"Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра" - читать интересную книгу автора (Бритиков Анатолий Фёдорович)Пафос космизации в научной фантастикеНаучно-фантастическая литература порождена многогранным взаимодействием художественного творчества с научным. Справедливо тем не менее замечено, что вскормлена была она владычицей поэзии Евтерпой совместно с музой астрономии Уранией. Новелла Эдгара По о «Необыкновенных приключениях некоего Ганса Пфалля» (1835) в космосе обратила внимание братьев Гонкур на то, что нарождается литература нового типа; научно-фантастический жанр в современном виде начинался с дилогии Жюля Верна «С Земли на Луну» (1865) — «Вокруг Луны» (1867). Мотив путешествия в неземные приделы уходит в древнейший на памяти человечества ассиро-вавилонский, индийский, китайский, иранский эпос и вместе с тем выступает самой модерной темой научной фантастики нового времени. В русле космической тематики формировалось творчество крупнейших писателей-фантастов от Герберта Уэллса и Александра Беляева до Ивана Ефремова и Рэя Брэдбери. Межпланетный сюжет вдохновлял почти каждого сколько-нибудь известного представителя этого жанра в советской литературе. Мимо него не прошли и гости «страны фантазии», например Леонид Леонов в «Дороге на Океан» (1936), Владимир Тендряков в повести «Путешествие длиной в век» (1963). В чем исток этой, уж конечно, не моды (мода приходит и уходит)? Чем объяснить то примечательное обстоятельство, что наш И уж совсем необычную перегруппировку являет текущий литературный процесс. На современной карте научной фантастики космический роман потеснен другими, новыми тематическими направлениями. Произошло некоторое насыщение, появились признаки чуть ли не девальвации космическое темы. А между тем внутреннее содержание космического романа оказывает ныне едва ли не более мощное воздействие на всю Страну Фантазии. Философско-мировоззренческие и нравственно-этические мотивы, которые зарождались в мысленных путешествиях по Вселенной, пересекают ныне всю толщу материка фантастики в советской литературе, в разнообразных направлениях и на большую глубину. Скажем, догадки о парадоксальных свойствах пространства и времени, о внеземной жизни, о гипотетическом контакте с иным разумом, — все это выступает сегодня в такой же мере космической, как и общей тематикой научно-фантастической литературы, так же как, например, мысль об ответственности науки перед человечеством и человечества перед Мирозданием. Во всей современной научной фантастике находит фронтально отражение грандиозный процесс космизации. Он охватил не только науку и технику, но всю нашу цивилизацию. Одновременно с выходом во Вселенную человечество сделало решающий прорыв и в микрокосмос строения материи. При этом обнаружилось парадоксальное различие законов той и другого с законами нашего обычного мегамира. Под космизацией познания подразумевают поэтому поиск закономерностей, связывающих в единую картину все эти три стороны или уровня Природы. В философском смысле космизация мышления есть понимание ограниченности геоцентрических представлений, в рамках которых тысячи лет развивалось как бытовое, обыденное, так и теоретическое миропознание. Весь опыт материальной культуры и социальной истории человечества как бы отмечен знаком земного тяготения. И вот в статье в честь подвига Юрия Гагарина Леонид Леонов обозначил это событие как начало осуществления «сквозной идеи» всей нашей цивилизации, ибо смысл планетарного разбега человечества, по его мнению, в том, чтобы «род людской смог умным посевом разбрызнуться по Большой Вселенной»[93]. Столь далеко идущая оценка успеха советской космонавтики еще и теперь представляется чересчур метафоричной. На какую глубину произойдет посев, в каких формах? Расстанутся ли когда-нибудь сыны Земли со своей колыбелью? На эти вопросы нынче возможны самые гипотетические ответы. Так, Леонид Леонов в отличие от Циолковского полагает («рискуя прогневить авторов фантастических романов»), что «человек никогда не сможет обосноваться на другой планете», ибо число обстоятельств, которыми он «привинчен к Земле, безгранично», иные из них «будут открыты, может, через тысячелетия… и в разных мирах не может быть одинаковых координат»[94]. Будущее покажет. А тем временем космизация продвигается от зондирования планет, от высадки человека на Луне и орбитальных лабораторий до инженерных проектов настоящих «эфирных островов» с населением небольшого города. Они будут снабжать Землю энергией, передаваемой без проводов, метеорологической, навигационной и другой информацией. Будут осуществлять услуги по радио- и телесвязи и производить другие необходимые ценности. Американские авторы одного из проектов подсчитали, что он обошелся бы не дороже позорной вьетнамской войны (не считая человеческих жертв!) и очень скоро бы — в отличие от нее — окупился. В условиях устойчивой международной разрядки космос уже в ближайшем будущем обеспечил бы, как предсказывал К.