"Игра в голос по-курайски" - читать интересную книгу автора (Лексутов Сергей)

Глава 1

По грибы

Солнце, яркое, но не жаркое в конце августа, ласкало плечи под футболкой, играло золотыми бликами в редких лужицах, оставшихся после позавчерашнего дождя, легкий ветерок приятно освежал лицо. Павел Лоскутов неторопливо накручивал педали своего видавшего виды дорожного «Урала», привычно сноровисто вписываясь в глубокие колеи, оставленные танками и приглаженные толстыми колесами бэтээров. Слева, бесконечными линиями, похожими на нотные линейки, тянулись проволочные заграждения, изредка монотонность линий прерывалась нотными ключами с одной и той же тревожной нотой: — "Запретная зона. Стой! Стреляют". Понятно, никто в Павла стрелять бы не стал, даже если бы он полез за проволоку. Тут и часового-то Павел увидеть не сподобился ни разу за многие годы своих поездок в эти места за грибами. А грибов в здешних лесах бывало навалом! Из-за того, что дорога была разбита до полного безобразия, грибники на колесах сюда не ездили, а для пеших было далековато. От конечной остановки автобуса в военном городке еще топать добрых шесть-семь километров.

Мысли неспешно текли в голове, как черная глубокая колея под переднее колесо велосипеда. И были такими же черными. Да и с чего бы им не быть черными? Жизнь выкинула такой финт, что впору встать на площади в пикет и орать насчёт «развала» и «геноцида»… Особенно в последнее время ему все чаще и чаще вспоминалась миниатюра, под названием "Легенда о Мурзе", которую Павел написал в порыве вдохновения сразу же после пресловутого турнира поэтов. Будто еще тогда заглянул в какое-то искривленное зеркало и увидел будущее. Но реальное будущее оказалось еще искревленнее того, которое он увидел в искривленном зеркале. К тому же постоянно добавлялась унизительная нищета, перемежающаяся с форменным голодом.

Павел не был потомственным работягой, но и субтильным интеллигентом тоже не был, хоть и родился в семье, в которой точно насчитывалось три поколения интеллигентов. Может быть и больше, но предреволюционная жизнь деда с бабкой была покрыта мраком неизвестности. О ней никогда не говорили ни старики, ни родители. Бабка везде говорила и писала, что из крестьян, но при этом в совершенстве владела четырьмя языками, которые и преподавала в школах аж до семидесяти пяти лет. Дед тоже окончил Университет и тоже помалкивал о своём происхождении. Павлу поступить в Университет во исполнении давней мечты до армии не удалось. Попал в заштатную радиолокационную роту ПВО. Просидел два года за пультом радиовысотомера, службу справил «нормально» как говорят солдаты, стал мастером-оператором РЛС. Но вот из-за своей «нестандартности» умудрился насмерть поссориться с командиром части! А история вышла анекдотическая. Павел за всю службу ни разу не сбегал в самоволку… Ну не тянуло его! Что тут поделаешь? Но в последнее лето одолжил свою пилотку другу… Роскошную офицерскую пилотку — «ЧШ», с вытравленной хлоркой на подкладке своей фамилией, как и положено по армейскому обычаю. И надо же было судьбе так карты раскинуть, что его приятель похаживал в ту же комнату, той же женской общаги, что и командир роты! Так получилось, что любвеобильный капитан нагрянул в общагу в неурочный час, и приятелю Павла пришлось спасаться бегством, забыв пилотку. Естественно, «старику» комроты слишком сильно подгадить не мог, разве что затормозить «дембель» подольше, в надежде, что заматеревшие «фазаны» как следует отпинают бывшего обидчика. Но плохо знал свою роту товарищ капитан! Не было в ней никакой дедовщины. Новоявленные «старики» так уважали Павла, что даже требовали, чтобы дневальный не орал благим матом «подъём» дабы «дембель» мог поспать подольше, лишний часок до завтрака. Но Павел долго не знал, за что окрысился на него командир. Приятель пришел из самоволки, сказал, что пилотку забыл в общаге, а при каких обстоятельствах — не упомянул. Ну, забыл и забыл, с кем не бывает? Только вдруг на следующий же день командир назначил Павла в наряд на кухню, вместо того, чтобы дежурным по роте. Хоть и был Павел ефрейтором, но на должности сидел сержантской, к тому же он после увольнения в запас бывшего оператора высотомера автоматически стал заместителем командира взвода, так что, присвоение звания сержанта было вопросом времени. Но Павел так и не стал сержантом. Однако разнарядка есть разнарядка, сержантом вместо него стал распиздяй, приставленный к свиньям ввиду полнейшей неспособности к чему — либо военному. Капитану казалось, что он делает всё, чтобы Павлу служба мёдом не казалась, а Павел на кухне неплохо отсыпался и отъедался. В наряде на кухне тяжело непривычному ещё салаге, а для старика тяжело ли на тридцать человек помыть посуду и начистить картошки? К тому же чистить картошку приходила помогать свободная смена наряда. Капитанская злопамятность отрыгнулась много позже, уже зимой, когда товарищи Павла давно переоделись в цивильное и отпраздновали своё счастливое возвращение домой. Судьба-злодейка неистощима на подлости. Рота поехала в баню, поскольку своей в расположении не имелось, и помывка происходила в одной из общественных бань близлежащего шахтерского поселка. Павел никогда не упускал случая лишний раз попариться и помыться, тем более что он каждое утро ждал, вот-вот придет из штаба полка запрос, почему так долго задерживается давно отслуживший солдат? Раздолбай шофер не озаботился затянуть, как следует гайки на кардане, и надо же было кардану отвалиться как раз на повороте! Два десятка солдат ссыпались на обочину, по некоторым из них прокатился перевернувшийся газик… Короче говоря, все пострадавшие были комиссованы, получили в последствии неплохие пенсии, один Павел формально уже не числился в вооруженных силах, а потому, пролежав добрых восемь месяцев в госпитале, ни за что ни про что заработав трещину в черепе и множественные переломы левой ноги, да вдобавок два ребра воткнулись в легкие, так что домой приковылял кое-как на костылях инвалидом второй группы, а травма у него оказалась бытовая, со всеми вытекающими последствиями. Видно была где-то у капитана мохнатая лапа, потому никто и не стал доискиваться, что делал в боевом подразделении давно демобилизованный солдат. Поговаривали же в роте, что капитан служил интендантом при штабе дивизии, и что на отдаленную «точку» его сослали за какие-то крупные дела. Другого бы посадили, а ему обеспечили комфортную жизнь на спокойной должности и без соблазнов снова запустить руку в глубокий государственный карман. С Павлом дело повернули так, что его как бы и не было в подразделении, а под машину он попал по пьянке, на пути домой.

Однако в Университет на биофак он поступил в тот же год, когда пришел из госпиталя, за время учебы «закачал» в спортзале свои жуткие увечья и после окончания Университета тут же поступил в аспирантуру. А инвалидности его лишили на следующей же комиссии.

Начиная со второго курса во время летних сезонов, Павел странствовал по тайге в составе экспедиций. Обучаясь в аспирантуре, сочинил неплохую диссертацию. Но вот надо было ему проявить принципиальность в конфликте с заведующим кафедрой, к тому же собственным научным руководителем! Вернее, история-то была детективной; молодой и преуспевающий зав подставил из ревности под лосиные копыта своего еще более молодого и талантливого сотрудника. Сработано было мастерски — классический несчастный случай. Следователь, проведя все рутинные мероприятия, положенные в подобных случаях, так и не заподозрил, что имеет дело с идеальным убийством. Один Павел догадался, в чем дело, и высказал Гонтарю все, что о нем думает, но доказать-то ничего было невозможно! Короче говоря, о защите диссертации можно было забыть. Он попытался преподавать в пединституте, но женский коллектив сильно смахивал на население террариума… Уже через год стало ясно, что и тут ему ничего не светит; уже готовую диссертацию и здесь не защитить — не в «тему». Засветилась кое-какая надежда, когда профессор Батышев, с которым Павел ходил как-то раз в экспедицию, еще будучи студентом, по хоздоговору с лесхозом получил тему по исследованию кедрачей севера области. Но если уж пошли неудачи, то они идут косяком. На второй сезон пересеклась его таежная тропа с тропой какой-то загадочной четверки совершенно странных хмырей. Из-за своей неуемной страсти совать нос в чужие дела Павел и поплатился. Нет бы пересечь чужой след, да шагать себе своей дорогой, а он кинулся по следу. Когда догнал четверку, то, что произошло, на военном языке называется "скоротечный огневой контакт с немедленным переходом в рукопашную". Результат схватки можно было квалифицировать — боевая ничья. У противников был АК-47 и охотничья двустволка двенадцатого калибра, у Павла — одноствольный ИЖК шестнадцатого калибра. Трое легли на месте, а четвертый, по совершенно загадочным соображениям, израненного, полуживого Павла, с компрессионным переломом позвоночника, тащил добрых полсотни километров до ближайшей больницы. Эта загадка так и осталась нерешенной, потому как таинственный четвертый без следа растворился в неизвестности. И на протяжении вялотекущего следствия так и не всплыл. В воротнике одного из убитых оказались зашиты шесть крупных алмазов, которые Павел после схватки переправил себе в карман. Таинственный четвертый даже алмазы себе не взял, когда Павел из-за ранения сверзился в глубокий овраг, который пытался перейти по поваленному дереву. Павел все годы ломал голову над загадкой, но ни головы не сломал, ни загадку не решил…

После года, проведенного в больнице в полупарализованном состоянии, Павел оказался ни на что не годен. Однако его травма на инвалидность и пенсию опять почему-то не тянула. Его выписали из больницы ввиду полного излечения и возврата трудоспособности. Может быть, если бы он постарался, обил бы сотни полторы порогов, то, возможно, и добился бы пенсии, но проклятая гордость не позволила. Попытался работать в ПТУ преподавателем биологии и химии, но развеселые пэтэушники, которым нафиг нужна была биология вместе с химией, за три месяца довели Павла до больницы. В ПТУ и здоровым-то тяжело, со стальными нервами, а с его травмой он на добрых полгода приземлился на больничную койку. По выходе из больницы здраво рассудил, что нужна передышка на спокойной работе, и устроился дежурным слесарем в плавательный бассейн. Тут его и настиг бардак и все, связанные с ним безобразия перестройки и спринтерского рывка к рынку, который затянулся до форменного марафона. Податься было абсолютно некуда; на преподавательскую работу — не позволяли нервы, пришедшие в полный раздрай после повторного сотрясения мозга. На тяжелую работу пойти — тоже было смерти подобно. Как многие, он попытался бизнес покрутить в компании с бывшими друзьями по спортзалу и культуристической «качалке», но кончилось все плачевно. Не дано — значит, не дано… Таким образом факт, который дан был ему в весьма гнусных ощущениях, так и остался фактом: он надолго приземлился в слесарях и просвета до самой пенсии не просматривалось…Хорошо хоть Ольга стоически переносила все передряги. С ней Павлу повезло, хоть и была она холодной и рассудительной, как теорема, и совершенно равнодушной к сексу.

Была правда одна отдушина; еще лежа в больнице от тоски и безысходности он начал писать рассказы, а потом, уже работая в бассейне, решился даже на повесть. Сразу нести в издательство свои произведения он не решился, подумал, что не худо бы, как это принято среди ученых, показать свою работу специалисту. Зашел как-то в Союз писателей, спросить, не почитает ли кто-нибудь из них его рукописи. Писателей там почему-то не оказалось, только несколько мужичков ханыжного вида увлеченно резались в бильярд. Однако он все же нашел живую душу при деле — в крошечной комнатенке сидела за столом пожилая дама и изучала содержимое тощей папки. Шагнув в дверь, Павел стеснительно поздоровался. Женщина подняла голову, доброжелательно глянула на него.

