"Полночный путь" - читать интересную книгу автора (Лексутов Сергей)Глава 3Серик проснулся, когда уже из кузни доносился стук молотков. Заглянув туда, он заметил, что стучат лишь подмастерья, да Ярец проковывает мелкие заготовки. Батута на большом точиле доводил готовый меч. Серик прошел в дальний угол двора, где под навесом был устроен небольшой помост из бревешек. Под помостом грудой лежали кожаные мешки с песком. Немного подумав, Серик прицепил к толстому железному крюку на толстой же волосяной веревке, несколько мешков, поднялся на помост, одной рукой уперся в столб, поддерживающий навес, а другой взялся за веревку. Расстояние между столбом и веревкой было в точности, как у лука расстояние между рогом и тетивой. Медленно оттянул веревку до уха, подержал, отпустил. И так до тех пор, пока рука не налилась тяжестью. Потом то же проделал и левой рукой; бывают случаи, когда уменье стрелять с обеих рук спасает жизнь. Спустился под помост, прицепил на крюк еще один мешок с песком, оттянул веревку сорок раз. Привесив еще мешок, и проделав упражнение не менее двадцати раз, Серик удовлетворенно подумал, а не попробовать ли руками натянуть ножной лук? А что? Побиться об заклад со знакомым стражником на кошель серебра? Почему же не заработать на том, чего мало кто умеет?.. Привесив остальные мешки, взобрался на помост, оттянул веревку, и держал до тех пор, пока руку не заломило. Наконец мать позвала завтракать. После завтрака Серик слонялся по двору. Странно, но никогда еще не было такого, чтобы ему некуда было себя деть! А не съездить ли завтра на охоту? У сохатых как раз гон. Глядишь, и зиму с дичиной будем? Нет, завтра не получится; Батута новый меч начинать будет, он всегда Серика зовет заготовку проковывать. Серик может быстро молотом бить, Ярец слишком медлителен. Решено! На охоту — послезавтра… И тут раздался стук в калитку. Серик не спеша, подошел, отодвинул засов. Снаружи с седла перевесился солидный мужчина, в богатой одежде. Он спросил: — Это двор кузнеца Батуты? — Он самый… — кивнул Серик, и, повернувшись к кузне, крикнул: — Батута-а!.. Батута вышел, направился к калитке. Серик спохватился: — Да ты входи! Чего с седла свешиваться? Мужчина легко соскочил на землю, накинул поводья на специальный колышек, прибитый к воротному столбу, вошел в калитку, сказал: — Да мне, собственно говоря, не Батута нужен, а брат его, Серик… Подошедший Батута проворчал: — Добрая-то слава на долго во дворе задерживается, а недобрая — и при запертых воротах далеко летит… И зачем купцу Реуту понадобился мой непутевый братец? — Слыхал, боец он у тебя знатный?.. — Да уж, подраться любит… — И ничего не люблю! Если только вынудят… — проворчал Серик, разглядывая купца. Явно, неспроста заглянул купчина. Поговаривали, что он самый богатый купец в Киеве. И давешний незнакомец про него спрашивал… Батута проговорил медленно: — Народ сказывал, всемером против двух десятков рубились… Десятерых насмерть зарубили… — Ох, и любит же народ приврать! — воскликнул Серик. — Ничего не десятерых! Троих всего… — А тебе мало?.. — проворчал Батута. — Ну, и на што тебе этот буян? — Да понимаешь, скоро непогода начнется, а дочери моей надобно съездить в пустынь, помолиться… — купец замолчал. — Ну, дак, и пусть едет. А Серик-то при чем здесь? — Мои стражники с караваном в Сурож ушли, зимовать там будут… — Чего ж ты их в Сурож всех отправил? Мир у нас нынче с половцами… — Мир-то мир, да тревожно чего-то в степях… Кто только не шалит в полях половецких! — в сердцах бросил купец. — А вот Серик и шалит… — засмеялся Батута. — Да Серик — ладно… Печенегов опять в степях видели. Сказывали, с латинами они братаются… Не к добру все это… Ох, не к добру! — И куда ехать-то? — нетерпеливо спросил Серик. — А есть пустынь под Новгород-Северском, там настоятелем старый мой друг обретает покой в молитвах. Тот еще душегубец был по молодости… Буйствовал, не хуже Серика! — На ладье, што ли, пойдем? — Мои ладьи все в Сурож ушли, да и возвращаться придется санным путем. Так что, поедете на лошадях. — А заплатишь сколько? — Не обижу. Все ж таки самая любимая дочка… Поболе заплачу, нежели своим стражникам… Своего коня можешь дома оставить — дам добрых коней. Ну, по рукам? — По рукам! Ударили по рукам. Купец, проверяя, сдавил ладонь так, что она заныла. Серик ответил и пересилил, купец запросил пощады, проговорил восхищенно: — Пацан, а рука, будто клещи… А што с ним будет, когда заматереет?.. Батута пробурчал: — Если заматереет… С его-то нравом… — Завтра с рассветом и отправитесь, — проговорил купец. — Вооружись, как следует. Сказывают, черниговцы шалят… — У меня самострел есть, — не удержавшись, похвастался Серик. — Самостре-ел? Могучая штучка… Где взял? У половцев, поди? — Да нет, брат сделал… Реут повернулся к Батуте: — А на заказ сделаешь? — Чего ж не сделать? Сделаю… — Вот и сговорились… Два десятка! — Чего, два десятка? — удивился Батута. — Гривен? — Да нет, самострелов! — Ты што же, воевать собрался? Реут вздохнул, протянул: — Всем нам воевать надобно собираться… Начинай самострелы. Я приказчика пришлю с задатком… — повернувшись, он вышел к коню, легко вскочил в седло, кивнул: — На рассвете. Смотри, не проспи. Молодой сон крепок… — и ускакал. Глядя ему вслед, Батута протянул: — Темнит, чего-то купчина… В Киеве дочке его помолиться негде… Весь остаток дня Серик собирался. Сходил к лучных дел мастеру, купил сотню древок стрел, мимоходом нанес ему обиду, заявив, что брат наконечники не в пример лучше делает. Купил три тетивы. Слишком быстро Сериков мощный лук рвал тетивы. Потом они с Прибытком долго насаживали наконечники. Увязал в пучок три десятка стрел к самострелу. Долго думал, что может понадобиться в долгом пути по лесам. Он уже хорошо знал, что может потребоваться в долгом пути через враждебную степь, но по родной земле далеко ходить, еще не доводилось. Наконец, только к вечеру уложил седельные сумки. Да еще пришлось прихватить мешок с зимней одеждой. На рассвете пришлось запрячь телегу, потому как оружие и припасы и втроем было не утащить. Прибыток поехал возницей. У купеческого двора уже стоял обоз; одних телег было шесть штук, да верховых лошадей с десяток. Что там было на телегах, Серик не приглядывался; все завернуто в рогожи, и угловатые тюки были и округлые. У головной телеги стоял сам Реут с человеком, одетым в кольчугу и в шлеме с личиной. Личину он так и не поднял. Реут махнул рукой мальчишке, стоящем с конем в поводу. Конь, и правда, был не хуже половецких, рыцарских. Громадный, с широченной грудью и необъятным крупом. Серик принялся навьючивать на коня седельные сумки, Реут придирчиво оглядывал его оружие, наконец, видимо оставшись довольным, проговорил: — Ты кольчугу-то надень… Рюриковы дружинники по городу рыщут, до сих пор моего Горчака ищут… — Эт, какого Горчака? — машинально спросил Серик, снимая с седла мешок с кольчугой и подкольчужной рубахой. — А меня… — сказал стоящий рядом незнакомец, и на миг приподнял личину. Серик узнал в нем человека, которого совсем недавно спас от мечей