"Я покорю Манхэттен" - читать интересную книгу автора (Крэнц Джудит)

Глава 11

Как-то весной 1972 года Зэкари Эмбервилл и Нина Стерн Хеллер без тени смущения сидели вместе за ленчем в одном из тех ресторанчиков, куда они имели обыкновение захаживать в пору своей былой связи: в этом немодном заведении они вряд ли могли встретить кого-либо из тех, кто знал хотя бы одного из них. Именно в те годы они и обнаружили на Манхэттене буквально десятки таких мест, известных разве что жителям окрестных домов, уютных и по-домашнему теплых. Сейчас, правда, им больше не приходилось скрываться от посторонних глаз, но зачем, спрашивается, отказываться от любимых мест. Если при этом ленчи главного редактора журнала «Стиль» и главы «Эмбервилл пабликейшнс» и окрашивались элементами ностальгии или нотками щемящей печали и радости воспоминаний, то это лишь добавляло трапезе особый горьковато-сладкий привкус.

— Ты должен согласиться, — произнесла Нина, тщательно подбирая нужные слова, — что Мэкси — многообещающая девочка.

— Бонни и Клайд[27] в детстве были тоже многообещающими…

— Перестань, Зэкари, не придирайся к ней. Ей, по-моему, просто нужен какой-то стимул. Надо чем-нибудь ее занять, чтобы ей было куда деть свою энергию. Разве она не получает одни только «Эй»[28] в школе, если предмет ее интересует…

— Ну да. А если нет, то она вообще не учится, и средний балл у нее «Ди» с плюсом. Какой колледж согласится ее принять с такими оценками? — с грустью в голосе спросил Зэкари.

Нина представила себе будущее Мэкси и вздохнула. Поразительное это было создание! Маленькая разбойница, прелестная и всеми обожаемая, но в то же время не вылезающая из неприятностей: даже в обществе вседозволенности Мэкси умудрилась быть исключенной из нескольких школ и досрочно выписанной уже не из одного летнего лагеря — причем не за наркотики, воровство или мошенничество, а за то, что весьма искусно подбивала своих сверстников на самые дерзкие проказы.

— Хорошо, но одноклассники всегда выбирают ее в председатели ученического совета! — напомнила Нина, стараясь развеять его грустные мысли.

— Выбирают, пока ее в очередной раз не выгонят из школы! Единственный путь для нее — победить на конкурсе «Мисс Америка», но, боюсь, таких, как она, до него не допустят.

— Вот если… — начала было Нина и тут же осеклась.

— Да, — буркнул в ответ Зэкари.

Оба прекрасно знали, что не хотят обсуждать (в который уже раз!) те трудности, которые возникли в отношениях Мэкси с Лили, из-за чего вся ответственность за дочь целиком легла на плечи отца.

С того дня, как Лили узнала о неизлечимой болезни глаз у Тоби, она совсем забросила свою дочь, устав от ее бесконечных шалостей. К тому же Мэкси росла здоровым ребенком и, в отличие от брата, не нуждалась в ее заботах. Когда Тоби заболел, Мэкси было всего три года. Шли месяцы, годы, а она все продолжала напрасно ждать запоздалой материнской ласки. Всю любовь, внимание и тревоги Лили отдавала Тоби — каждодневно, стоило ему только проснуться.

Когда родился Джастин, то уже он сделался предметом ее исступленного обожания. Разрываясь между двумя мальчиками, каждый из которых, как требовательный любовник, ждал от нее полной отдачи, заполняя собой ее изменившийся мир. Лили даже не старалась больше выкроить время, чтобы почитать дочери вслух или позволить ребенку, вечно совавшему свой нос куда не надо, примерить ее драгоценности.

Ничего, думала Лили, ища себе оправдания, у нее зато есть отец: эти мысли позволяли ей со спокойной совестью отворачиваться от дочери, когда та требовала ее внимания. Мать чувствовала, что просто не выдержит психической нагрузки, если ей придется возиться с Мэкси. Ребенок неуправляем, убеждала она сама себя, проводя краткий и совершенно бесполезный инструктаж с очередной няней, которых она нанимала специально для Мэкси, и тут же начинала заниматься проблемами, связанными с учебой Тоби или здоровьем Джастина — роды были преждевременными, и долгое время врачи даже опасались за его жизнь.

И все равно, сколько Мэкси помнила себя в детстве, она не переставала жаждать материнской любви, она нуждалась в ней. Собственно, ее неиссякаемые проказы были всего лишь попыткой обратить на себя внимание матери, попыткой, за которой следовало только отцовское наказание, хотя она и знала, что дается оно ему не легко.

Мэкси никогда не стремилась быть «хорошей девочкой», понимая, что чем она лучше, тем меньше у нее шансов быть замеченной матерью. Однако с самых первых дней Мэкси усвоила справедливые правила честной игры. Само понятие «справедливость» сделалось ей бесконечно дорого, и поэтому, став старше, она постаралась убедить себя, что Лили вынуждена отдавать всю свою любовь Тоби и Джастину по справедливости. Она прилагала немало усилий для того, чтобы поверить в это, однако так до конца и не смогла переломить себя и в какой-то момент, еще ребенком, перестала надеяться на любовь Лили. Конечно, какая-то надежда в ней еще теплилась, но с каждым годом становилась все слабее и слабее, пока наконец не запряталась так глубоко внутрь, что почти уже не причиняла боли.

Нина отставила тарелку и повернулась к Зэкари:

— Знаешь, ты еще не испробовал одной возможности. До сих пор летом ты всегда посылал девочку в какой-нибудь лагерь — то учиться играть в теннис, то заниматься театром, то лазить по скалам, то скакать на лошади… И каждый год тебе вручали ее авиапочтой… А почему бы для разнообразия не занять ее на каникулы чем-нибудь таким, где она сможет себя проявить. Уверена — справится.

— Что мне в тебе всегда нравилось, помимо миллиона других качеств, так это твой оптимизм, — улыбнулся Зэкари, подумав с тоской, какая она красивая, отзывчивая, какой замечательный человек — и, черт побери, досталась кому-то другому.

— Нет, правда. Настоящая работа на лето, вот что ей надо. Там она сможет израсходовать всю свою сумасшедшую энергию, увидишь, как она впряжется в дело, не оторвешь, стоит ей только почувствовать, что она может чего-то достичь.

— Но кто ее возьмет? — недоверчиво спросил Зэкари, не представлявший, чтобы какая-нибудь компания по доброй воле согласилась принять его Мэкси на работу.