Циолковский (в своих фантастических произведениях в том числе), «горы хлеба и бездну могущества». Кроме выхода в космос, космизация нашей жизни подразумевает также и многое другое. Например, то, что самые передовые отрасли науки и техники, значительные открытия, крупные изобретения, революционные прорывы к новым технологиям явились «побочным» результатом космических программ. Но может быть самое главное в космизации, что уже самые первые наши шаги за планетарные пределы, шаги практические и теоретические, а с этими последними тесно соприкасается научная фантастика, заставили нас по иному, куда глубже и шире, диалектически взглянуть на роль разума во Вселенной и задать ещё вопрос, каков он, разум на других мирах, чем сходен, а может быть и чем-то отличен от нашего земного? В многочисленных философско-теоретических трудах, которые появились в недавнее время, процесс космизации рассматривается как выход человечества на принципиально новую, мегаисторическую, спираль развития. В отличие от планетарной истории она развернется в беспредельность Вселенной. С тех пор как человек научился отличать историческое будущее от настоящего и прошлого, даже самые революционные идеи объективно ограничивались конечностью биогенной эры планеты. Наука XIX в., признавая небесконечной жизнеспособность нашего светила, пришла к выводу — он был сформулирован Ф.Энгельсом в «Диалектике природы», — что жизнь на Земле столь же закономерно погаснет, как закономерно возгорится где-нибудь на другом крыле Мироздания. Этот постулат, признавая вечность жизни, не содержал, однако, такого важного для жизни разумной понятия, как непрерывность традиции. Конечность существования индивида «оправдана» тем, что направлена на продолжение рода, а ведь та другая жизнь, что когда-нибудь зародится у чужого солнца, не воспримет эстафеты от нашего человечества. В представление о будущем, пусть даже чрезмерно далеком, естествознание XIX в. вносило фаталистическую ноту, небезразличную для эволюционного потенциала человечества. Современная астрофизика даже подчеркнула ее, предположив, что, может быть, мы одиноки во Вселенной[95]. А ведь одно дело планировать будущее в ограниченных возможностях планеты и совсем другое — в неисчерпаемости Мироздания. Одно дело строить справедливый мир, сознавая, что с концом человеческого рода погаснет, возможно, жизнь во всей природе, и совсем другое — обрести власть над собственной судьбой в космических масштабах пространства и времени. В накапливании человечеством дефектной генетической информации вследствие научно-производственной деятельности таится опасность биологической инволюции нашего века. Научно-технический прогресс нельзя приостановить, не вызвав регресса. Но можно вынести вредные отрасли производства и избыточные энергомощности (уже теперь они угрожают нарушением климатического равновесия) за пределы биосферы. С другой стороны, та же научно-производственная деятельность уже сегодня позволяет представить себе контроль над эволюцией человека. Возможное биологическое улучшение людского рода вместе с использованием космического пространства как дополнительной жизненной среды создает совершенно новую перспективу для земного разума. Ее предугадывал Циолковский, когда, еще не зная многих факторов, открывшихся в середине XX в., писал: «Лучшая часть человечества, по всей вероятности, никогда не погибнет, но будет переселяться от солнца к солнцу по мере их погасания. Через многие дециллионы лет мы, может быть. будем жить у солнца, которое теперь не возгорелось… Итак, нет конца жизни, конца разуму и совершенствованию человечества. Прогресс его вечен»[96]. Диффузия человечества в иные звездные системы — обычный сюжет современной фантастики. Переселение мыслится не обязательно на чужую планету (как, скажем, в романе В.Михайлова «Сторож брату моему», 1976). В повести Г.Гуревича «Прохождение Немезиды» (1957) к новому солнцу перегоняют старую материнскую планету. Художественная реализация тех или иных научных идей и гипотез — но единственное направление и функция современного космического романа. Важнее, что он продолжает свой самостоятельный поиск путей и средств освоения космоса. Моделируя различные варианты, смело высказываясь, скажем, за биологическую перестройку условий жизни на чужих мирах («Пояс жизни», 1960, И.