Рюриковых дружинников. Серик и в кольчугу успел обрядиться, и оружие пристроил по привычным местам, а дочка Реута все не выходила. Наконец, вышла, в сопровождении двух нянек, высокая, статная, покрытая почти непрозрачным покрывалом. Так что, Серик лица не разглядел, как ни старался. Реут махнул ей рукой на срединную телегу, сказал: — Я с вами, Серик, Горчак, работников посылаю хоть и вооруженных, но вы на них шибко не рассчитывайте; не обучены они ратному делу. Ну, с Богом… Тро-огай! Серик махнул Горчаку: — Иди в голову, а я замыкающим… — Чего так? — спросил Горчак. — А если нападут — я увижу, и успею стрелу достать… — Умно, — кивнул Горчак, трогая коня. — Стреляешь-то, как? — Подходяще. Рюриковым дружинникам понравится так же, как я и мечом владею. И запели телеги походную песню. Только выехали за город, Анастасия подозвала Серика, откинула покрывало, капризно проговорила: — Ты Серик, да? Серик кивнул, поглядел в ее лицо, и долго не мог отвести глаз, такой красивой она ему показалась. Она засмеялась: — Глаза проглядишь! А помоложе стражника батя найти не мог? Ты, хотя бы, от лесных татей оборонить сможешь? Серик весело рассмеялся: — Надо же… Нашелся хоть один человек, кто не слышал про мое буйство… — А, так ты тот самый Серик, что поубивал десять Рюриковых дружинников?! — Эка брешет народ… Мы всемером рубились против двадцати, и убили всего троих… Она долго с интересом разглядывала его, наконец, заговорила: — Серик, я верхом хочу… Растрясло меня на этой телеге, сил нет! Все кишки в ком заплелись… — Реут сказал, беречь тебя, как зеницу ока… — раздумчиво протянул Серик. Он и сам знал, как тяжко трястись весь день в телеге. Серик крикнул: — Горчак, а что по этому поводу наказал Реут? Горчак повернул коня, подъехал, спросил: — По какому поводу? — Ну, верхами Анастасии ехать?.. — А чего ж не поехать и верхами? Вот отъедем подальше, и пусть пересаживается. Заводных коней — эвон сколько… Солнце поднялось высоко. Наказав Горчаку, чтобы вел обоз без остановок, Серик отъехал под ближайшие деревья, затаился в подлеске. Если имеется преследование, они не должны отпускать обоз дальше, чем на две версты. На таком расстоянии и не упустишь, и на глаза не попадешься. Выждав, пока обоз пройдет не меньше трех верст, Серик поскакал вдогонку. Преследования явно не было. Или Рюриковы дружинники прокараулили обоз, или не ждали, что Реут отправит с ним Горчака. Догнав обоз, Серик распорядился останавливаться на отдых. Костров решили не разводить — полно было снеди, захваченной из дому. Впервые Серику довелось пировать с купеческой дочкой, хоть и за походным столом. Няньки быстро расставили походные деревянные миски с еще не остывшей мясной кашей, разложили пироги, разлили в чаши духовитый мед. Работники обедали поодаль. На поляне стрекотали поздние осенние кузнечики, полуденное солнце заметно пригревало. Серые девичьи глаза все чаще и чаще задерживались на Серике, а у него от этого сердце замирало, и будто пропускало удар. Чтобы как-то сгладить то и дело возникающие неловкости, Серик спросил Горчака: — Если не тайна, какие вести ты принес Реуту, из-за которых за тобой Рюриковы дружинники охотятся? — Это они их тайной хотят сохранить… — пробурчал Горчак. — А от тебя никакая не тайна. Четыре лета тому назад, когда Рюрик в поход собрался, Реут наказал мне к нему гриднем поступить, и разведать землю серов, откуда шелка везут. И, может быть, найти другой путь, на котором ни половцы не сидят, ни сарацины. Реут давно знает, что Рюрик с латинами братается, ихнюю веру принял. Вот и подумал, что он на сарацин пойдет с латинами, которые в Мараканде сидят. Пошли мы на ладьях по большой воде из Рязани, по Оке, потом в Итиль, до половецкой крепости, что стоит в междуречье Итиля и Дона. Половцы нас сначала пропускать не хотели. Чего уж наговорил Рюрик половецкому воеводе, неведомо, только пропустили нас. В Асторокани Рюрик тоже сумел договориться с половецким воеводой. Вышли мы в море, и пошли вдоль берега на восход, до следующей половецкой крепости. Там продали ладьи, купили верблюдов. Пустыню на лошадях не пройти; их же поить надо, утром и вечером, кормить… А там пески, земля голая, травинка за травинкой полдня гоняется. Колодцы в дне пути друг от друга. Да попробуй, напои из одного колодца несколько сотен лошадей? А на верблюдах — через два месяца в Мараканде были. Вот тут и начались чудеса! Рюрик, прямо истинным рыцарем обернулся: ходит в белом корзне, весь обшитый крестами, с рыцарями вино пьет, с графами и герцогами братается. Дружина его тоже в белые корзна обрядилась. Пришлось и мне раскошелиться, спешно корзно приобретать. Тогда там много крестоносцев собралось, говорили, сарацины караванные тропы перерезали, какой-то город взяли. Вот и собрались обратно этот город отвоевывать. Да пока собирались — я к князю: так, мол и так, поход будет, ли нет, а в Индию караван идет, стражники требуются… Отпустил он меня с караваном. Так вот и сходил я по Великому Шелковому Пути… Возвращался уже по отвоеванному отрогу, до Царьграда, а оттуда — на половецкой ладье в Ольвию. И там Рюрика уже не застал. Приплыл с сурожанами в Киев, да и посчитал, что нечего возвращаться в Рюрикову дружину. Пока я новый терем Реута искал, меня дружинники и заприметили, и что-то заподозрили… Серик мечтательно протянул: — Да-а… Вот бы и мне сходить в такой дальний поход… — Сходишь еще… — протянул Горчак. — Неспроста Реут меня на разведку посылал. Зреют у него какие-то мыслишки, как половцев и германцев обойти на Шелковом Пути. Да и наверняка столкнутся скоро германцы с половцами. Это что ж получается? Под крестоносцами вся Азия, а северный отрог Пути, держат половцы. Непорядок! Южный сарацины отвоевали, когда Иерусалим взяли. Крестоносцы обратно его отвоевать не смогли, как ни тужились. Вот из-за всего этого и зреет большая война… — А русичи при чем?! — изумился Серик. — А князья наши тоже хотят пристроиться поближе к сладкому пирогу. Тем временем, наевшаяся Анастасия с няньками прилегла на разостланное одеяло под телегой отдохнуть. Серик упруго вскочил, достал из мешка самострел, стрелы. Горчак протянул руку: — Дай поглядеть? Серик протянул ему самострел. Горчак долго вертел его, разглядывая так и эдак, наконец, проговорил: — У меня такой же, да не такой… Я себе в Царьграде купил, а ты где добыл? — А брат смастерил… — Искусный у тебя братишка… — протянул Горчак. — Опробовать хочешь? — Да надо бы… Я ж из самострела ни разу не стрелял, все из лука, да из лука… — Ну-у… Дело не хитрое; приложился и жми на спуск… Серик накрутил ворот, прицелился в толстенное дерево, шагах в ста, спустил тетиву, дорогая стрела улетела неведомо куда. Попробуй, найди ее в зарослях! Но зато Серик понял, как целиться. Он стрелял и стрелял, все более и более уверенно. Ходил к дереву, выдергивал стрелы, и снова стрелял. Наблюдавшая за ним Анастасия, насмешливо спросила: — Серик, ты, и правда, искусный воин? Чего-то ты в дерево с первого раза не попал… Серик отложил самострел, достал из саадака лук, натянул тетиву. На свою беду