"Чингисхан. Книга первая. Повелитель Страха." - читать интересную книгу автора (Волков Сергей)

Глава двенадцатая Гости из прошлого

…Темуджин очнулся от забытья и понял, что телега остановилась.

— Эй, волчонок! — прозвучал над головой грубый голос возчика. — Вылезай!

Чтобы поторопить мальчика, он пнул его в бок. Темуджин прошипел ругательство, откинул циновку, сел и огляделся.

Был поздний вечер. Солнце уже давно закатилось за край мира, но его отблески на небе давали еще достаточно света, чтобы мальчик разглядел, что повозка стоит возле большого селения — несколько десятков юрт, крытые ветками хижины, загоны для овец, коров и лошадей.

В центре селения ярко пылали выложенные кругом костры. Оттуда долетал веселый гомон множества голосов, слышалась музыка, звон колокольчиков и визгливые крики женщин.

— У хана праздник! — один из воинов бесцеремонно сдернул Темуджина с телеги, толкнул в плечо. — Мы приготовили ему долгожданный подарок! Пошевеливайся!

Еле устояв на ногах, мальчик бросил злой взгляд на говорившего. Расседлывающие лошадей мужчины заметили это и захохотали.

— Осторожно, укусит! И в самом деле, волчонок! Дикий!

Сопровождаемый вооруженными нукерами, Темуджин на заплетающихся от усталости ногах шагал к кострам, исподлобья разглядывая юрты и их обитателей, глазеющих на сына Есугея.

Мальчика душила обида, в горле стоял тугой комок. Он помнил многих из этих людей — пастухов, воинов, охотников. Все они служили его отцу. Служили, а когда отца не стало, бросили жен и детей своего господина на произвол судьбы, переметнулись к его двоюродному брату, Таргитай-Кирилтуху, и признали его ханом.

Правильно говорил отец, когда был жив: у овец родина там, где трава сочнее…

Вот и ярко пылающие костры. Они окружают большую ханскую юрту белого цвета. Перед входом восседает на стопке расшитых войлоков сам нынешний властитель отцовского улуса Таргитай-Кирилтух. По правую руку от него расположились сыновья, все как один коренастые, плечистые, с густыми бородами. По левую сидят женщины. На почетном месте каменным изваянием застыла вдова казненного в Китае отца, Амбагай-хана, дальше — жены самого Таргитая.

Перед пирующими на кожах и деревянных блюдах высятся горы разнообразной снеди. И едва Темуджин увидел источающие дразнящий аромат куски вареной баранины, жареных гусей и куропаток, горки рассыпчатого сладкого творога, желтые круги масла, пирамиды лепешек из белой тонкой муки, кувшины с кумысом, чаши с горячей хмельной хорзой, как ноги его ослабли. Мальчик вспомнил, что до своего пленения не ел девять дней, а в пути его накормили всего один раз, да и то скудно, как раба.

Главным блюдом на ханском пиру была туша джейрена, зажаренная на углях. Покрытые аппетитной корочкой окорока лежали перед Таргитай-Кирилтухом. Он узким кривым ножом отсекал от них кусочки сочащегося жиром мяса и впихивал в рот младшему сыну Колоксаю. Но когда нукеры подвели Темуджина к подножию войлочного трона, хан оттолкнул сына, воткнул нож в край блюда, вытер жирные руки о черную бороду и внимательно оглядев мальчика, довольно расхохотался.

— А ты не похож на своего отца, Темуджин. Есугей никогда бы не стал такими голодными глазами смотреть на еду. Он просто подошел бы — и взял то, что хочет…

С трудом оторвав взгляд от запеченной в глине форели, Темуджин сглотнул горькую слюну и сжал кулаки. Он понимал, что Таргитай издевается над ним. Понимал, но ничего не мог сделать.

— Ну, что же ты стоишь? Бери, угощайся. Или ты вовсе не Есугеева семени? — вкрадчиво спросил хан. Братья и жены Таргитая засмеялись, даже старуха-вдова изобразила на сморщенном лице улыбку.