— Извините, пожалуйста, — робко затянул Павел, — а как бы мне повидать кого-нибудь из писателей?

— А вы кто? — спросила женщина приветливо.

— Ну-у… Я тут кое-что написал… Хочу показать специалисту.

— А-а! Вы начинающий?! — радостно воскликнула она.

— Н-у… в общем-то, да… — пробормотал Павел.

— Тогда вам лучше в молодежное литературное объединение пойти. Там и прочтут, и обсудят, и помогут…

Вот так и прибился Павел к молодежному литературному объединению при союзе писателей. Хоть и не мог он уже причислять себя к молодежи, но в литобъединении обретались ребята и постарше него. А он выгодно отличался от других. Его загадочная молчаливость и наличие мужественного шрама на лбу, а также могучие плечи и спортивная выправка, неизменно привлекали внимание молоденьких поэтесс, тем более что он ради хохмы сочинил себе легенду, и убавил возраст на десять лет. Благодаря здоровому образу жизни, никто не мог на вид определить его возраст — все ошибались лет на десять-пятнадцать. О себе он рассказывал, что отчислили с третьего курса филфака за академическую неуспеваемость, что живет с бабушкой в крошечной избушке в частном секторе, растит картошку и пишет рассказы и повести в свободное от этого занятия время.

Павел, задумавшись, не сразу отреагировал на рев мощного мотора позади. Резко затормозив, соскочил с велосипеда, выдернул его из колеи и отскочил на обочину. Мимо него, громыхая, промчался огромный «Камаз». Шоферу, похоже, было абсолютно наплевать на то, что он только что чуть не раскатал по колее человека. Фура моталась из стороны в сторону. Павел смотрел вслед и вслух квалифицировал все это в кратких, но весьма сильных и многочисленных выражениях. «Камаз» прогромыхал немножко вперед по дороге, потом с ревом вылез на обочину, свернул на чуть заметную лесную дорогу и вскоре исчез за деревьями. Павел отметил, что номеров на нем не видать, они густо заляпаны грязью, даже и те громадные буквы и цифры, что нанесены на задней стенке фуры. Проворчав: — Свинья грязи найдет… — он вернул велосипед в колею, еще раз матюгнулся и продолжил путь. Но мысли уже не вернулись на колею воспоминаний — близилось место, где он обычно сворачивал в лес. Обратно он возвращался уже по околкам и перелескам, делая широкий круг без дорог. В хорошие годы он выбирался из леса с велосипедом, увешанным ведрами с грибами, с богатой добычей и на багажнике, да еще бывало и с рюкзаком за плечами, полном грибов.

Он еще издали увидел три машины, стоящие на дороге; один зеленый «газик», а может и «уазик», и два «жигуленка». Они полностью перекрыли колеи, и Павлу пришлось вскинуть велосипед на плечо и тащиться по обочине, оступаясь на комьях затвердевшей грязи. Ругаясь про себя, он мимоходом косился на окна, пытаясь разглядеть идиотов, заехавших на легковушках в подобное безобразие. Но ничего особенного не углядел, разве что мелькнул полковничий погон за стеклом одной из машин. Обойдя странную кавалькаду, Павел снова опустил велосипед в колею, и не спеша закрутил педали дальше. До того места, где он обычно сворачивал в лес, оставалось не больше километра. Дорога просто кончалась, вернее, сворачивала на полигон, круто забирая влево, и Павел никогда не ездил в ту сторону, потому как, руководствуясь практикой еще своей армейской юности, понимал, что это совершенно гиблое и опасное дело, шляться в районе армейского полигона; можно схлопотать кучу неприятностей, помимо шального снаряда по «чайнику» или шальной пули в задницу. В той стороне частенько трещали автоматные очереди, что-то бухало, хлопало. Что именно, по звуку Павел определить не мог, поскольку кроме карабина СКС никакого армейского оружия в руках не держал, да и из того стрелял лишь пару раз. Собственно говоря, он был отлично осведомлен, что за "запретная зона" тут находилась. Давно когда-то, когда Павел еще учился в аспирантуре, был у него приятель в звании капитана, с которым у Павла было «бутылочное» знакомство в одной интеллигентской компании, он с юмором рассказывал, что ничего секретного за проволокой нет; стоят огромные полуподвального типа склады, куда свозится на хранение и последующее техническое освидетельствование легкое стрелковое оружие со всей Сибири, а может и со всей страны. Рассказывал он, что есть там целый склад, забитый снопами казачьих сабель по самую крышу, которыми можно вооружить пяток конных армий. Были там склады, под завязку набитые оружием Великой Отечественной войны; автоматами ППШ, ППД, максимами, и даже трехлинейками. Это оружие помаленьку списывалось, вывозилось в литейный цех одного из городских заводов и переплавлялось на нужный в народном хозяйстве металл. Хранилось там и современное оружие, видимо на случай всеобщей мобилизации. Еще поговаривали, что дальше в лесах стоят тысячи бэтээров и танков, ждущих переплавки, но Павел этому мало верил, поскольку не видел этой техники. Правда, был случай, он как-то ехал за грибами как раз в год заварухи в Карабахе, и вдоль дороги стояла длиннющая вереница бэтээров, старых на вид и облупленных, но прибывших сюда явно своим ходом. Обходя по обочине дороги группу офицеров, он весело спроси небритого, в засаленном мундире майора:

— Никак в Карабах технику продали?

Майор тоже весело ответил:

— Да нет, южнее…

Павел свернул к лесу, еще немножко удалось проехать по чуть заметной колее, а потом и она затерялась в высокой траве, мужественно сопротивляющейся осени. Прислонив велосипед к толстой березе, он взял ведро и пошел в первый обход. Почти сразу наткнулся в мелком осинничке, высыпавшим из околка на поляну, на компанию подосиновиков. Сердце сладко замерло в азарте охоты. Грибы были молодые, ядреные, совсем еще не тронутые червем, что свидетельствовало о самом начале осеннего грибного сезона. Павел мимоходом подумал, что в этом году припозднилась осенняя грибная волна, но тут же забыл обо всем. Ведро быстро наполнилось. Павел для очистки совести прочесал околок несколькими параллельными ходами и был вознагражден еще ведром белых. До следующего околка пришлось тащиться по высокой траве через поляну, но околок был пуст и лишь издевательски шипел кронами берез от внезапно налетевшего ветра. Следующий перелесок, тянущийся длинной полосой, тоже оказался пуст, но на потаенной полянке, между двух мысков, выдающихся из перелеска, Павел еще издали увидел ряды белых шляпок — луговые шампиньоны! Он лишь в прошлом году попробовал эти грибы. Конечно, вкусом они далеко уступали белым и подосиновикам, но в пирогах, которые пекла Анна Сергеевна, его теща, были восхитительны. Он, не разгибаясь, накосил их добрых два ведра. Грибы хороши были тем, что их можно было резать, не глядя — черви их не жаловали.

Павлу пришлось много сил употребить, чтобы убедить жену и тещу в том, что грибы съедобны. Хоть и была теща дамой деревенской, в город перебралась уже взрослой, но деревенские почему-то считали шампиньоны поганками.

Солнце едва перевалило зенит, а все емкости Павел уже заполнил добычей. Правда, он слишком далеко углубился в лесной массив, и теперь возвращаться на дорогу придется уже не отвлекаясь на охоту. Он этому только порадовался, можно будет через пару дней после дежурства снова наведаться сюда, и добыча будет обеспечена.

Остановившись на уютной опушке околка, он рассортировал грибы; которые покрепче — сложил в рюкзак, остальные разложил по ведрам. Составив добычу рядом с велосипедом, набрал дров, развел костерок и разложил на газете походный обед: пару яиц, хлеб, лук, пару помидоров, которые мастерски растила на своем огородике Анна Сергеевна, и не торопясь, принялся трапезничать.

Все осталось где — то там, в призрачной нереальности хмурой действительности; и зарплата, которую перестали платить, и всеобщий бардак, от которого иногда выть хотелось и расшибить себе голову о стену, и в одночасье рухнувшие мечты и надежды. Здесь был теплый ветерок, ласковое солнце, склоняющееся за вершины берез, успокаивающий шелест листвы над головой, и тишина… Оглушающая тишина леса! И вечность природы… Павел вдруг сообразил, что с полигона за весь день не донеслось ни единого звука выстрела.

Плотно подкрепившись, Павел растянулся на теплой земле и принялся смотреть в небо, где в глубокой голубизне неспешно плыли легкие белые облачка. Вскоре из глубины сознания, будто лукавая русалка из омута, всплыла мысль: а собственно, почему он решил, что жизнь не удалась, что все рухнуло? Почему до сих пор он не выгнал из сознания мысль, что полжизни коту под хвост? Наверное, он душой еще не принял великой философской истины — все развивается по спирали; закончился один виток спирали его жизни, когда ему пришлось уйти из Университета, теперь идет другой. Ну и плевать, что не стал ученым! Зато теперь его жизнь гораздо занимательнее, чем раньше. Он как бы начал жизнь сызнова. Мало того, что убавил десять лет от своего возраста, он еще сочинил вполне правдоподобную легенду: недоучившийся студент, увлекшийся писанием рассказов и повестей. Жениться не успел. Так что вполне вписывался в нынешнюю компанию. К тому же ему и самому нравилось ощущать себя родившимся заново, в другой жизни. Хоть к своему творчеству он долго не относился серьезно, но строил из себя этакого непризнанного гения. Даже нажил себе врагов. Как-то во время обсуждения очередных литературных изысков одного из товарищей по литературному объединению, заявил, что талант и одаренность — чепуха. Главное — не мнить себя заведомо гениальным писателем, а постараться понять принципы построения того или иного литературного произведения и спокойно писать на избранную тему. Писать легко, надо всего лишь придумать ситуацию, мысленно поместить себя в нее, а потом лишь описывать свои ощущения по мере развития сюжета. А талант — как мышцы, если регулярно тренироваться, его можно «накачать». Кто-то отнесся с юмором к его сентенции, кто-то презрительно шипел — графоман… Ему было наплевать, главное — жизнь приобрела новый смысл.

Когда солнце скрылось за деревьями, Павел нехотя поднялся, взвалил тяжеленный рюкзак на плечи, ведра приторочил на багажник, два оставшихся повесил на руль, и двинулся к дороге. Как всегда немного не рассчитал, к дороге выбрался уже в сумерках. Еле-еле дотелепался по разбитым колеям до военного городка, и уже в полной темноте покатил к городу, то и дело ослепляемый фарами встречных машин.

Двор ведомственного барака, в котором когда-то за прилежный труд на фабрике дали квартиру Анне Сергеевне, окружал высокий деревянный забор. Протиснувшись в калитку, Павел прошел ко второму подъезду одноэтажного шлакоблочного дома. Развьючил велосипед и потащил добычу в дом. В общей, на три квартиры, прихожей в это время могло никого не оказаться, поэтому Павел открыл дверь своим ключом, прошел к двери своей квартиры и ввалился в прихожую. Дверь как всегда была незапертой.

