"Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая)" - читать интересную книгу автора (Язвицкий Валерий)

Глава 11 Обуздание тайных и явных ворогов

Первого сентября, по окончании молебна Семену-летопроводцу во дворцовом соборе Благовещенья, Иван Васильевич обратился к митрополиту, ко всему священному собору, ко всем родственникам, к служилым князьям, боярам и дьякам, бывшим на богослужении, с приглашением пойти из храма в его хоромы.

— Там, — пояснил он, — мы в передней послушаем дьяка из приказа Большой казны, боярина Ховрина, о том, как прошел шестой хозяйственный год после седьмой тысячи лет, и малость побаим о сем, а след того челом бью и на обед у меня остаться со мной и с семейством моим.

Едва государь вступил в свои хоромы, как его радостно встретил князь Иван Юрьевич Патрикеев с дьяком Володимиром Елизарычем Гусевым.

— Стен Стур-то глупей оказался, чем ты о нем думал, — заговорил набольший воевода. — Прибыл он с семьюдесятью большими кораблями, с воями и снаряжением в Нарову. Было с ними небольшое число лодок гребных и под парусом. Безо всякого разума, с налета приступил он к Ивань-городу, разбил кой-где стены, пожег внутри града избы и хоромы… На большее у него сил не хватило. Боялся, видать, и от своих кораблей далеко на сушу зайти. Все ж из-за дурости князя Бабича-Друцкого, убегшего ранее всех других, успели свеи в полон человек триста из заставы поимать…

— Откуда вести сии?

— От наместника псковского, князя Александра Володимирыча, грамота…

Придя в свою трапезную, старый государь принял из рук дворецкого ковш хлебного кваса и сел за стол, а Иван Юрьевич налил себе кубок стоялого меда.

— Ну, что еще князь Лександра в грамоте-то пишет? — спросил Иван Васильевич, выпив кваса.

— Прости, государь, — весело молвил Патрикеев, — про самое-то главное яз еще и не сказал. Наместник псковский не зря был раньше воеводой передового полка у нас… Обратился он к судовым ратям и кликнул охотников гнаться за большими свейскими и ганзейскими кораблями, дабы среди скал в тесных проливах подкарауливать и губить их по-всякому: топить и поджигать… Народу-то отчаянного пришло много… Вот он в грамоте пишет о них: «Набралось коло сотни лодок, которые ходили заодно и на веслах и под парусом. Сказывали наши разведчики после того, как Стен Стур, не зная, что деять с разбитым Ивань-городом, дарил его Ливонскому ордену, да те умней оказались, такого подарка не приняли. Охотники же наши, укрывшись у финских скалистых берегов между островами, Сур-Сари и многочисленными Олданскими островами, стали прямо морскими разбойниками. Один финский рыбак сказывал мне: видел он сей ночью возле острова Готланда горел большой корабль, потом, весь в огне, взорвался со страшным грохотом. Финн меня уверял, что появились морские разбойники… Сгорел же, говорил он, гензейский когг».

— Неужели так творят наши охотники? — смеясь, спросил весело государь. — Молодцы, ребята! Не обойди и ты их, Иван Юрьич, наградой. Побай с боярином Ховриным и пошли во Псков князю Александру и его охотникам большую золотую гривну на всю братию…

— Слушаю, брате…

В покой вошел дворецкий.

— Все гости твои, государь, — сказал он, — в передней, и боярин Ховрин там, а твоя стража ждет тобя в сенцах твоих…

Сопровождаемый обычными приветствиями, Иван Васильевич вошел в свой передний покой и, подойдя к трону, обратился с такой речью ко всем присутствующим:

— Все родичи мои по крови, все отцы духовные, все князи и бояре и прочие ближние слуги мои! Наступает время, дабы борзо утвердить нам уставные и судебные грамоты, единые для всего нашего государства. Для сего нам надобно проверить, какие у государства нашего могут быть доходы и сколь у нас может быть войска. Для лучшего же исчисления доходов мы нашли нужным начинать год не с первого марта, а с первого сентября, полагая, что урожай всех произведений земли собирается у нас полностью к сему дню и доходы по всем видам урожая могут быть исчислены к сему времени. Для точности же исчисления урожая и следуемых с землевладельцев податей и пошлин, а также для воинского разруба, все земли наши приказали мы описать по-московски в сохи и составить писцовые книги. Днесь пока составлены только писцовые книги по всем новгородским и тверским землям. О всем днесь подробно объявит нам дьяк Большой казны боярин Ховрин. Ну, сказывай, Димитрий Володимирыч!

— Слушаю, государь, — сказал Ховрин. Взяв несколько грамот с выписками из писцовых книг и со своими подсчетами и заключениями, подошел он ближе к государю и, обратившись к присутствующим, начал:

— На сей день мы описали в сохах тверские земли и исчислили также новгородские земли по всем пяти пятинам, но токмо в обжах, а перевести все на московские сохи не успели. По нашим описям, в новгородской земле из всех пашенных земель государству принадлежало шестьдесят три тысячи восемьдесят шесть обж, из которых государь наш после войны семьдесят восьмого года взял у Новагорода за Москву семь тысяч двести шестьдесят пять обж. У мирских вотчинников было тридцать восемь тысяч сто сорок одна обжа, из которых государь взял за собя у девятисот двух самых крупных вотчинников тридцать две тысячи шестьсот восемьдесят две обжи. У ста тридцати семи новгородских монастырей земли было двенадцать тысяч шестьсот шесть обж, из которых одна треть, сиречь сорок сотен обж, принадлежала трем самым богатым монастырям: Спасо-Хутынскому, Юрьевскому и Аркажскому. Государь из сих земель монастырских взял за собя токмо семьсот двадцать обж, да и из земель новгородского владыки три тысячи сто одиннадцать обж. После сих земельных изъятий в пользу Москвы осталось у новгородских властей и наместничества двадцать три тысячи обж, а у монастырей же — одиннадцать тысяч и у церквей без погостов — двенадцать тысяч обж, а всего около сорока шести тысяч обж. Москва же получила коло сорока четырех тысяч обж. На изъятых в пользу Московского государства землях вдоль рубежей с иноземными государствами на севере, на полдне и на западе государь наш испоместил московских детей боярских и даже слуг и холопов, дабы кормились они и защищали Московское государство от иноземных нападений. Помещики сии получили небольшие наделы, сиречь дворы, и стали называться дворянами.

Ховрин замолчал и, обратясь к государю, заметил:

— Разреши мне, государь, на сем остановиться. Потом всякое лето на Семена-летопроводца яз буду так же докладывать о новых описях земель по мере составления писцовых книг по всей Руси. Ныне же прошу разрешить мне вкратце оповестить о пользе установления новолетия с первого сентября.

— Сказывай, Димитрий Володимирыч, — молвил государь, — как находишь нужным.

Ховрин, обернувшись ко всем присутствующим, продолжал:

— Благодаря сему мы, начиная счет году с сентября, будем уже впредь ведать все свои запасы харча и кормов на грядущее лето и можем наметить, что из сего урожая оставить для государства в житницах, что дать на прокормление своих полков и своих слуг. Опричь того, с самого начала года мы будем ведать, сколько даней и оброка в деньгах получать с тягловых хозяйств и точно определить, сколь можем мы оставить в хозяйствах харча и кормов. Сие важно и для снаряжения государевых полков, которым нужны кони, хлеб, овчины, сапоги и оружие. И число воев также всегда будет ведомо. Из подсчетов по писцовым книгам ясно: дабы хорошо править государством, нужно уметь хорошо вести хозяйство.

Поклонясь государю, Ховрин сложил свои грамоты и сказал:

— Будь здрав, государь! — Затем поклонился всему собранию.

— Спасибо тобе, Димитрий Володимирыч, за труды твои, — ответил Иван Васильевич и продолжал, обращаясь к собравшимся:

— Боярин Ховрин верно и вельми разумно сказывал нам о пользе установления лета с первого сентября для наших внутренних дел. Яз к сему добавлю. Днесь во всех христианских государствах на первое место выходит торговля за деньги, а вотчины с их удельным хозяйством и с торговлей токмо в обмен уступают место купцам и торговым ганзейским городам. Ныне и нам надо с пашенной земли собирать не токмо харч, но и серебро и злато. Наши гости-купцы вступили и ходят уже по заморским торговым путям между разными государствами далеких стран, где уже есть серебряные и золотые деньги, которые одинаково принимают все народы. Ныне пора уж и русским самим богатеть, а не токмо жар загребать для гостей-купцов из немецкой Ганзы.

