коснулся вопроса об умышленности действий обвиняемой.

— Мотив здесь, — сказал он, — как я показал, двоякий: месть человеку, который лгал ей десять лет, и естественное желание извлечь выгоду из его смерти, одновременно покарав его за эту чудовищную ложь. Узнав, что ее муж на самом деле Джозеф Кент Гимбол, узнав, что он застраховал свою жизнь на миллион долларов и только что изменил имя получателя на ее, мисс Уилсон, имя, обвиняемая имела к 1 июня достаточно информации. К тому же ничто не доказывает, что это не она сама убедила Гимбола переписать страховой полис на нее в уплату за нанесенный ей моральный ущерб. А ведь психологически все указывает на это. В свете всего сказанного непонятно, как еще кто-либо может сомневаться в том, что убийство было спланировано заранее? А если какие-то сомнения все-таки остались в сознании присяжных, им следует подумать о том, что обвиняемая приехала в хижину, где убила своего мужа, в замаскированном виде — неуклюже, это правда, но попытка изменить внешность налицо. Защита пыталась представить дело так, будто использование только что купленного ножа для разрезания бумаг в качестве орудия убийства указывает на спонтанность преступления под влиянием обстоятельств, что даже если Люси Уилсон и убила своего мужа, то это должно расцениваться как непреднамеренное убийство. Но как фальшиво это выглядит в беспристрастном свете истины! Потому что, даже если принять гипотезу защиты, а именно что Люси Уилсон оказалась жертвой хитроумного плана навести на нее подозрения, тут и слепому ясно, что использование ножа было просто приемлемой альтернативой для обвиняемой. Если кто-либо хотел свалить свое преступление на Люси Уилсон, уж очень многое она должна была предвидеть заранее, намного раньше, чем это преступление свершилось. Эта сомнительная «кто-либо» не могла знать, что Джозеф Уилсон купит письменный набор за день до своей смерти; следовательно, пресловутая преступница, задумавшая подстроить ложное обвинение, собиралась убить Уилсона каким-то другим способом — застрелить из револьвера, задушить, а если и ножом, то другим, никак не этим. И тем не менее именно этот нож был пущен в ход. Не доказывает ли это, что никакого тайного умысла взвалить ложную вину на несчастную Люси Уилсон не было и в помине? Надуманность аргумента не вызывает сомнения. В нем нет ничего правдоподобного. Люси Уилсон явилась убить Джозефа Кента Гимбола при помощи ружья, скажем, или другого ножа? В пылу драматической встречи с Гимболом она воспользовалась ножом, который оказался под рукой?! Вся эта гипотеза шита белыми нитками.

Речь прокурора являла собой шедевр тонкой и злобной инсинуации. Произнеся ее, он сел и принялся спокойно вытирать шею платком.

Увещевательное слово к жюри, произнесенное судьей Менандером, было на удивление коротко. Судья изложил возможные вердикты и объяснил специфику дела, основывающегося на косвенных уликах. Многие знатоки с некоторым удивлением отметили, что известный юрист воздержался от того, чтобы дать в своем кратком обращении к присяжным (она заняла всего двадцать пять минут) хотя бы намек на собственную позицию в этом деле, — явление необычное в штате, который дает судьям, ведущим громкие дела, исключительно широкие полномочия в высказывании своих взглядов.

После этого дело перешло в руки жюри.

На семьдесят первом часу появилось сообщение, что жюри наконец-то пришло к единому мнению. Это произошло уже вечером, во время импровизированной конференции с прессой в номере Билла в «Стейси-Трент». Затянувшееся заседание присяжных убедило Билла в окончательной победе, и теперь это был прежний Билл — может, не совсем естественно бодрый, но веселый, приветливый и полный шотландского виски. А основания для оптимизма у него были. Через шесть часов после начала сессии жюри до публики стали доходить сведения о том, что десять против двоих присяжных твердо высказывались за полное оправдание Люси Уилсон. Задержка могла означать только одно: эти двое упорно не сдавались. Известие о том, то вердикт вынесен, могло означать только то, что они в конце концов уступили.