Темуджин молчал.

— Быть может, ты желаешь сесть с нами, как и подобает родичу? — в голосе хана прорезались угрожающие нотки. Его начинало злить упрямое молчание мальчика. — Тогда проходи сюда. Ты — гость, сын возлюбленного брата моего, да будут предки к нему благосклонны. Садись по правую мою руку, прими чашу с кумысом, мясо и лепешку… Ну, Темуджин!

Темуджин молчал.

— Или ты хочешь сразу сесть вот здесь, на расшитом ханском войлоке? — Таргитай перестал улыбаться. Смолкли и пирующие. Теперь все смотрели только на Темуджина.

Темуджин молчал.

— Ты, одетый в рубаху из шкурок сусликов нищий оборванец — ты хочешь стать ханом?! — заревел Таргитай-Кирилтух. — Этому тебя научила твоя потаскуха-мать? Запомни, щенок: женщины не должны вмешиваться в дела мужчин! Их удел — ублажать нас, готовить пищу и растить детей. Я сам воспитаю тебя, Темуджин. Ты будешь жить вместе с моими холопами. А теперь бери лепешку — и убирайся!

Темуджин молчал.

Люди вокруг зашевелились. Кто-то негромко засмеялся, кто-то отчетливо произнес:

— Слаб этот Темуджин против своего отца. Тот бы не стерпел, когда оскорбляют его мать. Может он, и правда не Есугеева семени?

Мальчик поднял голову и сквозь спутанные волосы посмотрел в выпученные глаза Таргитай-Кирилитуха. Вновь воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском еловых поленьев. Темуджин шагнул вперед и изо всех сил ударил ногой по серебряной тангутской чаше с кумысом. Белая жидкость залила кушанья, с шипением растеклась по земле.

— Ты не родич мне! — крикнул Темуджин. — Ты — трусливый пес, лающий только когда рядом нет волков! Обманом захватил ты все, что по праву принадлежит мне и семье моей! Мой прадед Хабул…

Хан не дал ему договорить. Зарычав, Таргитай-Кирилтух вскочил, выдернул нож из деревянного блюда и, наступив в миску с творогом, бросился к мальчику. Темуджин попытался сопротивляться, но где было десятилетнему мальчику справиться с взрослым мужчиной? Таргитай легко опрокинул его, свалил на землю, поставил ногу в тяжелом сапоге на грудь.

— Волчонок! Я вырежу тебе печень и скормлю ее собакам! Я выну твои легкие и брошу их стервятникам! Я вырву твое сердце, съем его — и больше не будет никакого Темуджина!

Он занес руку с ножом над головой мальчика — но замер, потому что ветер донес от крайних юрт тревожные крики. Следом послышался конский топот и в костровой круг влетел взмыленный серый жеребец. Со спины его на землю упал шаман Мунлик. С трудом подняв обветренное лицо, он закричал Таргитай-Кирилтуху:

— Остановись! Страшная опасность угрожает тебе, хан!

В следующий миг все тело шамана скрутила судорога. Перевернувшись на спину, он начал кружиться, вздымая ногами пыль и выкрикивая слова:

— Вечное Синее небо! Предки наши! Духи земли и воды! На священной горе Бурхан! Говорили мне!

— Пророчество, пророчество! — зашептались в толпе. Таргитай-Кирилтух опустил руку с ножом, однако не спешил снимать ногу с груди Темуджина. Мальчик, задыхаясь, пытался сдвинуть ее, но силы окончательно оставили его.

На покрытых запекшейся коркой губах шамана выступила пена. Не переставая вертеться на земле, он ударил раскрытыми ладонями в пыль — как в бубен.

— Они говорили! Кто прольет священную кровь потомка Хабул-хана! Будет навеки проклят! И род его пресечется! И смерть настигнет его в тот же миг! Так говорило Вечное Синие небо! Так говорили предки! Так говорили духи земли и воды!