Забелина) или же, наоборот, проявляя осторожность в самой идее расселения человечества («Сторож брату моему» В.Михайлова), космический роман в обоих случаях формирует представление о качественном изменении в условиях космизации самого понятия прогресса. Оставляя в стороне отвлеченное изыскание, имеет ли смысл «говорить о бесконечном развитии конечного явления»[97], каким выступает земная цивилизация, современный космический роман пытается представив биосоциальную эволюцию «человека земного» в условиях, не зависящих от сроков существования Солнечной системы. Космический роман множество раз описывал межпланетные и затем звездные перелеты, сперва только смутно догадываясь, что освоение космоса неизмеримо грандиозней великих географических открытий. Со второй половины 50-х годов космизация осмысляется нашей фантастикой как небывалый скачок научно-технической и социальной революции. Приключенческо-познавательная направленность научной фантастики (например, в космических романах А.Беляева) сменяется ныне философско-психологической. Прежний жанр космических робинзонад перерастает в более сложный, когда мотивы космические вплетаются в социальный роман о будущем («Туманность Андромеды», 1957, И.Ефремова), в иронически перелицовываются в «космическую оперу» (трилогия С.Снегова «Люди как боги», 1966 — «Вторжение в Персей», 1968 — «Кольцо обратного времени», 1977). В творчестве И.Ефремова, С.Снегова, Г.Гуревича («Мы — из Солнечной системы», 1965), А. и Б.Стругацких (цикл, примыкающий к повести «Полдень, XXII век (Возвращение)», 1962-1967), Г.Мартынова («Гость из бездны», 1962; «Каллисто», 1957; «Гианэя», 1965), В.Михайлова («Люди Приземелья», 1966; «Сторож брату моему»), Ю.Тупицына («Далийский вариант», 1975; «Перед дальней дорогой», 1975) диффузия человечества во Вселенную мыслится важнейшей чертой коммунистического будущего — предпосылкой бесконечного развития коммунизма, неограниченного планетарными пределами. С другой стороны, именно коммунистическая фаза цивилизации — не только нашей земной — мыслится исходной в процессе космизации и других, внеземных цивилизаций. Космические координаты современной научной фантастики утверждают коммунистического будущего и онтологически, т. е. с точки зрения истины бытия. Современный научно-фантастический роман демонстрирует плодотворность идеи Циолковского о том, что человечество только всей единой семьей и в содружестве с другими населенными мирами действительно в силах освоить внеземное пространство. Космические координаты современной научной фантастики утверждают, таким образом, неограниченность И.Ефремов отмечал в статье «На пути к роману „Туманность Андромеды”», что одним из полемических побуждений к этой книге явилась наряду с этической неприемлемостью западной реакционной фантастики философская несостоятельность ее представлений о капитализме, как якобы «вечном» и «вездесущем», «охватившем будто бы всю Галактику на сотни тысяч лет».[98] Различие нравственно-идеологического подхода к проблемам космизации вытекает, стало быть, и из их научной оценки. Если в ранних произведениях (в «Аэлите», например) космос зачастую выступал экзотическим фоном революционных приключений, то в современных разносторонне оценивается как безбрежное поле созидания, невиданное и невозможное в планетарных масштабах. Уже некоторые аспекты космической деятельности человечества — биологическое приспосабливание ненаселенных планет для колонизации в «Поясе жизни» И.Забелина, перестройка с этой же целью всей структуры Солнечной системы в повести Г.Гуревича «Мы — из Солнечной системы» — демонстрируют дальнейшие мыслимые ступени нашей цивилизации. На первоначальном уровне человек приспосабливался к природе. На высшем — любая разумная жизнь уже сама приспосабливает сперва природу своей планеты, затем и все Мироздание. В современном космическом романе можно встретить модели гипотетических цивилизаций «третьего порядка» — способных произвольно менять собственную природу, если они не могут или не хотят изменить внешнюю среду. В цикле повестей А. и Б.Стругацких («Полдень, XXII век (Возвращение)», «Далекая радуга», 1964, «Попытка к бегству», 1965, «Обитаемый остров», 1972, «Малыш», 1975 и др.) не единожды высказано предположение, что нашим далеким потомкам, возможно, суждено достигнуть и такого уровня. Заключительный роман трилогии С.