— Верно, верно, государь! — послышались одобрительные восклицания со всех сторон. — Пора уж нам ходить с товарами за море на своих, а не на немецких коггах…

— Истинно! — весело согласился старый государь. — Сей же часец прошу и ближних моих и друзей, как и дорогих гостей, к моему столу, а утре прошу всех вас также в предобеденные часы быть у меня здесь. Князь Михайла Иваныч Патрикеев и дьяк Василий Григорич Кулешин будут сказывать нам о новых уставных и судебных грамотах, единых для всех русских земель.[163]

В первых числах января того же года великий князь литовский прислал тестю своему Ивану Васильевичу грамоту с дьяком Елены Ивановны, Алексеем Семичевым. Прочитав эту грамоту и изучив ее, дьяк Курицын так доложил государю:

— Грамота сия, государь, писана неподобающе. Титула твоего «государь всея Руси» князь Лександр не пишет и подписи своей и печати не ставит. А на грамоте есть токмо подпись дочери твоей Олены под ее припиской: «Государю, отцу моему Ивану, Божьей милостью государю всея Руси, великому князю, дочи твоя, великая княгиня Олена, челом бьет». Пишет же сам Лександр по существу так же неподобающе и даже дерзко, ибо требует: «Многие наши городы и волости взял ты за собя неправо, и нам те городы и волости возвратил бы, ибо они издавна служили нам и по докончанию подчинялись нашему литовскому государству».

— Не зря, Федор Василич, — заметил государь, — в народе бают: «У тестя зять хочет побольше взять», а наш зять и то, что по докончанью с Русью признал, хочет назад воротить, забыв свое крестоцелованье.

— Верно, государь, озоровать начинает уж твой зятюшка, — сказал Курицын и продолжал, читая отдельные места из грамоты: — «А коли будет межи нами любовь и вечная приязнь, то неприятели наши, услышавши то, не будут мыслить и нападать на нас и на наши земли. Окромя того, наилепше ты содеешь, коли разорвешь союз с татарами и с молдавским воеводою, от которых Литве токмо одно разорение».

Иван Васильевич покачал головой и сказал:

— И муж и жена — оба полоумные. Не давай, Федор Василич, на сию глупую и дерзкую грамоту никакого ответа ни Олене Ивановне, ни князю Александру…

Не получив ответа от тестя, Александр Казимирович снова послал в Москву грамоту со своим человеком по имени Зенко, настаивая на возвращении литовских городов и требуя прекращения новых нападений русских украинников на Литву. Иван Васильевич не принял послов, а, прочитав грамоту, поручил Курицыну от его лица говорить с Зенком.

— Отвечай князю литовскому от моего имени так, — сказал он Курицыну. — Первое: «На челобитье твое о шкодах в литовской земле от наших украинников шлем тобе своего посла». Второе: «Присылал к нам своих послов в нашу отчину Великий Новгород о перемирии и о иных делах со Стен Стуром, а наши наместники уже заключили с ним перемирие, как достойно тому быть, как бывало и ранее у них». Третье — о челобитье зятя моего об освобождении для-ради него самого любекских и других купцов, задержанных в Новомгороде, напиши: «Было бы известно зятю нашему, что немцы, нарушая крестоцелованье и перемирные грамоты, нашим людям много лиха и ущерба причиняют, посему наместники новгородские тех немецких купцов поимали. А ныне, коли зять наш у нас просит тех купцов ослободить, и мы токмо для-ради него их отпускаем». И напиши еще так: «Мы к своим украинным слугам, ко князьям Воротынским, Одоевским, Белевским, Мезецким, пошлем грамоту, чтобы они на людей дали суд и управу, а они бы лихих своих людей казнили, а взятое бы у литовцев вернули». Да добавь: «Ныне Вязьма, по докончанью с тобой, наша отчина, и было бы тобе ведомо, что наши мытчики мыт и иные пошлины с литовских торговых людей берут, как и с прочих купцов».

— Много у тобя, государь, терпенья, — сказал Курицын, — другой-то послал бы в ответ складную грамоту.

— Эх, Феденька, не разумеешь ты, что сии «кроткие ответы» мои и есть начало будущей складной грамоты. Мои ответы Литве послужат нам на пользу, как послужили нам в войне с Новымгородом кроткие советы великого князя московского и увещеванья самого митрополита московского и всея Руси. И вышла Москва правой перед всеми, а Великий Новгород виноват…

— Всякий раз, государь, как яз слушаю тобя, — промолвил дьяк Курицын, — лучше и лучше разумею твои замыслы. Дал тобе Бог хитрость великую концы незримого и зримого во всяком деле соединять. Яз же токмо днесь нашел концы незримого. Дни три, как подьячий мой, который живет на посольском подворье и состоит приставом от нас при ливонском после, при Хильдорпе, выкрал и принес мне черновик Хильдорпова донесения князю-магистру Ливонского ордена меченосцев Иохану Фриде о своей беседе со мной. Ежели тобе, государь, любопытно знать, что посол доносит магистру, яз прочту тобе черновик, он при мне. Прочитав сие донесение, яз уразумел, что оба челобитья — магистра и зятя твоего — о немецких купцах из одних вражьих рук немецких. Смущает меня токмо, как может твой зять, имея с тобой докончанье, вступать в союз с князем ливонским и идти в защиту немцев против Руси.

— Потому, Феденька, что тут не токмо рука ливонского магистра, а и рука папы к нам тянется. Он везде против нас, и не токмо литовцев с немцами союзит, но и поганых татар с ливонцами одиначит против Руси.

— Истинно, государь! — согласился Курицын. — Король Ганс данемаркский, союзник наш, зовет нас «врагами христианства», как и вороги наши свеи, ибо в душе своей он тоже наш ворог.

— А помнишь, Федор Василич, рымский папа, — добавил старый государь, — послал буллу Стен Стуру, когда тот начал с нами войну, что он отпустит все грехи тем, кто будет воевать против русских схизматиков.

— А Бог-то папе и не помог, — смеясь, заметил Курицын, — не успел он никому и единого греха простить, как мы свеев разбили.

Государь тоже рассмеялся и спросил:

— А что же Хильдорп-то в своем донесении пишет?

— Донесение сие, — ответил Курицын, писано по-немецки, и, ежели хочешь, государь, яз тобе его переведу.

— Любопытно, Федор Василич, — молвил государь, — любопытно послушать.

