"Номер Один, или В садах других возможнос­тей" - читать интересную книгу автора (Петрушевская Людмила)

глава 3. В садах других возможностей

А Номер Один уже двинулся вперед с этим грузом за спиной, с перехваченной шеей, ослепший, пытаясь оторвать чьи-то руки и не выпуская при том обрезка жести. Ничего не видя, облепленный плотной гнилой тьмой, он вдруг учуял морозную ночь. Воздух зимы. При том кто-то сзади дрожащими руками («Как двойная дрель», — почему-то подумал), душил его, чтобы сдох. Инстинктивно Номер Один чиркнул за спиной своим обрезком жести, задел что-то мягкое, какой-то голос гулко взвыл как санитарная сирена, руки на горле разжались. Номер Один, освобожденный, ринулся вперед, уйти от погони. Вокруг простиралась тьма, явно тут рядом как глубокая пропасть, ни зги, мороз прошибал до костей. При этом приходилось быть осторожным, нога провалилась, какие-то ступеньки, не сковырнуться бы в спешке, сзади чьи-то прыжки, завоняло вечной, гнилой землей, почему-то сыростью при таком лютом холоде. Пумм! Споткнулся, ступеньки кончились, быстро пошарил ногой, на что-то наткнулся, а сзади явно настигали, стал, торопясь, ощупывать под собой поверхность. Оказалась какая-то ледяная дверная ручка в полу, поднял это на себя, ход в погреб. Соступил. Ооуу!

Завыло, засвистело, упал вниз головой, вошел в воду, резко захлебнулся и тут же, спеша, понуждаемый своей гонкой, внезапно очень больно шарахнулся лицом об лед и пошел ввинчиваться туда, внутрь, прятаться, втискиваться с огромной силой, напружинясь как при рвоте, дышать уже было нечем, а его не пускало в лед, в это стекло, но он торопился, вплющивался, вдавливался, проталкивался, причем поворачиваясь как на пружине. Ему было нужно отсюда выкрутиться! Скорее! Нечем дышать! Никогда в жизни не было так тяжело, он уходил от погони головой вперед, она уже во льду, упирается, бодает, пролезает, а ноги все вертятся, лицо уже стало льдом, скорее, все глубже ввинчиваясь, где конец? Но как давит-то, Господи! Как колет обморозка, иглами в череп, пронзая дальше и дальше, взламывает кости носа, проницает нёбо, несет, нет воздуха и надо ввернуться, просочиться туда, все, готово.

Погони вроде не слыхать. Все, отстали, весь во льду. Конца ему нет. Целиком заморожен. Вошел в лед. А как же дышать? Воздуху, воздуху! И там, во льду, стал дергаться, рваться, продираться в этой груде стекла, и дело сдвинулось. Рот был набит до желудка мерзлой массой, и ее все больше набивалось, до судорог, глаза, мороженые как у рыбы, заваленные ледяным крошевом, вдруг стали различать во мраке, увидели другие тени, по сторонам и внизу, они тоже ползут, но не в одном направлении, а так просто, как черви. И кто-то лезет, упорно, за мной. Елозят, кудряво пробираясь, их несет куда-то, они вморожены в это вечное черное, волокнистое стекло, это что, смерть? Вносит в смерть? Скажите пожалуйста. Уже всё?

Пытался шевелить окостеневшими раздутыми, проткнутыми губами, а как же жизнь? Всё? Тут всё? Спасибо, обиделся он. Чувство страшной, кипучей обиды. Бежал-бежал и привет. Так бы в ментовке сидел… А-аа. Понятно! Все. Плакать не получится. Плакать будут те двое, Анютка и Алешка. Вот провалился так провалился. Называется убежал ото всех. Впечатало, размозжило в этом льду, растрамбовало, втерло туда, размесило, я лед, я теку во льду, в тяжелое время судьбины, а именно после кончины… Лед прожег насквозь, у меня прозрачный, стекловидный череп, но глаза белым мхом забиты, не шевелятся, стоят. Вижу, что ли, себя со стороны? Прозрачный червь сокращается, подтягивается, ползет, уворачивается от игл… Колючая проволока, что ли? Ветки? Цветы? Сад? Откуда здесь… Как узор на стекле. Иней тут. Как на окне в мороз. Что это? Ад, ад? Вот это да. Все-таки убили?