Шаман захрипел, согнулся пополам, обнял колени руками и замер. Поднятая им пыль медленно оседала, толстым слоем покрывая его неподвижное тело. Вдова Амбагая поднялась с места и просеменила к старику. Упав перед ним на колени, она что-то горячо зашептала, сжимая обеими руками висящую на груди амулетницу. К ней присоединились несколько старух. Они подняли впавшего в забытье шамана и унесли в ханскую юрту.

Таргитай-Кирилтух выругался и с досадой отшвырнул нож. Он стоял над Темуджином, как медведь-шатун над олененком и злая усмешка кривила его рот.

— Что ж, я не стану проливать кровь этого волчонка. Вечное Синее небо будет довольно, — проговорил хан и дернул себя за бороду. — Принесите кангу!

В собравшейся у костров толпе кто-то вскрикнул, женщины заплакали. Все знали: колодка-канга — это хуже честной и быстрой смерти. Это позор, это мучения, и лишь потом — неизбежная гибель от голода и жажды.

Нукеры подняли Темуджина. Его руки и голову всунули в отверстия между двух потемневших от времени досок. Таргитай-Кирилтух самолично затянул мокрые кожаные ремни. Когда кожа высохнет, ремни сожмутся и снять кангу можно будет только с помощью остро заточенного ножа. Наказанный таким образом человек не может самостоятельно есть, пить и спать.

— Отпустите его! — приказал хан.

Пошатываясь — тяжелая канга тянула к земле — Темуджин обвел безумным взглядом лица стоящих вокруг него людей и плюнул на толстый живот Таргитай-Кирилтуха, обтянутый китайским шелком. Тот захохотал, уперев руки в бока.

— Да ты не волк, ты верблюд! Ступай в степь, там твое место. Эй, монголы! Своею ханской волей под страхом смерти я запрещаю давать Темуджину, сыну Есугея, питье и пищу, а так же оказывать всяческую помощь!

Нетвердо ступая, мальчик прошел сквозь расступившихся людей, и вскоре селение осталось позади. Перед ним лежала ночная степь. Было холодно, ветер шумел бурьяном. Над головой мальчика высыпали крупные звезды, где-то лаяла лисица-корсак.

— Вечное Синее небо, не оставь мою мать и братьев!.. — прошептал Темуджин.

Не разбирая дороги, он двинулся в темноту…

— Э, Артамон? Ты спишь, что ли? — Витек трясет меня за лечо.

— Все… все нормально! — я наливаю себе рюмку водки, выпиваю без тоста. Все же страшно жить вот такой, двойной жизнью — здесь и там, в прошлом…

— Пугаешь ты меня, — качает головой Витек.

— Я сам себя пугаю — смеюсь я.

Юный Темуджин с колодкой на шее уходит куда-то в сторону, растворяется.

— Может тебе к врачу надо?

— Точно…

Встаю из-за стола.

— Ты куда? — пугается Витек.

— К врачу.

— Не, ну серьезно?

— Если серьезно, то умыться.

— Хочешь, я с тобой пойду? — проявляет ненужную заботу Витек.

— Я справлюсь. Честно! — улыбаюсь я, прижав руку к груди, в знак благодарности.

Проходя мимо компании тех самых непонятных мужиков, я случайно задеваю стул одного из них.

— Э, слепой, что ли? — не оборачиваясь, грубо рычит на меня человек в сером пиджаке.

— Зрячий, — огрызаюсь я.

— Поговори еще, — угрожающе ворчит он и поворачивается. Мы несколько секунд смотрим друг на друга.

Так не бывает. В смысле — не бывает таких совпадений. Лицо мужика украшает свежий багровый шрам, наискось пересекающий лоб. В глазах вспыхивает злоба и ненависть. Он тянет ко мне синие от татуировок скрюченные руки.

— Вот и встретились, фраерок! Казань — город маленький.

Его приятели — или как там, у блатных говорят? Кореша? — молча, встают и быстро окружают меня. На нас еще не обращают внимания, но я знаю — это ненадолго. Он тоже здорово пьян, сильнее, чем я, и ему хочется возмездия. Все ясно, это будет не просто драка. Наверняка у них и ножи есть…

— Угол, — басит один из обступивших меня блатных. — Айда на воздух! Тут кипишить скучно.