Двери одной двухкомнатной квартиры и двух трехкомнатных коммуналок выходили в общую теплую прихожую, в которой еще покойный тесть Павла установил водяной котел и провел отопительные трубы по всем квартирам. Собственно говоря, и прихожая была делом его рук. Изначально двери во все квартиры вели прямо с улицы, из глупой выгородки, четыре на три метра. Анна Сергеевна как-то говорила, что эта выгородка появилась из-за нехватки материалов во время строительства дома. Тесть Павла, как только въехали в новую квартиру, сорганизовал соседей, привез шлакоблоков, и всем колхозом в два счета возвели стену и перекрыли крышей. Жить стало не в пример удобнее. Так и жили шумной дружной коммуной, печку топили по очереди, правда, уголь хранили по отдельности, каждый в своем сарае. Мужики частенько собирались вокруг печки, раздавить тайком от женщин бутылочку, другую.

Высунувшаяся из кухни Анна Сергеевна всплеснула руками:

— Пашка! Да где ж ты столько наломал?!

— Эт еще не все… — с гордостью протянул Павел, скидывая рюкзак на пол.

Он вернулся за остальными ведрами, занес их в дом, отвел велосипед в сарай. Когда вернулся в дом, Анна Сергеевна и Ольга разбирали грибы, рядом с ними вертелся восьмилетний Денис, сын Павла.

Ольга, радостно блестя глазами, принялась чистить подосиновики. Последнее время и в школах начали задерживать зарплату учителям. Голодать не голодали, но питались в основном тем, что росло на крошечном огородике во дворе барака, да еще сажали картошку. Еще много лет назад жильцы поделили двор на огороды, и это уже был не двор, а цветущий сад: яблони, малина, смородина, и прочее…

— Паша, надо было и мне велосипед купить, когда они нам еще по карману были, — сказала Ольга. — Я в детстве очень любила на велосипеде кататься, а сейчас бы с тобой с удовольствием за грибами ездила…

— Ты, Паша, наверное, лешак… — проговорила Анна Сергеевна. — Я, как ни поеду, с рассвета до темна — еле корзинку набираю…

— Ага… Заеду в лес, сяду под березой, расставлю вокруг ведра, свистну, и грибы сами со всего леса сбегаются и в ведра прыгают.

— Паша, ты иди пока в баньку, я тебе воды там согрела, — проговорила Ольга, — а я пока грибы пожарю. Ну, ты и добы-ытчик… Нам теперь этого есть не переесть, на всю зиму хватит…

— Через пару деньков еще съезжу. Грибы только начались.

Павел взял полотенце, прошел в крохотную баньку, пристроенную к ряду сараев сбоку. По-настоящему топили ее только по субботам и воскресениям, когда жильцы барака устраивали всеобщую помывку. Все давно смирились с тем, что Павел мылся каждый день, разумеется, когда не дежурил в бассейне. В конце концов, он жег собственный уголь и таскал свою воду из квартиры. В котле вода была горячая, в бочке полно было холодной, видимо Ольга натаскала.

Удивительное дело, Павел любил Ольгу до обожания, несмотря на ее необыкновенную холодность и полнейшее равнодушие к сексу. И она его любила, он это точно знал, потому как она прощала ему все. Даже ту идиотскую историю с Ритой, весьма экзальтированной поэтессой, которая случилась лет шесть назад. На Павла нашло какое-то затмение, будто наркотика нанюхался. Целых полгода он пропадал у Риты все вечера, бывало дело и ночевал. Ольге врал, что дежурит в бассейне, подменяет другого дежурного слесаря. Ольга все понимала, это читалось по ее глазам, но молчала. А Рита была ненасытной в любви, она перепробовала на Павле все способы, все позы, по три час извивалась в экстазе с пронзительными стонами, будто в бреду повторяя, какой он бесподобный, прекрасный, могучий и так далее. Павел и сам удивлялся своим способностям, с Ольгой он обычно минут за пять управлялся, а тут, отдохнув часок после первого раза, мог часа по два, по три истязать Риту. Павел распалился так, что готов был на все, ради Риты. И уже подумывал, а не уйти ли от Ольги? Но вдруг все разом кончилось; Рита ни с того ни с сего вдруг заявила, что ей надоела эта любовь украдкой, что Павел должен перебраться к ней. Он сказал, что это не так просто, но в принципе он совсем не прочь к ней переехать и потянулся расстегивать халатик. Но она сжалась в кресле, а потом резко и зло оттолкнула его со словами:

— Вот когда переедешь, тогда и займемся сексом!

Не зря видимо Павел прожил половину жизни, кое-какой жизненный опыт у него был, и сквозь наркотический дурман тревожный звоночек пробился в душу: не будет так себя вести по настоящему любящая женщина. Однако от этого понимания было не легче, он не мог вот так запросто встать и уйти, ему до судорог в животе хотелось Риты, чтобы она опять извивалась, стонала, шептала горячечным шепотом слова любви. В этот день, вернее, вечер, когда он шел домой, опустошенный и подавленный, он почти решился уйти от Ольги. Но, придя домой, увидя крепко спящего в своей кроватке Дениса, делавшую вид, будто спит, Ольгу, он понял, что это свыше его сил, бросить их. Но и Риты хотелось до безумия. Он продолжал к ней ходить через день, через два, с трудом переживая пустые дни, приглашал в кино, в театр, просто погулять, все еще на что-то надеясь. Она требовала, чтобы он покупал ей всякие вещи; то шляпу, то блузку, то еще что, за месяц такой странной дружбы Павел истратил всю зарплату. Но стоило только Павлу попытаться уложить Риту в постель, она будто леденела. При этом еще и подсмеиваться начала над ним; что и писатель-то он так себе, одно слово — начинающий, да и как мужчина тоже не шибко силен, бывают и покруче. Павлу безумно хотелось доказать обратное, он испытывал буквально физическую боль от унижения, и взять реванш, снова заставить ее стонать и извиваться. Слава Богу, что снова объявился Витька Краснов, и все кончилось. Это теперь по прошествии шести лет Павел, не кривя душой, мог сказать, — слава Богу, а тогда его будто кипятком ошпарило, когда он застал у Риты новоявленного гения андеграунда, поэта, прозаика, драматурга и вообще весьма талантливого человека, как считали все в литобъединении. На столе пламенел букет роз, рядом с ним стояла бутылка коньяка, уже тогда весьма не дешевое удовольствие. Уже прошли времена, когда коньяк стоил почти столько же, что и водка, только достать его было трудновато. Павел замешкался в прихожей, потому как Рита не собиралась посторониться и пропустить его в комнату. Он через Ритино плечо поздоровался с Красновым, и тут Рита злобно прошипела:

— Неужели ты до конца дней моих будешь меня преследовать?.. Как я тебя ненавижу…

С Риты будто царские одежды упали, и перед Павлом предстала обыкновенная, весьма стервозная баба. Он резко повернулся и вышел вон.

Вдоволь наплескавшись в бане, Павел надел свой старенький тренировочный костюм, мимоходом пожалел, что не удалось попариться, с устатку было бы здорово, и вернулся в дом. Анна Сергеевна, крестьянская душа, и Ольга, интеллигентка лишь в первом поколении, уже полностью управились; грибы были замочены в тазах, на плите шипели две сковородки, одна с грибами другая с картошкой. Денис восседал на своем высоком стуле с вилкой в руке в полной боевой готовности. Анна Сергеевна вылезала из подпола с миской помидоров и графинчиком рубиновой жидкости. На столе уже стояло блюдце с тонко нарезанной колбасой. По нынешним временам стол был богатый, правда, колбаса появилась впервые за две недели, видимо Анна Сергеевна получила пенсию. До Ольгиной зарплаты еще жить да жить. У Павла которую неделю лежит в НЗ несколько мелких купюр, на непредвиденные расходы, а ездить на автобусах приходится зайцем.

Павел сел на старый расшатанный стул, стянутый веревками, чтобы ненароком не развалился, с наслаждением вытянул натруженные ноги. Стул пронзительно и жалобно заскрипел. Накладывая грибы и картошку Денису, Ольга мимоходом сказала:

— Заклеил бы стулья, а то ведь когда-нибудь сам грохнешься и еще раз покалечишься…

Павел благодушно проворчал:

— Заклеить не проблема, так ведь зимой опять сырость будет, а следующим летом они опять рассохнутся…

Ольга засмеялась:

— У тебя на все рациональный ответ есть… — и принялась быстро нарезать салат из помидоров.

Анна Сергеевна выставила на стол хрустальный рюмки, сказала:

— Как раз вино из малины устоялось. Вот и устроим маленький праздничек.

Павел разлил вино по рюмкам, поднял свою, вдохнул слабый, но приятный малиновый аромат, прижмурился. Тем временем Ольга разложила грибы и картошку по тарелкам. Анна Сергеевна проговорила:

— Лучше бы грибы с картошкой помешала, меньше бы пошло…

Ольга засмеялась:

— Разок можно не экономить, зато повкуснее поесть… — она села на свою табуретку, взяла рюмку, понюхала: — А ничего аромат…

Павел проговорил, вдруг вспомнив ни с того ни с сего:

— В литературных и окололитературных кругах тост ходит: за нас с вами и за хрен с ними…

— А что, хороший тост, а главное злободневный, сказала Ольга серьезно и медленно вытянула вино.

В отличие от судьбы-злодейки, жизнь продолжала одаривать Павла маленькими радостями: грибы с картошкой как всегда были восхитительны, малиновое вино спустилось в натруженные ноги приятной истомой и наполнило все тело легким теплом, рядом уписывал за обе щеки грибы сын, здоровый и крепкий, несмотря ни на что. Ольга с Анной Сергеевной тоже с энтузиазмом работали вилками. Павел разлил вино по рюмкам, выпил свою уже без тоста, деликатно закусил одним ломтиком колбасы, все остальное оставив Денису; знал, как он любит колбасу. Вот ведь ирония судьбы: Павел в детстве тоже страшно любил колбасу, но не всегда она ему доставалась, в то время дефицитом была, да и сроду не продавалась она в деревенских магазинах. Родители, когда по делам в город ездили, привозили иногда. А сейчас колбасы в магазинах — завались, но нет денег, чтобы хоть раз в месяц себе грамм по сто позволять, на хлеб и постное масло не всегда хватает.

Вдруг в памяти всплыло — Сыпчугур… Сып-чу-гур-р… Будто голой пяткой по куче битого промерзшего стекла… Так назывался поселок на реке Оленгуй, километрах в ста от Читы. Память включилась почему-то на заме, в которую Павлу исполнилось восемь лет, столько же, сколько теперь Денису. Холод… Пронизывающий холод… Какой-то неживой, будто химический, холод жидкого азота, или аргона… Инертный, мертвый холод… Вот это помнилось Павлу лучше всего. Белая долина реки, белые сопки и голубоватый Оленгуй, уползающий за сопки. Постоянные ветры сдували снег со льда, и он сверкал под ледяным солнцем, будто лежал тут вечно в виде ледяной ленты, будто никогда и не играл прозрачными струями под горячим солнцем…

Сып-чу-гур-р… Будто промерзшее стальное полотно пилы по промерзшему телу листвяжного бревна… И — розовые опилки из-под зубьев, будто крошки пропитанного кровью снега…

Даже летом холод будто и не уходил никуда, просто, прятался в синих тенях между домами и бараками, в ледяной воде Сыпчугурки. По утрам и вечерам холод прибирал до костей, но днем солнце кололо, жгло горячими острыми лучами, будто раскаленными стеклянными иглами. Даже полыхающий в мае по склонам сопок багульник не создавал ощущения прихода тепла. Или, это только сейчас кажется Павлу, издалека? Тогда, с чего бы это?