Что будет с ними. Анюта, Алеша. Интересно, мне дадут их увидеть? Из гроба-то? Говорят, что зависаешь над своим трупом. Кто-то передал отсюда? До девятого дня, до сорокового. Видеть все в печи крематория или быть свидетелем под землей? Вот ужас. Но ведь точно, Анюта не поволочет Алешку на похороны. Она его не понесет на плечах. Вдова в черном. Без копейки, и квартира, она не знает, заложена. Расписка у директора. А! Жалко что Анюта так и не найдет деньги в старом пальто, будет лежать это пальто без дела. Дур-рак! Ничего не предусмотрел! Как всегда. Ведь думал, что и умереть не успею.

Стоп. Какие могут быть похороны! Я же теперь в этом городе без документов. Неопознанный. И Анюте не сказал, что еду в другой город. Сказал, что еду на электричке к одним людям за деньгами на выкуп Юры. Точный текст. Теперь сдадут меня в мединститут студентам, ха. Распялят на столе, руки отчекрыжат и будут изучать детально по волокнам мышечной ткани. Как мы в училище. В мясе рыться. Всегда, когда работал санитаром, думал, вот мои приметы, по каким меня можно будет опознать. Шрамов пять на левой руке, укус собаки на правом запястье, полногтя отрублено в тайге на левом указательном.

— Да не все ли равно, — думал Номер Один свои странные думы, как живой, медленно уворачиваясь от замороженных веток с шипами. Опять стеснение, вжатие в тонны льда, а, то была передышка и мысли, теперь работа, нижний мир. Те тени исчезли, погони нет, несет сковавши члены и довольно быстро, только не раздавливайте так голову, а, уже не пригодится, грудь стала листом, просверливаемся сквозь лед, как будто это толстое до бесконечности ночное оконное стекло, вморожены как бы листья как узор на окне, полукружья и зигзаги, папороть, кристаллы, звездочки какие-то протекают мимо, острые края вонзаются, режут, кто бы побывал в том саду! Иглы, жала, бритвы, шипы, накалываешься на них, особенно они прут в замороженный глаз, распяленный как у рыбы. А-а, щипцами волочет вперед, пытки, да? Пытки? Просто компьютерная игра какая-то. Как я сочинял. Ночью рассказывал Никулаю за бутылкой. Что надеюсь эту игру «Реал тайм» продать хорошо. Открытие как бы. Игра в реальном времени. Начинается снаружи, кончается в компе.

Оставьте меня, я ни в чем не виноват. Кому, кому кричать и нечем кричать. И все ввинчивает, помимо воли. Это ясно что, инферно. Рождаюсь да, в ад. Поворачиваюсь в этом мироздании вместе со льдами в первом вращении, дальше ледяные кольца увеличиваются воронкой далеко вниз, туманы черная мгла, руки разрослись и ушли на километры вперед, закрутились там, тянут, тянут жилы из меня! Господи Боже, за что, что я сделал-то? А то и сделал. Жене изменял. Обманывал, завидовал Шопену да и другим, денег хотел. Все мысли о деньгах, но ночами напролет играл на компе. Жене не помогал. Домой шел как на каторгу, скука, скука! Алешка как меня ждал, калека маленький, надеялся каждый вечерок, что приду купать! Она одна его таскала. Даже звонить перестала потом. Уже не плакала. Смешно, но тут это считается, наверно. Но ведь не убивал! Не убивал я Куха! Он же ушел живым! Утром там лежал другой, ему лицо кто-то выел и весь ливер! Другой, клянусь! Маленький, с черными руками… Типичный энтти… Без лица… И руки обгрызены… Не того я убил? Убил все же? Показалось, что это Кух? Безвинного энтти зарезал? Господи помилуй. Эта мысль не приходила в голову… А что это за бумажки — и там, на балагане Марой, и на уличном киоске, и тут, в подъезде? Ловушки, ход в ад. Сразу после убийства появились.

Мне ад, а Анюте с Алешкой? Вы что! Да… Вот как их, Анюту с Алешкой, сейчас начнут сживать с квартиры… Погонят. Она пойдет к матери, с которой не общается после того как мы разменяли их родовую квартиру. Тем более что эта мать вышла замуж. Туда их с Алешкой не пустят. Там однокомнатная, в однушку меня запихнул, теща говорила гнусно улыбаясь и на меня выразительно глядя в последний момент, когда уже приехала машина, надо было им помогать носить эти все шкафы. А я принципиально стоял с Алешкой на руках… Невыносимо было жить в новой конурке, которую Анюта отвоевала в боях… У меня ничего нет. Вернее, у меня ничего не было. У меня не было места на земле. Хорошо что Анюте написал с Юзени то письмо последнее. А где оно? Господи, сбросил куртку в прихожей, а Анюта наверняка сунула ее в ящик с грязным. Письмо во внутреннем кармане!