Снегова «Кольцо обратного времени» посвящен разгадке таинственной цивилизации рамиров, которая оказалась способной воздействовать на «погодную обстановку» в Галактике. На этом романе стоит остановиться подробней. Нетривиальная естественнонаучная фантастика насыщает «Кольцо обратного времени» для того, чтобы мотивировать смелое (впрочем, не впервые выдвинутое в советской фантастике) допущение вмешательства «сверхразума» в физическую природу Вселенной. Своим допущением Сергей Снегов вносит лепту в обсуждение загадки устойчивости нашей галактики. По всем современным данным она представляет собой нестабильную систему. Некоторые ученые допускают, что всемирное тяготение, которое здесь у нас, на ободе галактического колеса, где материя разрежена, гарантирует звездную гармонию, там, в кипящем звездами ядре галактики, повлекло бы из-за неизмеримо большей плотности вещества гравитационное схлопывание. Существует гипотеза, что катастрофическому процессу могли бы препятствовать сверхцивилизации «третьего порядка». В романе Снегова звезды в ядре как бы проходят сквозь друг друга благодаря искусственному искривлению и разрывам времени. Светила оказываются в одном и том же месте, в один и тот же момент — разновременно. Снегов выдвигает оригинальные предположения о физической природе времени. Для нас, в Солнечной системе, время можно уподобить вектору, однонаправленному из прошлого в будущее. Во Вселенной же ток времени может идти и вспять, и в сторону, т.е. перпендикулярно, под углом оси прошлое-будущее. Герои Снегова открывают этот феномен и ускользают из плена безвременья, в который их заключили было рамиры, чтобы избавиться от помех, невольно чинимых вторжением звездного флота пришельцев. Наряду с известной энергетической гипотезой времени проф. Н.А.Козырева, гипотеза С.Снегова (по образованию физика) — одна из немногих концепций в этой почти неизведанной области естествознания. Роман, тем не менее, написан не как астрофизическая публикация. В драматических приключениях и размышлениях героев выдвигается мысль об отношении различных типов жизни друг к другу и к Мирозданию, о путях и целях космических цивилизаций разного уровня. В трех частях космической одиссеи писатель разнообразными красками, от эпической интонации до иронической, рисует становление галактического содружества. Бывшие разрушители («демиурги»), развивавшиеся на путях агрессии, миролюбивые галакты, пассивно замкнувшиеся было в своем бессмертии, земное коммунистическое человечество, — все столь несхожие цивилизации находят новое направление своему прогрессу в совместном овладении космическим пространством. В заключительном романе трилогии звездная экспедиция содружества не только открывает неизвестные законы природы, но и сталкивается с психологической загадкой сверхцивилизации в центре Галактики… Занятые грандиозной стабилизацией Мироздания, рамиры не принимают всерьез пришельцев с их «ничтожными» возможностями воздействия на природу. «Да, — мысленно обращается к рамирам герой Снегова, — я крохотный организм, муравей по сравнению с вами. Но вся Вселенная — во мне!.. Мой крохотный мозг способен образовать 1060 сочетаний — много, больше, чем имеется материальных частиц и волн во всемирном космосе… в любом живом индивидууме Вселенная воссоздает всю себя» (с.267-268). И всякий раз — по-другому! Но не может ли быть столь же уникален и каждый В первой части трилогии был выдвинут постулат, родственный морали Великого Кольца у Ивана Ефремова: «Человек всему разумному и доброму во Вселенной — друг»[100]. В заключительном романе раскрылась рациональная логика этой посылки. Разум не может не быть добрым к любому иному разуму, сознавая, что неодинаковостью своей они дополняют друг друга в освоении Мироздания. Учеными разработана количественная шкала оценки внеземных цивилизаций по уровню энергетического воздействия на природу. Не суждено ли научно-фантастической литературе выдвинуть критерий качественный, по типу разумности? Художественное человекопознание опирается ведь на богатейший опыт исследования интеллектов, которые отличаются друг от друга не только уровнем, но и своей структурой, направленностью интереса и т.п. Почему бы не представить себе индивидуально-личное мышление (наиболее специфично выраженное в художественном творчестве) и безлично всеобщее (характерно представленное научным познанием), которые сосуществуют в человечестве как две стороны единого целого, в виде обособленных типов? Варианты того и другого, кстати сказать, не раз Современный научно-фантастический роман творчески развивает выдвинутый еще Циолковским принцип объединенного освоения космического пространства. Мораль дружбы и сотрудничества мыслится наиболее специфическим свойством цивилизации любого уровня как решающее условие и показатель ее созидательного потенциала. В этом отношении знаменательный резонанс имела — и не только в советской фантастике — книга И.