Приглашение в зал суда протрезвило Билла Энджела, как ледяной душ. Все сломя голову бросились в суд.

Билл, ожидавший увидеть, как Люси выводят в зал через Мост Вздохов из примыкающей к судебному зданию тюрьмы, беспокойно оглядывался. Затем плюхнулся на свое место.

— Ну вот, кажется, и все, — шепнул он Эллери. — Хм... Скамейка Гимболов пустует.

— Примечательно, — сухо отозвался Эллери, но в этот момент ввели Люси, и обоим стало не до разговоров.

Люси была в полуобморочном состоянии, она с трудом передвигала ноги и кое-как дотащилась до стола защиты. Эллери похлопал ее по руке, а врач дал ей подкрепляющие пилюли. Билл заговорил с ней с такой естественностью и непринужденностью, что в глазах ее зажегся обычный огонек, и краска прилила к щекам.

Начались обычные проволочки. Сначала не могли отыскать Поллинджера. Наконец кому-то удалось найти его, и он чуть ли не бегом явился в зал. Затем фоторепортеры препирались с людьми шерифа. Кого-то вывели. Бейлиф призвал публику к порядку.

Наконец появились присяжные заседатели — двенадцать усталых до изнеможения человек. Всех их словно охватила эпидемия: у всех бегали глаза. У присяжного номер семь вид был больной и сердитый. Присяжный номер четыре смотрел с высокомерием. Но даже эта пара старательно отводила глаза в открытом пространстве перед перегородкой судебных исполнителей. Увидев их лица, Билл окаменел и стал белым как мел.

В тишине столь полной, что ясно можно было слышать тиканье часов на стене, старшина присяжных встал и дрожащим голосом зачитал вердикт: Люси Уилсон виновна в убийстве второй степени.

Люси почти лишилась сознания. Билл и пальцем не пошевелил; он словно примерз к своему креслу.

Через пятнадцать минут Люси привели в чувство, и судья Менандер зачитал приговор: двадцать лет в исправительной тюрьме штата.

Как выяснил потом Эллери, присяжные номер четыре и номер семь сумели добиться невероятной победы: проведя семьдесят часов тридцать три минуты в душной комнате, они изменили первоначальное мнение остальных. Спасибо, подумал Эллери, что присяжные номер четыре и семь пошли на компромисс со своими менее стойкими коллегами и не стали требовать смертной казни.

— Все дело в конечном итоге решили эти отпечатки пальцев на ноже, — признался позже в интервью с газетчиками присяжный номер четыре. — Мы просто ей не поверили.

Присяжный номер четыре была крупная крепкая женщина с твердым подбородком.

Сердце мистера Эллери Квина болезненно сжималось, когда он паковал вещи, звонил портье и брел по коридору в номер Билла Энджела.

Собравшись с духом, он постучал в дверь. Ответа не было. Он подергал ручку; к немалому его удивлению, дверь оказалась не заперта. Он открыл ее и заглянул в номер.

Билл полуодетый лежал на кровати. Галстук обвился вокруг его шеи, рубашка была насквозь мокрой, словно он, не раздеваясь, стоял под душем. Энджел смотрел в потолок без всякого выражения на лице. Глаза у него были красные, и Эллери показалось, что он плакал.

— Билл, — позвал Эллери друга тихим голосом, но тот не шевельнулся. — Билл, — повторил Квин, затем вошел, закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной. — Наверное, незачем говорить, как я... — Он с трудом подбирал слова. — Вообще-то я пришел попрощаться. Уезжаю, но перед отъездом, чтобы ты не подумал, что я просто взял и исчез, хотел сказать, что я вовсе не завязал с этим делом. В известном смысле Люси повезло, что она получила срок. Могло быть и хуже. Тут ничего не попишешь.

Билл улыбнулся. На его бледном, как у мертвеца, лице с покрасневшими глазами улыбка выглядела очень странно.