Странно, что голова-то работает и все чувствуешь… Не может быть, чтобы это было после смерти, ясное сознание. Так называемый ужас вечности. Мог бы ее провести как-то получше, сообразно заслугам. Вот и получил. Праведней надо было жить! Из зева выблевал лед наружу. Из ануса поперло с натугой, режет же! Тут же пошло наоборот: в прямую кишку коловоротом. В анус раздирая до печенок. И тут же высаживает зубы, врастает в мягкое небо, ноет, ноет все. В нос вступило лезвием! В мозг! Пячусь, что ли? Обратный ход льда. Надо грести вперед. А как мельтешил, как старался заработать там, на Юзени. Раз дома не получается. Таскал у них их амулеты жалкие, выпрашивал, они все ведь отдадут. Разорил год назад мамотское старое погребение, лежащее в лесу, копался в костях просто ради какой-то понравившейся мелочи… Жестяной бляшки, про которую подумал, что это будет ценный экспонат, вполне сохранная инсигния… Теперь оно валяется подо всем в дальнем ящике… никому не продал. Иностраны гнусно улыбались в ответ на предложение, когда приезжали в институт для контактов. Французы. Было жутко неудобно. А разорил культовый амбарчик на острове, взял берцовую человеческую косточку, кшшмар. Ее уже не посмел предлагать. Лежит на полке за книгами дома… Ты! Ты кто? Ты где? Боже, прости меня грешного. На работе ночами якобы работал, на самом деле занимался мелким компьютерным грехом, игра, видите ли! Ночи напролет! Связался еще с этим… Он так серьезно, что вы, все играют, приезжайте, дам вам высший уровень. Два часа говорил. Вам надо апгрейдить, это уже вчерашний день, триста долларов. Мировое первенство будет. И что он композитор компьютерных игр. Зарабатывает нехилые бабки, сказал. Такой драгдилер компьютерных игр.

Вот и смысл моих ночных оргий с компьютером, цель — создать компьютерную игру, за них много платят, вот главное. Оправдывал себя, весь мир играет в игры, вся радость в мире это игра, игра на деньги — воры сыграли со мной свою, Панька свою… Самая сейчас главная игра на деньги — терроризм на экране телевизора. За мою кассету тоже можно было бы много срубить! Не хуже чем за теракты с этими героями в полотенцах на башке и с черными вдовами в проводах… После таких показов реклама прекрасно идет! Телевизионная игра «Терроризм в реальном времени» лучше всего оплачивается рекламными агентами. Дайте мне возможность! Пусть Юра остается там кипеть в котле. Падающего не спасай, заповедь энтти.

О как мозжит в груди, не дышу, забито льдом и рот забит льдом, вы понимаете, когда дыхания нет, все о тошнит льдом и тело дует как шар. Не игра не игра. В носу разрывные осколки хрустят пробираются, разносят кости хрупкие, самые тонкие перегородки, рвутся во все пазухи, прокалывают виски. Замерзло, забито все в глубинах черепа, но лезет и утрамбовывается новое… У меня уже ничего не осталось! В церковь надо было почаще ходить! Это ведь не то, не то инферно. Не тот ад-то. Не пекло. В разных конфессиях разные ады… А-аа. Увижу здесь кого? Да не дай Бог узнать здесь отца, мать, пробирающихся так червиво… Они не тут…

Как я плакал на первом курсе, когда умерла эта красивая девочка Надечка, к ней все ходили в больницу, болезнь крови, улыбалась, шутила, черные круги вокруг глаз. Долго думал после похорон, что это и была единственная, была невеста. Ее мама потом, зимой, покончила с собой, уехала за город, легла в поле. Нашли весной. Вот ее мама может быть тут, это же такие, грешники, лазают во льду, сокращаются и вытягиваются как кишки, пресмыкаются. Руки вымотаны на км вперед по кругу… Ищут, роются во льду, проделывают ходы. Тянет, тянет жилы-ы… Какая цель в этом движении, а? А? Все осуждали эту мать, оставила еще хуже след за собой, несчастного человека, мужа.