— Ты, Зэкари, ты!

— Я?! Никогда! Чтоб я взял Мэкси?

— Ты прекрасно знаешь, что летом у нас всегда бывают вакансии для детей, которых мы берем по блату, чтобы угодить нашим рекламодателям. Да в одном только моем журнале мы берем с полдюжины: мисс «Лучшая одежда», мисс «Колготки только у нас» и еще четверо — и никто из этих девочек не годится твоей Мэкси в подметки.

— Блат — это одно, а семейственность — другое.

— Не увиливай! Я сама поговорю с Пэвкой, и вдвоем мы что-нибудь ей подыщем… Согласись, надо попробовать. Ты же все равно ничего не теряешь.

— Ничего не теряю? — переспросил Зэкари, которого это бойскаутское рвение начало уже забавлять.

— А что? Ну, в самом худшем случае… — продолжала гнуть свое Нина.

— Она все запорет, — закончил за нее Зэкари.

— Да, но попытаться все же стоит? — не отступала Нина, гдядя на него с той особой нежностью, которой ее муж никогда еще не видел и никогда не увидит в глазах жены.

— Ты меня спрашиваешь или утверждаешь?

— Утверждаю.

— Тогда, значит, стоит попытаться.

В «Эмбервилл пабликейшнс» теперь входили еще три приносивших немалую прибыль журнала: «Житейская мудрость», где обсуждались вопросы, помогающие развитию вкуса, «Спортивная неделя», ставшая непременным чтивом для любого американца независимо от возраста и пола, если только он хоть раз в жизни надел теннисные туфли, и, наконец, «В домашнем кругу». Это великолепное ежемесячное издание для тех мазохистов, кто был достаточно богат, чтобы его покупать и убеждаться, что, несмотря на все их деньги, они живут, как свиньи: многие из фанатов журнала даже разглядывали фотографии каждого свежего номера в лупу, чтобы не упустить ни малейшей детали из обстановки в домах тех, кто, как ни горько это признать, явно жил куда более роскошно.

Пэвка Мейер, художественный редактор, чье имя красовалось на первых страницах всех журналов Зэкари, сидя в своем офисе, с явным удовольствием поглядел на Нину. Даже ее нынешняя идея не особенно его удивила. Он считал Нину способной на все.

— В общем, надо сунуть Мэкси куда угодно, где от нее будет меньше всего вреда, как я понимаю, — задумчизо произнес Пэвка.

— «Стиль» отпадет, потому что это мода, а мода — это фотокоры, а фотокоры — это секс, — принялась рассуждать Нина.

— В «Неделю на ТВ» ее тоже не сунешь: эти гангстеры ее не потерпят. Еще пошлют ее ради хохмы интервьюировать Уоррена Битти, — продолжил Пэвка.

В «Семи днях» чересчур много ее сверстников, а в нашу задачу не входит поощрять у нашей дорогуши ее лидерские замашки. Что касается «Спортивной недели», то все редакторы там спортсмены, кто в прошлом, кто в настоящем, кто в будущем. Бросать Мэкси на съедение этим кобелям…

— Ты хочешь сказать, что уверена в ее девственности? — Пэвка был явно шокирован.

— Не знаю, — ответила Нина. — Я взяла себе за правило не спрашивать о такого рода вещах. Это не мое дело, Пэвка. Но вообще-то очень возможно, даже если это и кажется невероятным.

— Итак, остаются «Житейская мудрость» и «В домашнем кругу», — подытожил Пэвка. — Выбирай.

— Нет, лучше ты. Я не хочу брать на себя официальную ответственность.

— Вот и я тоже, — упрямо возразил Пэвка, нажимая на кнопку селектора, чтобы вызвать секретаршу. — Мисс Вильямс, вы где предпочли бы работать — в «Житейской мудрости» или «В домашнем кругу»?

После довольно долгой паузы секретарша наконец отозвалась:

— Я чем-нибудь проштрафилась, мистер Мейер?

— Нет. Но, пожалуйста, ответьте на мой вопрос, я жду.

— Что, меня увольняют? — Ее голос дрогнул.

— Господи, что ж это такое? Да мы просто поспорили, какой из них выбрать?

— А вы проиграли или выиграли?

— Мисс Вильямс, умоляю вас. Ну киньте монетку, если у вас нет на сей счет своего мнения.

— Я бы предпочла «Житейскую мудрость», чтобы, по крайней мере, любоваться на фотографии запеченной свинины, а не чьей-то столовой.

— Ответ со вкусом, мисс Вильямс. Большое спасибо.

— Пожалуйста, мистер Мейер. Всегда рада вам услужить.

Пэвка широко улыбнулся Нине.

— Что поделаешь, женщины меня обожают…

Мэкси была на верху блаженства. До сих пор каждое лето ее упекали куда-нибудь за город. Свежий воздух, озера, деревья и командные спортивные игры — все это считалось абсолютно необходимым для ее здоровья. Ей же казалось, что для обещания с природой короткой вылазки в Сентрал-парк предостаточно.

В тех редких случаях, когда часть лета Мэкси оставалась на Манхэттене, она не узнавала его, настолько разительным было превращение в жаркий тропический остров, где все подчинялось совсем другому ритму, неожиданно сделавшись томным, таинственным и возбуждающим. Хотя в офисах народу и не поубавилось и люди по-прежнему выбегали и выбегали оттуда, в них появлялось что-то новое. Они были по-иному одеты, и на их лицах чаще мелькала улыбка. В самом воздухе деловых кварталов носилось ощущение какого-то праздника, предостоящеи вечеринки, в то оремя как в жилых районах царило ленивое запустение: обычно разодетые домохозяйки и нарядные дети в сопровожении своих нянь — все они словно испарились, так что улицы казались вымершими, как после чумы.

И вот этот пульсирующий новой жизнью, чарующий Манхэттен, в своей летней метаморфозе, наконец-то будет принадлежать ей все время, за исключением уик-эндов, когда они с Зэкари присоединятся к остальным в Саутгемптоне. Утром она вместе с отцом станет ездить на работу, а там, как настоящие заговорщики, они будут делать вид, что вообще не знакомы: даже не попрощавшись, она поднимется в другом лифте на свой этаж, где находится ее журнал под наванием «Житейская мудрость» и где ее будут знать как Мэкси Адамс. И Пэвка, и Нина настояли, чтобы она работала под другой фамилией — о ее настоящей в журнале должен знать лишь один человек, главный редактор Карл Кох. Узнай прочие сотрудники журнала, кто она на самом деле, они бы в лучшем случае подумали, что избалованную хозяйскую дочку послали к ним, чтобы эта маленькая сучка могла приобщиться к журнальному бизнесу с самых азов, а в худшем — что к ним попросту подослали шпионку, которая будет наблюдать, что у них тут творится, и сообщать обо всем отцу. Поскольку журнал выходил всего немногим более двух лет, Мэкси здесь в лицо никто не знал. Решено было направить ее в художественный отдел, где она сможет заниматься макетами.