— Хильдорп доносит, — начал Курицын, — «Главный канцлер» — сиречь яз, — пояснил Курицын с усмешкой, — «сказал: мы хорошо разумеем вашу покорнейшую просьбу о том, чтобы отпустили мы ради доброго соседства послов от семидесяти трех городов и сорок девять немецких купцов, которых якобы невинно и противузаконно содержим мы в Новомгороде. Но нами дано было знать дерптскому послу Томасу Клару через наших наместников, что в Ревеле и других городах притесняют и грабят наших русских купцов и даже без нашего ведома казнят их смертью. А потому сообщил бы он, Хильдорп, семидесяти трем городам, что в Новомгороде случилось все по вине самих немецких купцов». Сам Хильдорп по сему поводу пишет: «На сие яз ответил, что мне неизвестно, когда и что случилось в Ревеле. Канцлер Курицын мне возразил: «Ты должен помнить, какой ты еще в прошлую зиму получил от нас ответ: «Князь-магистр без вины задержал у собя купцов русского государя с товарами, а вы бы обменялись с нами грамотами и били бы челом великому князю Ивану Васильевичу, и тогда уладятся все ваши дела. И такой же ответ был дан князю-магистру новгородским наместником Яковом Захарьичем в тот раз, когда князь-магистр посылал к великому князю Ивану Васильевичу просить об освобождении купцов с их товарами». Канцлер Курицын добавил: «Князь-магистр, посылая к нам, токмо и говорит: «Гиб, гиб! сиречь: давай, давай!» Но наш государь не видит никаких ваших забот о наших людях, поэтому великий князь дает такой ответ: «Если князь-магистр отпустит в его отчину, в Новгород, русских купцов, то и он, великий князь, намерен отпустить немецких купцов по чести и по дружбе». Долго я, Хильдорп, с канцлером вел переговоры и в заключение обратился от имени его милости князя-магистра с великою просьбою, чтобы отпустили купцов наших, оценив их имущество по справедливости. Канцлер на сие многими насмешливыми и надменными словами отвечал: «Великий князь будет вынужден искать своего права в Ревеле. Он намерен в конце сей осени быть в Новомгороде. Буде узнает, что его купцы с их товарами не освобождены и ревельцы силой их задерживают: то пошлет он в Ревель свою рать для их освобождения». Видя, что договориться мне не придется, — пишет Хильдорп, — я просил, чтобы великий князь, по крайней мере, приказал возвратить купцам их коморы на немецком дворе и чтобы все посылаемое задержанным купцам от их приятелей — деньги и принадлежащие двору безвредные предметы — доходило бы до немецких купцов, ибо в настоящее время посылки по неизвестным причинам не доходят. Наконец, я просил, чтобы наши купцы могли отлучаться в город со двора без приставов. На сие канцлер отвечал: «Все добро немцев принадлежит им, и они вправе его требовать. Великому князю оно не нужно!» Далее Хильдорп доносит: «Когда я прибыл в Новгород, то нашел посла и купцов в их коморах, на немецком дворе, и были им возвращены их постели, вся одежда, и все они здоровы».

— Да, Федор Василич, — смеясь, сказал государь, — добре мы с тобой тогда решили потребовать возвращения наших купцов, ведая уже, что един из трех купцов наших сварен живым в котле в Ревеле, а другой там же сожжен на огне. Вот и ныне будем ждать, когда они нам наших купцов возвратят, тогда и мы возвратим их сорок девять купцов…

Тринадцатого июня тысяча четыреста девяносто седьмого года прислал великий князь Александр посла своего, писаря Ивана Сапегу, челом бить, дабы тесть согласно договору, оказал ему помощь против турок и татар, которые намереваются напасть на литовские владения, и с жалобами на пограничные наезды князя Димитрия Воротынского-Одоевского. Иван Васильевич посла не принял, а выслал к нему для разговора дьяка Курицына.

Посол передал от имени своего государя, князя Александра, грамоту, сказав:

— Ведомо тобе, цо между нами в докончанье записано: быть тобе с нами на всякого нашего неприятеля и на поганство заодин.

На этот вопрос дьяк Курицын ответил вопросом:

— А против какого поганства помощи у нас князь великий Александр просит?

Сапега отвечал:

— Пришла в Литву к государю весть, цо турки идут на государя нашего землю, а сказывают, цо конных перевезлось через Дунай шестьдесят тысяч, а иные в кораблях и в катаргах многие люди пришли в Белгород. Также и татары перекопские или ордынские, одинаково начнут им же пособлять. Наш государь хочет идти против них с братом своим Ян-Альбрехтом, а угорскому королю идти на подмогу нельзя, он взял с турками перемирие на шесть годин, но послал он Польше на помочь одиннадцать тысяч рати: семь тысяч угров и четыре тысячи чехов.

Курицын опять спросил:

— На которые места чают турки прийти?

Иван Сапега ответил:

— То еще не ведомо. Король польский будет стоять на Каменце. А литовский великий князь будет стоять на Луках Великих и разведывать про то поганство, куды пойдут — на Польскую либо на Литовскую землю, али к Киеву.

Курицын, подумав, задал опять вопрос:

— А через кого пришла та весть, что турки идут?

Сапега отвечал:

— Посылал король польский к турскому своего посла Стрижевского взять новое перемирие, ибо в велик день срок старому перемирию кончался. И турский того королева посла отпустил, а перемирия с ним не взял. И Стрижевский сказывал, цо перед ним турки через Дунай переправились, а идут они к Белугороду.

А от себя Курицын спросил:

— А Стефан-воевода станет ли с Литвой против турок или с турками? Ведомо ведь мне, что воевода в турского султана воле.

Сапега отвечал:

— Чает наш великий князь, цо станет воевода молдавский на стороне Литвы. Прислал он к нам своих послов о любви и о мире.

Курицын доложил эту беседу Ивану Васильевичу, а государь велел ответить великому князю Александру.

— «Просишь ты у нас помощи против поганства, а пошлем мы о том деле к тобе своего посла. А о захватах князя Димитрия Воротынского-Одоевского, слуги нашего, то он ничего не захватывал, а то суть волости его, и свел он из них токмо тех людей и слуг Семена Иваныча, князя можайского, которые позасели в его волости. И князь бы великий Александр вперед у наших князей в их земли и воды, также и у иных наших украинников в земли и в воды не велел своим людям вступаться».

— Яз, державный мой государь, не разумею, куда зять твой метит, ибо ни от наших служилых татар из Дикого Поля, ни от наших доброхотов из Литвы и Польши нет никоторых вестей о турских и татарских походах, а зять твой все время дражнит нас дерзостью своей. А пошто? Не разумею, ибо заратиться ему с нами сей часец не под силу.

— А яз, Федор Василич, все разумею, и все мне ясно. Хочет зять мой повернуть наши глаза в другую сторону: глядели б мы токмо на восход и на полдень, и не оглядывались бы на запад и на полночь. Хочет он, как и требовал, разорвать союз наш с Менглы-Гиреем, и проморгали бы мы союз его с братьями против воеводы Стефана молдавского. Посему с новым послом зятя много не говори, а повторяй токмо то, о чем баили мы в ответ князю Лександру на прежних посольствах. Да! Еще одно. Как на сей раз называет мя зять в грамоте, подобающе или неподобающе? О сем более всего говори с его послом, а о прочем меньше, дабы нечаянно не сказать лишнего. Будем пока еще ждать, время само покажет и укажет, что и как надобно деять…

В начале июля для великой княгини Анны Васильевны и сына ее, великого князя рязанского Ивана Васильевича, нежданно пришли тревоги и страх — почти каждую неделю начались набеги литовцев на рязанские порубежные земли. То путивляне, то рыляне разоряли и жгли деревни, села и сторожевые заставы вдоль украинных рубежей рязанского великого княжества с Литвой.

Все порубежные села и деревни были в отчаянии и в страхе, посылали гонцов в Рязань, молили о помощи своего рязанского князя, а те рязанские земли, что были ближе к московским рубежам, большие селения, даже с рядками, как Чернь, Плавск и другие, посылали гонцов к великому князю московскому. Особенно смело и настойчиво действовал плавский посельский староста Лука Гвоздев, здоровенный мужчина, с длинными клоками густой рыжей бородищи.

Собрав мужиков он кричал на сходе зычным голосом:

— Беда! Пришла гибель на всех нас! Литовцы много людей посекут саблями, угонят всех коней и всю рогатую животину, уведут в полон всех парней, девок и здоровых мужиков, остальных ограбят. Такое будет, что все мы без всякого портища и жилья останемся и с голоду помирать будем, ежели кто из нас от руки литовцев уцелеет. Посему немедля всем нам, как можем, надобно изготовиться к бою, а гонцов пошлем к ближнему московскому рубежу, к граду Алексину, где есть крепкая московская застава из конных полков.

Лука оборвал свою речь.

— Гляди, гляди! — закричал из толпы старый Егорыч. — Никак Красная балка горит?..

— Так и есть, — подхватил женский голос. — Ишь как занялось! Дым-то, как смоль, а скрозь него уж огонь полыхает.

— Мати Пресвятая Владычица! — истово заголосила вдруг пожилая женка в белом платочке. — Заступись и помилуй нас, грешных!..

— Довольно голосить-то, — заревел Лука Гвоздев. — Макарыч, Мирон и все, что покрепче, собирай парней, хватай топоры, вилы, рогатины, а ты, Трофим, бери Илью с собой да по паре коней выбирайте — и айда в Алексино, бейте челом от нас московской заставе, молите помощи против литовцев.