И никакая твоя жизнь не проносится мгновенно перед глазами, а думаешь ну да, это наш ад, там у них это пекло в жаре, они сжигали своих на кострах, а нас морозили, у нас льды, так гадко, тяжело, тяжесть тяжесть много давит теснит грудь руки-мои-руки каждую кость хрящит плюснит мясо и растягивает по иглам льда, вылущивает кости, я вращаюсь по кругу и руки огромные, растянутые резко вдаль, больные суставы, по космосу несет и этот круг во весь мир, выпяливает, тащит хрящики, какое высшее отвращение, как рвота накатывает, слабость, рабство, что вы делаете со мной, блюю льдом сру льдом, набита клетка грудная вон оно, вон оно, черный трон немыслимой высоты вознесся наверх как древо, и там наверху в глыбах темного света чья там голова с тремя глазными дырами, ужас, огромный длинный череп, мамонт, глазницы пустые косматые как гнезда, о Боже, чистая компьютерная игра, голова в тучах километр дотуда, и возникла молния, падает на меня, огромная как валится дерево, упаси Боже, молниеносная рука, узкая, суковатая, вместо пальцев три отростка, стреляет черная молния сверху в меня, и тут мне стреляет в голову, играем в компьютерную игру под названием «вечность».

Явственно о склони голову, спрячься, его рука входит в горло ищет сердце нет желудок сворачивает на сторону нет ниже выдирает кишки, перфорация, проникновение, ищет, сейчас вырвет с корнем мой бедный мое бедное а зачем оно теперь все кончено. Нет идет под кожей, гадостно трепещет, как пучок червей, шевелит своими змеями, шарит сбоку куча отростков, виляет, елозит из живота выбираясь, на бедре теперь, что с меня взять, оппа! Полезло в карман из кишок выдравшись, глупо, как глупо, лезет в карман, хоть что-нибудь. Хоть какой-то принцип найти принцип спасения

Бывает когда игра идет — о не выдирай, не выдирай из меня кишку как из этого песец потянул, опустошение, кисть руки очень далеко, километра два сквозь серый стекловидный туман, ее там надо ловить, там вытянуты жилы, хвать ее! Уже тут игла, взгромоздилась на глаз, режет ножками, убирай, убирай, ты встань подальше, ты рано — о! Как колючая проволока, ветки топорщатся в орбите ока. Но мы люди опытные, игроки целонощные, неудержимые — понять принцип! Да не тяни из меня, не тяни, нет там ничего, не проглотил кроме булки вчера с колбасой на вокзале…

Тут вдруг единым вихрем злостно свистнуло вон из души, как рвота.

Пусто стало, пусто, грохот, падаю вниз, спиной назад, уже все, не спастись, что же это, прощайте, прощайте, пора нам уходить, Анюточка, мужайся, на тебя одна одежда. Алешенька, оставляю тебя бедного маленького калеку. Бездомные, нищие.

Внезапно ослепило глаза светом, зажмурился, ничего не мешает, хлоп-хлоп сплющенными глазами, открыл осторожно, финал. Все поплыло быстро в сторону, вся эта компьютерная игра, пленка полезла пузырями, продырявилась, распалась. Открылась стена. Обыкновенная, крашеная зеленой масляной краской. Новый вариант ада. На ней было выведено скромное маленькое ругательство, ручкой. Рядом ярко-оранжевая чайка в виде двух полукружий и той же прыскалкой выведено на невысоком уровне детских глаз: «Все любят SEX». Ага, это не чайка, а сиськи. Вверху оказался потолок в ржавых разводах. По сторонам вдруг опрокинулась вниз и вознеслась вверх грязная каменная лестница. Ага. Это опять подъезд. Перед глазами незнакомая коричневая дверь с табличкой (№ 5) со звонком и фамилиями.

Запах. Запах обычный, гниловатый, с оттенком сырой известки и банной плесени. Да нормальный подъезд, вы что. Ну, смерть, ну, пекло. Идиотизм. Ад в виде бесконечного подъезда. Где подох, там будешь проводить вечность. Интересная мысль. Поиски выхода и ни одна дверь не открывается. Толпы теней бывших людей на каждой точке земли, где они погибли… Так в соседнем доме бомж рвался в квартиры ночью, трезвонил, кричал, ругался, бил копытом во все двери, выл, утром его нашли в лифте мертвого. Подъезд был залит дерьмом. Человек умирал всю ночь.