над поляной пролетала ворона, вскоре она уже валялась на земле, нанизанная на стрелу. Анастасия тихонько сказала: — Бедная ворона… — А вот не надо подзуживать парней… — раздраженно проговорил Серик. — Мне брат только третьего дня самострел подарил… Ну, хватит отдыхать. Нам к вечеру до постоялого двора добраться надобно. А то уже прохладно под открытым небом ночевать… Поехали дальше. Серик так и ехал замыкающим. Анастасия на своем жеребчике было, покрутилась в середине обоза, но быстро соскучилась, и, придержав коня, пристроилась сбоку к Серику. Приучившийся за время половецкого похода слушать и примечать все, Серик вслушивался в звуки леса, поглядывал и назад. Еще Шарап ему объяснил, как птицы лесные подскажут о засаде на пути. Анастасия первой нарушила молчание: — Серик, а правду говорят, будто ты уже в поле половецкое за добычей лазил? — Брешут, конечно… — лениво откликнулся Серик. — А об этом мой батя с Горчаком говорили… — она лукаво глядела на него искоса. — А где ж ты тогда воинскому искусству обучился? А, главное, для чего? В дружинники ты не пошел… — Пригодится… — протянул Серик, с удовольствием пользуясь случаем еще полюбоваться милым лицом. Она окончательно рассталась с покрывалом, к неудовольствию обеих нянек. Так и ехали до самого вечера, болтая о том, о сем. В конце концов, она так разговорила Серика, что он не удержался, и рассказал о походе на половцев. Да так расхвастался, что приукрасил и свою роль, и количество добычи прибавил до трех вьюков. Она слушала, всплескивала руками, восхищенно округливала глаза. Постоялый двор стоял на самом берегу, и был он весьма богат; видать и ладьи сюда причаливали, и зимой он санный путь обслуживал, да и летом, кто сухим путем шел, сюда заворачивали. Не все ж купцы прижимисты; иные и в помещении любят отдохнуть, да и бояре с женами и детьми часто путешествуют. Видно, хозяин и приторговывал сам, снабжая местных землеробов всем необходимым. Женщины за день устали так, что Анастасия с няньками сразу после ужина ушли в светелку, отведенную им, а Серик с Горчаком задержались за столом, на который хозяин поставил жбан духовитого меда. Основательно приложившись к ковшу, Серик смачно крякнул, сказал: — Добрый мед; и крепок, и сладок… А вот франкское вино бывает крепкое, а почти не сладкое… — Быва-ает… — протянул Горчак, вытирая ладонью усы. — Ты, Серик, особо не налегай на меды-то… Еще и погоня возможна… — Если б была погоня — давно бы нагнали… — проворчал Серик. — Ты бы лучше рассказал про Индию и страну серов?.. Горчак помолчал, наконец, заговорил: — Особо удивительного я там ничего не встречал. Из Мараканды до Индии всего сорок дней пути. Ходят там на верблюдах, потому как водой не богаты те места. При каждом караване не более десятка стражников на конях. Потому как и этих частенько трудно напоить из одного колодца. Так что, сначала поят коней, а уж что останется в колодце — людям. Городов в Индии мало, таких, как у фрязей; так, стоят городишки, вроде Любеча, а то и меньше. Люди там земледельничают, как и все, а еще шелковичного червя растят, но немного. Вот чего-чего, а в стране серов вокруг каждого селения тутовые деревья стоят и на них-то и кормятся шелковичные черви. И все там поголовно, только и делают, что ткачеством занимаются. И пути до страны серов, аж двести дней, по пустыням и горам. А горы — высоченные! На одном перевале и люди, и лошади падали — дышать было нечем. Одним верблюдам все нипочем. Люди в стране серов, сплошь раскосые, живут родами. Одно селение — один род. Железо сами не умеют обрабатывать — меняют на шелк у фрягов. А те дерут за него втридорога. Так что, если между собой серы передерутся, то только вожди секутся мечами. Простые же воины одеваются в доспехи из бамбука и вооружаются дубинами… — Что такое бамбук? — перебил Серик Горчака. — А бамбук — это трава такая, похожая на камыш, только ростом саженей в двадцать… — пояснил Горчак, и отхлебнул добрых пол ковша меду, после чего продолжил: — С пленниками поступают удивительно жестоко; и камнями-то побивают, и животы вспарывают, и ослепляют! А потому в плен друг другу стараются не сдаваться — дерутся люто! — Горчак замолчал, налил меду. Серик протянул задумчиво: — Эт что же получается? Отсюда до страны серов целый год пути? — Поме-ене… — протянул Горчак. — И на всем пути от Асторокани половцы сидят, деньги гребут лоханями. Это ж подумать! Караваны — по тысяче верблюдов, и каждый день! Не зря же сарацины который год бьются, отвоевать себе весь Путь. Они отвоевали только самое южное ответвление, и то силу заимели такую, что теперь бьют крестоносцев, как хотят. Теперь крестоносцы хотят потеснить половцев, но те пока держатся. Ладно, Серик, давай спать… — и Горчак зевнул до хруста. — А то я последние дни спал в полгаза, от Рюриковых дружинников берегся… У Серика и самого глаза уже слипались и от усталости, и от доброго меда. К концу следующего дня началась осенняя непогода; с серого неба засеялся мелкий, противный дождичек, все обрядились в непромокаемые плащи из бараньих шкур. Кони фыркали, мотали гривами, разбрызгивая мелкие капли дождевой воды. Серик думал, что изнеженная купеческая дочка потребует пережидать непогоду на постоялом дворе, но не тут-то было; она безропотно села на коня таким же серым и дождливым утром. Правда, эта непогода оказалась лишь пробной — на третий день дожди кончились, и снова засияло солнышко, но, наконец, стало холодно. И теперь подкольчужная рубаха не мокла от пота, ехать стало невпример приятнее. Серик все чаще и чаще ловил на себе девичьи взгляды, и сердце от этого сладко замирало в груди. Да и сам он временами глаз не мог от нее отвести. Горчак хмурился. Наконец, однажды не выдержал, сказал: — Ты, Серик, не пялься на Анастасию. Не нашего она поля ягода. Если б ты был хотя бы боярином… — Честь заслужить недолго, представился бы случай… — пробурчал Серик. Он дал себе зарок, пореже смотреть на Анастасию, и тут же его нарушил. А потому плюнул и на предостережение Горчака. В Чернигове пришлось заночевать. А поскольку на постоялом дворе стояло много народу, то самое ценное из телег внесли в светелку, в которой ночевали женщины. Серик обратил внимание, как тужились четверо работников, таща угловатый тюк. Там угадывался сундук, обернутый кожей. В общей горнице сидело множество народу, шумели, пили меды, брагу, казалось, никто не обратил внимания на работников, тащивших сундук, но Серик вскоре заметил, как один из бражников поднялся, и, стараясь оказаться незамеченным, выскользнул на улицу. Серик толкнул локтем Горчака, шепнул: — Видал?.. — Видал! — раздраженно рявкнул, тоже шепотом, Горчак. — Нарвались, таки… — В сундуке-то, поди, казна? — спросил Серик. — А чего ж еще… После моих вестей Реут первым делом решил казну схоронить в пустыне у своего старого дружка. — А чего ж дочку, самую любимую, послал в такое опасное путешествие? — Э-э… У него их еще пятеро, одна любимее другой… Так хоть какая никакая, а была вера, будто она и правда, помолиться едет… Хоть и маловероятно было, что тати попытаются