Сыпчугур… Вероятно, это слово что-то значило на бурятском языке — Павел не знал. Но в то время его это и не интересовало. Сыпчугур — и ладно… Просто, название села, устроившегося в обширной излучине реки Оленгуй. Излучину замыкали крутые сопки, из узкого распадка меж которыми, выбегал ручей под названием Сыпчугурка. Выскочив из теснин, он причудливо змеился по луговине, поросшей ивняком и красноталом. Вода была кристально чистой, но водоросли на дне почему-то были ярко-красного цвета. Или, Павел опять путает? И красные водоросли были на дне проток, соединяющих пойменные озера с Оленгуем? Кажется, летом на Оленгуе было совсем не плохо, но память упорно возвращала Павла в зиму, когда Сыпчугурка лежала под заносами снега и найти ее можно было только по проруби с обледенелыми краями, из которой жители поселка черпали воду для питья. Снег, снесенный ветрами со льда Оленгуя, скапливался в долине Сыпчугурки. Семья Павла жила в бараке, длинном, потемневшим от времени строении, с обширными сенями по торцам. В бараке жили еще три семьи — какое-то мелкое леспромхозовское начальство. В сенях имелись просторные кладовки. Когда и для кого строился барак, Павел не знал, родители между собой об этом не говорили. Сложен он был из соснового бруса, но строители поскупились на паклю для изоляции щелей меж брусьев. Из неоштукатуренных стен немилосердно сквозило. Печка была предназначена только для варки пищи, но не для обогрева помещения, а потому дрова жрала, как бездомный пес чужую рыбу. В одной комнате шестерым разместиться было трудновато — не хватало стен, чтобы вдоль них расставить кровати. Одно из окон мать затянула синим интернатовским одеялом и под этим окном спал брат Павла. Павел спал на кухне, на топчане из досок, положенных на толстые чурбаки. Тут было теплее, чем в комнате, но к утру холод все равно забирался под старое стеганое одеяло.

Еще Павла вдруг настигло воспоминание о голоде. Нет, голодать они не голодали, всегда было вволю макарон, крупы, чего-то еще. Голод был какой-то необычный… Ему постоянно хотелось молока, хотелось так, что он, бывало, среди ночи просыпался. На сотни километров вокруг земля вздыбилась крутыми сопками, почва в распадках была песчаной, а склоны сопок густо поросли лиственницами и багульником, так что, коровам есть было нечего, и во всем обширном районе их не водилось, а народной власти как-то в голову не приходило, возить сюда молоко издалека. В селе многие держали коз, но в то время Павел даже не знал, что их можно доить, Коз старожилы держали только для себя, молоко никто не продавал. Да и много ли с козы молока? Своим-то детям не хватало.

Однажды, когда все взрослые были на работе, Павел зашел в кладовку и увидел на самой верхней полке трехлитровую банку с молоком. Будто чужая воля начала двигать его руками и ногами, возникло убеждение, что если он не отопьет хоть несколько глотков, то непременно умрет. Павел полез по полкам, добрался до верху и, упираясь одной ногой в стену, другой — в глубокий паз стены, взял банку за горловину… Слабое запястье не выдержало трехкилограммовой нагрузки, рука разжалась и банка грохнулась на пол, широко раскидав восхитительной белизны крупные брызги. Странно, но он не расплакался, хотя губы дрожали, а в горле стоял тугой ком. Одевшись, он убежал на берег Оленгуя и долго сидел на ледяном ветру, примостившись на толстом обрубке бревна, с тоской сживаясь с мыслью, что жизнь кончена, что он один в этой снежно-ледяной пустыне, что вечером придут с работы родители, соседи, чье молоко он разлил, и расправа будет короткой и безжалостной.

Однако ожидание оказалось не долгим, сработали внутренние часы, надо было идти в школу. После школы он долго не шел домой, петлял по улицам, то и дело возвращаясь к школе, все еще светящей окнами в темноте. Холод пробирал так, что руки уже ничего не чувствовали, а колени задеревенели, и, казалось, ноги вот-вот с хрустом подломятся.

Поняв, что выбора нет, — либо насмерть замерзнуть на улице, либо погибнуть в тепле, — Павел выбрал второе. Семья в полном сборе, за исключением, разумеется, Павла, сидела за столом на кухне. Мать, как ни в чем не бывало, спросила:

— Что, дежурным был? Садись быстрее, суп стынет.

После этого случая Павел даже думать не мог о молоке, но остался другой голод; ему мучительно, не меньше чем молока, хотелось мяса. Иногда он представлял у себя в руках огромный кус сочного мяса, в который вгрызается зубами, рвет податливую мякоть и глотает полупережеванной, упиваясь солоноватым жирным соком. Те кусочки тушенки, что попадались в супе, он обычно проглатывал даже не замечая. Жизнь всегда была такой, никто не жил иначе, никто не видел другой. Павел жил в интеллигентной семье, а значит, по всем меркам, достаточно обеспеченной. Но в компании сельских ребятишек у него не было никаких преимуществ; одевала его мать в неизбежный ватник, кирзовые сапоги, весной и осенью, зимой — валенки. Летом все бегали босиком и Павел тоже. И отец, и мать прилежно работали, а с чего была такая нужда, Павел не задумывался. Смутно помнил, что когда ему было лет пять, они жили в другом селе, отец работал директором школы, и что-то там сгорело, какое-то школьное помещение. Суд почему-то присудил директору возмещение ущерба. Павел помнил пронзительные рыдания матери в спальне, возгласы: — Как жить? Чем детей кормить?.. Отца тогда уволили из директоров, они переехали в Курай, где прожили года два, после чего двинулись дальше на восток, до Сыпчугура. Отец почему-то считал, что в леспромхозовском поселке и заработки выше, и снабжение получше. Может у кого-то заработки и были повыше, но только не у учителей. А снабжение было такое же, как и везде, на необъятных просторах Союза нерушимого. Павел хорошо помнил одно лето, когда ему, вместо того, чтобы загорать, купаться и рыбачить, пришлось каждый день, чуть ли не с утра до вечера, стоять в очереди за хлебом. И это в сибирском селе! Впрочем, он и об этом тогда не задумывался — почему крестьяне сами не пекут себе хлеб? Он так же не задумывался, куда деваются те шесть буханок хлеба, что приносили они с братом и сестрой из магазина ежедневно.

В Сыпчугуре мать преподавала немецкий язык, отец работал завучем, но постоянно замещал отсутствующих преподавателей. То уезжал один, то другой, и естественно, не возвращались. Облоно в Чите, бывало, по году не могло найти предметников. Отец как-то даже целый год замещал учителя физкультуры. Видимо благодаря своей армейской подготовке лихо демонстрировал ученикам упражнения на турнике, прыжки через коня и козла, а также другие мужественные упражнения, вплоть до армейского гимнастического комплекса. Особенно отцу удавался его коронный номер — «ласточка». Так, как у него, не получалось ни у кого. Необходимо, стоя на одной ноге, опустить туловище параллельно земле, подняв как можно выше другую ногу, раскинуть руки, выгнуть спину, выпятить грудь и держать это положение несколько секунд.

Еще отец время от времени замещал директора школы. Директором был очень молодой человек, ходил он по селу в ботинках на толстенной подошве с гигантским рантом, в невероятно узких брюках и в длинном, чуть не до колен, пиджаке, с плечами по полметра шириной каждое.

Мальчишки на полном серьезе обсуждали вопрос, как он вообще умудряется надевать свои брюки? Большой фантазер и знаток народного фольклора Мотька, живший в просторной избе наискосок через дорогу от барака Павла, высказал то, что не раз приходило на ум и самому Павлу: просто, у директора вместо ног протезы, сначала он надевает брюки, а потом пристегивает протезы вместе с ботинками. На пару месяцев обсуждения прекратились, потому как всех устроила эта версия. Но вдруг директор в одну из суббот появился в общественной бане, в которой мылась половина села из-за отсутствия собственных бань, и многие оказались свидетелями того, что белые костистые ступни директора на месте. Тогда циник и сексуальный маньяк Дутик заявил, что директор просто-напросто распарывает штанины, перед тем как снять брюки, а при надевании вновь зашивает. Как он раздевался в бане, видели многие, но он туда пришел не в своем клоунском наряде, а в дорогущем шерстяном спортивном костюме. Версия Дутика, видимо из-за своей простоты, устроила всех. Правда, осталась еще одна загадка; почему-то взрослые за глаза называли его стилягой. Однако прозвище это особых обсуждений не вызвало. Стиляга так стиляга, мало ли какие прозвища бывают?

Стиляга был постоянно занят своим бесконечным романом сначала с «восьмиклассницей», потом с "девятиклассницей"…Видимо после окончания ею школы роман должен будет завершиться. Жена его время от времени выгоняла из дому, он благородно удалялся в изгнание на свою заимку, которая пряталась где-то в сопках, и там предавался запою. Вообще-то, заимка была не его, она принадлежала прежнему директору школы, который пошел на повышение, и теперь работал в Чите, в загадочном Облоно. А заимка так и осталась непреложным приложением казенной директорской квартиры состоящей аж из четырех комнат в огромном доме, сложенном из толстых сосновых брусьев.

К разнообразным обязанностям отца добавлялась еще одна — праздничная. На праздники он становился миротворцем. Население Сыпчугура состояло наполовину из ссыльных «власовцев», и наполовину из ссыльных «бендеровцев». Они друг от друга ничем не отличались, и в будние дни мирно трудились бок о бок на лесоповале и на лесопилке. Дети их тоже никак не различались между собой, дружили и враждовали вне зависимости от принадлежности к клану. Была еще одна, меньшая часть населения, которая жила в добротных домах, имела огороды, на которых умудрялась что-то выращивать почти на голом песке, в общественную баню не ходила, предпочитала с чувством, с толком, с расстановкой париться в собственных. Все остальные жили, кто в бараках, кто в ветхих домишках, бань не строили, и уж тем более, не держали коз. У Павла были приятельские отношения с Дутиком и Мотькой. Мотька принадлежал к семье «куркулей», а Дутик был то ли «бендоровцем», толи «власовцем», Павел уже не помнил.

Обычно на праздники, после того, как запас «Столичной» в единственном магазине иссякал, вдруг всплывали старые обиды, и по селу начинали носиться орущие оравы мужиков, размахивающих топорами. Отец Павла отважно бросался в самую гущу конфликта и, — о, великая странность русской души! — страсти утихали. Потом, как водится, миротворца приглашали на подписание "пакта о ненападении", извлекались припасенные на опохмелку поллитровки, распивалась «мировая». Потом миротворца забирала одна из сторон, чтобы отблагодарить за то, что обошлось без кровопролития. Когда миротворец, еле живой, на автопилоте, направлялся к родному дому, его перехватывала другая сторона, чтобы тоже отблагодарить. Отца Павла уважали и те, и другие видимо за то, что он все четыре года войны гнил и мерз в окопах в чине «ваньки-взводного», как он сам любил говорить. А потом еще лет пять после войны работал в лагере военнопленных немцев.

Как-то Павел случайно услышал фразу, брошенную отцом, когда он проспался после очередной миротворческой акции: — Да какие они, на хрен, бендеровцы и власовцы! Тех давно уже расстреляли…

Идиллические отношения с женой были так же редки, как дождливые дни летом. Мать Павла не выносила, когда муж являлся основательно нагруженный «Столичной». Как всякий упившийся интеллектуал, спать он не мог, бесконечно пересказывал свою окопную жизнь и госпитальный отдых. Мать всего этого терпеть не могла, потому как сама провела годы юности на самой передовой, в семнадцать лет уйдя добровольцем на фронт. При появлении в доме мужа в невменяемом состоянии она сбегала к соседке. Лишившись единственного слушателя, отец выскакивал на крыльцо в одних кальсонах и босиком, и над ночным селом раскатывался "командирский глас": — "Тама-ар-ра-а!.." Так звали мать Павла.