«А где М-психоз?» — подумал Номер Один. Ничего похожего тут не было.

Оставалось спускаться вниз, может быть, к котлам. В пекло. Смешно.

Он пошел по лестнице, оглядывая стены. Быстро добрался до первого этажа, до входной двери, вместо стекла забито фанеркой. Мы тут вроде уже ходили. Выход? Неужели, Бог ты мой!

Открыл скорее, отшвырнул створку. Фанера задребезжала, с визгом хлопнула сырая тяжелая дверь. Встал на пороге, на крыльце, видя перед собой двор, железную решетку ограды и кусты за ней. Голова была как бы чужая, неверная. Кружилась. Сзади кто-то юркнул, как мышь. Номер Один замедленно оглянулся, но живого никого не оказалось в поле зрения. Глаза не смотрели, вот точно что чужие глаза. Это бывает иногда, чужая голова и не свои глаза.

Номер Один как-то по-новому выскребся во двор, как-то очень ловко, как штопор! Руки шевелились, пальцы чувствовали все, любую шероховатость, гнусную мокрую фанеру, гладкие сосульки старой масляной краски на двери, брр… Ладони были в меру влажные, сухие терпеть не могу! Пальцы настороже, готовые присосаться. Щупальца.

А! И еще в нем, в мертвом, засела какая-то обморочная, голодная досада, типа злобы на эту жизнь, на этот (длинная матерная загогулина) двор. Короче, хотелось их всех (опять длинно подумал) убить. А что это за фигура там? Аа! Где мои деньги?

Как кровь залила мозг, закипела в башке, застучало сердце. Аа! Аааа! (Увидел точно). Грабители! Вон же он!

Во дворе явственно нарисовался вполне спокойно идущий вор, тот, второй, маленький, бритый налысо, в черной кожаной куртке. Он двигался от соседнего подъезда в левую сторону, не спеша, спиной к нам, оглядывая свои пальчики, ссука! Лысая мартышка в черной кожанке сама собой шла не оборачиваясь, а напрасно! Напрасно не оборачиваясь, ибо Номер Один несколькими прыжками неслышно догнал и нанес сильнейший двуручный удар сложенными кулаками (пальцы беречь!) по лысому кумполу, даже не готовясь, на раз!

Лысый быстро лягнул назад ногой, но нас не достанешь! Еще пришиб! Упал, сука. Рвануть за кожанку, лицом ко мне стоять! Стоять! (длинно сказано).

— Цоцоцо… — застрекотал лысый и заметно побледнел. Руками стал слабо отпихивать.

Правильно. Глаза выкатились, челюсть брякнула об пол. Бежать не пытался. Эх, обрезка жести нет! По горлу бы сейчас. Одной рукой за нос, другой чирк! Счиркнуть. Буду убивать тебя. Душить, сворачивать эту толстую накачанную шею. Ведь интеллекта как в клопе! Где деньги?

— То не я то не я, — заталдычил клоп.

— Тыты! — уверенно. — Руки вверх, стоять. Да! Да-авай бабки, бабкибабки даа… давай ну ты, — сказал он безо всяких предисловий, чувствуя себя в полном праве. Почему?

— Не я забил! — хрипит.

Забил? Что забил?

— Тыы-ты!

Никуда, тварь, не денешься! Голос как-то хрипло звучит, но откашливаться нельзя. Во рту как горячая картошка, мешает говорить.

Сказал, тем не менее:

— Заа… бил ме… меня уубил ме… ня, даты?

Что за текст лезет изо рта?

Лысый торчал на месте и не двигался, оцепенел. Челюсть подбери! Смотрит вылупился, фишки как у мороженого окуня. На нижних гнилых зубах прилип зеленый комок жвачки. Тошнит от тебя! Давай деньги.

Вкатил ребром ладони по морде.

Тот согнулся, поднял руки… Пальцы в крови у тебя, вор! Средний и безымянный-то слиплись. Как в дерьме.

Кровь чья?

Пока не стал его убивать, а протянул открытую ладонь, шевеля чувствительными пальцами как краб:

— Ло… Ложи, а ну!

Клади надо было сказать.

Лысый медленно, как бы в задумчивости, расстегнул куртку…

— Да… давай, тормоз! (длинная матерная фраза, что такое, заикаться стал?)