Несмотря на страх, все приказания Луки исполнялись как приказы воеводы, а бывшие тут двадцать конников из порубежной рязанской заставы с луками и копьями стали во главе пешего отряда из плавских мужиков.

Старший из конников, обернувшись к посельскому Луке, спросил:

— А тут еще где есть поблизости наши порубежные рязанские заставы?

Лука ответил не сразу:

— Близ Галчихи есть.

— Сколь там людей-то?

— Душ двадцать конников, — ответил Лука, — верст десять отсель, да такой же отряд у Светлых ключей…

— Добре! — воскликнул конник из стражи и, обернувшись к своим, крикнул:

— Митя! Гони к Галчихе и Светлым ключам…

Солнце стало садиться за ковыльную степь, и день потускнел. Надвигались сумерки. Черные клубы дыма над Красной балкой осели и перешли в серые беспорядочные кучи облаков, края которых горели огнем, а иногда вырывался из глубины их прямо в небо и горел в нем яркий багровый луч вечерней зари.

— Сгорела Красная балка. Остатки догорают, — сказал, вздохнув, Гвоздев. — Покарал Господь!

В Плавске все было тихо. Только из ближайшего огорода раздавались голоса:

— Ребята, мешки с пшеницей и со льняным семенем носи в овражек, а я с братьями зарывать их землей буду. Бери лопаты. Авось не сгорит…

— Пошто сгореть? — сказал кто-то хрипло. — Земли сырой много, да и колодец рядом. Полить еще сверху можно землю-то…

Услышанный разговор навел на новые мысли угрюмого посельского старосту. Увидев толпящихся мальчишек, он встрепенулся и крикнул им:

— Ребятишки! Лети по дворам, хватай коней, девчонок и всех маленьких, да все в поле, будто в ночное! Там и пережидайте, пока вороги не уйдут…

Слышно было, как по деревне затопали ребята, а потом пронеслись кони, на которых ребятишки верхом сидели без седел, и скрылись за околицей Плавска.

Это были последние приготовления к встрече литовцев. И вдруг все село заволновалось, зашумело. Женки и девки стали причитать и голосить, бестолково хватая разные вещи, кур, гнали за околицу коров и овец. Завидя вдали всадников, скачущих от Красной балки, женщины еще больше завизжали от страха.

Из одного двора выскочила девочка с большим петухом на руках, который дико верещал от ужаса, бился и хлопал крыльями. Девочка еле удерживала его, хватая то за крылья, то за ноги, и все время отворачивалась, вертя головкой с тонкой короткой косичкой, — боялась, чтобы петух ее не клюнул. Все же петух вырвался и с пронзительным криком перелетел через плетень обратно на двор и скрылся в хлеву, а девочка стремглав побежала куда-то вдоль улицы.

Через все село промчались отряды порубежной стражи из Галчихи и Светлых ключей и скрылись за кленовой рощей впереди села, где уже стояла в засаде плавская стража с пешими плавскими мужиками, дабы ударить с правой руки надвигавшихся на село литовцев.

С грозными криками рязанские конники и пешие мужики с вилами, дубинами, топорами, косами и рогатинами бросились на литовцев. От неожиданности и дикого рева кони литовцев шарахнулись в сторону, но тут же завязался бой. Литовские конники не ожидали нападения и не проявляли особой охоты к бою. Они готовы были повернуть обратно, но сторожевой отряд и плавские мужики все больше и больше входили в ярость, защищая родное село, жен и детей и свое имущество. Укрепляло их дух и то, что они верили в помощь Алексина.

Падали литовские кони, увлекая и своих всадников, но немало раненых было и среди рязанской стражи и плавских мужиков.

Начинало темнеть. Вдруг со стороны кленовой рощи послышался топот конницы. Всадники, размахивая саблями, зычно кричали страшное после разгрома Золотой Орды и покорения Новгорода слово: «Москва, Москва!..»

Это мигом заставило литовцев круто повернуть коней к Красной балке — спасать обоз с награбленным добром и свой полон.

Через некоторое время в селе зазвонили праздничным звоном, а посельский староста созвал сход на площади у церкви.

На сход пришли и мужики, участники боя. Некоторые из них были ранены. Привели сюда и пятерых пленных с беспощадно скрученными за спиной локтями: это были три долговязых литовских конника и два бородатых мужика; оба они были ранены. Их ругали и били.

— Повесить злодеев! — кричали в толпе.

— Огонь развести да в костер их! Живьем сжечь проклятых… — перебивали другие.

Пленные, дрожа всем телом, со слезами и плачем взывали:

— Православные, не губите наших душ хрестьянских! Мы ведь так же, как вы, — православные. Неволей нас сюды погнали паны наши, князья Белевские, с воеводами литовскими и ляшскими… Холопы мы мценские…

— А за ваши пакости, хоть и православные вы, а наказать вас надобно, — злобно прокричал кто-то.

Загудела толпа от криков. Посельский староста зычно заорал:

— Замолчите!.. Дайте мне говорить…

Он побольше вдохнул воздуха в грудь и продолжал кричать:

— Верно бают холопы мценские. Удельные-то князи вместе с литовскими по приказу ляхов зорят друг друга, а коли паны дерутся, у холопов чубы трещат.

— Да не токмо — чубы, — крикнул кто-то из толпы, — а и головы летят. Добре, что Москва подоспела, а то бы и с нас головы слетели и животы бы наши все разграбили…

— Верно! — подтвердил Лука. — У сих же литовских конников своей воли на зло к нам не было. Не виновата они. Такое уж дело холопское. Приказ дадут — чини волю господина, не смей ослушаться, а что до наказания, так они, полоняники, кулаками от вас немало получили. Ныне послать их надобно к нашему великому князю рязанскому, о всем доложить ему, и о том, как Москва нам помочь прислала…

Пленные при этих словах громко закричали:

— Дайте слово сказать!.. Не хотим мы земли православные жечь и грабить… Сами хотим просить нашего господина, русского православного князя Белевского, отсел бы он с уделом своим и со всеми нами под руку московского князя.

— Вот, — перебил пленного Лука Гвоздев, — вот, баю, и скажите нашему рязанскому великому князю о сем, дабы он о вас попечаловался перед государем московским…

— А можно сие? — закричали пленные. — Можно о сем баить с вашим князем?

— Можно, — ответил спокойно староста Лука.

— Слава Богу! Дойдет топерь весть до государя московского о наших бедах. Нас ведь в Литве-то начали силой по-латыньски… Скажем князю вашему, что даже дочку государеву, княгиню Олену, нудят перекреститься по-латыньскому обряду…

Начался снова шум в толпе, и раздались угрозы полякам, а пленных бить перестали и даже руки им развязали.

— Замолчи, народ! Не ори зря! Давай рассудим вместе! — закричал во всю мочь посельский. — Мыслю я, утре полонян к нашему великому князю послать, а двоих из них, что постарше, раненых, отпустить к своим — пусть в своих крестьянских общинах подумают и пойдут к своему православному князю Белевскому молить, отсел бы он к государю московскому… Одобрит сие сход наш али нет?

Мужики закричали дружно со всех сторон:

— Одобрям! Одобрям…

После Успенья окончательно переломилось лето. Нигде — ни в лугах, ни в полях, ни в лесах — птицы не пели. Дули только холодные ветры, и на всех колдобинах луговых, и в болотцах, и в низинках, среди полей щетинистого жнивья и по озерам от них шла непрерывно рябь.

Опустилась на дно ряска в похолодевшей и посветлевшей воде. Пожелтели и поломались камыши и тростники, качаясь и трепеща длинными листьями по ветру. Резко выделялись на их фоне отцветшие и потемневшие бархатные верхушки цветочных стрелок камыша, и кое-где начинали они уже осыпаться, выбрасывая белые пушки. По топким болотистым бережкам еще кое-где сидели безмолвно лягушки и грузно шлепались в воду при приближении к ним человека.