Если подобный инцидент случался зимой отец, понятно, простуживался, а никакого лекарства кроме «Столичной» он не признавал. Занятые своими многочисленными проблемами родители пустили воспитание детей на самотек: самая старшая сестра Павла водилась с самой младшей, а Павел с братом были предоставлены самим себе. Единственная их обязанность была — пилить и колоть дрова. Правда, у них обоих сил хватало за воскресение заготовить дров от силы на неделю. Перекантовать из штабеля и взвалить на козлы могучий узловатый листвяг было самым трудным делом. Потом они брались за пилу, зло визжавшую на морозе от каждого неверного движения. Почему-то всегда, когда пила гнулась и как злобная змея выскакивала из распила, в этом был виноват Павел. Брат, злобно щерясь, крыл его матерными словами, зло дергал пилу, орал, что распинает вдрызг ленивую задницу. Павел брата не боялся, но вину старался загладить, плавно, изо всех сил, стараясь тащить пилу на себя, и, стараясь так же плавно ее отпускать. Из-под щербатых зубьев на снег сыпались розовые опилки, застывая пятнами сукровицы на белом. Мороз драл щеки, но телу было жарко. Напилив чурбаков, брались их колоть. Павел не задумывался, почему среди бревен никогда не попадались без сучков, видимо в этом был какой-то смысл. Мощные суковатые и узловатые листвяги можно было расколоть только с помощью огромного колуна и тяжеленной кувалды. Павел наставлял и держал колун, а брат с размаху бил кувалдой. Жесткая рукоять колуна зверски отшибала ладони, а брат, изрыгая жуткие маты, наставлял Павла, что нельзя колоть поперек узлов, надо колоть вдоль. И что такого тупого братца только по пьянке можно было сделать. Павел и сам знал, что поперек узла и сука чурбак ни за что не расколешь, но попробуй, разберись в перекрученной жестокими ветрами и морозами древесине, где в ней что?.. Павел, кстати, и сам употреблял "ненормативную лексику", но однажды мать услышала их разговор с братом и всыпала ремня обоим. Так что Павел вблизи родного дома старался выражаться только на чистом литературном языке. Павел не помнил, почему отец никогда не принимал участия в заготовке дров. Наверное, бывал занят; зимой на работе, летом, если не пьянствовал, то уезжал куда-нибудь с матерью. Детей с собой не брали, разве что самую младшую дочь.

Заготовив дрова, можно было прикрутить к валенкам с помощью сыромятных ремней и палок коньки-снегурки, спуститься на лед Оленгуя и мчаться, смахивая слезы заледенелой рукавицей, пока хватит дыхания и пока одежда не пропитается потом, который, впрочем, тут же и замерзает, превращая байковые штаны в форменную наждачную бумагу, больно царапающую колени.

Как-то в клуб завезли кино под названием — «Мамлюки», и после этого вся поселковая пацанва с азартом рубилась на льду Оленгуя деревянными саблями, штурмуя крепость на противоположном, высоком берегу. Потом в клубе субботу и воскресение крутили "Александра Невского". После чего к кривым саблям добавились тяжелые прямые мечи, длинные, метров по шесть, копья и крепостной вал из срубленных в пойме тополей. Рыцарские войны кончились трагически, брат Павла во время одного из штурмов сделал весьма удачный выпад копьем и пропорол щеку кому-то из атакующих. Павел не помнил его имени. Если бы парой сантиметров выше, тупая деревяшка вошла бы аккурат в глазную впадину, и, естественно, поразила бы мозг. Эти тонкости матери потерпевшего растолковали в больнице, а она, в свою очередь, рассказала мужу. А тот действовал решительно; в течение получаса собрал ополчение. «Бендеровцы» и «власовцы», заключив временный союз, в две минуты овладели крепостью, перепороли прутьями из краснотала, гибкими и тяжелыми, будто резиновыми, всех мамлюков и рыцарей, кого удалось изловить, а остатки укреплений подожгли. После этого вся пацанва до самой весны играла в новомодную игру под названием хоккей.

Весна в Сыпчугуре бывала быстрой. Не так, как говорят — дружной, а именно быстрой, мгновенной. Снег исчез за пару дней, ледоход по Оленгую прошел за несколько часов, и солнце начало немилосердно жечь, но по ночам здорово прижимали заморозки. Да такие, что влажный песок улиц превращался в форменный бетон. На склонах сопок нежным розовым пламенем заполыхал багульник. Пацаны, да и девчонки тоже, высыпали из школы после уроков и лезли на сопки, и объедались кисловато-сладкими цветами. Кто обирал их по одному, непрерывно жуя, кто набирал пригоршню, запихивал в рот и упивался соком. Растущие организмы со звериным остервенением требовали витаминов.

Когда отцветал багульник, приходила очередь лиственничной хвои. Мягкая, нежная, терпко-кислая, она казалась почти такой же вкусной, что и цветы багульника.

Павел отчетливо помнил именно цветы багульника и хвою, но не помнил, чтобы в Сыпчугуре у них были какие-нибудь овощи. Да у них в бараке и подолья-то не было, как в других деревнях, в которых им довелось жить. Не росло ничего в Сыпчугуре на голом песке, а начальство как всегда забыло, что в России картошка и чеснок не везде растут.

За зиму на берегу Оленгуя выстроился длиннющий ряд огромных штабелей бревен. Помня свою жизнь в Курае, как- то после уроков Павел пошел поискать «серы». Наплывы смолы на листвяжных стволах. Если их умело сколупнуть, да потом терпеливо разжевать — доставляет массу удовольствий, при дефиците конфет и полном отсутствии жевательной резинки. В штабелях Павел не нашел ни единого листвяга, зато уже в сумерках столкнулся с Мотькой, воровато пробиравшемся вдоль ряда штабелей. Мотька сгибался под тяжестью куканов с рыбой. Сбросив ношу на траву, он заговорщицки ухватил Павла за рукав:

— Ты никому не говори, ладно?..

— Чего, не говорить?.. — удивился Павел.

— Ну, что я тут закидушки ставлю. Большие пацаны узнают, поснимают все.

— Да ладно, чего бы я им говорил… — протянул Павел, с завистью разглядывая рыбин, каждая — длиной по полметра.

— Ты что, не ловил на закидушку? — спросил Мотька, вытирая руки о штаны.

— Не приходилось. Разве что пескарей на удочку в Усолке…

— Ладно, Пашка, ты мне друг. Давай договоримся: ты мои закидушки не проверяешь, а я — твои. Тут места всем хватит.

— Да какие закидушки?! — раздражаясь, зло проговорил Павел.

— Пошли. Помоги мне рыбу дотащить. Щас, понимаешь, самый ход. Когда бревна в реку спустят, надо будет переждать, пока сплывут.

Павел помог Мотьке дотащить рыбу до дому, и тот в благодарность показал немудреную снасть; толстую леску, метров пять длиной, с огромным крючком и грузилом из крупной дробины.

— Тут, понимаешь, главное, чтобы большие пацаны не нашли, надо маскировать получше. Далеко закидывать не обязательно, налим ночью под берегом ходит. На наживку только червяк годится, налим больше ничего не берет, а червей в Сыпчугуре трудно найти, песок везде, а им земля нужна.

Когда Павел пришел домой, брат старательно собирал спиннинг. На прочное удилище из молодого листвяжного стволика он уже приладил направляющие кольца и теперь прикручивал катушку с леской. На столе поблескивала блесна — красивая медная рыбка с якорьком из крючков под хвостом. Павел присел к столу, с завистью наблюдая за братом. На коробке из-под катушки он уже увидел цену — пять рублей семьдесят пять копеек. Каким образом брату удалось вытянуть из матери такую гигантскую сумму, для Павла навсегда осталось тайной.

Утром, когда все ушли, — родители на работу, старшие брат и сестра в первую смену в школу, — Павел добыл свою заначку. Новенькую трешницу, которую еще с зимы хранил в словаре Даля. Сколько себя помнил Павел, в книжном шкафу всегда стоял четырехтомник словаря Даля, но он не помнил, чтобы кто-нибудь в него заглядывал, поэтому для заначек это было самое подходящее место во всей тесной квартирке.

Трех рублей как раз хватило на сто метров толстой лески и два десятка крючков. Дождевые черви в Сыпчугуре водились только в одном месте, если не считать огородов некоторых старожилов, обильно удобренных козьим пометом; те четыре барака, в одном из которых жила семья Павла, в виде буквы «П» охватывал высоченный забор, сбитый с помощью кованых скоб из толстенных плах. Стоял он тут видимо очень давно и собирался простоять еще не один год, потому как жителям поселка, если возникала надобность, проще было выписать пиломатериалы в леспромхозе, чем разбирать этот на славу сколоченный поистине крепостной тын. С той стороны, где забор, спустившись вниз по склону, отгораживал часть речной поймы, было укромное место, куда частенько ныряли местные жители справить мелкую нужду, ну, а когда подпирало — то сходить и по крупному. Вдоль забора пролегала тропа в леспромхозовские мастерские, а народ любил облегчаться перед долгим рабочим днем. Вот в этом месте и водились толстые жирные черви.

Когда Павел рано утром прилежно перекапывал землю, уже не в первый раз перекопанную кем-то до него, за забор нырнул пожилой мужик. Справляя нужду, он задумчиво смотрел на Павла. Застегивая ширинку, загадочно проговорил:

— Слышь, пацан ты больше чем на два штыка не копай. А то откопаешь чего-нибудь не то… — чуть помедлив, добавил: — Черви тут жи-ирные… Они ж не одним говном питаются… — и ушел, сосредоточенно глядя в землю.

Больше чем на два штыка копать и не приходилось. В уже перекопанной земле червей было гораздо больше, чем в нетронутой целине.

Расставив закидушки, Павел пошел в школу. После уроков его оставили мыть полы в классе, так что домой он явился уже в сумерках. Закидушки пошел проверять только утром, и когда вытягивал первую, сразу же почувствовал сопротивление. Налим был не особенно крупный; так, сантиметров сорок, но по сравнению с пескарями, которых Павел ловил в Курае, выглядел сущим китом. Под конец обхода, он понял, что совершил большую ошибку, начав проверку с ближней закидушки. Он уже еле тащил два кукана с рыбой, а до дому было уже не меньше четырех километров. Ивовые прутья, из которых он вырезал куканы, выскальзывали из рук. В конце концов, сняв с крючка последнюю рыбину и насадив ее на кукан, он перекинул их через плечо и, не обращая внимания на холодные скользкие прикосновения к шее, на текущую по спине воду пополам со слизью, зашагал домой.

Дома он свалил всю рыбу в таз, в котором мать стирала белье, но до школы было еще далеко, а звериный инстинкт требовал — мяса… Мяса!!! Он поставил сковородку на электроплитку, как умел, выпотрошил рыбину. Налим — рыба гибкая. Павел его просто завил спиралью, уложив на сковородку, резать на куски не стал, и принялся ждать. Он выключил плитку только тогда, когда жаркое задымилось. Но зато как он наелся! Хрустящая горьковатая корочка нисколько не мешала. Он рвал зубами мягкое, податливое, нежное мясо, совсем не замечая костей. Добыча, добытая самим лично, наконец, удовлетворила застарелый мясной голод.

В этот день и в школе на занятиях он чувствовал себя как удачливый охотник на охоте; отвечал уверенно, без запинки, ощущая себя хозяином положения.

Когда он пришел домой, мать чистила рыбу, увидев его, изумленно спросила:

— Сынок, ты это один наловил?!

Павел солидно усмехнулся:

— А с кем же мне ловить?