ограбить прямо на постоялом дворе, решили стоять стражу. Горчак настоял на том, что самую опасную, рассветную стражу, будет стоять он. Вернее, лежать. Встать и стоять всю ночь у дверей светлицы, это все равно, что встать посреди площади и орать в голос: — "Господа тати! Просим в очередь за казной!" Бражники быстро угомонились, потому как на утро всем было в дорогу. Серик растянулся на лавке, не снимая кольчуги и шлема, рядом лег Горчак, тоже в кольчуге и шлеме. Хозяин постоялого двора изумленно спросил: — Вы это чего, ребятки?.. Горчак пробурчал из-под личины: — Зарок это у нас такой перед Господом: три года не снимать кольчуг и шлемов. — А-а… — понимающе протянул хозяин. Серик лежал, прислушиваясь к храпу спящих постояльцев. Иногда, когда храп утихал, слышались звуки со двора; там хрупали овсом кони, изредка фыркали, заглушая храп тех, кто предпочитал спать в телегах. Серик давно привык и к сторожению в лежачем положении, и к бесконечной осторожности в опасном походе, а потому ночь прошла до половины незаметно. Почувствовав, что пора будить Горчака, он толкнул его в плечо. Тот, не поднимая головы, шепнул: — Спи, Серик… Серик закрыл глаза и мгновенно, будто в прорубь провалился. Ночью ничего не случилось. Утром они торопливо запрягли лошадей, оседлали верховых и поспешно выехали из города. Горчак спросил: — Ты татьбой промышляешь… Что скажешь; они догонять будут, или засаду устроят? — Засаду, скорее всего… — проговорил Серик. — Удобнее и надежнее. — Эх, и другой дороги нет! — рубанул воздух кулаком Горчак. — Ладно, авось пронесет нелегкая… Они стояли в ряд, перекрывая узкую просеку. Четверо. На крупных конях, в кольчугах и с длинными копьями. — Это и всего-то? — изумился Горчак. — Остальные в кустах прячутся, примерно на полдороги… — пробурчал Серик. — Может, помедлим?.. Вдруг следом большой обоз идет? — Какой обоз?! — раздраженно воскликнул Горчак. — В это время обозы уже не ходят, припозднившиеся купцы либо на ладьях плывут, либо санного пути ждут. Давай так, двоих из самострелов ссадим, а двоих в копья. Им тоже придется на сшибку идти. А сшибка произойдет примерно там, где засада сидит… Ну, а там поглядим… Горчак крикнул: — Эй, что за люди? Пошто дорогу заступили? В ответ раздался дружный хохот, крайний справа крикнул: — Веселый нынче купец пошел! И глупый… Неужто непонятно, зачем дорогу вам заступили? Отдай казну, а сам иди поздорову… — Нет у нас никакой казны! Дочку купеческую в пустынь сопровождаем! Перекликаясь с татями, Горчак достал из мешка самострел, накрутил ворот, прикрывая полой плаща. Серик уже снарядил свой, подозвал ближайшего работника, шепнул, подавая стрелы: — Как только поскачем, я тебе самострел кину — заряжай и стреляй, только в нас не попади… Серик поднял самострел, прицелился и нажал на спуск. Резко щелкнула тетива — крайний слева завалился назад и покатился на землю. Горчак свалил крайнего справа. Серик кинул копье на руку и дал шпоры. Они скакали плечо к плечу, уставя копья. Татям ничего не оставалось, как тоже дать шпоры. Они сшиблись. Серику удалось угодить копьем по нижнему краю щита, в оковку, так что наконечник не завяз в дереве, а, скользнув под щит, угодил татю в живот. Братов наконечник из булата пропорол кольчугу, будто войлок. Оставив копье в теле врага, Серик выхватил меч, оглянулся. Горчак уже добивал своего мечом. Он, видимо, угодил копьем в щит, и только вышиб своего противника из седла. Из лесу, с двух сторон, уже мчались какие-то люди с дубьем, числом восемь. Серик засмеялся: — Горчак, они без кольчуг, и даже без мечей! Поживе-ем еще!.. — и дал шпоры коню, направляя его на четверку, мчащуюся с его стороны дороги. Передний, страхолюдный верзила, с длинной, дремучей бородой, взмахнул огромной дубиной, намереваясь садануть коня по голове, но Серик успел натянуть поводья, и конь отдернул голову, дубина прошелестела мимо. Второй раз верзила замахнуться не успел; в глубоком выпаде с седла Серик колющим ударом проткнул ему бороду вместе с горлом. Второй напал сбоку, целя коротким копьем Серику в бок. Отбив копье, Серик развалил мечом подбиравшегося с другого боку с дубиной молодого парня, и, развернув коня, послал его на вооруженного копьем, потому как из двух оставшихся, он был самым опасным. Тать попытался остановить коня копьем, но наконечник угодил лишь в железный конский нагрудник, а сам копейщик заверещал как заяц под копытами коня. Серик оглянулся; Горчаку повезло меньше, он отмахивался мечом от наседавших на него троих разбойников. Когда Серик повернулся к оставшемуся противнику, тот уже улепетывал в лес. Преследовать его в таком густом лесу было опасно, а потому Серик напал с тыла на троих, наседавших на Горчака. Те, по-видимому, так увлеклись схваткой, что не видели участи своих товарищей. Вскоре все было кончено. Горчак поднял личину, оглядел побоище, плюнул: — Будете знать, что чужая казна тяжело достается… — вытащив льняную тряпочку, принялся старательно вытирать меч. Подъехал обоз. Анастасия, с брезгливой гримасой оглядывая побоище, произнесла: — Как вы жестоко… Серик засмеялся, ответил: — А они бы нас очень нежно и ласково зарезали… Горчак распорядился: — Соберите оружие, оно им теперь ни к чему, а нам с Сериком прибыток… Да и коней поймайте. Хоть и паршивенькие лошадки, а все прибыток, в ближайшем селе продадим… Дальше Анастасия ехала молча, изредка взглядывая на Серика, и в глазах ее была жуть. Оттаяла она лишь на следующий день, но все равно вела себя тихо, больше не подшучивала над Сериком. Не доезжая до Новгород-Северска, Горчак взмахом руки остановил обоз. Как Серик прикидывал, до города было еще не меньше двух, или трех дней пути. Горчак раздумчиво пробормотал: — Кажись здесь надо поворачивать… В дремучий лес уходила чуть приметная, малоезжая колея. Свернули. Ехали до самого вечера. До заката было еще далеко, когда Горчак остановил обоз, проговорил: — Заночуем. Ехать еще не менее дня… Работники принялись ставить шатер для женщин. Серик присвистнул, сказал потрясенно: — Ба-а… Даже шатер у Реута шелковый… — А ты думал… — ухмыльнулся Горчак. — Богат Реут… Серик быстро свалил топором сухостоину, раскряжевал на два бревна. Одно бревно отдал работникам, второе раскряжевал еще на два, сложил концами так, чтобы один конец бревна слегка заходил за другой, и на этом стыке принялся разводить костер. Горчак протянул: — Быва-алый… — А чего мерзнуть ночь? Глядя на него, так же поступили и работники. Вскоре над кострами висели котлы. Обе няньки ловко состряпали густой, наваристый кулеш, и для господ, и для работников. Ужинали уже в сумерках. Когда няньки ушли мыть посуду к ручью, Анастасия осталась у костра. Задумчиво глядя на огонь, спросила: — Вы так за всю дорогу ни разу и не сняли кольчуг? Горчак хмуро проговорил: — Сама знаешь, какое у нас опасное путешествие. Казна — ладно. А вот за тебя Реут точно головы поснимает. Анастасия сидела на раскладном стульчике, уперев локти в колени, и, положив на ладони подбородок, задумчиво глядела на огонь. А Серику мучительно хотелось прижать ее к