— По-моему, она будет просто творить чудеса с резиновым клеем, скотчем и линейкой, — пробовала убедить Пэвку Нина.

— Что? — ворчал он в ответ. — Мэкси и пузырек с клеем? Да его и на два дня не хватит! Но это лучше, чем посылать ее куда-нибудь на кухню или в винный отдел. Клей, по крайней мере, всегда можно счистить.

В первый понедельник июля Мэкси проснулась ни свет ни заря и начала готовиться к вхождению в настоящий деловой мир. Мысль о самостоятельной трудовой деятельности приводила ее в восторг — настоящая взрослая жизнь! Она ту же решила, что добавит два недостающих года к возрасту Мэкси Адамс: ей будет девятнадцать!

Зайдя в самую большую из своих гардеробных, Мэкси стала отыскивать старую пару джинсов — ту, где было больше всего пятен от краски, что должно лучше всяких слов сказать окружающим, что она не белоручка. Эти джинсы Мэкси носила в своей предпоследней по счету школе, когда они расписывали там декорации к спектаклю: по ее мнению, в них сохранилось нечто от артистической атмосферы, а она ведь как раз и собиралась работать теперь в художественном отделе. К джинсам она подобрала чистую голубоватую, но столь же поношенную рубашку из грубой хлопчатобумажной ткани, призванную показать, что за свою жизнь она не провела ни одной праздной минуты. Такая рубашка, решила Мэкси, больше всего отвечает требованиям момента, это как раз то, что нужно, и это — взрослое. Главное, что взрослое! Ей так хотелось сразу произвести хорошее впечатление. Подумав, она аккуратно затянула вокруг своей принадлежавшей скорее восемнадцатому, чем двадцатому, столетию талии индейский пояс из Аризоны, отделанный серебром и бирюзой. В конце концов, она же будет в художественном отделе, так что вполне естественно ожидать, что даже самые скромные из его сотрудников должны иметь вкус к красоте. Туфли? Нет, не пойдет. И она решительно выбрала одну из самых любимых своих пар техасских сапожек на высоком каблучке, стоивших четыреста пятьдесят долларов (по почте от самого Тони Лама) и, главное, делавшие ее выше ровно на три дюйма!

Удовлетворенная выбором наряда, Мэкси занялась лицом и волосами. В 1972 году в Нью-Йорке трудно было найти женщину, считавшую, что волос на голове у нее достаточно. Длинные волосы Мэкси спадали ниже плеч, к тому же она имела обыкновение встряхивать головой, чтобы они еще больше распушились. Часто она еще вплетала туда шиньон — один из тех, которые накупила за последние несколько лет. Но сегодняшний день требовал от нее серьезности и достоинства. Она гладко зачесала волосы назад, убрав со лба челку, так что светлая прядь сделалась еще заметней. Макияж? О, тут Мэкси обладала не меньшими познаниями, чем любая из манекенщиц, демонстрировавших косметику на первом этаже парфюмерии «Блюмингдейлс». Сегодня она должна выглядеть как можно старше. Чем меньше она наложит грима, тем моложе будет казаться. И она тут же начала искусно пробовать все, что находилось под рукой, — тон, пудру, румяна, тушь для ресниц, карандаш, губную помаду, тени, делая это с уверенностью человека, долгие часы проведшего в одиночестве за туалетным столиком. Слегка подчеркнув карандашом для бровей черноту мушки над верхней губой, Мэкси покончила с макияжем и довершила свой туалет двумя массивными бирюзовыми серьгами.

И все-таки не то, решила она. Недостаточно взрослая! Нырнув в платяной шкаф, Мэкси извлекла из ящика большие очки в роговой оправе: она всегда надевала их при игре в покер. Очки были с простыми стеклами, но, несмотря на свою прозрачность, создавали видимость прикрытия, когда она блефовала во время игры. Так, уже лучше. Но все равно, недовольно разглядывая свое отражение в трюмо, решила Мэкси, чего-то недостает. Ну конечно, волосы! Какой смысл зачесывать их и выставлять напоказ белую прядь, когда сзади все равно спадают ниже плеч? Она умело собрала их в пучок и закрепила ловким движением руки. Теперь то, что надо, решила Мэкси. Из трюмо на нее глядела женщина почти что средних лет.

Зэкари приветствовал ее появление за завтраком со всей возможной невозмутимостью. Может, втайне надеялся он, ее сверстницы так именно и выглядят?.. Ему некогда было разглядывать девчонок на улице, так что наверняка судить он не решался. Но все же в новом облике дочери было что-то… извращенно-порочное… Хотя бы то, как плотно обтягивали тело джинсы и рубашка. Она что, не понимает, что выглядит в них куда более сексуальной, чем если бы вышла на улицу в черных кружевных панталончиках? Неужели Мэкси не видит, что с такой тонюсенькой талией и такими… здоровенными титьками — отцу можно и не выбирать выражения — негоже носить рубаху, которая облегает любую округлость ее расцветающего тела? А эти очки! С каких, интересно, пор, она стала их носить? И наконец, лицо! Боже, что она с ним сделала? Ну и, конечно, волосы! В общем, непонятно как, но сегодня утром она умудрилась предстать перед ним совершенно неузнаваемой. Или он сошел с ума, и все это ему мерещится? Господи, да она выглядит почти… зрелой. Нет, не то. Для Мэкси подходит другое слово: не зрелой, а взрослой.

— Черт подери, Мэкси, ты здорово повзрослела.

— Спасибо, папа! — скромно потупившись, произнесла она в ответ.

— А тебе не кажется, что, может, надо… надо было надеть… платье?

— Милый папочка, в наше время платьев больше никто не носит, — с мягкой укоризной заметила она.