Правда, на душе скребли кошки, ведь он здорово вывозил в рыбьей слизи свою одежду. Однако к его удивлению, одежда уже была постирана и сушилась над печкой. И мать даже не заикнулась об этом, хотя, Павлу бывало, перепадало ремня и за меньшее.

Прополаскивая в тазу очередного выпотрошенного налима, мать сказала:

— Эту рыбу не надо долго жарить, как только глаза побелеют, значит — готово.

Огромная сковорода шипела, брызгала маслом. Судя по взглядам, какие кидали на нее старшая и младшая сестры, они тоже здорово мучились от мясного голода. Один брат сидел, мрачно насупившись, видимо свирепо завидовал, на свой спиннинг он так ничего еще и не поймал.

Когда ужинали, отец вдруг спросил Павла:

— На что ловил?

— На червяка… — обронил Павел, с удовольствием обирая губами нежное мясо с мягких костей.

— А где копал? — продолжал отец, почему-то перестав жевать. — Во всем Сыпчугуре червей не найти…

— Да вон там, под забором и Павел махнул рукой в сторону берега.

Отец долго молчал, потом вылез из-за стола, вытащил из шкафа поллитровку, налил полный стакан. Мать неодобрительно посмотрела, сказала сварливо:

— Ну, чего ты?.. Им давно все равно, а дети без мяса могут рахитами вырасти…

Отец медленно выцедил стакан водки, поставил его на стол, поглядел странным взглядом на сковороду с рыбой, выбрал самого большого налима и принялся есть его, да так, будто он был раскален до бела.

Павел не придал этому инциденту особого значения, просто, почему-то он отложился в памяти, и эта загадка и непонятность прибавилась к другим непонятностям, прояснять которые у него не хватало любопытства. А может, действовала с младенчества воспитанная привычка к туманным намекам, недомолвкам, прерванным на полуслове фразам; всегда, даже в обыденной жизни, оказывались вещи, о которых лучше помалкивать. Даже уже когда жили в Урмане, если подвыпивший отец начинал слишком уж громко и непечатно обсуждать достоинства правителей, мать поскорее закрывала все форточки, потому как жили на первом этаже и мимо окон постоянно ходили люди.

Забайкальское лето разгоралось. Оленгуй вздулся. Серая масса воды тяжело неслась в обрывистых берегах. В воде густо плыли бревна. Как-то утром дошла очередь и до тех штабелей, что выстроились широким полукругом по берегу излучины. Посмотреть представление на берег высыпала вся мелкая поселковая пацанва, не задействованная в первую смену в школе. Двое мужиков с ломами и разбитый трактор скатывали в реку огромные штабеля.

Павел подошел к Мотьке, стоящему на берегу на особицу и равнодушно поплевывающему сквозь зубы. Увидев Павла, он проворчал:

— Пропала рыбалка на целую неделю… Ты хоть закидушки снять успел? Я в прошлом году не успел — все унесло…

— Снял, конечно… — обронил Павел.

Друзья молча наблюдали за работой. Мужики как раз выбивали опоры из-под очередного штабеля, бульдозер поднатужился, выстреливая сизые клубочки дыма из покрасневшей трубы, как вдруг Дутик, стоявший в толпе пацанов, сорвался с места и кинулся бежать по закраине берега. Бревна шевелились, медленно, будто нехотя ползли по пологому откосу к обрыву. Мужик с ломом на секунду остолбенел, но тут же сообразил, что сорванец успеет увернуться, бросил лом и успел перехватить Дутика, когда он, уже весело скалясь, направлялся в сторону Павла и Мотьки.

Дутик отчаянно дрыгал ногами, вися в могучей руке рабочего, в то время как другая мерно поднималась и опускалась на задницу Дутика. Бревна с грохотом сыпались в реку, трактор надсадно кряхтел, поэтому воплей Дутика слышно не было.

Ухмыляясь, Мотька проворчал:

— Дураку завсегда достается; если не бревном по хребту, то рукой по ляжкам…

Лето в Сыпчугуре сваливалось неожиданно с ясного голубого неба. На майские праздники нос и щеки еще пощипывали утренники, на День Победы солнце уже нещадно жгло обгорелые, покрасневшие спины поселковой пацанвы. Вода в Оленгуе согрелась поразительно быстро, но бултыхаться в ней больше пяти минут еще никто не мог.

На берегу горел костер, сложенный из нескольких бревешек. Наплескавшись в холодной воде, пацаны обступали жаркое пламя, потирая грудь и ноги. Обжаривали ивовые прутики с проклюнувшимися листочками и шишечками будущих цветов, потом жадно обкусывали, наслаждаясь терпким вкусом.

Дутик, нарисовав на песке контур, отдаленно напоминавший женский, ко всеобщей потехе изображал половой акт. Пацаны весело ржали, подзадоривая его солеными шутками. Павлу стало противно, и он отошел на берег, к Мотьке, сидевшему на песке у воды. Мотька играл вилкой: подкидывал ее, втыкая в песок и мечтательно поглядывая на играющий солнечными бликами простор реки.

Павел вошел в реку, с наслаждением ощущая, как холодные струи ласкают обожженные ноги, медленно лег в прозрачную воду, позволяя течению увлечь себя. Он плыл, не закрывая глаз, то поднимая голову над водой, то снова опуская ее в таинственный зеленоватый подводный мир. Проплывали камни, отполированные течением, из сумрака возникали страшные и таинственные, похожие на затаившихся крокодилов, топляки. Течение бурлило, переливаясь через них и пузырясь в глубоких промоинах. Павел не боролся с течением, лишь слегка подправлял свой путь то движением руки, то ноги.

Плавать он научился лет в шесть, еще в Курае. Но плавать в стоячей воде — это одно, а плыть в быстром течении, отдавшись на его волю — со-овсем другое! Ощущение, чем-то напоминающее полет во сне.

Когда его начал бить озноб, он одним броском, наискосок к течению, достиг берега, выбрался на галечник, и, перейдя галечную полосу, пошел обратно, вверх по течению, с наслаждением зарывая ступни в раскаленный песок. Спадающий Оленгуй оставил на берегу полосу чистого белого песка, на котором так хорошо было лежать, или идти, загребая босыми ногами.

Мотька сидел на прежнем месте, все так же играя вилкой. Павел сел рядом, оперся руками о песок, подставил солнцу лицо, зажмурился. Ярко-алая пелена, будто стена огня, отгородила его от сверкающего солнечными бликами мира.

— Ты здорово плаваешь, — вдруг сказал Мотька.

— А, чего там… — откликнулся Павел не открывая глаз. — Главное, воды не бояться…

— Я тоже ничего не боюсь, и плаваю не хуже тебя. Только мне мать не позволяет…

— Чего, не позволяет? — лениво переспросил Павел. — Она ж тебя не видит…

— Налимов колоть не позволяет… — загадочно проговорил Мотька. — А тебе мать позволяет?

— Чего? — не понял Павел и открыл глаза.

— Чего, чего… Налимов колоть?

— Не знаю… — нерешительно протянул Павел.

— Ладно, пошли заколем парочку, пожрем хоть…

— Пошли, — с готовностью согласился Павел, хотя понятия не имел, о чем речь. Просто, ему надоело слушать ржание, и сальные шутки пацанов, которых рьяно развлекал Дутик.

Мотька быстро скатал свою одежду в тугой тючок, сказал:

— Забери свою тоже. Нафиг нам сюда возвращаться…

Павел сбегал за своей одеждой, тоже скатал в тючок, по примеру Мотьки затянул ремнем, с любопытством ожидая продолжения.

— Ладно, я первым пойду, — сказал Мотька, подкинув на ладони вилку, и полез в воду, бросив Павлу через плечо: — Одежду возьми и иди по берегу… — он плавно погрузился в воду, ловко перевалился через топляк, надолго скрылся в промоине, вынырнул далеко ниже по течению, отдыхиваясь и отфыркиваясь. Дальше потянулся перекат, глубиной по пояс. Мотька перешел его, с трудом балансируя на мокрых камнях, пошел по грудь в воде по краю промоины. Увидев что-то в воде, наклонился, вглядываясь в глубину. Осторожно зашарил под ногами, и вдруг резко дернувшись, скрылся под водой, через несколько секунд появился с радостным воплем: — Есть!

В руках его слабо трепыхался налим с полметра длиной. В хребтине его торчала вилка, которую Мотька крепко сжимал в правой руке, пальцы левой он цепко запустил под жабры рыбине. Выбравшись на берег, знобко поводя плечами, проговорил:

— Это тебе не на закидушку ловить…

Мотька достал из своего тючка с одеждой складной нож, вырезал из ближайшего куста ивы кукан, насадил на него рыбину, кивнул Павлу:

— Давай, теперь ты. Под топляками смотри, под корягами…

Павел взял вилку, вошел в воду. Теперь он, пробираясь где по грудь, где по пояс, а где и вплавь, приглядывался к теням под топляками. И вот под боком толстенного черного бревна слегка шевельнулась тень. Глубина была — примерно по грудь. Зацепившись ногой за скользкое бревно, Павел отдышался, приглядываясь сквозь прозрачные, отблескивающие солнечными зайчиками, струи. Точно, громадный налимище стоял в затишке за бревном. На первый взгляд Павлу показалось, что в нем метра полтора. Плавно, стараясь не плеснуть, Павел погрузился в воду нацелив вилку налиму в хребтину. Распрямил руку и с ликованием ощутил, как она мягко вонзается во что-то податливое, слабо хрустнувшее, тут же выбросил вперед левую руку, нащупывая мягкое скользкое налимье брюхо. Рыбина рванулась, Павел не удержался на ногах, кувыркнулся в промоину, Стискивая руками трепыхающуюся добычу, принялся сильно загребать ногами. Наконец вынырнул, ноги коснулись скользких камней, и Павел побрел к берегу, то и дело оскальзываясь и оступаясь, падая в воду.

Мотька прыгал по берегу, что-то орал, показывая скрюченные пальцы, видимо советовал, как держать, чтобы не вырвался налим. Павел, наконец, выбрался на берег, отдуваясь и отфыркиваясь. Мотька смерил рыбину четвертями:

— Ого! Восемьдесят сантиметров! В прошлом году Вовка Задирака добыл метрового, потом до зимы хвастался… Правду говорят, новичкам везет. Да и весной больше всего крупных налимов попадается. Ладно, давай пожрем, погреемся, а потом еще пару раз забредем.

Они развели костер на берегу под огромным деревом, с узкими листочками, как у ивы. Названия дерева Павел не знал, да и неинтересно ему тогда это было. Мотька выпотрошил пойманную им рыбину, ловко насадил на ивовую палку, пристроил над костром на рогульках. Они разлеглись у костра, подставляя один бок солнцу, другой — огню. Быстро стало жарко и уютно, вокруг разнесся вкусный запах жареной рыбы.

Жареный налим был хорош даже без соли. Подкрепившись, Павел с Мотькой еще по паре раз забрели в воду, но солнце уже клонилось к горизонту, поэтому что-либо разглядеть в воде стало трудно, да и основательно замерзли. Павлу больше не повезло, зато Мотька добыл двух налимов длиной сантиметров по шестьдесят. Постукивая зубами от озноба, они оделись и пошли к селу. Когда поднимались по береговому откосу мимо остатков никому не нужного высокого забора, Мотька вдруг протянул Павлу свой кукан с рыбой:

— Бери себе…

— Ты чего?! — изумленно вскричал Павел.

— Я ж тебе говорил, мне мамка не разрешает налимов колоть. Как увидит, что они колотые, сразу отлупит и из дому неделю не выпустит.

— А почему она не разрешает?