груди, и гладить ладонями по этим чудесным каштановым волосам, заглянуть в серые, холодноватые, как осенние озера, глаза. И он не сдержавшись, тоскливо вздохнул. Но тут же спохватился, и спросил Горчака, чтобы отвратить его от подозрений: — Горчак, а чем местные народы промышляют на Великом Шелковом Пути? — Индийцы, я тебе уже говорил, земледельничают. А остальные, на всем пути от земель ромеев до Индии, кочуют, в основном на верблюдах, овец и коз пасут, ничьей власти над собой не признают. Да и как их там, в этих горах и пустынях изловишь, чтобы дань собрать? Ну, еще разбойничают. Слава богу, что по мелочи. Их много за раз собраться не может; ну, сотня, две от силы. А в тысячных караванах одних погонщиков по двести-триста человек, и все вооружены, да еще караванная стража. Все, как на подбор, матерые воины. Да и как не быть им матерыми, когда купцы на хорошего стражника не скупятся? Анастасия вдруг сказала: — Серик, а если ты в княжью дружину пойдешь, ведь князь быстро тебя боярством пожалует! Этакого воина… Серик хмуро проворчал: — Это если большая война случится, и я сумею вражеское знамя захватить… Серик заметил, как Горчак внимательно и цепко глянул на нее, после чего вздохнул и проворчал: — Говорил Реуту, старшую, замужнюю послать… Анастасия вдруг сорвалась с места и убежала в шатер. Горчак хмуро проворчал: — Я ничего не скажу Реуту, потому как бились мы с тобой бок о бок, но он и сам рано или поздно узнает… Серик потупился, проговорил: — Моему брату уже под тридцать, а вроде и не нужна ему женщина; работает в кузне с рассвета до заката и в ус не дует. А меня будто верховым пожаром накрыло… Да я ради нее готов пойти за тридевять земель, и поймать жар-птицу! Горчак рассмеялся: — Видел я этих жар-птиц… Павлинами зовутся. Ох, и голос у них противный! — он задумался не на долго, после чего раздумчиво произнес: — Вот и пойди на край земли, и поймай для купца Реута жар-птицу… — Это как?! — изумился Серик. — Не время еще, но скоро узнаешь… Давай спать, стражу пусть работники стоят. Пожалуй, опасность уже совсем миновала, но кольчуги снимать пока рано. Серик улегся у костра на шубу, положив под руку обнаженный меч, укрылся другой шубой. Хотя можно было и не укрываться, в подкольчужной рубахе и так было тепло. Но к утру все равно продрогнешь, так что, чтобы лишний раз не просыпаться, заранее укрылся потеплее. И тут же, будто и не спал вовсе, услышал над ухом: — Серик! Ну и спать же ты здоров! Высунув голову из-под шубы, Серик сразу ощутил студеную прохладу, на траве лежал иней, работники уже разводили костры. Горчак продолжал: — Ко времени доехали, скоро и первый снег ляжет. Как следует, успеем намолиться до санного пути… Серик, я слыхал, кроме купцов и ремесленный люд поголовно окрестился? Серик пробормотал машинально: — Я воин, и бог мой — Перун… Горчак пожал плечами: — Я тоже воин, но бог мой — Исус*. Как раз хороший случай представился окреститься… *До реформы патриарха Никона русские писали слово Иисус с одним "и". — Не буду я креститься! — в сердцах выкрикнул Серик. — Батута уговаривает, теперь ты пристал… — Да не пристал я… — обиженно протянул Горчак. — Не хочешь — не крестись… Няньки быстро наварили кулеша. Пока ели — взошло солнце, и иней быстро истаял. Горчак сказал: — Хорошая нынче осень, погожая… Как бы печенеги не пришли… Серик рассмеялся: — Мне Шарап рассказывал, когда приходили прошлый раз, столько получили, что многие не унесли даже собственных ног! Горчак покачал головой, выговорил осуждающе: — Времена нынче иные. В Царьграде всерьез опасаются, что крестоносцы на город пойдут. А если Царьград захватят, то и до нас очередь дойдет. Хоть мы не особенно ладим с ромеями, однако ж — православные. А печенеги нынче — сплошь крестоносцы. — Горчак, а почему печенегов печенегами зовут? — спросил Серик. — Да потому, что в их стране вокруг каждого селения огромадные печи стоят. В них они железо варят. Слыхал я, там целые железные горы стоят — откалывай кусок, и в печь клади. Издревле они железо на все стороны света продают… — задумчиво проговорил Горчак, думая о чем-то своем. Анастасия все утро была тихая и молчаливая, ни разу даже глаз не подняла на Серика. Только когда разобрались в привычный походный порядок, она все же подъехала к Серику, и поехала рядом, но так и не проронила ни единого слова. А у Серика сердце рвалось на части, и от этого он тоже не мог произнести ни единого слова. На обед останавливаться не стали, только-только солнце начало склоняться к закату, потянулись возделанные поля, с густой щеткой стерни, а за ними — стены и башни пустыни. Ворота оказались открытыми. Да и кого бояться в этих глухих лесах? Пока обоз втягивался в ворота, настоятеля, видимо, оповестили; он степенно спускался с высокого крыльца своей кельи. Приглядевшись, вскричал: — А не Анастасия ли это, Реутова дочка?! Анастасия спрыгнула с седла, побежала к нему навстречу, настоятель протянул руки и принял ее в объятия, она тут же исчезла, только голова торчала над сомкнутыми руками — так огромен и могуч был настоятель. Расцеловав ее, он обратился к Горчаку с Сериком: — Эт, вы что же, всю дорогу кольчуг не снимали? Досюда шибает вонью… А ну живо в баню! Народу в обители было много, потому бань было аж четыре, да просторных. Они уже дымили. Видимо их затопили сразу, как завидели с башни обоз. Уводя в свою келью Анастасию, настоятель обернулся, бросил через плечо: — Оружие снесите в оружейную, там иноки обиходят, кольчуги смажут, подкольчужные рубахи свежие получите… В обители нет нужды при мечах ходить… Оружейная была просторная. На кольях, вбитых в стены, висело множество кольчуг, на полках из толстых плах, лежали мечи, боевые топоры, луки, с вязанками стрел. На отдельной широченной полке, лежали громадные ножные луки, с медными стременами. Снимая кольчугу, Серик вскричал: — Эт что же, пустынь голыми руками не возьмешь?! Два мрачных инока промолчали, Горчак откликнулся: — Тут хватит и на всех обитателей, и если кто из окрестных жителей прибежит… Сняв подкольчужную рубаху, Серик оглядел льняную исподнюю; она являла собой печальное зрелище, только что колом не стояла. Да и то по причине того, что намертво прилипла к телу. Прихватив мешки с запасной одеждой, направились в баню. Там их уже ждали два могучих инока в кожаных фартуках. Баня топилась по белому, иноки разложили путешественников на просторном полке, и принялись наяривать каждый в два веника. Потом промяли, выкрутили, перекрутили, облили ледяной водой, и еще раз прошлись в два веника, и еще раз облили ледяной водой, потом облили теплой и вынесли в просторный прохладный предбанник. Серик задушено протянул: — Вот это ба-аня-а… Он будто заново родился, тело было новым и свежим. Протягивая ему ковш с квасом, инок строго спросил: — Почему креста нет? Серик замешкался, принимая ковш, встрял Горчак, протянул тоненьким голоском: — А он, видишь ли, воин, и бог его — Перун… Инок не смутился, проговорил благодушно: — Ну, настоятель быстро это исправит… Горчак надел простую холщовую рубаху, портки из пестряди, обул