— Ты когда-нибудь бывал в камере? — спросил он с отсутствующим видом.

— Понимаю, Билл, понимаю. — Эллери вздохнул. — И все же это лучше, чем... другой вариант. Я собираюсь работать над этим, Билл, и хочу, чтобы ты это знал.

— Ты не думай, Эл, — пробормотал Билл, не поворачивая головы, — что я бесчувственный. Так, нашло что-то... — Он сжал губы.

— Мне ничего не удалось, жаль. Дело совершенно загадочное. И все же есть луч надежды. Давай пока не будем об этом, Билл.

— Что?

Эллери потоптался на ковре.

— Э-э... как у тебя с деньгами? Это дело стоит только начать, как сразу без штанов останешься. Я об апелляции. На это нужна куча денег, верно ведь?

— Что ты, Эллери, я не могу принять. В общем, все равно спасибо, дружище.

— Ладно. — Эллери нерешительно помялся, затем подошел к кровати, хлопнул Билла по плечу и вышел.

Закрывая за собой дверь, он увидел Андреа Гимбол. Она стояла прижавшись к стене напротив номера Билла.

Квин был потрясен. Действительно, вид этой девушки, ее помятое платье, сжимаемый в руке мокрый платок и красные, как у Билла, ввалившиеся глаза казались чем-то из ряда вон выходящим. Она должна была быть с остальными, вместе со всеми Гимболами и их присными упиваться совершенной жертвой всесожжения.

— Кого я вижу, — протянул он. — Вовремя, мисс Гимбол, прямо на поминки.

— Мистер Квин... — Она облизнула губы.

— Не кажется ли вам, мисс Гимбол, что вам лучше бы убраться восвояси?

— Он...

— Не думаю, что это благоразумно — пытаться видеть его в данный момент, моя дорогая, — сказал Эллери. — Сдается мне, ему сейчас лучше побыть одному.

— Да, конечно. — Андреа нервно смяла платок. — Мне самой так подумалось.

— И однако вы здесь. Очень мило с вашей стороны. Мисс Гимбол! Выслушайте меня.

— Да?

Эллери пересек коридор и схватил ее за руку. Несмотря на жару, она оказалась на удивление холодной.

— Вы понимаете, что вы сделали Биллу и этой бедной женщине, осужденной на двадцать лет тюрьмы?

Она не ответила.

— Вы не задумывались о том, что надо каким-то образом попробовать исправить то зло, которое вы причинили?

— Я причинила?

Эллери отступил на шаг.

— Вы не сможете спать спокойно, — мягко произнес он, — пока не явитесь ко мне и не расскажете все. Правду. Вы же знаете, о чем я?

— Я... — Андреа замолчала и прикусила губу.

Эллери пристально смотрел на нее. Затем, прищурившись, круто повернулся и, не прощаясь, пошел по коридору в свой номер. Портье уже ждал его, держа в руках его сумки и с любопытством глядя на девушку, прижавшуюся к стене.

Уходя, Эллери ясно расслышал ее слова, понимая, что они вырвались у нее ненамеренно. Это была мольба и молитва, наполненные такой болью, что он чуть было не остановился и не вернулся к ней.

— Что я могу сделать? О боже, если бы я только знала.

Но он победил мимолетный порыв. Что-то мучило девушку, однако посторонняя помощь тут бессильна. Она должна созреть сама.

Эллери Квин кивнул портье, и они двинулись к лифту. Войдя в кабину, он оглянулся на Андреа. Она все так же стояла у стены, теребя в руках мятый платочек, и смотрела на молчаливую дверь номера Билла с таким видом, будто за нею находился недосягаемый для нее покой. Эта картина пытки и отчаяния еще долго не выходила у Эллери из головы, только укрепляя его в уверенности, что вокруг тонкой девичьей фигуры мерцает некое трепетное сияние, которому суждено изменить всю картину сенсационного дела Уилсона-Гимбола.