«На воздух» — это значит на улицу. А в зале Витек и неоплаченный счет. В голове появляется некий план, простой и вроде бы исполнимый.

— Давайте так, — я точно со стороны слышу собственный голос, дрожащий и срывающийся. — Через пять минут мы встречаемся внизу. Идет?

— Ни хрена! — рычит Угол. — Оленей нашел? Давай, давай, на выход!

Все, время разговоров закончилось, пора действовать. Послушно поворачиваюсь, делаю шаг и сдергиваю с соседнего стола, за которым сидят две солидные семейные пары, скатерть вместе с посудой и бутылками. Грохот, звон, крики! Толкаю Угла в грудь, он падает. Я перепрыгиваю через него и бегу к нашему столику, сигналя Витьку:

— Атас! Срывайся!

Мой друг всегда понимал меня с полуслова. Он вскакивает, петляя между столиками, бежит к выходу и скрывается за дверьми. Это хорошо. Витек теперь в безопасности. Осталось слинять самому. Я мчусь за Витьком, делая ставку на скорость и меньшее количество выпитого. Но коньяк и херес вяжут по рукам и ногам. Блатные настигают меня у буфета.

Маратыч запрещает нам драться. «Стрелок должен беречь руки, как музыкант», — говорит он. Нашего тренера можно понять. Лет пять назад у нас в тире был парень, Валерка Жуков. Он подавал большие надежды, прямо как я, и тоже готовился в сборную страны. Но на свадьбе у сестры помахался с кем-то из родни жениха, повредил пястьевые кости руки, заработал ущемление нерва и сильный тремор, то бишь трясучку. И все, оказался за бортом. Поэтому мы стараемся всячески беречь наши руки.

Но бывают в жизни моменты, когда драки не избежать, вот как сейчас. Передо мной один из блатнюков, взрослый, кряжистый мужик с тяжелой челюстью. Я бью первым. Удар получается слабым, неточным. Зато мне накидывают полную авоську — и слева, и справа, и сзади, и спереди.

В зале визжат женщины, музыка умолкла. Официантки и администратор бегают вокруг нас, орут что-то про милицию. Пропускаю прямой в челюсть и валюсь на пол. Прощай, мама, прощайте, Витек, Маратыч, дядя Гоша и жучок Соломон Рувимович. Сейчас меня начнут топать и пинать ногами…

Милиция появляется в зале очень вовремя — я еще в сознании и мне даже не очень больно, наверное, из-за алкогольной анестезии.

Отпускают меня уже во втором часу ночи. По счастью, один из задержанных блатнюков оказывается в розыске. Менты довольны, я отделываюсь воспитательной беседой и штрафом в тридцать рублей. На него уходят все мои расчетные деньги.

Выхожу на крыльцо. Болят ребра, на голове приличная шишка, под глазом фингал. В остальном я довольно легко отделался, могли ведь и на перо посадить.

Сидим вдвоем с Маратычем в раздевалке. Я верчу в пальцах стреляную гильзу и молчу. Мой тренер тоже молчит. Только что я рассказал ему всю историю моего грехопадения. Всю, за исключением одного момента — про фигурку коня я умолчал. Зато упомянул о событии, которое произошло сегодня утром: меня отчислили из университета. Из милиции в деканат пришла «телега» о моих ресторанных подвигах, а поскольку я уже был «на контроле», решение приняли быстро. Оно и понятно: с глаз долой — из сердца вон.

Домой я не поехал. Желание снова напиться поборол. На тренировку явился вовремя и даже отстрелялся не хуже, чем на отборочных. Но Маратыч сразу просек мое настроение. Он — мужик опытный, был военным советником в Сирии, потом в Эфиопии и Анголе, как он сам говорит, «учил лучших представителей развивающихся стран держать в руках автомат Калашникова». Где-то в джунглях Анголы группа Маратыча нарвалась на УНИТовскую засаду. Трое советников погибли, а нашего тренера посекло гранатными осколками так, что он был подчистую списан из армии.