свои походные сапоги, а Серик разрядился нарочито богато; в половецкие штаны из аксамита, красную шелковую рубаху, достал из мешка кафтан из дорогого германского сукна, обулся в мягкие сафьяновые сапожки. Наблюдая за ним с усмешкой, Горчак сказал: — Настоятелю не понравится этакое богатство… Еще и пояс золотой! Экий ты гордец, Серик… Серик пожал плечами, пробормотал: — Я не монах… Почему князь, когда посещает пустынь, ходит в своих княжьих одеждах, а я не могу в своих ходить, честно добытых в полях половецких? Горчак пожал плечами, поднялся с лавки, потянулся, сказал мечтательно: — Щас попируем с настоятелем, и спа-ать… Двое суток спать буду! В предбанник заглянул инок, сказал: — Ну, коли напарились, владыко просит к столу… Столы были накрыты в просторной горнице; два длиннющих — для братьев, один маленький — для гостей. Братья уже сидели за столами, настоятель сидел за маленьким столом, жестом пригласил гостей усаживаться. Рядом с ним сидела Анастасия, благоухая поповником, пижмой и росным ладаном. Из-под простого белого платка на плечи, и почти до пола, ниспадали еще не просохшие после бани распущенные волосы. Она не подняла взгляда, сидела неподвижно, дожидаясь окончания молитвы, которую творил настоятель. Наконец приступили к трапезе. Еда была простая, но сытная; хлебали наваристые щи, с крупными кусками мяса, заедая пирогами с капустой. На столах стояли блюда с солеными огурцами, грибами, румяными яблоками, тут и там стояли кувшины с духовитыми монастырскими медами. За едой молчали. А потому и Серик поостерегся вылезать со своим уставом. Наконец, все съели, и настоятель подозвал инока с кувшином, который и налил всем меда. Только после этого, настоятель спросил: — Как поживает купец Реут? Как здоровье? — Слава Богу, владыко… — тихонько выговорила Анастасия, так и не подняв взгляда. Обращаясь к Горчаку, настоятель спросил: — Как прошло путешествие? Благополучно ли? — Вполне благополучно… — медленно наклонил голову Горчак. — В основном благодаря Серику. Знатного бойца нанял купец Реут, для сопровождения своей дочки… Владыко, а не нужны ли тебе доспехи воинские? — Нужны… Доспех никому не повредит… — Вон, у Серика, имеются доспехи на продажу, аж четыре полных доспеха. Только слегка попорченные… — И с кого те доспехи сняты? — грозным голосом осведомился владыка. — С татей сняты, с татей… С кого же еще? — быстро выговорил Горчак. — Это что же, всех четверых Серик убил?! — Он самый… — быстро закивал головой Горчак. — А ты чего же?.. — А я Анастасию охранял, пока он рубился. Думал, вдруг, в кустах еще тати таятся? Серик открыл, было, рот, но тут же чувствительно получил под столом по ноге. — А Серик, стало быть, многобожник? — настоятель насмешливо прищурился, глядя на Горчака. Тот отвечал ему честным взором, безгрешного ангела. И тут только до Серика дошло, если бы Горчак признался, что в добыче имеется и его доля, то пришлось бы два доспеха жертвовать обители бесплатно. Ох, и хитер же Горчак! Скорее всего, так и не поверив Горчаку, настоятель кивнул: — Хорошо, я возьму доспехи. Оружейники оценят их, ну и еще вычет починки, после такого острого Серикова меча. Глядя на него, и не подумаешь, какой он грозный воин… — пробормотал настоятель в бороду. Осушив чашу, он подставил ее иноку с кувшином, бесшумно расхаживающему у них за спинами, проговорил: — Слыхал, Реут посылал тебя в поход с Рюриком… Ну, и куда же сходил Рюрик? Горчак беззаботно обронил: — А он с латинами на сарацин ходил… Настоятель выговорил задумчиво: — Ох, знал ведь, что не крепок в вере Рюрик… Эт, что же получается? Он еще лет пять-шесть назад латинянскую веру принял? — А его дружина тоже в вере латинянской, — добавил Горчак. — Хуже того, и мне пришлось в Мараканде молиться в латинянском храме! Иначе, быстро бы распознали Рюриковы дружинники, кто я есть, и для чего с ними. — Грехи я тебе отпущу, завтра же… — задумчиво пробормотал настоятель, и добавил с глубоким вздохом: — Ох, не кончится это добром… Великая смута грядет на Руси… И для чего ж тебя посылал Реут с Рюриком? — спросил настоятель другим тоном. — А разведать пути в Индию, да в страну серов… — Все неймется Реуту… — пробормотал настоятель, и одним духом осушил вторую чашу. — Будто он один такой умный… И до него ходили на восход… И до него пытались половцев обойти на Великом Шелковом Пути… Ну, потрапезничали… Идите, отдыхайте. Намаялись, поди, не снимая кольчуг столько дней? Увидев, что гости поднялись из-за стола, братья тоже встали, сотворили молитву и разошлись по своим делам. Иноки проводили гостей в кельи. По пути Серик сказал: — Видал? Даже словом не обмолвился настоятель по поводу моей одежки… — Еще обмолвится… — усмехнулся Горчак, и скрылся за дверями отведенной ему кельи. На утро Серик проснулся от звона колокола, сзывающего братию на утреннюю молитву, отметил про себя, что обитель богатая, если обзавелась колоколом. В Киеве до сих пор в некоторых храмах колотят то в бронзовую доску, а то и в железную. Одевшись, он вышел во двор, и тут же нарвался на настоятеля, в раздувающейся рясе поспешавшего в храм. Остановившись, настоятель проговорил: — Иди в храм, отрок… Серик выговорил, ясно и отчетливо: — Я воин, и бог мой — Перун! Настоятель грозно нахмурился, стукнул посохом в землю, выговорил, будто мечом по кольчуге проскрежетал: — Я сказал — марш в храм! — Не пойду! — твердо выговорил Серик, и, выпрямившись, дерзко глянул в грозные очи настоятеля. Долго они мерились взглядами. Наконец, настоятель сдался, проговорил медленно: — Крепкий орешек… — и зашагал дальше. Серик смотрел ему вслед, пока он не скрылся в церкви. И начались монастырские будни. Горчак не вылезал из церкви, видимо много чего натворил, чтобы не выделяться из Рюриковых дружинников, коли целыми днями грехи замаливал. Серик изнывал от скуки. Ему ни разу не удалось увидеть Анастасию, хоть он и сторожил у церкви и каждую заутреню, и каждую обедню, и каждую вечерню. Настоятель это понял так, будто Серика все же влечет храм; каждый раз останавливался, и медовым голосом расписывал, как страдал Исус за всех людей, как принял смерть за грехи всех, населяющих землю… Серик не выдержал однажды, и в сердцах заявил, что он воин, и привык отвечать сам за свои поступки; если Перуну будет угодно, то он возьмет его в верхний мир, где пируют витязи вместе с богами. Ну, а если низвергнет в нижний мир — значит, плохим воином был Серик… Настоятель тяжко вздохнул, протянул: — Ох, и глуп же ты еще, отрок… Это случилось перед вечерней. Серик был просто раздражен тем, что опять не увидел Анастасии, а утром опять вертелся возле церкви. Настоятель это опять понял по-своему, и снова принялся расписывать страдания Исуса, да как хорошо в раю. Голос его медовый обволакивал Серика, укачивал и убаюкивал, будто в люльке, и Серик уже начал подумывать, а не окреститься ли? Зачем расстраивать хорошего человека? Но опять упрямо мотнул головой, и выговорил: — Я воин, и бог мой — Перун! Мой меч мне укажет дорогу или в верхний мир, или в нижний… Настоятель опять тяжко вздохнул, с