— Опасное это дело… — нехотя протянул Мотька, — знаешь, сколько пацанов перетонуло?

— Да ну! Как тут утонешь? Течение всегда на мелкоту вынесет… Вот в Усолке, в запруде плавать — это да-а…

— Да моей мамке не объяснишь…

Мотька с сожалением посмотрел на свою рыбу и пошел через улицу к своему просторному дому, Павел свернул к бараку. Увидев чуть ли не метровую рыбину, мать изумленно всплеснула руками:

— Сынок, где ж ты такого поймал?!

Павел победно поглядел на брата, сваливая рыбу в подставленный матерью таз. Пока мать чистила рыбу, он с непонятным беспокойством ждал, заметит или не заметит, что налимы колотые? Не заметила. Обваляла куски рыбы в муке, положила на сковородку. Сковорода шипели, скворчала, распространяя одуряющий аромат. С улицы сквозь открытое окно доносились звуки песен — «бендеровцы» и «власовцы» праздновали День Победы.

Сразу после ужина на Павла навалилась истомная усталость. Отчаянно зевая, он полез на свой топчан не дожидаясь темноты. Брат сунулся к нему, сказал криво ухмыляясь:

— А налимы-то колотые…

— Ну и что? — сонно пробормотал Павел и зевнул.

— А то… А если утонешь?

— Сам не утони! Я лучше тебя плаваю… — и, повернувшись к стене, Павел натянул на голову одеяло.

На следующий день был выходной. Когда Павел проснулся, мать тихонько хлопотала у плиты. Вечно ему не удавалось поспать подольше, даже и в выходной! Он вылез из-под одеяла, сунул ноги в обрезки старых сапог, вышел на крыльцо. Ярко-синее небо распахнулось над сопками, солнце уже грело вовсю, но откуда-то еще тек ледяной ветерок. Шагая до туалета, Павел подумал, что не худо бы и сегодня пойти колоть налимов. Закидушки — дело хорошее, но таких, как на простую вилку, Павлу ни разу поймать не довелось. Правда, он слышал байки, будто мужики как-то поймали налима, которого всемером еле из воды выволокли. А сосед по бараку, сутулый кряжистый мужик с лицом, изрубленном глубокими жесткими морщинами, как-то еще ранней весной, подойдя к костру Павла на берегу, и прикуривая от головешки, задумчиво проговорил:

— Оленгу-уй… Сюда, Пашка, из Амура такая рыба заходит… В позапрошлом году мужики тайменя поймали, во-он с ту лодку, — и он ткнул самокруткой в сторону лодки, лежащей неподалеку вверх дном.

Лодка была длиной метров семь-восемь, и в то время Павел не поверил, что в реках может водиться такая громадная рыба. Но однажды, еще до лесосплава, он поймал на закидушку незнакомую рыбину, сантиметров сорок длиной. Долго-долго ее разглядывал, в ней чудилось что-то знакомое, но никак не верилось, что это обыкновенный пескарь, которых Павел ловил в Усолке сотнями. Ибо штук двести надо было наловить на нормальную жареху.

Вернувшись в дом, Павел подсел к обеденному столу. Мать проговорила:

— Сейчас уха сварится…

Выдвинув ящик кухонного стола, Павел задумчиво изучил набор разнокалиберных ложек и вилок, выбрал одну, с крепкой пластмассовой рукояткой, и когда мать вышла зачем-то в сени, быстро сунул вилку в карман.

Когда после завтрака Павел в кладовке точил вилку напильником, туда заглянул брат. Увидев вилку, сказал почему-то злорадно:

— Собираешься?..

— А что?

— Ничего. А если потонешь?..

Павел неопределенно пожал плечами. Брат у него был шибко принципиальным, мог и рассказать матери, что колоть налимов вилкой — дело довольно опасное.

Секунду подумав, брат вдруг сказал:

— Вместе пойдем…

Это было странно и необычно, брат никогда не брал Павла в свои походы, и не посвящал в свои дела, наоборот, всячески от него старался отделаться.

Барак стоял на самой окарине поселка, улица заканчивалась развалюхой, в которой жил Дутик, и дальше шел крутой спуск к Сыпчугурке. За Сыпчугуркой расстилалась обширная пойма, которую Оленгуй охватывал широченной петлей, чуть ли не смыкая ее возле поселка. К верхней — части петли и направились Павел с братом. Идти пришлось всего километра три, зато вернуться к поселку можно поберегу, пройдя вдоль реки километров восемь-девять. Так далеко от поселка Павел еще не отходил. Было жутковато и таинственно, Оленгуй бесшумно катился мимо пустынных берегов, поросших ивняком и красноталом. С таинственным видом брат вытащил из кармана самодельные подводные очки, вырезанные из противогаза, водрузил себе на лоб, после чего разделся, скатал одежду в тючок, отдал Павлу и вошел в воду.

Здесь Оленгуй был более медлительный, чем у Сыпчугура, а потому глубже. Удача пришла в первую же минуту. С победным воплем: — Есть! — брат вскинул руки с извивающейся рыбиной и побрел к берегу по грудь в воде. В азарте он тут же вернулся в воду, бросив рыбину Павлу. Предусмотрительный брат вместо кукана прихватил сетку-авоську, в которой рыбу таскать было не в пример удобнее, чем на кукане. Азарт азартом, но, добыв вторую рыбину, брат вылез на берег, весело стуча зубами. Надев очки и взяв вилку, Павел вошел в воду. Чтобы поскорее привыкнуть к холоду, он сразу нырнул и чуть пробкой не выскочил на поверхность. До сих пор он нырял с открытыми глазами, а в этом случае все предметы под водой лишаются четкости очертаний, становятся размытыми, блеклыми, теперь же подводный мир засиял необыкновенными, яркими, солнечными красками. На дне можно было разглядеть каждый камешек, каждую песчинку. Вот стайка гольянов кинулась в рассыпную, кося на Павла круглыми глазками, вот рак, выставив клешни, свирепо покрутил усами, но тут же из осторожности бросился наутек задом наперед усердно работая хвостом. А это что! Налим стоял под боком совсем трухлявого топляка и слегка поводил хвостом, раздув грудные плавники. Павел по пояс в воде сделал полукруг, чтобы тень не упала на налима, и ловко всадил вилку в хребтину.

Как же он раньше не додумался, вырезать очки из противогаза… Да кто ж мог предполагать, что подводный мир так красив!

Они уже основательно замерзли и устали, Павел подумывал, что, не пора ли сделать привал с костром, но брат упорно лез в воду снова и снова, а потому и Павел помалкивал. Павел как раз перелезал через каменный горб, выходящий к самому берегу, когда брат в воде, пройдя по краю глубокой промоины, вышел на отмель: из глубины промоины, из тени берега, вдруг как подводная лодка, плавно и страшно, поднялся не налим, а налимище. На первый взгляд он показался Павлу больше брата. Павел замахал руками, силясь произнести хоть слово, но слова застряли в горле. Наконец кое-как выдавил страшным полушепотом:

— Сзади… Сзади…

Брат завертелся в воде, ничего не понимая, видимо подумал, что в воде появилось нечто страшное, вроде водяной змеи, легенды о которой упорно ходили в поселке.

— Налим!.. Налим!.. — захрипел Павел сдавленным голосом.

Брат, наконец, понял, но было поздно. Не спеша, солидно, налим проследовал прямо возле ног брата и ушел куда-то вниз по течению. Павел попытался проследить его взглядом, но взгляд вскоре заскользил по поверхности воды, не проникая в глубину. Брат обшарил все русло метров на двести ниже по течению, но налима не нашел, заколол только недомерка, сантиметров сорок длиной, и вылез на берег, стуча зубами, сказал, забирая у Павла вещи и рыбу:

— Ладно, привал. Я пойду вперед, во-он до той ивы, пока буду костер разводить, а ты по воде, — и он зашагал по берегу, повесив на плечо раздувшуюся от рыбы авоську.

Павел давно приметил штук пять бревен, приткнувшихся к отмели на краю промоины, но брату не сказал о своих подозрениях. Налим мог укрыться только здесь, в тени под бревнами. Надев очки, он направился прямиком туда. Осторожно зайдя сбоку, опустил голову в воду. На мгновение стало страшно, налимище был здесь, стоял, неторопливо раздувая жабры. Павел быстро справился с собой, медленно, осторожно подвел руку с вилкой прямо к голове налима и вдруг, в стремительном выпаде, вонзил ее в податливое тело, и тут же продел пальцы левой руки под жаберные крышки. Налим дернулся, и Павел оказался под бревнами. И тут, в краткие секунды смертельной борьбы он понял, что ничего не стоит утонуть даже в этой красивой и мелководной реке. Он рвался, тащил налима из-под бревен и никак не мог выдраться на свет. Наконец, когда, казалось, легкие уже готовы были разорваться, он почувствовал себя на свободе, оттолкнулся ногами от дна и в туче брызг выскочил на поверхность. Налим бился, рвался из рук, и Павел тут же скатился с крутого откоса в промоину, погрузился с головой, нахлебался воды, кое-как выдрался на поверхность, ноги дна не доставали, но с берега уже мчался брат, поднимая фонтаны брызг. Вдвоем они выволокли рыбину на берег. Брат грязно матерился, пытаясь трясущимися руками придержать загибающийся кольцом хвост и смерить налима четвертями, но у него ничего не получалось, а Павел мучительно пытался откашляться, но никак не мог, и когда уже в глазах начало темнеть, брат, наконец, увидел его потуги и со всего маху врезал кулаком по спине. Будто пробку вышиб из легких, Павел с наслаждением вдохнул упоительно сладкий воздух.

Повесив добычу на палку, а палку водрузив на плечи, они шли к поселку. Хвост налима волочился по земле, и Павел поминутно спотыкался из-за стараний не наступить на него. Брата мотало из стороны в сторону, и от этого он матерился, в промежутках обзывая Павла самыми нехорошими словами. Павел понимал, что брат недоволен тем, что это не он, а младший, никчемный сопляк, добыл самого большого налима, но от этого было не легче. Глухое раздражение поднималось откуда-то из глубины души. Когда завиднелись дома поселка, он дал себе зарок, больше никогда и никуда с братом не ходить. В конце концов, есть Мотька, он любит колоть налимов, хоть и боится носить их домой. Да и закидушек теперь можно больше ставить, ведь Павел разведал реку на добрый десяток километров, да и занятия в школе скоро закончатся, и можно будет уходить на весь день…

Павел очнулся от воспоминаний. Ольга мыла посуду, Анна Сергеевна в комнате укладывала спать Дениса. Тот во весь голос повторял, что непременно поедет за грибами в следующий раз. Анна Сергеевна тихонько убеждала его, что до следующего раза далеко, а завтра в школу. Павел потянулся к графину, вылил себе остатки вина, отпил и вдруг подумал: а с чего это так неожиданно вспомнился Сыпчугур? Он прислушался к себе, где-то внутри, будто тонкая струна в отдалении, звенела тревожная нота. Он слегка мотнул головой, пытаясь стряхнуть тревогу. Сказал себе успокаивающе, что воспоминания нахлынули из-за удачного похода в лес, как и тогда из походов на реку, вернулся с богатой добычей, как и тогда, в Сыпчугуре, жизнь стала трудной, не очень сытной, будто круг замкнулся; тогда Павлу было столько же, сколько сейчас Денису. И сейчас вряд ли скоро придет достаток; только посмотреть по телевизору, что делается, и жить не захочется дальше. За всю жизнь Павел лишь года два или три пожил в покое и достатке. Первый костюм ему мать купила, когда ему исполнилось шестнадцать лет, когда уже учился в техникуме, до того донашивал вещи брата. Да и на первый костюм деньги он сам заработал в стройотряде. Первый телевизор семья купила, когда Павлу было уже семнадцать лет. А потом армия и самостоятельная жизнь, которая и началась, и продолжается трудно, без достатка.