Вечерние зори становились длинней и длинней и долго багрово пламенели у краев земли, отражаясь в болотах и лужах, но при всей лучезарности последних дней лета и огненных красках вечерней зари было по-особому пусто и звонко, и веяло холодной осенней трезвостью, и тонкие белоствольные березки, казалось, зябли и беззвучно роняли свои золотые листики, а осины слегка дрожали кроваво-красными ветками, и листы их осыпались и ложились на золото облетевших кленов, как капли крови. Падали золотые и багровые листья на непрерывную рябь озер и болотцев, где их медленно кружило от ветра и также медленно подгоняло к камышам и тростникам, а между плавающими кучками этих ярких листьев, сквозь мелкую прозрачную воду, выделялись черные пятна опустившихся на дно водорослей. Тихо, мертво было у безжизненных вод, и только иногда, совершенно неожиданно, медленно пропархивали поздние красные бабочки крапивницы, садились на листья, будто греясь под бледными лучами солнца, и медленно раскрывали и закрывали свои ярко окрашенные крылья. Это тихо и медленно уходило молодое бабье лето.

Только иногда с лесной опушки или из рощи доносился стук дятла, да с ближних лесных озер раздавалось резкое кряканье вспугнутых уток или слышался в небесной вышине тихий и мелодичный крик ворона: «Крумн, крумн!..»

И глаза отыскивали в бледной синеве большую темную птицу, высоко летящую по прямой линии от рощи или деревни к далеким зубцам хвойного леса.

Иван Васильевич в сопровождении своего стремянного Саввушки, двух окольничих и пяти сокольничих медленно возвращался в Москву. Сегодня охота была удачной: соколы сбили трех уток, гуся и даже лебедя. Вся эта добыча висела в тороках у седла Саввушки.

Государь был задумчив и, как это часто бывало за последние годы, уносился в далекое прошлое, отдыхая от государевых дел, от всяких хитростей и злоумышлении разных ворогов, и дышалось ему среди полей и лесов легко и сладко. Все же, когда в лесу неожиданно видел он ярко алеющую рябину, им овладевала грусть, и ему вспоминался то Переяславль-Залесский с его густым садом у великокняжеских хором, то поздний вечер в каком-то совсем забытом новгородском погосте, где была небольшая деревянная церковь, над которой с криком кружилась стая галок.

Приехав в Москву, Иван Васильевич застал в своих покоях дьяка Курицына и сел с ним вместе ужинать.

— Добрый вечер, государь, — сказал Курицын, — как ты ныне полевал и что добыл?

— Добыли, Федор Василич, — с увлечением воскликнул Саввушка, — лебедя, гуся и трех уток!

Государь довольно усмехнулся:

— Добре ныне брали соколы. А у тя, Федор Василич, есть еще задоришко на соколиную охоту? Поедем в ближние дни, ежели погода будет? А?.. Дивная ныне осень-то!..

— Задоришко-то, может, и есть, да где мне верхом носиться, ноги сдают совсем. Тяжко мне ныне и в седле сидеть и на стремена опираться… Бери с собой внука Митеньку… Вишь, он глаз с тобя не сводит…

— Возьму, возьму, — засмеялся государь, — а ты, Федор Василич, ежели скакать на охоте за борзыми птицами на коне не хочешь, скачи борзыми своими мыслями по землям зарубежным…

— Скачу по мере сил, государь. Ныне вот сбил и пымал одну из вражьих вестей, которая не хуже твоего лебедя.

— Дедушка! Когда же ты меня возьмешь на соколиную охоту? — нетерпеливо воскликнул внук Димитрий.

— В первый же погожий день, Митенька. Тогда и сокола тобе подарю, а Саввушка и сокольники все тобе укажут и расскажут, когда и как сокола на дичь с руки спущать…

Иван Васильевич ласково улыбнулся Митеньке, засиявшему от радости. Взглянув на государя, Курицын тихо и задумчиво проговорил:

— Днесь, в столь погожий денек, яз все необычными мыслями занят, которые не в голове, а в сердце родятся и, может, никому, опричь меня, не надобны… Все днешние радости и горести наши, государь, когда уходят далеко в прошлое, становятся для нас сладостным сном и томят душу, как в сказке, до слез своей светлой печалью…

— Люблю яз, Феденька, — так же задумчиво молвил Иван Васильевич, — наши беседы с тобой о высоких мыслях и чувствах, ласковых и свежих, как первые весенние деньки. Отдыхаем мы в такой светлой печали, забываем о зле человеческом.

Иван Васильевич помолчал и, усмехнувшись, добавил:

— Все же от суеты сует мира сего нам не отойти! Видать, «довлеет дневи злоба его»… Поведай же мне, какую ты весть ныне «заполевал» на полях иноземных?..

— Идет, государь, недобрый слух, — ответил дьяк Курицын, — будто великий князь литовский заедино с братьями, с королем Яном-Альбрехтом польским и Владиславом угорским, двинул полки свои на свояка твоего Стефана молдавского. Хотят они его с воеводства согнать, а на его стол поставить Сигизмунда, брата своего. Осадили они Сочаву, но не могут ее взять — так добре обороняет воевода Стефан стольный град свой.

Иван Васильевич мрачно и зло усмехнулся.

— Поклонятся еще нам и зять наш и круль польский Ян-Альбрехт, — сказал он жестко. — Баил яз тобе не единожды, что Менглы-Гирей важней мне зятя моего. Ляхи и Литва ничто сотворить Стефану злого не смогут. Не забыл, чаю, ты, что Крымская орда, по тайному приказу нашему, у ляхов на спине, яко рысь, сидит и с июля Литву зорит, жжет и полоны берет коло Винницы и Киева. Сам король и зять мой помогают нам в сем, желая отвратить глаза наши от войны их с моим свояком Стефаном молдавским. Они оба сеют слухи о грозных татарских нападениях и сим токмо страх на своих людей наводят.

— Как еще о сем сказать? Не будут ли слухи сии в пользу и зятю твоему? Обвинить он нас может перед иными государствами, что мы на него татар поганых насылаем?

— Не обвинит. У тобя ведь, Федор Василич, все его челобитья к нам в ларях хранятся, — ответил Иван Васильевич. — Опричь того, я верю, что Стефан-то и один с Литвой и ляхами управится. Великий он воевода и на ратном поле чудеса творить может, и полки его добре обучены. Турок и тех бивал не раз на ратном поле. Все, Феденька, идет добре, как нам надобно. Льется вода на нашу мельницу.

Иван Васильевич задумался и через некоторое время, обратясь к Курицыну, добавил:

— Все же для грядущей нам пользы пошли-ка к зятю боярина Петра Григорича Заболотского с братом твоим Иваном Волком и вели боярину Петру так сказать от моего имени князю Лександру: «Памятуючи с тобой о нашем докончании, наказываем мы ныне к тобе, чтобы ты, зять наш, на Стефана, воеводу молдавского, не ходил, а был бы с ним в мире, и Стефан хочет того, чтобы ты с ним был в мире, а на недруга — недруг».

— Добре, государь, исполню волю твою. Есть у меня еще и другая весть для тобя нежданная, — молвил Курицын, — добрая весть.

— Ну, сказывай, чем порадовать можешь? — ответил Иван Васильевич.

— Сестра твоя, государь, Анна Васильна, великая княгиня рязанская, извещает тобя, что через два дни на Москве будет…

— Добре. Рад яз повидать ее. Токмо почто яз ей спонадобился? Ты, Федор Василич, достань-ка из ларя на всяк случай все докончанья наши с Рязанью, а сестру в мои хоромы помести. Пусть принимает гостью невестка моя Оленушка, а внук Митенька едет навстречу бабке своей от Елены Стефановны, а с ним от меня пусть едет свою родную тетку встречать с великим почетом княжич Юрьюшка…

Проехав по Земляному городу от Покровской заставы, что у церкви Покрова, к Спасскому монастырю, где переправа через Москву-реку в Кожевники, у Вражка, Анна Васильевна, вдова великого князя рязанского, раздвинув в своей колымаге занавески, увидела, как на ладони, такой родной, с раннего детства знакомый Кремль, перекрестилась и заплакала. Так вся в слезах и вышла из колымаги навстречу к племянникам — родному и внучатому, Димитрию, обняла и поцеловала обоих, а благословив их, огляделась кругом и, улыбаясь, сквозь слезы, молвила:

— Яз, детки, узнала, носом почуяла, что мы в Кожевниках.