бесконечно добрым укором взглянул на Серика. Весь вид его был таков, будто он укорял не Серика, а самого себя, что не может убедить такого несчастного заблудшего ягненка. В конце концов, чтобы не огорчать впредь хорошего человека, да и поняв, что Анастасии ему не увидеть до отъезда, Серик пристроился помогать в монастырской кузне, в первый же день поразив монаха-молотобойца своим умением бить одной рукой пудовым молотом. Нагревая заготовку в горне, кузнец проговорил медленно: — Вся обитель хохотала в голос, когда прознала, как Горчак с честными глазами впаривал настоятелю, будто ты один четырех татей зарубил… Теперь смеяться не будут. Это ж если ты так пудовым молотом машешь, как же ты мечом работаешь? — А так же… — беззаботно обронил Серик. — Может, после вечерни помашем мечами? Я тут считаюсь лучшим мечником… — Ну и проверим… — усмехнулся Серик. После вечерни они пошли в оружейную, обрядились в кольчуги, взяли тупые мечи. Глядя на Серика с подначкой, монах спросил: — Чего щит не берешь? Серик равнодушно пожал плечами: — Щит нужен в строевом бою, в поединке он только мешает… — Разбира-аешься… — протянул монах. Они пошли на задний двор, где была устроена специальная площадка для воинских упражнений. Там стояли всевозможные деревянные чучела. К крепостной стене была пристроена специальная лестница с площадками для обучения лучников. Кто не знает, что стрельба со стен сильно отличается от стрельбы по окоему? Встречный инок обалдело уставился на них, спросил шепотом: — Эй, вы чего?.. — А ты чего подумал? — кузнец захохотал. — Да вот, решили с Сериком узнать, кто из нас лучший мечник… Пока они шли до воинской площадки, за ними собралась почти вся обитель. Только они разошлись по краям площадки, как прибежал запыхавшийся инок, еще издали крича: — Владыко приказал без него не начинать! Вскоре пришел настоятель, для него принесли стульчик. Он обстоятельно устроился, перекрестил обоих поединщиков, сказал обыденно: — Начинайте. Они сошлись на середине площадки, и тут Серик с ужасом понял, что впервые в жизни может оказаться побежденным: у монаха не было видно ног! Ряса опускалась до самой земли. Любой опытный поединщик знает, что нога противника всегда подскажет, что он желает сделать в следующий миг, а ноги монаха даже не высовывались ни на миг из-под рясы! И Серику оставалось только уповать на свою быстроту. Первую атаку монаха он чуть не пропустил; монах нанес простой удар сверху, и тут же, оттянув меч на себя, присел, крутанувшись на месте, и ударил секущим ударом поперек туловища Серика. Тот едва успел отскочить. Он, было, попытался хотя бы по глазам предугадывать начало атаки, но при свете факелов в глазах невозможно было ничего разглядеть. А монах буквально сбесился; казалось, он нападает со всех сторон, и Серик ни разу не выбрал момента для ответной атаки, ему пришлось только защищаться. Вскоре он заметил, что в монахе нарастает изумление. Они бились так долго, что иноки уже по два раза заменили догоревшие факелы. Наконец, монах отступил, опустил меч, и потрясенно выдохнул: — Мне тебя нипочем не одолеть!.. Вокруг стояла тишина, монахи с уважением глядели на Серика. Настоятель вдруг засмеялся, сказал: — Послушай, Горчак, а ведь я всерьез заподозрил тебя в грехе лживости… Горчак проговорил самодовольно, будто это он сам вырастил и воспитал Серика: — Я уж не стал правду говорить… А то бы уж точно на смех подняли, но Серик зарубил семерых татей… — при этом он скромно умолчал, что зарубил пятерых остальных. Наконец ударили настоящие морозы, и Серик повеселел; скоро в путь, и снова можно будет каждый день видеть Анастасию. Через несколько дней по санному пути пришел обоз с паломниками, они то и сообщили, что лед на реке достаточно крепок, чтобы выдержать не тяжелый обоз. Купцам-то еще несколько дней надо подождать. И Горчак с Сериком принялись собираться. Осмотрели сани, которые им предоставлял настоятель, придирчиво осмотрели тулупы; не попорчены ли молью? А то наплачешься в дороге, морозя бока. И хоть монахи надавали им в дорогу всякой снеди, в санях было просторно. Серик обратил внимание, что работники загрузили сани только сеном, мешками с овсом, да припасами для людей. Все привезенные тюки и короба остались в обители. Это ж какого размера подвалы у батюшки настоятеля?! К парам лошадей подпрягли еще и по верховой, получились быстрые тройки. Морозным утром обоз стоял во дворе обители. Наконец вышла Анастасия с няньками. Коротко зыркнув на Серика, и зардевшись, она с помощью нянек закуталась в тулуп и устроилась в санях. Вышел настоятель, за ним инок нес большой кошель. Взяв кошель, настоятель протянул его Серику, сказал: — Тут за все четыре доспеха. Так себе доспехи оказались, плохонькие. Потому и порубили вы татей… — он прищурился, спросил: — Сколько ж татей вы порубили? Серик, открыто глядя ему в глаза, честно сказал: — Я семерых порубил. Настоятель вздохнул: — Ох, хо-хо… Грехи наши… Что ж, помолюсь за вас… Вы молоды, серебро вам еще нужно… С Анастасией он, видимо, простился еще в келье. Широко перекрестив обоз, раскатисто крикнул: — Тро-огай! Зимами тати обычно не шалят; холодно по лесам, да и выследить легко, поэтому Серик с Горчаком ехали без кольчуг, закутавшись в тулупы. Было тепло и уютно, будто дома на печке. Хорошо думалось под скрип полозьев. Серик мечтал в полудреме: вот они подъезжают к Киеву, а под стенами половцы, или печенеги. Дождавшись ночи, они с Горчаком на лихих конях врываются в стан, опешившие враги мечутся, ничего не могут понять, а они, рубя их несчетно, прорываются к шатру воеводы, рубят растяжки, шатер падает на сонного воеводу, Серик выдергивает из снега знамя и мчится с ним к воротам, а оттуда уже выходит княжья дружина… А потом князь прилюдно жалует Серика боярством. А потом… У него захватило дыхание, и дрема прошла, от промелькнувшей мысли. Метелица начала переметать проторенную паломниками дорогу, но просека была сильно заметна в лесу, поэтому они не боялись заблудиться. Было одно неудобство; до ближайшего постоялого двора — два дня пути, даже и на тройках. Конь, конечно, может за день пройти пятьдесят верст, но потом ему необходимо хотя бы сутки отдыхать и отъедаться, так что, после двадцати пяти верст придется заночевать в лесу. Смеркалось, когда Серик приметил две сухостойных сосны неподалеку от дороги. Свернув в лес, они остановились на небольшой прогалине. Пока Серик рубил сосны, работники утоптали снег. Чтобы уместиться всем у огня, развели два костра. Няньки принялись варить кулеш, разогревать пироги и другую снедь, которой в изобилии снабдили их монахи. Зимой снедь в дороге не пропадает, но горячего кулеша похлебать не мешает, не то замерзнешь ночью и под двумя тулупами. Ели долго, обстоятельно. Неподалеку хрупали овсом кони, то и дело опуская морды с надетыми на них торбами, к земле. Насытившись, Серик взял чашу с горячим медом, отхлебнул, сказал раздумчиво: — Хорошо вятичам живется; к ним зимой ни половцы не доберутся, ни печенеги… Нечем коней кормить в ихних лесах. До них никаких запасов овса