Ефремова «Туманность Андромеды». Будущее коммунистическое человечество впервые осмыслялось в ней как планетарно не замкнутая социальная система, и как звено вселенской цепи разума. Концепция Великого Кольца формировалась и как полемическая антитеза западной фантастике. В повести «Сердце Змеи» 1959), своего рода эпилоге к роману «Туманность Андромеды», писатель рисовал встречу землян с инопланетным космическим кораблем в духе, прямо противоположном аналогичному эпизоду рассказа М.Лейнстера «Первый контакт». У Лейнстера взаимное недоверие приводит к «пату», из которого указывает сомнительный выход мораль бизнеса. У Ефремова представители чужих миров встречаются и расстаются как братья. Известный американский писатель-фантаст и ученый А. Азимов в предисловии к переведеному в США сборнику «More Soviet Science Fiction» так излагал конфронтацию сюжетов: «Если коммунистическое общество будет продолжаться, то все хорошее и благородное в человеке будет развиваться, и люди будут жить в любви и согласии. А, с другой стороны, Ефремов подчеркивает, что такое счастье невозможно при капитализме»[101]. Действительно, испытание коммунистической морали в космической ситуации влечет и такой вывод. Но в своем творчестве советский фантаст испытывает нашу мораль и на космическую универсальность. Коммунисты ведь отстаивают благородные чувства, но только из этических побуждений. Космический угол зрения позволяет оценить дух дружбы и сотрудничества, взаимопомощи и взаимной ответственности земных рас и народов как жизненную целесообразность разума. «На высшей ступени развития, — убеждены герои Ефремова, — никакого непонимания между мыслящими существами быть не может», ибо «мышление следует законам мироздания, которые едины повсюду».[102] Некоторые советские философы высказывают мнение, что не следует абсолютизировать постулат единства природы.[103] Динамические процессы Вселенной в различных районах выступают в исторически различных для природы стадиях. Природа едина и в своих различиях, а на тождествах, и это не только может не накладывать отпечаток на логики, возникшие в разных условиях. Последователи Ефремова дополняют и раз-вивают, как мы видели, его точку зрения, порой вступают и в спор, но, так или иначе, разделяют исходный тезис: «Не может быть никаких „иных”, совсем не похожих мышлений, так как не может быть человека вне общества и природы»[104]. По мысли Ефремова, такие неординарные формы движения материи, как жизнь и разум, не могут не формироваться на оси самых важных, интегрирующих законов природы и общества. Поэтому, в конечном счете, не может быть и неконтактности между несходными цивилизациями. В советском космическом романе наглядно раскрывается то преимущество научно-художественного прогноза, что проблема контакта берется в социальном аспекте в отличие скажем, от специальной оценки технологического уровня цивилизаций. В основу космической этики кладется весь исторический опыт человечества, который уже сегодня озаряет процесс космизации духом сотрудничества и взаимной ответственности. В романе Ю.Тупицына «Далийский вариант» (1975) президент планеты Даль-Гей задает послу коммунистической Земли вопрос о «смысле и цели существования человечества»[105]. Если эта цель, говорит он, в вашем собственном счастье, то зачем опасные, дорогостоящие экспедиции по Вселенной? На Даль-Гее, рассказал президент, вымерла порода необыкновенно красивых птиц. Каждую весну инстинкт по-прежнему гнал их на озера, давно отравленные ядерной войной. Когда посол заметил: «Разве не прекрасна смерть на длинной дороге к своей мечте», президент возразил: «Но это покорность инстинкту, не более»[106]. Эпоха космизации с новой силой раскроет, полагают наши фантасты, тот смысл коммунистической морали, что подвиг «на круги своя» никогда не укладывался в сугубо рациональную целесообразность. Своим заключительным вопросом: «А не в гармонии ли интеллекта с инстинктом — настоящее счастье?,[107] — посол хочет сказать, что поиск подобной себе разумной жизни еще больше ставит биологические механизмы в условия диалектической логики. Антон-Румата у Аркадия и Бориса Стругацких, Фай Родис у Ивана Ефремова, адмирал Эли у Сергея Снегова, — все космопроходцы советской фантастики, начиная с красноармейца Гусева у Алексея Толстого, смыслом