…тот полез под полу своей куртки, застыл…

Пришлось подбодрить действием. Он вытерпел удар носком по голяшке. Согнулся только. Он явно ничего не мог понять.

…вытащил изнутри большой пакет.

Это был пакет с долларами и с каким-то паспортом. И с бумажками. Липкие мутные пятна на нем, слегка ржавые.

Ладонь приняла, обрадовавшись. Пальчики впились в податливый теплый пакет. Спрячем.

— Иии-ищо!

Убивать буду зверски.

Из кармана брюк лысый вынул пачку туго свернутых долларов (ага, это другое…).

Все полученное Номер Один заложил во внутренний карман пиджака, мимоходом удивившись, что карманы глубокие, удобные, все в порядке и дыры на груди нет. Ладно, на том свете побывали, вернулись целые.

Лысый сделал еле заметное движение. Так, да?

Очень быстро перехватив инициативу, Номер Один сделал раз! И ловко вытащил чуткими пальчиками из правого кармана Лысого складной нож типа «бабочка», затем молниеносно, щелкнув кнопкой, приставил лезвие к горлу лысого. И мотнул головой:

— Дава… давай все.

Тот отдал ключи, два мобильника, записную книжку. Сигареты.

— Теперь ииидем. Вруба… ааешься? Але.

Лысый, еле собрав воедино челюсти, проскрежетал:

— Хочмы домне?

— Но допш, — ответил Номер Один на неизвестном языке и тронулся за лысым.

Они пошли обратно в первый подъезд, миновали двери, чем-то уже известные, поднялись на третий этаж, там лысый, сам трясясь как с бодуна, перетерпел, что у него достают ключи из кармана и отпирают его собственную дверь.

Вошли в вонючую духоту квартиры.

Так, у меня что: у меня мои деньги, паспорт мой же. А кто этот человек, это вор. А зачем я с ним иду в его квартиру?

Пованивало высохшим потом, табаком, ссаками, тухлятиной какой-то. Ну и живет вор! Номер Один сунул в карман липкие ключи, пригодятся. Тот не пикнул. Вошли в полутемную комнату, заставленную какими-то телевизорами, магнитофонами, чемоданами, это было откуда-то известно, как «дежа вю». Уже видел я это где-то! Причем недавно! Лысый опустился на колени и добыл из-под кровати обувную коробку. Открыл ее. Там мусорным слипшимся клубком лежал комок золотых цепочек, крестиков, какие-то тусклые колечки, все ношеное, камушки.

Номер Один помотал головой:

— Не-ее.

— Долажьженки?

Лысый тронулся куда-то, идем вместе, оказалось что в ванную, и там, встав на табуретку, он снял решетку с продушины. Решетка потянула за собой провод, на котором, как на удочке, болтался пакет.

— Ницвенцей, — сказал малый, спустившись. — Не кламен.

Он не смотрел в глаза.

— О-открой, — приказал Номер Один.

И угрожающе, заковыристо выругался, а что такое во рту? Как судорога сводит.

В пакете было блестящее распятие, какая-то ерунда, опять колечки, сережки, на одной сережке висело что-то похожее на кусочек дерьма.

— Э, Ящик, — произнес Номер Один своим хриплым говорком, — Не, Яа-щик. Не то.

Как-то у него изо рта выскочило это имя. Лысый перекрестился ладонью справа налево.

— Ну! — приказал Номер Один.

Пошли обратно в комнату. Номер Один кивнул на шкаф. Буркнув какое-то «паменташ», парень достал со шкафа коробку из-под ботинок, что ли. Там, в коробке, оказалась икона в серебряном окладе, небольшая. Она была завернута в серую тряпицу с темным, заскорузлым пятном посредине, к которому прилип комок седых волос. Тьфу!

Номер Один отложил икону с угрожающим «Так! Еще где, где ты еще где ии-имеешь что?»

Лысый квакнул «мам тутай» и упал на колени, согнулся, полез открывать нижний ящик шкафа.

Очень удобно получилось сжать оказавшееся у колен горло, пока этот нырнул рукой в ящик и закопошился среди каких-то тряпок, достал там быстро-быстро нужную вещь, но тут Номер Один наступил ногой в ящик, прямо тому на руку. В этой руке был, ага, пистолет. Пистолет нам пригодится.