Да, подумал Зэкари, она, должно быть, права. Вот и Нина тоже в джинсах, и его секретарша, и все редакторши. Последняя, кого он видел в платье, была Лили — и то в новом, по моде, миди, доходившем до середины икры. Он вздохнул, моля Бога, чтобы длинные юбки опять как можно скорей вошли в моду, и вернулся к яичнице.

— Знакомьтесь: Мэкси Адамс, наша практикантка, будет работать в журнале все лето, — представил Мэкси главный редактор Карл Кох, обращаясь к Линде Лэфферти, заведующей художественным отделом, умной и способной женщине. — Можете делать с ней что хотите.

Он тут же удалился, к немалому своему облегчению, оставив высокую, почти шести футов ростом, но при этом миловидную Линду наедине с практиканткой.

Интуиция никогда еще не подводила Карла Коха, и он сразу понял, что с Мэкси у них будут проблемы. Неясно только, какого масштаба. Эти летние «подарки» всегда были одной обузой. Но в данном случае приказ исходил от Пэвки — и возражать не приходилось: «Житейская мудрость» должна будет смириться с Мэкси. Но теперь он переложил эту обузу на Линду Лэфферти. На все лето.

Линда со все растущим удивлением принялась изучать Мэкси. Молодая особа показалась ей начинающей интеллектуалкой, каким-то образом ставшей законченной проституткой из Санта-Фе или, может, последовательницей Симоны де Бовуар, которая случайно забрела на холостяцкую вечеринку.

— Ну, здрасьте, милочка, — произнесла она наконец.

— Здрасьте, мисс Лзфферти, — в тон ей ответила Мэкси.

— Откуда вы… родом, позвольте узнать?

— С Востока, — уклончиво ответила Мэкси, избегая точного адреса.

— Да, и с какого — Ближнего или Дальнего? — не отступала Линда.

— С совсем ближнего — с Семидесятых улиц, — вынуждена была уточнить Мэкси.

— О! И что, занимались искусством?

— Немного. В школе и лагере.

— Лагере?

— Да, летнем, — промурлыкала Мэкси, так и не сумевшая придумать более впечатляющего места для своих занятий искусством.

«Боже, за что? — пронеслось в голове у Линды. — За что?!»

Ничего из того, что ей довелось испытать в жизни до сих пор, не сравнится с удовольствием, которое давала работа, решила Мэкси после первой недели своего пребывания в офисе. Возможности, открывавшиеся для этого художественным отделом «Житейской мудрости», превосходили самые смелые из ее ожиданий.

Надо же, она даже не подозревала, что люди ходят на работу, чтоб слоняться по коридорам и обмениваться друг с другом грязными шуточками, каких она даже в школе отродясь не слыхала, — вот где не хило так не хило. И еще: чтобы базарить, как сумасшедшие, заводить себе новых друзей, бездельничать, втихаря курить в туалете травку и сплетничать вовсю о сексуальной жизни. Мэкси казалось, что здесь все друг друга употребляют… И вот так целый день — и каждый день. И притом тебе даже платят деньги! Вот что взрослые скрывают, когда начинают разглагольствовать насчет так называемого бизнеса. Выходило, что на самом деле бизнес — это суперигра, и ничего больше.

Все ее новые друзья трудились над составлением макетов будущих номеров журнала, напоминая Мэкси детский сад, где дети, играя, наклеивают на картон разные картинки. Ей нравилось помогать своим коллегам: склонившись над чьим-нибудь плечом, она поправляла загнувшиеся листы, подавала фломастеры, точила карандаши и старалась рассмешить, если голова у них начинала идти кругом, когда какое-нибудь чертово фото не помещалось на странице. Она показывала им кое-что, о чем они и понятия не имели, — например, эту штуку с гусиной печенкой. Семнадцать фотографий с кусочками гусиной печенки из семнадцати различных французских ресторанов. Обычно к тому времени, когда она перемешивала фото, никто не мог сказать, где у печенки верх и где низ.

Любимым временем для Мэкси был момент появления на улице, под их окнами, фургончика торговца бубликами и пончиками: в ту же секунду все переставали притворяться, будто заняты серьезным делом, и сбивались в кучу, словно кочевники, набивавшие себе живот, готовясь к переходу через пустыню.

Она специально возвращалась с ленча пораньше, чтобы быть в конторе к трем, когда приезжал фургонщик. Впрочем, до трех она все равно никому там не была нужна. Ленч оказался просто потрясающей шуткой: три абсолютно свободных часа, чтобы шляться по магазинам! Поскольку Мэкси сидела на диете, ей даже не надо было терять время на кафетерий, и она регулярно совершала набеги на окрестные универмаги и галантереи. Уже много лет Мэкси сама покупала себе туалеты, но раньше ей всегда надо было дожидаться начала сентября, так что июль и август явились для нее настоящим раздольем, тем более что в магазинах уже вовсю выставляли первые осенние модели и их нужно было во что бы то ни стало перемерить. Ее ежедневные рейды завершались тем, что она возвращалась на свой ярко освещенный отгороженный рабочий пятачок нагруженная бесконечными коробками и пакетами, — все покупки оплачивались, естественно, по банковскому счету Лили. Вывалив их содержимое на стол, Мэкси зазывала к себе народ, и тут же начиналась демонстрация нарядов: она вполне могла полагаться на потрясающий вкус своих сослуживцев к цвету и форме и всегда прислушивалась к тем советам, которые они давали. Довольно скоро Мэкси перестала носить очки и уродовать свою прическу, поскольку ни у кого вроде бы не появилось сомнений насчет девятнадцати (скоро двадцать!) лет и ее приняли как свою. Сама мысль, что в сентябре ей снова предстоит идти в школу (в этом году она должна была ее окончить), вызывала у Мэкси тошноту. Она надумала вместо этого поступить в художественное училище — каждый рекомендовал свое, и рассказам о незабываемом времени учебы и бардаке, который там творился, не было конца. Самым ненавистным казался Мэкси конец рабочего дня: ей приходилось, отбившись от многочисленных предложений посидеть в одном из соседних баров, исчезать с работы как можно незаметнее и мчаться домой, хотя отца обычно можно было упросить брать ее с собой на ужин сразу после работы.