своих поступков свидетельствуют, что без высокого чувства ответственности за братьев по разуму не может быть счастья, достойного человека. Космизация превращает планетарный прогресс в открытую систему. Научно-фантастическая литература вместе с тем приходит к выводу, пожалуй, более отчетливому, чем философская мысль в этой области, что космическое развитие, видимо, подобно планетарному, тоже не будет прямолинейным. Если непреложным признается освоение Приземелья (термин родился в научной фантастике), то выход за пределы Солнечной системы может оказаться и неоправданным — из-за громадного, на несколько поколений, запаздывания информации, а то и попросту невозможным — из-за неодолимости межзвездных далей. Даже до ближайших к нам солнц полет с субсветовой скоростью занял бы десятки лет, если такие скорости вообще возможны для человека. Не исключено поэтому, считают некоторые ученые, что, космос сыграет в судьбе человечества не столь исключительную роль, как представляется. Этот скептический вариант рассматривается и в научной фантастике, но что примечательно, — как временный, переходный этап. В романе В.Михайлова «Сторож брату моему» люди, оглядываясь из отдаленного будущего назад, вспоминают, как первые звездные странствия прекращены были оттого, что не было из них возврата. Земля оставалась в неведении о судьбе своих сынов. И тогда люди себя спросили: не рано ли ходить в гости? Этот вопрос дал толчок наукам о человеке и обществе. Древний завет — познай самого себя, осуществлялся человеком земным, который, однако, уже познал и космос. Даже преждевременные шаги на пути космизации не пройдут бесследно хотя бы для нашего самопознания. В космическую эру в знаменитом афоризме Протагора «человек есть мера всех вещей» круто меняют свое содержание и «вещи», и сам человек. Переориентировка с технических проблем, количество полетов, занимавших советскую фантастику в раннюю пору едва ли не больше задач и целей космонавтики, на ее социальные проблемы космонавтики меняла природу и функциональное назначение космического романа. Книги Ивана Ефремова положили начало общефилософской и особенно нравственно-психологической разведке дальних ориентиров космического будущего. Задолго до того, как философы обратили внимание, что космическое мировоззрение «снимает» ограниченность геоцентрического, не отменяя его, тем не менее, как структурную составляющую и необходимую историческую ступень, эта диалектика вошла в нравственную атмосферу «Туманности Андромеды». Капитан звездных кораблей Эрг Hoop признается в этом романе, что по возвращении каждый раз заново переживает чувство родной планеты. Звездолет словно «кричит в тоске», когда оглашает Землю прощальной сиреной. Другой герой провожает в невозвратную дорогу своих товарищей словами гордости и печали. «Печаль потому, — поясняет он, — что маленькой становится милая Земля»[108], и добавляет: «И я тоже насквозь земля»[109]. Но он-то и одержим «неземной» страстью пробить «пространственное окно» в недосягаемый мир туманности Андромеды… Взгляд «земли» в свою звездную высоту это вместе с тем взгляд на Землю из космических высей. Не зря Эрг Hoop приходит к выводу, что был «не прав в своей погоне за дивными планетами синих солнц и неверно учил Низу! Полет к новым мирам не ради поисков и открытия каких-то ненаселенных, случайно устроившихся само собою планет, а осмысленная шаг за шагом поступь человечества по всему рукаву Галактики, победным шествием знания и красоты жизни…»[110] Не разрыв с земной традицией, но переход на космическую орбиту всех ее ценностей, — таков пафос современного космического романа. Он сыграл, между прочим, заметную роль в повышении эстетического потенциала всей научно-фантастической литературы, всегда находившейся под критическим прицелом. Однако значение его выходит за пределы художественного творчества, ибо связывает научную фантастику с уже начавшимся реальным процессом освоения космического пространства. Мировоззренчески плодотворное и поэтичное, двуединое представление о мироздании — как большой, так и малой родине — стало вкладом советской художественной литературы в духовную подготовку человечества к космизации своего бытия. Выдвигая стремление к вечному развитию как общий признак космических цивилизаций, современный научно-фантастический роман укрупняет целеполагающую природу человеческого творчества, — оценивает звездную дорогу мирового разума как продолжение, а не конец индивидуального планетарного пути. Образ этой дороги развертывается в космическом романе не только по законам объективной логики, но и по той самой «субъективной» что специфична и для По замечанию Энгельса, «нормальным состоянием» человека в отличие от животного «является то, которое соответствует его сознанию», и оно, это состояние, «должно быть создано им самим». Иными словами, целенаправленность заложена в природе разума. Космизация ставит лишь цели иного порядка, не только социальные, но и в отношении «своего» мира природы, который ширится во всю Вселенную. Едва ли не самая главная функция космического романа в современной общественной мысли — дать наглядное представление об истинно гуманистической цели прогресса и заострить ответственность человечества за свой выбор. В 1926 году М.