Он приставил дуло к шее лысого, снял с него ремень, поставил на колени, скрутил руки сзади. Сволок с его ноги грязную туфлю и запихал ему в рот носком. И нечего на меня так смотреть. Ага. Не вставать! Ноги!!!

От Лысого явственно завоняло.

— Фуняешь, ползи в сортир, в со… сортир лезь бы… быстро.

Скороговорка, блин. Звучит как у Березовского олигарха… Какой финт судьбы, однако!

По дороге сорвал с вешала какой-то грязный шарф, скрутил ему щиколотки.

На колени!

Так, ноги привяжем к рукам сзади этим же шарфом.

Ползи в сортир на коленях!

Запер его там на задвижку снаружи. Всегда удивлялся: зачем делают эти задвижки снаружи на дверях ванной и уборной? А вот зачем!

Он там завозился, замычал что-то. Говори, говори, я не понимаю и не понимал, что ты трындишь.

Выбрался из этой вони, запер дверь на три замка, спустился вниз. Выдвинулся на полвзгляда. Оценил обстановку. Вернулся, сунул пистолет за батарею. Вышел на крыльцо. Медленно: встал рядом с дверью. Удобно для исчезновения.

У соседнего подъезда люди в форме держали, вывернув им руки, тех двоих как бы смеющихся парней. Ну вроде бы они улыбались согнувшись в три погибели и глядя в асфальт. Крутили башками, как бы изображая «ну и ну», не понимая за что. Безмятежное выражение лиц было у них, когда их заталкивали в фургон. Машина отъехала, зато прибыла скорая помощь.

Санитар и шофер вошли в подъезд с носилками, а затем вылезли с грузом. Несли человека, укрытого с головой.

Тут же вертелся какой-то малый лет восьми, из тех, кому много надо. Он мимоходом изловчился и отвернул тряпку от лица покойника.

Это была та девка! Та девка, ее убили все-таки. Недаром она скалилась, боялась. Крашеная блондинка. Та девка, которая бегала только что с двумя парнями, давала круги по лестницам.

Она теперь лежала, ощерившись все в той же улыбке, но языком наружу. Глаза, сильно намазанные, открыты, но половина щеки одна сплошная рана. Лицо, однако, серое, как у той девушки на чердаке.

Господи помилуй! Когда это она успела повеситься? Они ее подвесили?

Мальчишка отскочил, увернувшись от ноги санитара.