Линда Лэфферти прямо-таки шипела от злости. Кривая производительности отдела — ее отдела! — с приходом Мэкси стала катастрофически лететь вниз. Все те, кто и в лучшие-то времена не был столь надежным, как ей хотелось бы, у нее на глазах превратились в похотливых козлов: всю свою энергию они тратили на то, чтобы придумать очередной предлог для общения с этой… этой… Она не могла подобрать подходящего слова, настолько Мэкси как явление выходила за рамки ее жизненного опыта. В лексиконе у Линды просто не находилось слов для определения категории людей подобного сорта — сексуально распущенных, легкомысленных, в высшей степени безответственных, недисциплинированных и вместе с тем — признайся, Линда, будь честной сама с собой, как это ни противно, — вызывающих желание с ними общаться. Боже, одни эти ее ежедневные вакханалии! Наверняка девочка — чья-нибудь дочь, какая-нибудь мисс Сигрэм, мисс «Дженерал Фуд» или мисс «Кока-Кола». Иначе ей вряд ли позволили бы так вести себя и Карл Кох не отмахивался бы всякий раз, когда Линда являлась к нему с очередной жалобой на новенькую.

Но как бы там ни было, а у Линды имелся свой отдел, который должен продолжать работать без передышки: на нем всегда держится весь журнал, поскольку основную его площадь занимали фотографии, а остальное место отводилось рекламе предметов роскоши. Читателями «Житейской мудрости» были люди богатые, и полагалось, чтобы и со страниц журнала, печатавшегося на глянцевой пятидесятифунтовой бумаге, изливалась осязаемая роскошь, позволяя им тем самым чувствовать себя еще богаче. Вся ответственность за качество и оригинальность этого ежемесячного рога изобилия ложилась на плечи художественного отдела. Ведь тексту почти не придавалось никакого значения, хотя статьи на тему о пище и винах принадлежали известным писателям, получавшим, по журнальным меркам, поистине бешеные деньги.

Отчаявшись, Линда Лэфферти пришла к выводу, что ей необходим заместитель редактора отдела, который бы сумел как-то наладить дело и заставить людей трудиться. Естественно, для этого он должен быть не только хорошим и оперативным работником, но и достаточно твердым человеком. Чтобы покончить с наваждением, исходившим от Мэкси, потребуется, думала она, кое-кому как следует всыпать, но действовать столь круто самой казалось ей невозможным. Потому ли, что она хотела, чтобы сотрудники продолжали ее любить, или из опасения, что она может, не дай бог, переусердствовать. Во всяком случае, у нее хватило сообразительности понять, что помощь ей необходима.

Когда Линда обратилась со своей просьбой к Карлу Коху, то ее поразило, как быстро он согласился на новую должность первого заместителя. Хотя «Житейская мудрость» и была дойной коровой, регулярно приносившей прибыль, Кох, как и большинство редакторов, не слишком спешил расширять штат сотрудников, если без этого можно было обойтись. На предыдущем месте Линде довелось работать бок о бок с человеком, столь же одержимым своим делом, сколь и талантливым. Она давно уже мечтала переманить его к себе, и вот теперь Мэкси Адаме, королева резинового клея, Лорелея ножниц и волшебница линейки, чье присутствие охмуряло здешних котов сильнее запаха валерьяны, дала ей долгожданную возможность предложить Рокко Сиприани жалованье, против которого он наверняка не сможет устоять. Он всегда говорил, что только большие деньги заставят его уйти от Конде Наста. Итак, Мэкси Адаме сыграет все же положительную роль, пусть и помимо своей воли.

Линда Лэфферти строго, в упор посмотрела на сидевшего перед ней Рокко.

— Я ухожу в отпуск. С тех пор как я пришла в «Житейскую мудрость», у меня не было ни одной свободной минуты. Завтра, когда ты приступишь к работе, меня здесь уже не будет. Не хочу, чтобы люди приходили ко мне жаловаться. Даю тебе полную свободу действий. Об этом все сотрудники узнают из служебных записок, которые получат сегодня же.

— Ясно. Тебе нужна новая метла, чтобы устроить показательную порку?

— Совершенно верно. Из моих бездельников ни один сейчас не работает как надо. В общем, с дисциплиной у меня дело из рук вон плохо. И рассчитываю я только на тебя, Рокко. Надавай им оплеух, пинков и что там еще требуется, чтоб за предстоящие мне тридцать дней нервного срыва, которые именуются отпуском и на которые, по словам шефа, я имею полное право, все пришло в норму и к моему возвращению отдел работал с опережением графика. Если нет, то…

Линда решила не раскрывать до конца все карты и не назвала Мэкси в качестве источника всех обрушившихся на отдел бед. Пусть, решила она, сам все узнает. Так сказать, учеба без отрыва от производства.

— Знаешь, ты чертовски мила, Линда, когда в твоем голосе начинает звенеть металл.

— Из-за того я и брала тебя на работу, из-за того мы весь уик-энд просидели над этим чертовым завалом, который у нас образовался, что тебе, Рокко, не обязательно быть «милым» с людьми.

— А мне казалось, что я тебе нравлюсь.

— Да ты мне и нравишься, — буркнула она, проклиная себя за свою ирландскую любвеобильность, лишавшую ее способности трезво оценивать собственные возможности при виде молодого и совершенно недосягаемого Рокко Сиприани.

Она пристально посмотрела на него, пытаясь решить для себя: и как это такому великолепному красавцу удается вызывать к себе не только любовь, но и уважение? Копна черных курчавых волос на голове была просто неприлична в своей роскоши, взгляд темных, полуприкрытых веками глаз казался одновременно сонным и в то же время сверкающе-пронзительным, а гордый профиль заставлял вспомнить о лицах, типичных для благородного семейства Медичи. В этих мужественных чертах Линда при всем желании не могла бы обнаружить ни единого недостатка. А рот! Она даже не решалась опустить глаза, чтобы как следует его рассмотреть. В конце концов, бывают вещи, перед которыми пасует любая женщина. Все в Рокко било в одну точку — с методичной и безжалостной последовательностью. Не поддаться его чарам было просто невозможно. Больше всего, решила Линда, он напоминает образы святых на полотнах великих живописцев эпохи Возрождения: именно с такого, как он, написан св. Себастьян, и единственное, чего ему недостает, так это стрел, впивающихся в самые пикантно-уязвимые места его тела. Словом, Рокко Сиприани мог дать представление о расцвете итальянского искусства ничуть не меньше, чем поход в музей Метрополитен.