Горький в переписке с С.Григорьевым, автором научно-фантастических романов об индустриальном будущем советской страны, высказал интересные соображения о задачах такой литературы. Всегда живо заинтересованный в содружестве художественного слова с научно-технической мыслью, Горький на этот раз предъявил требования иного рода. «О том, „что будет через сто лет”, — возражал он Григорьеву, — я думаю не так, как вы, если говорить об этом серьезно. Мне кажется, что даже и не через сто лет, а гораздо скорее жизнь будет несравненно трагичнее той, коя терзает нас теперь. Она будет трагичней потому, что — как всегда это бывает вслед за катастрофами социальными — люди, уставшие от оскорбительных толчков извне, обязаны и принуждены будут взглянуть в свой внутренний мир, задуматься — еще раз — о цели и смысле бытия… Вообразите, — развивал Горький свою мысль, — что будет, если десятки и сотни людей воспылают страстью догадаться не о том, как удобнее жить, а о том — зачем жить. Вот что я думаю. Это одна из тем романа, над коим сижу»[112]. Горький тогда работал над «Жизнью Клима Самгина», книгой, как известно, нисколько не фантастической. В цитированном письме он разрешает сомнения своего корреспондента насчет истинности научно-технических предвосхищений, не противопоставляя задачу художественной литературы в теме будущего ее задачам в теме прошлого и настоящего, а, наоборот, ставя в один ряд все эти задачи. По его мысли, критерием любых представлений о грядущем выступают в конечном счете духовные, притом идеальные ценности научной фантастики. Люди несведущие начинают и заканчивают всегда оценивать с того, возможно ли то, что она предсказывает. Между тем критерий возможного для научной фантастики всегда Она исследует целеполагание в иной плоскости, в других масштабах, отличным от нефантастической литературы способом художественного познания. Научную фантастику по справедливости сближают и отграничивают от нефантастики, как художественное Другое и более существенное различие — Каким образом предвидения воздействовали на состояние умов, какими путями сказался «эффект прогноза» на процессах космизации, — это отдельная тема. Очевидно только, что значение космического романа не ограничилось «психологической подготовкой» великого шага (о чем не раз говорилось). Наиболее ценно, думается, то, что он способствовал целостному представлению процесса космизации, через художественный образ будущего осознавалось сложное взаимодвижение ее средств и целей (художественно-фантастическая «доводка» космической техники уточняла социальные цели, а целевая установка будила мысль о совершенствовании средств). Не случайно, думается, Циолковский (да и не он один) столь охотно прибегал к беллетристической форме, придавал такое значение научно-художественным моделям космизации. Литературная фантазия была для него не побочным продуктом, но составной частью научного творчества. Художественная модель позволяла заранее охватить всю совокупность проблем и аспектов космизации и, главное, с такой целостно обобщающей точки зрения на нужды, потребности, возможности и гуманистические идеалы прогресса, какой не обладает в отдельности ни один род теоретической или практической деятельности. Образ космического будущего поэтому самый своеобразный, быть может, вклад художественной литературы в прогресс XX века. Не случайно, видимо, в создании этого образа ведущую роль сыграл роман. Синтетическая форма самого жизнеподобного жанра наиболее полно восприняла — и вместе с тем универсально выразила — выход человека в космос как историческую неизбежность. Не случайно, видимо, космический роман в советской литературе за сравнительно короткое время поднялся от приключенческой популяризации к философскому исследованию. В целеполагающем пафосе этого исследования увлекательная литературная тема соединилась с новыми художественно-методологическими возможностями, и