Допив вино, Павел пошел на улицу. Во дворе было светло, над зарослями малины, над кронами яблонь плавала голубоватая дымка, в небе, огромным, полупрозрачным диском висела луна, да не луна — лунища. Павел остановился, не дойдя до туалета, не хотелось после такого хорошего ужина с вином нюхать вонь выгребной ямы, справил нужду в малину и стоял, глядя на луну. Вдруг показалось, будто кто-то смотрит в спину, мерзкое ощущение тяжелого недоброго взгляда вызвало озноб. Он передернул плечами, повернулся, шагнул в сторону дома, и тут вдруг сердце сдавило от ужаса. Ужас накатил сразу, как водопадом накрыл обморочной душной тяжестью, горло сдавило, ноги отнялись и Павел с трудом смог двинуться с места, а сдвинувшись — торопливо пошел, почти побежал к спасительному крыльцу. Вбежав в прихожую, он захлопнул дверь, постоял возле печки, приходя в себя. Ужас не отпускал, лишь слегка ослабил хватку, спустился куда-то в низ спины, разлился в животе неприятным холодом.

Первый раз такое случилось с Павлом в Сыпчугуре. Тогда была уже поздняя осень, почти зима… Павел прошел в квартиру, заглянул в кухню, Ольга все еще возилась с посудой, тогда он пошел в свою комнату, стараясь ступать как можно мягче, будто под ним был не крепкий пол, а тонкий ледок береговых закраин на Оленгуе…

Коротко лето в Забайкалье. Казалось, вот только Павел добыл своего первого налима вилкой, а уже стало прохладно и не очень-то поныряешь в Оленгуе, зато на закидушки налимы по-прежнему ловились дружно. А потом и закидушки пришлось снять, по утрам начали появляться ледяные закраины, вскоре перестали таять, и стали с каждым днем становиться все шире и шире. Приближалась новая, морозная и ветреная, долгая зима.

Как-то в воскресенье Павел пошел на берег. Ночью крепкий морозец посеребрил траву, но к полудню солнце чувствительно пригрело, и теперь пожухлая трава искрилась солнечными брызгами. Павел обошел штабель бревен, почему-то оставшийся от весеннего лесосплава, и тут нос к носу столкнулся с Мотькой. В руке у него был топор, а физиономия расплывалась в широченной улыбке.

— Пашка-а! — заорал он, хоть Павел и стоял с ним рядом, лицом к лицу. — Пойдем, посмотрим, как Дут Мурку пежит!..

— Чего-о?! — опешил Павел.

Мотька вскарабкался наверх штабеля, поманил Павла с таинственным видом. Павел влез на штабель, подошел к Мотьке. Между бревнами верхнего ряда был довольно широкий промежуток и там елозил взад-вперед Дутик, сидя верхом на девчонке, которую все почему-то звали Муркой. Пальтишко ее было распахнуто, платье задрано к поясу и на холоде жалко и беззащитно белели голые ноги и белый, гладкий живот. Она равнодушно глядела снизу на обоих друзей, ковыряя пальцем в носу.

Павлу стало стыдно и противно, он гадливо поморщился, проворчал:

— Нашел чего интересного… — и зашагал по бревнам прочь.

Мотька догнал его уже внизу, сказал деловито:

— Он меня сам позвал, сказал, что вдвоем интереснее…

— Ну, дак иди, пое… — хмуро бросил Павел и зашагал к берегу.

Мотька догнал его, пошел рядом, смущенно шмыгнул носом.

— Топор зачем? — спросил Павел, чтобы только спросить.

— Рыбу глушить… — обронил Мотька и воровато оглянулся.

— Ага… — сказал Павел, ничего не поняв.

Они спустились с берегового откоса, пошли по смерзшейся гальке. Мотька вгляделся в ледяную закраину. Наконец что-то увидел, шагнул на лед, потопал, сказал, глянув на Павла через плечо:

— Держит… Ты, Пашка, иди по берегу, и, если что… — он не договорил, пошел по льду вдоль берега, внимательно глядя под ноги. Вдруг он высоко вскинул топор и с маху хрястнул им по льду. Тут же принялся быстро-быстро вырубать лунку. Запустил руку под лед, выпрямился и победно показал Павлу крупного налима, бессильно обвисшего в руке.

Мотька добыл уже штук пять рыбин, одна из которых была небольшим тайменем, когда Павлу надоело брести по берегу и тащить кукан с рыбой.

— Эй, я тоже хочу!.. — крикнул он Мотьке.

Тот с готовностью выбрался на берег, протянул топор:

— Давай. Бей прямо над головой. И… того… если лед подломится, смотри, чтоб не утащило под лед, выгребайся на быстрину…

Лед был прозрачен, как чисто помытое стекло. Прямо под ним стояли стайки гольянов, изредка пробегали пузыри воздуха. Павлу стало страшно, возникло ни с чем не сравнимое ощущение, будто он идет прямо по воде. Однако он быстро справился со страхом, когда увидел крупного налима. Как делал когда-то летом, осторожно зашел со стороны хвоста и хрястнул обухом по девственно-прозрачному хрусталю. Мгновенно белое пятно пронзило всю толщу льда. Он оказался не таким уж и тонким. Налим перевернулся кверху брюхом. Павел подумал, что его сейчас утащит течением, но — ничего подобного, налим будто прилип ко льду снизу. Павел вырубил лунку, запустил руку в обжигающе ледяную воду, захватил скользкую, холодную рыбину за жабры, вытащил на воздух, бросил на берег.

Насаживая налима на кукан, Мотька весело крикнул:

— А у тебя получается… Ты только матери не говори, что топором рыбу глушил, а то ее кондрашка хватит…

Павел с Мотькой набили по десятку рыбин, и пошли домой напрямик по пойме. Пока шли, Павла не отпускало какое-то тревожное чувство, будто забыл что-то важное, или потерял какую-то дорогую вещь.

Матери дома не оказалось, Павел не стал раздеваться. Свалив рыбу в таз, снова вышел на улицу, зачем-то пошел на берег. Было довольно холодно, пронзительный ветерок тянул с верховьев Оленгуя. Огромное солнце, красное, слегка сплюснутое, перечеркнутое длинным и узким, как меч, облаком, опускалось в глубокий промежуток между двумя сопками, возвышающимися за рекой. На темную воду Оленгуя вдруг лег красный отсвет, будто призрачный кровавый ручей протек поперек широкой дороги. Обморочной, свинцовой тяжестью на Павла вдруг навалился непонятный ужас, смертной тоской сдавило сердце. Он понимал, что надо идти скорее домой, к теплой печке, но не мог сдвинуться с места, тем более повернуться спиной к этому страшному красному закату.

Только когда солнце почти скрылось за сопками, ему удалось пересилить себя, и он кинулся бежать вверх по откосу. Справа чернел забор, он закрыл от Павла закат, но от этого почему-то стало еще страшнее; сам забор, казалось, источал ужас. Павел вдруг заметил, как от калитки своего дома ему энергично машет руками Дутик. С облегчением переведя дух, Павел подошел к Дутику, спросил:

— Че надо?

— Пойдем, че-то покажу… — таинственно прошептал Дутик и торопливо нырнул в калитку.

Павел пошел за ним, Дутик уже манил его из приоткрытой двери сеней. Пройдя через темные сени, Павел оказался на кухне, в которой воняло прокисшими щами, самогонкой, чем-то еще, не менее противным, и тут прямо ему в грудь уперлись вороненые стволы охотничьей двустволки. Только что пережитый ужас навалился с новой силой. Видимо это отразилось на его лице, потому что Дутик захохотал, как бы выдавливая из себя смех, весело крикнул:

— Трус! Она же не заряженная!

Наверное, Господь Бог заставил Павла вскинуть руку и резко оттолкнуть стволы в сторону, сейчас же грохот сорвался, казалось, со всех сторон, будто на голову разом обрушилась крыша, стало нечем дышать от порохового дыма, воняющего тухлыми яйцами. Когда Павел открыл глаза, тусклая лампочка еле-еле проглядывала сквозь дымную пелену. Однако дым клубился больше под потолком, в метре над полом его уже не было; на полу, у стены, видимо отброшенный отдачей, сидел Дутик прижимая к груди двустволку, на совершенно белом лице страшно выделялись абсолютно черные, будто ружейные дула, глаза.

Еле-еле переставляя ватные ноги, Павел развернулся к двери, два заряда картечи почти перерубили дверной кося, остро торчала желтая древесная щепа. На воздухе Павел немного пришел в себя, руки затряслись, задрожали и подогнулись колени, как деревянный Буратино на ниточках из недавно виденного фильма, он прошагал к калитке, буквально выпал на улицу, а как оказался дома уже не помнил…


Павел сидел на постели и напряженно размышлял над посланным ему предостережением. А то, что это предостережение, он не сомневался. Таких совпадений не бывает. За его жизнь ему раза четыре грозила смертельная опасность, и всякий раз перед этим испытывал точно такой же, как сегодня безотчетный ужас. Но что может грозить маленькому человеку? Он не бизнесмен, не политик, не банкир… Кому он нужен?!

Тут пришла с кухни Ольга, сладко потянулась, спросила:

— Чего не спишь?

— Тебя жду… — шепнул Павел, растягиваясь на мягкой перине.

Ольга быстро разделась, потянула из-под подушки ночную рубашку. Она всегда клала рубашку в изголовье кровати, когда утром одевалась. Павел перехватил рубашку, шепнул:

— Не одевай…

Ольга Холодно проговорила:

— Паша, спи. Ты сегодня устал…

— У меня ноги устали, а все остальное в порядке… — уныло протянул Павел, уже зная, чем все это может закончиться.

Чем больше он будет настаивать. Тем тверже Ольга будет стоять на своем. В нем уже поднималось глухое раздражение, если дать ему волю, то полночи без сна гарантировано. Потом Ольга дня два будет равнодушно-участливой, а Павлу будет гнусно и мерзко, и будет преследовать ощущение, будто отобрал у ребенка конфетку.

С трудом подавив раздражение, он резко отвернулся к стене, расслабился и постарался заснуть. Он всегда засыпал трудно, по долгу лежа без сна, а тут вдруг провалился, будто в колодец.

Когда он проснулся утром, Ольги уже не было, Анна Сергеевна чистила грибы на кухне, Денис был в школе. Павел попил воды, вернулся в комнату, достал из шифоньера продолговатый сундучок, открыл его, вытащил свое старенькое, обшарпанное одноствольное ружьецо, собрал, несколько раз приложился, целясь в лампочку, вздохнул тяжко. Эх, сейчас бы за рябчиками с подхода, на лесной дороге; любят они в это время бродить по заросшим травой лесным дорогам, по которым ездят не чаще трех раз в год. А потом на косачей, с чучелами. А был бы жив Вагай, можно тоже с подхода… Вагай мастерски умел выгонять косачей под выстрел.

Павел отложил ружье, завел руку за спину, потрогал поясницу. Черт ее знает?.. Кость торчит по-прежнему, но травма уже год или два особо не тревожит, по крайней мере, давно не было болей, от которых выть хотелось, и ноги немели. Но, кто знает?.. А ну как в тайге опять разыграется…

Мрачно насупившись, он разобрал ружье, уложил в сундучок, и пошел завтракать. Сегодня предстояло идти на дежурство, а перед дежурством он хотел как следует поработать за пишущей машинкой.