При всем при том в свои двадцать три года (всего только) он сумел занять у Конде Наста такое положение, что не приходилось сомневаться: еще немного времени, немного закалки — и он наверняка получит место художественного редактора в своем собственном журнале. Линда прекрасно знала, что в «Эмбервилл пабликейшнс» он не задержится. Для Рокко это всего лишь один из тех внезапных стратегических обходных маневров, на которые решаются некоторые из наиболее талантливых и честолюбивых художественных редакторов, чтобы быстрее сделать карьеру, а не торчать всю жизнь на одном месте. В свое время так поступила и она сама. В результате тебя начинают ценить куда выше, чем ценили раньше за всю твою преданность делу. Конечно, в уходе со старой работы есть свой риск, если только ты действительно не один из самых-самых… Впрочем, тут Рокко не о чем было беспокоиться.

Художественных редакторов на Манхэттене ровно столько же, сколько там изданий, агентств и коммерческих вестников. И все они не похожи друг на друга. Но Рокко выделялся даже среди них как однолюб: ничего крбме журналов, для него не существовало. Его никогда не тянуло идти в рекламу, хотя огромные деньги, которые зарабатывали так называемые «творческие директора», не могли его не прельщать. Ведь на них неизбежно давили там требования клиентов, в то время как единственным, что лимитировало Рокко, были рамки собственного творческого воображения. Самой большой радостью для него представлялись белые полосы еще не заполненного номера журнала. О, как прекрасно казалось ему это пустое белое пространство; пространство, поистине бесконечное; пространство, возникающее каждый месяц словно по мановению волшебной палочки, в роли которой выступал их отдел рекламы. Это пространство жаждало, чтобы он, Рокко, организовал его, создав такие макеты, о каких до сих пор не мог мечтать еще никто в мире. Оно ждало от него новых сочетаний шрифтов, которых еще не видели с того дня, как изобрели типографский станок; графических решений, которым предстоит войти в учебники полиграфии; фотографий, немыслимых в прошлом и скадрированных так, как до него никто не делал; рисунков, заказанных художникам, которых никогда в этом качестве не привлекали, считая, что их место — галереи и музейные стены. Каждая страница редакционного пространства была для него холстом, к которому еще не прикоснулась рука живописца, возможностью воплотить свое собственное видение мира, того, каким бы он мог быть: ведь, как всякий истинный художник, Рокко никогда не бывал полностью удовлетворен тем, каким он действительно получался.

Словом, Рокко Сиприани был все еще не насытившимся своими победами Александром Македонским журнального мира, яростно-неистовым — с той лишь разницей, что в распоряжении у того находилась бездна людей, а у Рокко — бездна таланта. Работал он не менее десяти часов в день, сидя за своим рабочим столом, затем спешил домой, чтобы поскорее открыть почтовый ящик, битком набитый журналами со всего света: он пролистывал каждый из них, страница за страницей, разражаясь потоками ругани всякий раз, когда видел воплощенной идею, почему-то не пришедшую в голову ему самому, и безжалостно вырывая те страницы, которые предполагал потом изучить более подробно. Ими оказались постепенно оклеены все стены его большой, в стиле а-ля Сохо,[29] чердачного типа комнате — от пола до высоты человеческого роста, причем со временем одни страницы наклеивались на другие, так что находиться в гостях у Рокко было все равно что находиться внутри коллажа, составленного из работ самых лучших журнальных графиков и дизайнеров мира.

В этом мире существовало лишь двое людей, которым Рокко Сиприани завидовал: одним из них был Александр Либерман, гениальный художественный редактор у Конде Наста, и вторым — Пэвка Мейер. Настанет день — он верил в это, — когда ему выпадет случай заменить одного из них, но, чтобы мечта стала явью, надо еще очень многому научиться, и он это тоже знал. Вот почему работа, предложенная Линдой Лэфферти, имела для него дополнительную привлекательность. Ведь Рокко впервые придется работать на Пэвку Мейера, пусть, правда, не непосредственно, но это все равно открывало возможность позаимствовать кое-что из его великих идей.

В «Житейскую мудрость» Рокко пришел в понедельник, в середине июля. Линда, не выдержав, в конце недели позвонила ему, чтоб узнать, как идут дела.

— Все в порядке. Завал расчищен. В ближайший понедельник приступаем к ноябрьскому номеру.

— Да? Ты серьезно?

— Ну, честно говоря, никто не горел желанием работать всю неделю до полуночи. Каждый день. Но пришлось.

— А как с Мэкси?

— Мэкси? Это кто, моя практикантка?

— Если тебе хочется так ее называть, то да.

— Господи, Линда. Да с ней никаких проблем. Наоборот, этот ребенок больше всех мне помогает. Просто невероятно. Да она даже свой перерыв на ленч и тот не использует. Вытащит крутое яйцо из бумажного пакета и опять за работу. Подметает обрезки, смахивает крошки от ластика, следит, чтоб у каждого все было разложено под рукой, когда люди вернутся после ленча. Всего девятнадцать, а чувство ответственности поразительное. Утром является минута в минуту, уходит вечером последней, не выходит даже, когда привозят бублики, кофе приносит еще до того, как народ соберется в очередной раз прерваться, фломастеры мои содержит в идеальном порядке — у меня рабочий стол никогда в жизни не был в таком образцовом состоянии. Не курит, носит скромные платьица, не сплетничает, по-моему, и в туалет не ходит. Послушай, а она не из мормонов? Когда ни понадобится, всегда рядом, но нос свой в мои дела не сует. Хорошая девочка эта Мэкси. И на вид симпатяга, если разобраться… да вполне, по-моему.

— Ну, дерьмо!

— Что ты сказала?

— Забудь. Прошу тебя. Продолжай дальше в том же духе, Рокко. А я пошла обратно на пляж. Войду в воду и буду идти, пока не потону в океане…

— Если вы будете работать и в уик-энд, Рокко, может, я чем-нибудь помогу, а? — как бы между прочим предложила Мэкси, затаив дыхание в ожидании ответа.

Боже, ради него она готова умереть. Какое там хождение по горящим углям. Да она обсыплет ими себя с головы до ног, ляжет и будет ждать, когда все кончится. В человеческой истории не было такого деяния, на которое бы она не пошла ради Рокко Сиприани: если надо, она бросит дом, пешком пройдет с одного конца света в другой, будет погибать от голода в пустыне. Стоит ему только попросить.

— Не хотелось бы нарушать твои воскресные планы, — ответил он.

— У меня их на это воскресенье нет. А пока я рядом, то могу многому научиться. Вы же знаете, как во время работы варианты макетов у вас подкладываются один под другой — и концов потом не найдешь. И за пиццей я могла бы сходить… — добавила она, мудро полагая, что этот аргумент будет неотразим.