не хватит. Мне Шарап рассказывал, когда печенеги приходили зимами под Киев, за их войском несметные обозы с овсом тянулись… Горчак ухмыльнулся: — В вятичских лесах и летом коней кормить нечем… Их только пойменные луга и спасают. Бывал я там… Серик тайно надеялся, что сумеет втянуть в разговор Анастасию. Но она выпила чашу горячего меда, зябко запахнула соболью шубку и ушла в свои сани. Няньки заботливо укутали ее в два тулупа, и она притихла. Горчак пробормотал: — Пошли и мы спать. Лучше завтра раньше выедем. Подозвав работников, он строго сказал: — Стражу стоять по двое! Не спать! Если без коней останемся, тут же и замерзнем. Волки нынче голодные… Серик удивился: — Сейчас волки семьями охотятся, в стаи они только к марту собираются… Горчак проворчал: — А тебе легче будет, если они только одного коня зарежут? Остальных-то они разгонят так, что мы их потом не соберем… — и, обращаясь к работникам, добавил: — Первым будите Серика. Он из лука бьет без промаха… — Знаем, видали… — откликнулся один из работников. Серик закутался в тулуп, положив под руку лук в саадаке и полный колчан стрел. Тепло, набранное от кулеша и горячего меду, быстро согрело тулуп изнутри, и он уснул. Ночь прошла спокойно. Не зря, видать, у всех монахов в кельях одеяла из волчьих шкур. Наскоро позавтракав, запрягли и поехали. Дорогу уже перемело так, что казалось, будто едут по девственному снегу. Если бы не затесы на деревьях, давно бы уже уверились, что заблудились. До Новгород-Северского тракта осталось всего ничего, уже пошли поля, даже видели дымы селеньица, которого не заметили на пути в обитель. Надо было, во что бы то ни стало добраться до постоялого двора; кони заморились так, что шли только шагом, даже на короткое время не могли переходить на рысь. Не мед пробивать дорогу в снегу чуть ли не по колено. Хоть и часто меняли головную упряжку, но всем пришлось не по одному разу пробивать снежную целину. Ехали то ли через поле, то ли через большую поляну, когда Серик заметил по ее краям серые пятна, целеустремленно двигавшиеся параллельно обозу. Горчак крикнул: — Видишь их?! Серик откликнулся: — Вижу! Но для семьи — слишком много! Это — стая! Быть того не может… Сани Горчака пошли на обгон обоза, он на ходу перескочил в сани Анастасии, встал над нею с мечом в одной руке, и с длинным кинжалом в другой, заорал: — Серик! Близко не подпуска-ай!.. Достав лук из саадака, Серик быстро натянул тетиву. Чуя волков, кони фыркали, плясали, но перейти на рысь уже не могли. Да-а… Придется дневать на постоялом дворе, пока они отдохнут после такого пути… А волки тем временем, не спеша, сжимали круг; и впереди и позади маячили серые пятна. Серик оттянул тетиву до уха, и пустил первую стрелу — серый волчище, перекувырнувшись через голову, замер на снегу. Подумал, накладывая на тетиву следующую стрелу: — "Интересно, кто вожаком в этой неправильной стае? В марте-то — волчица. Если правильно угадаешь, убьешь ее, стая разбегается. А кто в этой верховодит?.." Он не додумал свою мысль — волки бросились со всех сторон. Послышался отчаянный вопль Горчака: — В кру-уг! Кони, поняв, что жизнь их зависит от людей, перестали биться и послушно встали мордами друг к другу. Так что, оказались защищены санями, в которых уже стояли работники с мечами и топорами в руках. Снова послышался отчаянный вопль Горчака: — Се-ери-ик! Ради Христа! Ты только стреляй, не переставай! Эй, кто там у него возницей? Хоть одного зверя допустишь к нему — самолично голову снесу!.. Оскаленные пасти надвигались со всех сторон. Серик превзошел самого себя — тетива так быстро щелкала по защитной рукавичке, что, казалось, он не стреляет, а играет на луке, будто на гуслях. Ему с трудом удавалось пересиливать себя, и стрелять по кругу, а не только останавливать тех волков, что мчались на сани Анастасии. Совсем рядом послышался хриплый рык, возница скатился с саней, заорал: — Се-ери-ик! Ты стреляй! Оборо-оню-ю-у!.. Перед санями катался серый клубок, а Серик не переставая вертелся по кругу, рассылая стрелы во все стороны. Но, что это?! Пасти исчезли, только мотались какие-то тряпки, исчезая в сумерках. Серик цапал у себя за плечом пальцами, и никак не мог ухватить стрелы. Наконец понял — стрел не осталось. Это ж надо, целый колчан расстрелял! Сколько же было волков?! Подошел Горчак усталой походкой, на ходу вытирая меч, оглядел валяющихся поблизости порубленных мечом трех волков, сказал медленно: — Молодец, справился… Реуту скажу — чтоб пожаловал… Работник осматривал продранный полушубок, проговорил: — Сам понимаю, что живыми остались только благодаря Серику. Серик проговорил: — И чего их собралось столько? Оглядывая побоище, Горчак раздумчиво вымолвил: — Мне дед рассказывал, что перед лихолетьем и в само лихолетье, волки рано в стаи сбиваются, задолго до марта… — после чего зычно крикнул: — Шкуры снять! Стрелы собрать! Пока работники ловко снимали шкуры с убитых волков, Серик с Горчаком развели большой костер. Усадили Анастасию у огня. Она зябко куталась в шубку, испуганно прислушиваясь к звукам за стеной черноты. Работники при свете факелов снимали шкуры, изредка прибегали к огню погреться. Горчак засмеялся, сказал: — Ох, и поход у нас! Туда ехали — кошель серебра заработали. Обратно едем — опять прибыток. За эти шкуры, пожалуй, поболе получишь, чем за железные… — Почему — я получу? — удивился Серик. — Давай тоже поделим? — Нет уж, давай так; порубленные и поколотые — пусть достанутся работникам, а тебе все стрелянные… Снятые шкуры еле-еле в трех санях уместились. Загасили факелы и поехали. Кони немножко отдохнули, и теперь бодро рысили. Оно, конечно, факелы здорово бы помогли, если бы волки повторили нападение, но зимними ночами лучше ездить без факелов. Потому как, при факеле, видно только под ним, а весь остальной мир прячется за стеной тьмы. А без факелов — неплохо видно и дорогу, и окрестности. Стрелы работники собрали, но нескольких недоставало, да десяток оказались сломанными. Серик пополнил колчан из запаса, так что, было чем отбивать новые нападения. Вскоре кони еще больше оживились, а потом и люди увидели огонь, горящий над воротами постоялого двора. Сонный хозяин, по привычке ругаясь, открыл ворота, прищурясь, спросил: — Кто такие? Купцы, што ль? — Купцы, купцы… — брюзгливо проворчал Горчак, вылезая из саней. — Дневать у тебя будем, кони сильно притомились. Снедь своя… — Эт, как же вы прошли ночью?! Вторую неделю волки шалят, днем проходу не дают… — Отшалились… Эвон, трое саней шкур… — Ну, вы и круты-ы… — покрутил головой хозяин постоялого двора. Отдохнув сутки на постоялом дворе, выехали на укатанный Новгород-Северский тракт, который вскоре свернул на лед Десны, и дальнейшее путешествие было спокойным. Серик пристрастился спать, под скрип полозьев. Его угнетало лишь одно; Анастасия была молчалива, и будто избегала его. Но потом подумал, что отче настоятель и не в такую тоску может вогнать своими речами. Сани не телеги, а тройки не пары; иногда проходили и по два перегона, так что, Киев завиднелся раньше сроку. |
|
|