— А отсюда, баба Аннушка, мы еще раз Москву-реку переедем по новому мосту. Он на ладьях укреплен, у Чушковых ворот. Ты не бойсь, бабушка. Мост сей крепче прежнего, живого, что из бревен был цепями связан…

Вдруг Анна Васильевна широко раскрыла глаза и, крестясь, испуганно забормотала:

— Господи Исусе Христе! Владычица Пречистая! Не пожар ли у Монетного двора?!

— Что ты, что ты, тетушка Анна, — заговорил княжич Юрий Иванович, — сие не пожар. Сие дым от множества горнов и плавильных печей, в которых ныне много плавят серебра и меди на болванки. Из сих болванок рубли рубят. Округ старого и нового Монетного двора живут ныне литейщики, златокузнецы и чеканщики.

— Их так много тут живет, бабунька, — добавил внук Митенька, — что целую новую слободу построили — Новокузнецкую, с церковью Спаса Преображенья на Болвановии, с улицами Болвановками, Монетчиковыми, а горны для плавки день и ночь горят и дымят на монетных дворах.

— Отец сказывает, что великое множество изготовить надобно нам денег: гривен всяких золотых, больших и малых, рублей нарубить и полтин серебряных. Для всей Руси деньги нужны. Топерь никто, окромя Москвы, не смеет деньги бить… — пояснил княжич Юрий Иванович.

— И медных мелких денег тоже надобно и для хрестьян наших, и для сельского торга в рядках и рядочках, и было бы чем хрестьянам платить оброки и на что одежду покупать, а в городах для черных людей, ремесленников, также деньги нужны — харч и прочее покупать у мелких торговцев, — добавил Митя.

— Видать, много перемен на Москве ныне, — заметила княгиня Анна Васильевна. — И Пушечный двор, и деньги златые, серебряные, и Грановитая палата, и новые храмы Божьи построены… Вижу вот и новые стены каменные круг нашего Кремля. Дай Бог здоровья Ванюше, брату моему, государю великому всея Руси!

При этих словах она истово перекрестилась и, обратясь к племянникам, сказала:

— Ведите меня к брату моему в хоромы, челом бить хочу ему о многом.

Государь Иван Васильевич встретил сестру у себя во дворе перед красным крыльцом, обнял ее и поцеловал троекратно, потом отодвинул от себя и ласково молвил:

— Как ты, Аннушка, на покойную нашу матушку походишь…

Он снова крепко обнял ее, поцеловал и спросил:

— Как здоровье твое, Аннушка? Как Бог тобя милует?

— Милует еще, Ванюша. Токмо вот зять твой не жалует…

— Ну о сем, Аннушка, у меня в покоях побаим подробно. Там для тобя давно уж стол собран. Закусишь с дороги. Ну-ка, Юрьюшка и Митенька, помогите государыне на красное крыльцо взойти. Яз сам поведу ее в свои покои, а вы узлы и коробы, какие она укажет, дайте слугам нести в покои великой княгини Елены Стефановны, где Анна Васильевна гостить остановится.

Государь взял сестру об руку и повел к себе в трапезную, где ожидали его прихода великая княгиня Елена Стефановна, дьяк Курицын и дворецкий. При входе Анны Васильевны в трапезную все шумно приветствовали ее. Елена Стефановна подошла к великой княгине рязанской под благословение и горячо поцеловала ей руку.

Обрадованный и взволнованный, дьяк Курицын тоже подошел к Анне Васильевне и заговорил:

— Сколь годиков-то не виделись? Мыслю, больше двадцати, Аннуш… прости… великая государыня Анна Васильевна…

— Какая там «великая государыня», скажи просто — Аннушка, ведь с пеленок меня знал. Поди ко мне, яз тя в лоб поцелую…

Неожиданно вошел Саввушка и, почтительно поклонившись всем, сказал:

— К тобе, государь, боярин со срочным докладом…

Иван Васильевич, продолжая улыбаться, молвил сестре:

— Прошу к столу, яз же сей часец вернусь… Петр Василич, похлопочи, вели подавать кушанья…

Государь вышел вместе с Саввушкой и прямо прошел в свой покой. Там ждал его боярин Товарков. Поклонившись, боярин глухо произнес:

— Пришло время, государь, начать мне деять то, о чем тобя ранее извещал. Днесь же тоже надобно руку наложить на крамольников…

— Добре! — меняясь в лице, но твердо молвил Иван Васильевич. — Возьми за приставы и княгиню мою и сына Василья и держи в их же покоях. Прикажи никого к ним не впущать и не выпущать. Поставь стражу коло их покоев из моего полка под видом почетной стражи. Поиманных же шестерых крамольников закуй в железа и держи у собя на дворе за крепкой стражей, доколе яз о них поразмыслю. К концу обеда жду тобя, обо всем решим, как и что деять дальше…

Государь быстро вернулся в трапезную, где слуги уже расставили на столе напитки и закуски: блюда с мелкой жареной птицей, зайцев, жаренных на сковородках, с пареной репой, икру разных видов и большой подовой пирог с печенкой к горячим штям, изготовленный нарочито по вкусу Анны Васильевны.

Перекрестившись, Иван Васильевич сел на свое место. Весело подняв кубок, он сказал:

— За твое здоровье, Аннушка!..

Все чокнулись, а княжич Юрий, вспомнив, что сегодня у матери его, Софьи Фоминичны, за обедом будет любимое его кушанье — баклава, неуверенно обратился к отцу:

— Батюшка, яз пойду днесь обедать к матери? Там баклава будет.

Все засмеялись, а государь, улыбнувшись, сказал:

— Эх ты! Уж в воеводах ходишь, а на баклаву, яко малое дите, льстишься…

— А мне с Юрьюшкой можно идти? — робко спросил Митя.

— Нет, — сдвинув брови, молвил Иван Васильевич. — Яз утре прикажу поварам для тобя к обеду тоже баклаву изготовить.

Все опять рассмеялись. В дверях появился Саввушка. Не успел он слово вымолвить, как государь торопливо сказал ему вполголоса:

— Скажи боярину, пождет пусть, а лучше того, ежели он днесь к ужину ко мне придет. Скажи, гостья-де у меня — дорогая и любезная сестра моя Анна Васильна… А к ужину ждать буду его в своем покое…

Ивану Васильевичу, как и раньше в таких случаях, захотелось оттянуть время от решений грозных дел…

Анна Васильевна устала с дороги, и ужин был подан раньше чем обычно, на вечерней заре.

Встав из-за стола, государь пожелал сестре доброй ночи и добавил:

— А о том, Аннушка, как тобя от литовских обид охранить, утре с тобой Федор Василич подробно побаит, а после обеда мы обо всем втроем подумаем и все, что решим, скрепим с тобой новым договором. Сей же часец мне надобно у собя в покоях о важном срочном деле подумать. Утре-то пришлю за тобой Федора Василича.

Великая княгиня Елена Стефановна повела Анну Васильевну на свою половину, в особую опочивальню, нарочито для нее приготовленную. Иван же Васильевич, вновь простившись с сестрой и снохой, пошел на свою половину. Войдя к себе в покой, где Саввушка уже зажег свечи и масляный светильник, государь, не видя боярина Товаркова, нахмурил брови и резко спросил:

— Сказывал ты боярину, что яз к ужину его ждать буду? А яз вот поужинал, а его все нет.

Саввушка оробел и растерялся, но, быстро оправившись, сказал:

— Боярин-то сей часец будет. Ведь ужин-то ныне ранее был.

Государь усмехнулся:

— Верно. Ныне намного ранее ужинали. Иди, Саввушка, а прибудет боярин, веди его сюды и к нам никого не пущай…

Оставшись один, Иван Васильевич подошел к окну и широко открытыми, неподвижными глазами стал смотреть на багровую полосу угасающей зари…

— «Довлеет дневи злоба его», — прошептал он, вспоминая слова Священного Писания.

И было ему тяжко и казалось, будто какие-то толстые каменные стены наглухо окружили его в темноте, а сердце ноет и замирает. Он думал о тяготах служения государству, и мнилось ему, что-то огромное и властное душит его, угнетает все его мысли и чувства.