в жанровой универсальности романа эти возможности нашли наиболее полное выражение. Громадные пространственно-временные координаты космизации, умножаемые новой проблематикой познания природы, жизни и разума, не укладываются, впрочем, в собственно роман. Кроме дилогий и трилогий, возникла и более сложная форма циклизации, более гибко сохраняющая вариантную природу исследования будущего. Космическая повесть и рассказ, развиваясь в пределах эпоса, созданного романом, разрабатывали те или иные стороны проблемы, направления уже созданного в романе художественного мира. И хотя включённость в цикл помогает сохранять единый план космического будущего, локальные сюжеты представляют большую свободу варьирования, неоднозначного решения одной и той же темы в пределах цикла. Братья Стругацкие выдвигают, например, в своих космических повестях неодинаковые варианты и критерии контакта с внеземной цивилизацией, Цикл также предоставляет возможность более дальнего, хотя и пунктирно-выборочного, захода в будущее. В серии рассказов А.Балабухи («Парусные корабли», «Бродяга», «Победитель», «Решение» и др.), опубликованных в 1968 — 1973гг., просматривается гипотетическая история обживания Вселенной на протяжении целого столетия (в трилогии С.Снегова, в цикле А. и Б.Стругацких «всего» за несколько десятилетий) — от расцвета звездного флота до полной его отмены принципиально иными средствами преодоления пространства. Писателей-фантастов интересует, конечно, физическая возможность разного рода «телетранспортировок», минуя непредставимые протяженности, против которых бессильны звездолёты. Но главная мысль — проникнуть в многосложные социальные последствия космизации, во внутренний мир ее творцов. Не суждено ли, например, в обозримом будущем исчезнуть героической профессии космонавта, как в свое время умерло искусство парусного моряка? Уже сегодня очевидна тенденция к сокращению сроков крупнейших открытий, технического перевооружения. Вместе с тем средняя продолжительность жизни растёт и периодическая переквалификация специалистов становится массовой и нередко драматичной социальной проблемой. Еще недавно космическая фантастика не ставила перед собой столь разносторонних задач, не связывала столь тесно отдаленное будущее с настоящим и прошлым. Современное художественное творчество выражает себя в космическом романе не как простая иллюстрация, не как служанка научной мысли, призванная оживить ее абстракции в наглядных образах. Космический роман вносит свой, оригинальный вклад в научно-общественное сознание. «На стыке» художественного творчества с научным он выдвигает критерий гуманистической целесообразности тех идей и концепций, мыслимых направлений «космической революции», что проступают на горизонте будущего. Он демонстрирует не только свое воздействие на художественную литературу, — через него осуществляется и Космический роман создает такой обжитой художественный мир, что правдоподобие его, как полагают, оказывает даже мифологизирующий эффект в совсем уже не литературных дискуссиях об осуществимости звездных перелетов. «Если в научных, а чаще в популярных работах, -пишет Т.Чернышёва, автор интересных статей о природе научно-фантастической литературы, — оценке этих проектов (как правило, отрицательной) еще отдается дань, то это обусловлено традицией, созданной не наукой, а научной фантастикой»[115]. Суждение весьма лестное для космического романа. Но на деле отношение научной фантастики к теории космонавтики сложней, да и фантастическая литература трактует проблему, о которой идет речь, как мы видели, вовсе не однозначно. Тем не менее, преувеличение показательно. Космический роман действительно оказал глубокое и разностороннее воздействие на научные представления. Он осуществляет «доводку» и пускает в самый широкий оборот новые идеи и гипотезы. В нем совершается сложный и плодотворный взаимообмен динамичных научных представлений с инерционными бытовыми; те и другие как бы взаимно испытываются на истинность. Идея о выходе земной жизни за пределы планеты в нем родилась и вызрела как мысль общественная, общечеловеческая. Современный космический роман может служить примером воздействия не только пауки на литературу, но и глубокого проникновения художественного творчества в научно-теоретическое. Подобно тому, как нефантастическая литература сделалась частью общественной мысли в познании настоящего и прошлого, научно-фантастическая переросла в инструмент изучения будущего, тем более действенный, что выступает она от имени массового сознания и к нему апеллирует. |
|
|