— Хорошая мысль! А то иногда я и поесть забываю. Пиццерия у меня совсем рядом, а заказ несут целый год, так что сыр становится холодным. О'кэй. Приходи в субботу часам к девяти утра. Сейчас я дам тебе адрес…

Мэкси взяла листок и положила его в сумочку, как самый дорогой сувенир. Она давно знала, где живет Рокко, номер его телефона. Ей было известно все про Рокко, его большую семью, проживавшую в Хартфорде, про стипендию, полученную им для учебы в художественной школе, про его награды и продвижение по служебной лестнице. Приход Рокко вызвал в их отделе целую бурю домыслов: Мэкси молча слушала, стараясь не пропустить ни малейшей подробности, и, сопоставляя полученную таким образом информацию, по крупицам составляла правдивый образ. Она выяснила, что девушек у него была куча, но ни одной сколько-нибудь длительной привязанности. Узнала, кто его враги, а кто, друзья. Одним словом, за каких-то пять дней этот незнакомый человек сделался ей роднее многих близких. То, чего ей не удавалось выудить о нем у других, она восполняла собственной интуицией, бывшей у нее не просто актом концентрации умственных усилий или способом рассмотрения возможных версий. Нет, ее интуитивная оценка Рокко простиралась куда глубже, чем свойственно философскому понятию «интуиция», определяемому как «духовное прозрение» и «моментальное знание», приписываемые ангелоподобным или одухотворенным существам. В ее случае интуиция определялась гораздо проще и короче. Как писал в свое время Хоторн: «Это чудо знать, что надо сделать в нужный момент».

Первые суббота и воскресенье, проведенные Мэкси на чердаке у Рокко, были до отказа заполнены работой. Всякий раз, видя его сидящим в задумчивости за чертежным столом, она незаметно ускользала и потихоньку обследовала помещение. Она перестелила его кровать свежими простынями, обнаруженными в бельевой тумбе, и связала все грязное белье в доме, включая рубашки, в один большой тюк, чтобы снести в прачечную-автомат: хотя она ни разу в жизни ни в одной из них не бывала, но почему-то не сомневалась, что без труда найдет ее и на месте разберется, что и как надо делать. Точно так же впервые в жизни она перемыла полную раковину грязной посуды и расставила все по своим местам; побывав в кладовке, она составила список отсутствующих там вещей, однако времени на ревизию комода и встроенных шкафов у нее не хватило. С благоговейным трепетом отдаваясь этим занятиям, Мэкси в то же время умудрялась не спускать глаз с Рокко, так что, когда бы он ни оторвался от работы в поисках чего-то необходимого, она тут же находила пропажу и протягивала ему с той умелой сосредоточенностью, какая требуется от сестры в операционной. Он заглатывал принесенные Мэкси пиццу и сандвичи, разумеется, разделив их с нею, не произнося при этом ни слова и продолжая думать над мучившей его проблемой оформления номера. После того как завал, оставленный ему Линдой Лэфферти, был расчищен, Рокко хотел во что бы то ни стало привнести в «Житейскую мудрость» как можно больше своего, оригинального, пока редактор не вернулась из отпуска.

Журнал в основном посвящался еде и винам — это-то и создавало основные трудности. Рокко так долго работал с манекенщицами и одеждой, так отвык «подавать» неживые предметы, единственной связью которых с живыми людьми было слюноотделение, которое им полагалась вызывать у читателей, что он с головой ушел в решение этих новых для себя проблем.

— Грамм. Всего один грамм, — пробормотал он, когда в воскресенье вечером Мэкси как раз кончила разрезать очередную пиццу и поставила перед ним тарелку.

— Как, вы не голодны? — с тревогой спросила она.

— Один грамм золотистой икры на совершенно голом развороте! Очевидно, что это должен снять Пенн. Да, но Пенн — значит Конде Наст. И потом я никогда не делаю того, что очевидно. Может быть, использовать лазер? Или фотомикрографию? Ведь не рисовать же икринку в самом деле? Хотя… почему бы и нет… Пустить золотые виньетки по краям разворота, а в центре пусть Эндрю Уэйт нарисует эту самую икринку… может быть… Это пепперони?[30]

— Да. Я попросила, чтобы они положили всего понемногу.

— Отлично.

И Рокко снова погрузился в задумчивость. Увидев вскоре, что на сегодня работа, кажется, окончена, Мэкси постаралась как можно тише выскользнуть из комнаты, так что ее исчезновения он даже не заметил.

Каждый, кто на следующий день зашел бы в художественный отдел журнала «Житейская мудрость», наверняка подумал бы, что попал в отдел манускриптов какого-нибудь средневекового монастыря: в молчании согнувшись над столами, подобно схимникам, сотрудники кропотливо трудились над воплощением идей, которыми в понедельник буквально забросал их Рокко, прямо-таки обуянный жаждой превратить каждую журнальную страницу в нечто новое и захватывающее.

Зэкари пришел в неописуемый восторг, выслушав рассказ дочери о ее скромном, но совершенно необходимом вкладе в работу отдела, а главное — ее вопросы свидетельствовали о неподдельном интересе к самому процессу создания журнала. Правда, его немного пугало, что интерес этот какой-то чересчур страстный… Как бы, так внезапно вспыхнув, он столь же внезапно не угас? Зэкари научился с опаской относиться к взрывам Мэкси-ного энтузиазма. С другой стороны, он вздохнул с облегчением, узнав, что дочь провела уик-энд у своей школьной подруги Инди Уэст в Коннектикуте и вновь собирается туда же в субботу.

В воскресенье вечером Рокко наконец отложил в сторону орудия своего труда, зевнул и потянулся.

— Дело сделано. Баста, — с победоносным видом произнес он, взглянув на Мэкси, которая только что кончила выкладывать выстиранные, высушенные и аккуратно сложенные носки в ящик шкафа, где невозможно было их не заметить. Вылизанная комната казалась ей теперь воплощением почти казарменного порядка: сделать больше она просто не могла, поскольку потревожить книги, папки и журналы все же не решалась.

— Приступим к пицце? — поинтересовалась она.

— Что, опять пицца? Больше не могу, — ухмыльнулся он, подумав, что такого помощника, как Мэкси, у него еще не бывало (и потом она еще что-то такое придумала, и теперь по утрам у него не было никаких проблем с одеждой).

— Хорошо, я могу тогда поджарить бифштекс, соорудить салат, испечь картошку в духовке, — предложила Мэкси.