Мы — не анголезы, не эфиопы. Нас всех Маратыч видит насквозь. Он хочет сделать из нас чемпионов, профессионалов с большой буквы. В тире у нас висят собственноручно написанные Маратычем плакаты: «Когда стрелок промахивается, он не винит других, а ищет вину в самом себе. Конфуций», «Если ты не выстрелил — ты точно промахнулся. Ричард Саундерс», «Точность является результатом однообразия. Неизвестный снайпер», «Пуля, просвистевшая на дюйм от цели, так же бесполезна, как и та, что не вылетела из ствола. Фенимор Купер» и несколько непонятное нам «Клевета — столь же опасное оружие, как и огнестрельное. Антон Рубинштейн».

Еще один афоризм Маратыч не рискнул запечатлеть на бумаге, но часто произносит его на тренировках:

— Чернокожие традиционно сильны в беге, а белые — в стрельбе.

И добавляет после эффектной паузы:

— Выбирайте, кто вы — беглецы или стрелки.

Мы молчим уже минут десять. Я — потому что мне нечего сказать, все уже сказано, а Маратыч… Он как будто уснул, опустив исхлестанную шрамами голову на грудь.

— Получается, что выхода у меня нет, — со вздохом говорю я, главным образом, чтобы напомнить Маратычу о себе. — На завод, подсобно-транспортным рабочим, пожалуй, возьмут, а куда-то в приличное место — вряд ли.

— Выход всегда есть, — не меняя позы, говорит Маратыч. — В твоем случае он для меня очевиден.

— И что же это?

— Армия. Срочная служба.

Я ковыряю носком кеда пол. Что тут скажешь? Мой тренер прав. Все гениальное просто. За два года многое забудется, многое поменяется.

— Но осенний призыв вроде закончился.

— Не волнуйся, армия — не трамвай, с остановки не уйдет. Подниму старые связи.

— А как же спорт?

— Все учтено могучим ураганом, — говорит Маратыч и развивает свою мысль: — С твоим уровнем подготовки ты попадешь в спортивную роту. Будешь так же ездить на соревнования, тренироваться. Только выступать тебе придется за ЦСКА. Вот и вся разница. А когда дембельнешься, сам уже решишь, что тебе ближе.

— Я вернусь сюда.

— «Посмотрим», — сказал слепой, увидев сына под трамваем, — усмехается Маратыч.

Связи у моего тренера оказываются что надо. Уже через неделю я получаю повестку из военкомата. Мать плачет, я целый вечер убеждаю ее, что так будет лучше для всех.

Проводы устраиваю скромные — несколько пацанов со двора, ребята из тира да Витек, куда ж без него. Пожалуй, он переживает больше всех — дружим мы недавно, но очень крепко. Пьем много. К полуночи гости расходятся, а Витек отрубается. Я укладываю его на свою кровать. Мать моет посуду. Завтра утром у меня начнется совсем другая жизнь. Неизвестность всегда страшит, но лично мне не страшно…

Просыпаюсь в шесть часов. В квартире тихо — мать еще не вставала. Витек, естественно, тоже. В восемь я должен быть в военкомате. Времени — вагон, но у меня есть еще одно важное дело.

Конь.

Я должен оставить фигурку дома. Не потому, что в армии она может потеряться или кто-то отберет ее у меня.

Я собираюсь начать новую жизнь. Совсем новую. А фамильная реликвия рода Чусаевых пусть ждет меня. Вернусь — будет видно, что да как.

Главное — решится. Побороть странную вялость, охватившую меня, едва только я начинаю думать о нем. Это как прыжок в ледяную воду. Не надо думать, не надо рассуждать и взвешивать pro и contra. Шаг, толчок — и ты летишь в обжигающую бездну.

Я достаю коня из кармана, кладу на стол и выхожу из комнаты.

Все, вернусь сюда я только через два года.