— Сие и есть государство! — прошептал он. — Будто сон грозный…

Он сжал свои руки и вполголоса хрипло проговорил:

— Когда же яз сослужу тобе всю свою службу и с радостью возопию: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко!»

Саввушка тихо отворил дверь и впустил боярина Товаркова. Иван Васильевич вздрогнул, но, взглянув на Ивана Федоровича, холодно спросил:

— Исполнил?

— Все наши решения записаны тут, — показал Товарков, кладя на стол грамоту, — а в сем свитке — все, что разведано при розыске.

— Свитка читать не буду. Про розыск мне все ведомо, а что тайным судом приговорено, прочти по грамоте.

— «Обыскав всех крамольников, — прочел Товарков, — тайный суд государя всея Руси Ивана Васильевича изведал, что введенный дьяк Большого дворца Федор Стромилов донес великой княгине Софье Фоминичне о решении государя пожаловать великим княжением Володимирским и Московским своего внука княжича Димитрия Ивановича. Убоясь сего, великая княгиня Софья приказала сыну, княжичу Василью, немедля созвать к собе всех ближних бояр на совет и, подумав с ними, отъехать в Литву со всем двором и полками, подобно князю Василью верейскому, под руку великого князя литовского. Совет из ближних Василью Ивановичу бояр одобрил сей умысел государыни, причем смоленский вотчинник Афанасий Яропкин предложил обменяться грамотами с наместником смоленским Станиславом Стромиловым, дабы тот помог Василью Ивановичу с двором и войском пробиться через русские заставы возле литовских рубежей. Боярок Руно, брат воеводы Ивана Димитриевича Руно, предложил захватить перед отъездом в Литву казны государевы и в Вологде и в Белоозере, а Шавье-Скрябину, сыну Ивана Ивановича Травина, из двора Софьи Фоминичны, вместе с сыном боярским Володимиром Елизаровичем Гусевым поручили учинить израду над князем Димитрием. Присутствующие на думе целовали крест в верности великой княгине Софье и сыну ее Василью. Совет бояр поручил князю Ивану Ивановичу Хрулю-Палецкому[164] лично снестись с воеводой смоленским Стромиловым и через него договориться от имени великой княгини Софьи и ее сына Василья о принятии их под руку великого князя литовского с получением по их достоинству вотчин в Литве.

Тайный суд государев решил шестерых из думы Василья Ивановича казнить смертной казнью на реке Москве пониже мосту: Афанасию Яропкину-Клепикову руки и ноги отсечь, а после голову ссечь. Боярку Рунову руки отсечь, а после ссечь голову. Прочим четырем: Гусеву, князю Палецкому, Щавье-Скрябину и Стромилову — головы ссечь, а иных виновных из детей боярских в тюрьмы вметать».

— Оставь у меня сию грамоту, — сказал государь.

— Доложу тобе еще нечто новое, — продолжал Товарков, — стража моя схватила двух баб лихих, которые пришли к княгине с зельем после того, как к ней была уже приставлена стража. Обыскав и допросив тех баб, узнал яз, что пришли они по зову Софьи Фоминичны…

— Лихих баб днесь ночью утопи ниже мосту, а тех, на кого сии бабы на розыске указывали, схвати и тоже обыщи и допроси, а после мне доложи. Поиманных же передай на решение тайному суду дополнительно к прежним… Ну, иди с Богом, Иван Федорыч…

На другой день, как только стало светать, Елена Стефановна вошла в свою трапезную, где служанки собирали уже стол к раннему завтраку. Приказав дворецкому подавать яства тотчас же, как придет великая княгиня Анна Васильевна, она подозвала к себе Глашу, старшую служанку, и сказала:

— Дойди в опочивальню к великой княгине Анне Васильне и, ежели она спит, не буди, пусть добре отдохнет, а ежели проснулась, помоги умыться, оболочиться и проведи ее сюды. Яз же пока сяду за пяльцы и буду шить пелену для нашего собора Благовещенья, которую начала уже вчера…

Когда в трапезную вошла Анна Васильевна, Елена Стефановна почтительно поздоровалась с теткой и усадила на самое почетное место. Анна Васильевна, наблюдая, какие подают кушанья, улыбнулась и спросила племянницу:

— Откуда ты, Оленушка, вызнала все, что яз люблю, и все вот собрала к завтраку?

— Сие все сам государь приказал.

Анна Васильевна, растроганная заботами старшего брата, отерла слезы, молвив:

— Все помнит братец мой милый, все помнит. Любит меня Ванюша мой, как в детстве моем любил, и ныне вот меня, как малое дитя, лакомит…

Она искренне взволновалась и, чтобы успокоиться, спросила Елену Стефановну:

— А что сие у тобя такое цветистое шьется в пяльцах?

— Сие, тетушка Анна Васильевна, яз пелену шью для нашего собора Благовещенья. Шью по рисунку иконописца, сына знаменитого Дионисия, которого государь больше всех иконописцев любит.

— А что, Оленушка, на сей пелене начертано?

— Обедня начертана на вербную неделю, а тут вот сам митрополит Симон, который обедню сию служит, — показала пальцем Елена Стефановна. — А тут вот, на левую сторону амвона, государь с моим Митей рядом. Похоже?[165]

— Вельми похожи все. Особливо братец Ванюша и внучек Митя. А сия вот будто Софья Фоминична, верно?

— Верно, тетушка! Верно, она и есть с дочками своими.

В это время вошел в трапезную Иван Васильевич в сопровождении дьяка Курицына. Он подошел к сестре, склонился к ней и, поцеловав ее в обе щеки, спросил:

— Ну, как спалось, Аннушка, в родных хоромах?

— Добре и крепко спала, яко в детстве своем.

— Почнем завтрак и выпьем за твое здоровье по чарке водки боярской. Наливай собе, Федор Василич, чокнемся с Аннушкой.

— И-и, что ты? Бог с тобой, Ванюша! Вы сами пейте какую хотите, а мне токмо меда или вина сладкого немного… Яз после трапезы хочу родителям нашим поклониться, панихиду отслужить отцу у Михаила-архангела, а матери с бабкой нашей — у Вознесенья.

— Ты вот, Аннушка, ко мне с панихидами, а яз к тобе со свадьбой. Чаю, дочка твоя уж заневестилась?

— Осемнадцать минуло, пора и замуж отдавать.

Иван Васильевич рассмеялся:

— Яз доброго жениха для ней сыскал. Ужотко покажу тобе князя Федора Иваныча Бельского, из князей литовских, но по вере — наш, православный. Отсел он к нам от Литвы, а жена там осталась, и ныне добрый он у меня воевода. Яз богатые вотчины ему дал: Демань, Мореву и много других.

— Поглядим, поглядим, подумаем, а может, и породнимся с твоей легкой руки, — ответила Анна Васильевна. — Добре, что он воевода, а яз тобе, Ванюша, челом бить о воеводе хотела. Одолел меня зять твой, князь Лександр. Зорит наши украйны, грабит, жжет, полоны берет. И хоша у тя с ним родство, много лиха он деет нам разбоем и наездами. Сколь людей до смерти перебил и полонов свел, и сказать без слез не могу. Сие лето вот из Мценска и Рыльска были литовские наезды. Наших детей боярских на сторожевнице побили и пограбили, а трех до смерти убили. И ты бы, брате, помог нам, учинил бы в сих делах управу: за побитые головы повелел бы заплатить, а взятых в полон отпустить, а взятое добро велел бы отдать, а лиходеев велел бы казнить, дабы впредь такого не было.

— Вот, Аннушка, воевода князь Бельский, у него свои добрые полки есть, ну и бери его зятем, а сам яз тобе касимовских татар дам, да и в Литву князю Лександру грамоту пошлю. Яз о сем уж с Федор Василичем думал и новое докончанье с Рязанью хочу с тобой обсудить. Долго ли еще на Москве побудешь?

— Долго! Ведь наделок дочке собрать надобно. Пошлю вот казначея со своим дворецким в ряды сурожские купить парчи, шелков, сукон для дочки, камней-самоцветов, колец, серег, обручей золотых и прочего от саженья всякого, да и от тобя жду подарков для родной племянницы, — добродушно рассмеялась Анна Васильевна.