— А где ты все это найдешь в воскресный вечер, интересно?

— Здесь! — Мэкси распахнула дверцу холодильника, который она предусмотрительно загрузила еще в субботу. Опыт летнего лагеря не прошел для нее даром: готовке их там тоже учили, это входило в программу «выживания при неблагоприятных природных условиях».

— О, прекрасно. Сдаюсь. Тогда, знаешь, пока ты печешь картошку, я, пожалуй, вздремну. Разбуди, когда все будет готово. О'кэй?

Мэкси пообещала, и Рокко тут же заснул. Было поздно, и солнце за окном уже садилось, высвечивая мириады носившихся в его лучах пылинок. Мэкси тихо приблизилась к кровати Рокко и осторожно опустилась перед ней на колени. Чтобы побороть искушение протянуть руку и провести по его волосам, ей пришлось крепко сжать кулаки. Что, если он проснется так же неожиданно, как заснул? Никогда еще она не имела возможности смотреть ему в лицо дольше нескольких секунд, разве что когда он беседовал в офисе с кем-нибудь из сотрудников, но и тогда ей все время казалось, что если он прервет разговор и заметит, как она на него уставилась, то стыда потом не оберешься. Два прошедших уик-энда у него на чердаке она старалась действовать особенно осмотрительно, понимая, что если он увидит, что ему мешают, то попросту вышвырнет ее вон.

Она была настолько без ума от Рокко и вместе с тем так его боялась, что все ее нормальные реакции оказались сейчас просто замороженными.

Да, Мэкси отдавала себе отчет, что с того самого дня, как он впервые вошел в их комнату, она ходит сама не своя, но весь вопрос в том, как снова сделаться самой собою. Ведь этот человек явно не реагировал на нее так, как обычно реагировали другие мужчины. Любовь одарила Мэкси способностью наделять каждый шаг Рокко особым очарованием. Достаточно ему было почесать затылок, как она тут же начинала испытывать его чары. То же самое происходило и когда он в задумчивости покусывал костяшки пальцев, а стоило ему напеть про себя какой-нибудь шлягер — и она чувствовала себя в раю.

Взгляд Мэкси пробежал по изгибам его классического рта, вселив в нее одновременно благоговейный трепет и страстное желание. Сердце толкало ее к нему, но она оставалась неподвижной, хотя, видит Бог, такого влечения она не испытывала никогда ни к кому, и, в глубине души Мэкси знала это, больше уже не испытает. Первая любовь, с ее непередаваемой сумятицей чувств и порывов, переполняла ее. Если бы можно было приподнять один из этих нежных черных завитков на лбу и дотронуться — просто дотронуться! — до его кожи. Или провести тыльной стороной ладони по щеке! Но она не осмеливалась на подобное. Слишком уж велик был риск.

И вдруг в ее распаленном страстью мозгу всплыли слова, сказанные Рокко: «Дело сделано. Баста». Мэкси слишком хорошо его знала, чтобы не понять, что с ноябрьским номером покончено. Конечно, на следующей неделе он накинется на декабрьский, но там уже не будет такой необходимости утверждать в журнале новый стиль графики, из-за чего, собственно, он и работал как одержимый по семь дней в неделю. Об этом она раньше как-то не подумала. Получается, что уик-энды у него на чердаке совсем не вечны, как она полагала… Да и вообще, ее летняя практика закончится через пять недель! Мэкси охватила паника. Завтра она придет на работу, и что же, быть только «одной из» в их художественном отделе? Разносить кофе, убирать посуду и ждать минуты, о которой она смутно грезила, когда Рокко наконец заметит ее? Но минута эта может и не наступить?!

Паника помогла Мэкси снова стать Мэкси. Состояние немого восторга, лишавшее ее энергии, как ветром сдуло, волшебные чары больше не срабатывали. Губы ее сами собой прошептали слова Дантона, которые она узнала на уроке французского в школе и сделала своим девизом в жизни: «Смелость, смелость и еще раз смелость!» Она отошла от кровати и с минуту побродила по комнате. Затем, шепча «смелость, смелость и еще раз смелость», быстро сняла через голову майку, а затем решительно сбросила джинсы и нижнее белье. Развязав кроссовки, Мэкси отшвырнула их в сторону и осталась стоять совершенно нагой — розовокожая и соблазнительная, как девушки на картинах Буше: налитые свежие груди были еще такие юные, что, несмотря на тяжесть, упруго торчали вперед, как бы отделяясь от узкой грудной клетки. По контрасту с тонкой талией роскошно круглились пышные бедра, на которых еще оставался след от сброшенного на пол пояса.

Нагота для Мэкси была столь же естественна, как для Евы. Прекрасно сложенная, она казалась теперь даже выше ростом, чем в одежде. Пробежав пальцами по волосам, слегка встряхнув головой, она почувствовала, что все еще робеет. «Смелость… смелость!» — подбодрила себя Мэкси, на цыпочках приблизилась к кровати и, наклонившись, убедилась, что Рокко спит сном праведника. Тогда, неслышная и почти неосязаемая, как хрупкий цветок, она прилегла рядом, и ее тело, при всей роскоши форм, умудрилось не потревожить покоя спящего. Приподнявшись на локте, она заглянула Рокко в лицо. «Смелость… смелость», — повторяли ее губы, которые сами по себе начали покрывать поцелуями любимые черты. Но делали они это так сладко, нежно и осторожно, что прошло несколько минут, прежде чем Рокко стал ворочаться и что-то недовольно бормотать под нос. Тем временем Мэкси расстегнула ему рубашку и принялась целовать грудь и шею, пока он наконец не проснулся. Увидев, что он приоткрыл глаза, Мэкси решилась поцеловать его в губы и должна была при этом передвинуться немного наверх, так что ее голые груди оказались плотно прижатыми к его груди. За первым поцелуем в губы последовал второй и третий… Ладонями Мэкси слегка упиралась в его плечи — и это окончательно разбудило Рокко. Проснувшись, он попробовал сесть.

— Мэкси? Мэкси? — воскликнул он в изумлении.

Она перекатилась на спину и сквозь разметавшиеся по лицу волосы посмотрела ему прямо в удивленные глаза, засмеялась так, как умела смеяться только она, — глубоким, раскатистым и радостным смехом.

— Вряд ли ты кого-то еще ждал тут вместо меня, — ответила она на его вопрос, в то время как он, наклонившись над ней, жадно притянул к себе ее тело.