— Подарок ей от меня будет! А опричь того, будет и подарок по твоему челобитью для всего рода князей рязанских. Ныне яз, яко государь всея Руси, сам боронить буду Рязань от Литвы, сам для сего все полки татарские тобе передам и добавлю еще из своих московских с лучшими воеводами. Про кормленье и жалованье мы все в докончанье запишем и скрепим крестоцелованьем с великим князем рязанским, с Иваном Василичем. Сие все свершим, а там можно с веселым пирком да за свадебку!

Вошел дворецкий и доложил, что для великой княгини Анны Васильевны по приказу ее подана колымага к красному крыльцу.

— Ну, поезжай, поезжай, Аннушка, помолись московским святыням! — сказал Иван Васильевич, целуя сестру. — Поклонись нашим родителям.

Как только ушла Анна Васильевна, Елена Стефановна быстрыми, решительными шагами приблизилась к государю и смело, глядя ему прямо в глаза, громко сказала:

— Государь! — Но вдруг заволновалась и спала с голоса: — Третьеводни общий друг наш, Федор Василич, передал мне о твоем решении поставить себе наследником сына моего Митеньку. Опричь того, пожелал ты, дабы мы все молились в храмах по обрядам грецкой православной веры, чтобы яз сама строго соблюдала сии обряды и Митю тому научала и остерегала бы его говорить при всех против Христа, против Святого Духа и Богородицы.

Иван Васильевич нахмурился, на мгновение перевел взгляд на дьяка Курицына, потом снова острым взглядом стал смотреть на сноху:

— Не веришь сему, дочка? Так поверь. Отныне даю приказ исполнять сие, а за ослушание и для-ради блага всей Руси никого не пожалею и никого не пощажу.

— Значит, государь, ты хочешь погрязнуть в невежестве церковном? — надменно спросила Елена Стефановна.

Иван Васильевич молчал и пронизывал гневным взглядом сноху.

— Хоша ты и дочь славного государя и вдова великого князя, но ништо ты, дочка, в государевых делах не разумеешь.

Елена Стефановна резко и нетерпеливо обернулась к свекру. Он заметил эту вспышку и добавил:

— Кипит в тобе, дочка, токмо пустая надменность да злоба. Высокоумие токмо в тобе, а не разум. Не разумеешь ты, Оленушка, что грозно вельми, когда народ не за государя, а против него… Самый грозный и сильный государь токмо тогда могуч, когда народ за него… Не разумеешь ты, дочка, что русские люди исстари православные и от веры отцов николи не отойдут ни на Руси, ни в Литве. А нашего разумения о Боге они николи не примут, почитая сие разумение за ересь, а нас — за еретиков. Княгиня моя Софья Фоминична сие добре разумеет и опирается открыто на духовных грецкого толка, на самых лукавых и хитрых, яко Иосиф волоцкий и Геннадий новгородский. Обоим же им помогает сам папа через монахов ордена святого Доминика и держит с ними крепкую связь, натравляя против нас. Не ведаешь, видать, Оленушка, и того, что нонешний митрополит Симон тоже против «еретиков», к которым причисляет нас с тобой и Федора Василича. Преклоняет Симон больше ухо свое к Иосифу волоцкому, чем к нам, а опричь того, и в государствовании он, как наибольший духовный вотчинник, норовит во всем княгине моей и Василью и всем боярам-вотчинникам. Не ведаешь ты и того, что великий князь литовский своих вотчинников дарит всякими подарками и обещает всем прибавки новых богатых вотчин и рабов и рабынь из разных православных полонов. Помысли, как же твой сын, будучи главой православного государства и стоя во главе русской православной церкви, сможет защищать в Литве грецкое православие, за которое стоит литовский народ и за которое токмо и захочет воевать с Литвой и ляхами наш русский народ? Где же он найдет опору против Софьи Фоминичны и Василья? Вороги наши разумеют все сие и ищут опоры среди наших ворогов в Москве и в Литве. Они уже злоумышляют против нас и готовят израду мне и Димитрию. Яз уже спешу грозно и борзо пресечь все их замыслы.

Государь замолчал. Руки его сильно дрожали, но, сдержав себя, он спокойно произнес:

— Ведай, Оленушка, пойду яз за Русь токмо заодно с народом своим, ибо уразумел, что всяк, кто волей или неволей будет против народа, заплатит своей кровью…

Обернувшись к Курицыну, государь сказал:

— Идем со мной, Федор Василич, новый договор с Рязанью писать, а после разъясни Оленушке-то, что из слов моих она не уразумела…

На второй день Рождества, двадцать шестого декабря, у государя на праздничном обеде были митрополит Симон, великая княгиня Анна Васильевна, князь Бельский Федор Иванович, вдовствующая княгиня Елена Стефановна с сыном Димитрием, сын государя Юрий Иванович, князья Патрикеевы, Ховрины, князь Семен Данилович Холмский и Курицын.

Когда все сели за столы и слуги стали разносить кушанья, в трапезную неожиданно вошел Саввушка. Приблизившись к государю, он тихо сказал:

— Государь, в покоях твоих ждет тобя вестник с тайным борзым донесением.

Иван Васильевич поспешно вышел из трапезной, сопровождаемый Саввушкой. Войдя в свой покой, он увидел молодого князя Василья Даниловича Холмского.

— Сказывай, князь Василий.

— Государь, на Москву идут полки сына князя Ивана Палецкого и брата Шавьи-Скрябина, по прозвищу Репей.

Иван Васильевич спросил:

— Как и пошто идут?

— Ратным походом, государь, идут, а пошто, еще не ведаю.

— А яз ведаю, — молвил Иван Васильевич. И, обратясь к Саввушке, приказал:

— Тайно скачи, Саввушка, к боярину Товаркову, пусть сей же миг будет у меня.

Иван Васильевич быстро подошел к своему столу, вынул из ящика грамоту с приговором тайного суда.

В это время в палату вошел Патрикеев с митрополитом Симоном. Оба они были сильно взволнованы. Иван Юрьевич, заикаясь, проговорил:

— Государь, к стенам Кремля подходят неведомые мне полки… Яз вывел на стены всю заставу московскую и поставил пушкарей с пушками и пищалями, дабы ратей тех в Москву никакой ценой не пропущать…

— Добре, Иване, а пропустишь — головой ответишь, — сурово сказал государь.

— Слушаю, державный!

Митрополит Симон, стоявший вместе с молодым князем Холмским вблизи государева стола, заметил грамоту с приговором тайного суда. Он хотел спросить Ивана Васильевича о приговоре, но в эту минуту вошел в покой боярин Товарков. Государь вздрогнул и сразу резко спросил:

— Ведаешь, Иван Федорыч?

— Все ведаю, государь…

Иван Васильевич резко схватил со стола грамоту с приговором и, протягивая ее митрополиту, приказал:

— Подпиши моим именем сие мое решение по приговору: «Утре казнить по решению суда шестерых злодеев, в приговоре сем поименованных: Афанасия Яропкина, Федора Стромилова, Владимира Гусева, князя Ивана Палецкого, Шавью-Травина, боярка Руно».

— Государь, пошто такая борзая и грозная казнь? — дрожащим от страха голосом спросил митрополит Симон.

— За злоумышления и сговор израду содеять мне и внуку и за воровство перед государем и за измену Руси.

— Сын мой, смягчи гнев свой, — робко продолжал митрополит. — Постриги злодеев, заточи в самое тесное заключение по дальним монастырям, дабы было им, христианам, время замолить грехи и спасти свои души…

— Отче, — сурово ответил государь, — ты вкупе с Иосифом волоцким да с Геннадием новгородским и прочими духовными молитесь Господу за души их грешные, а яз сам ведаю, как злодеев на земле карать надобно… — И, обратясь к Товаркову, добавил:

— Исполни, как написано. Князь Василий Холмский тобе в помочь.

Поглядев на князя Патрикеева, государь добавил:

— А ты, Иване, днесь через воевод оповести все московские полки о злодействе и о казни злодеев.

— Слушаю, государь…