Вот тебе и жизнь кончилась, пещерная жизнь. Что-то она бегала, хлопотала, хотела меня убить, боялась тех, дралась, ее били, драли как Сидорову козу, она, видно, прошла все через что может с детства пройти дворовая подстилка, голодала, пила и кололась. Красивая девка. Белья чистого, бани явно не знала. Небось и мать ее пьющая, в доме мужики хороводом. Предки люмпены из деревни, то есть все корни, вся система защиты утеряна — сейчас в деревнях мужики продают детей за бутылку на время, на час (разработка Лены Голик по материалам Владимирской области, т. е. пока мать в город поехала, пишет она). Обычная архаика (это уже идет моя недописанная статья типа «Дискурс контемпорентного мегаполиса как средоточие второй системы метаболизма делинквентов» —???), история детеныша-самки из неолита, потерявшей свое племя пещерной девки, которую не защищает никто. Убили, наверное, из-за меня. Те двое донесли, что она показала мне где старшие воры. Не могли не донести. Подумали и оба от страха настучали. Может быть, ей заказали меня. Да, она же в последний момент душила. Перед смертью. Даже не тема для дискуссии. Каменный век прет изо всех подворотен с каждым новым поколением детей. Грех думать, но если бы Алешка ходил, то пришлось бы ему гулять во дворе с этими. Жить по дворовым законам до конца школы, если хватит сил. По законам пещеры. Тебя бьют или ты сможешь отбиться. Соседний двор на тебя охотится, это чужое племя. Как меня регулярно потрошили на Красноармейской, за аптекой, по дороге в школу. Или в школе старшеклассники. Ввалились в сортир, схватили, пыхтели, сдавленно хихикали, все помню до мелочей. Задернули руки за спину, поставили на колени в лужу мордой к унитазу. Ткнули хорошенько в грязную вонючую дыру. Кряхтели, расстегивались. Если бы не тетя Таня уборщица… Разоралась, сделала вид что все обычно, опять ссыте мимо. Да. Все из-за того что был чужой. Но как был рад, что свои со двора взяли на дело, стоять на шухере. Честно стоял, когда они полезли в ларек, потом мог говорить в школе «Толя Хромого знаешь?». Если бы отца не перевели на Север, давно бы уже отсидел. Всех со двора пересажали. Наиболее приспособленные к этой жизни так и сохраняют инфантильность, уходят потом в бандиты и в охрану, иногда одновременно. 15 % мужского населения в охране (данные Козихиной), 28 % в бандитах. Цивилизация, образование, взросление их не касается. Остаются детьми, как энтти мои. Правополушарная, неразвивающаяся цивилизация. Не способная к прогрессу. Энтти все потеряли. Мы их обманываем легко. Скоро они вымрут. Не будет ни этой культуры, ни этих поэм. Наши дети стихов не слагают, бессловесны и в подавляющем большинстве бессовестны, маленькие первобытные, хотя свой стыд у них есть, какие-то свои запреты, табу, приметы, на трещины не ступать, стучать ровно столько-то раз или ровно десять шагов сделать до угла… Излюбленные числа, нумерология. В такой-то день падаем на дно, не шевелимся (тринадцатое). Ананкастический синдром, вторая система метаболизма. То есть в первой системе метаболизма, в древности, человек бежит от опасности или, наоборот, за добычей. Движение логично идет за чувством (страх — следует бегство, голод — надо догнать и убить, гнев — драться, секс — повалить). Вторая система метаболизма — когда эти непосредственные связи уже не существуют. От опасности не убежать — к примеру, выгнали с работы. Опасность есть, но не здесь, не сейчас (завтрашний экзамен, выплата долга с рассрочкой, угроза по телефону, вчера поставленный диагноз). Бегство не поможет. Нельзя ударить начальника. Голод — надо идти в магазин. Повалить бабу прилюдно или караулить в темноте — посадят как маньяка. Тогда надо постучать по дереву точное число раз, плюнуть через плечо, на определенную цифру запрет (синдром в ДПП), посчитать сколько трещин в асфальте, сколько окон на противоположном доме (диагноз Надежды Тэффи, без этого она не могла стронуться от двери), вернувшись посмотреться в зеркало, произнести заклинание. Уехать (распр. способ). Уйти пешком. Не наступать на крышку канализационного люка (случай Илоны Г. Надо ей позвонить.) Возникает система оберегов. Свод нелогичных жестов и поступков. (Аркашка И. всегда стучит по всем деревянным поверхностям, дверям и перилам костяшкой среднего пальца, Мишка Ш. тоже). Все дети, однако, через это проходят. Почти религиозные понятия, оттуда недалеко до ритуала, молитвы. Пошептать три раза. Если эти правила не соблюдать, то будет великое горе с мамой. Начала всех религиозных обрядов — куда ступить, сколько шагов до поворота, как переставить предметы (ритуалы новых религий см. обряды рамакришнаитов, под бормотание молитв с определенной скоростью переставляются инсигнии, да и порядок поворотов процессий и восклицаний в старых конфессиях, равно как если не постучать пять раз, то мама умрет. Этого они боятся больше всего. Матриархальные дети). Надо бы заняться сбором материала, уходит же и это. Вырождаются, новые уже не знают стыда и правил. Вырастают психопаты совсем страшные. Деньги, игры, веселье, убийства, похищения, воровство, пьянство, свадьба не без топора. Хотя быстро обучаются тому, что необходимо (вождение, компьютер для игр, языки, оружие, способы как отнять деньги, это надо отметить, быстрота освоения новых технологий). Любовь испытывают разве что к собакам, кошкам и своим маленьким детям. Но при этом настолько не знают препон, что могут бессознательно изнасиловать ребенка, сначала взасос целуют, щекочут и мнут, потом уже им не остановиться. Как урод этот Юра, убитый, но опять живой.

Все это пронеслось в голове за секунду. Щелк-щелк.

Менты погрузились и уехали. Скорая еще стояла, к ней все несли и несли эти ободранные носилки с девкой.

Пацан, однако, уцепился за ее свисавшую руку, деловито так схватился и шел как у гроба. Сердце щемило глядеть. Сирота с важным видом в последний раз держится за мамкину руку. Санитары плюнули на это дело, мало ли, может, сын один остался у такой матери. Перестали его гнать. Резало в глазах от такой картины.

Номер Один почувствовал, что глаза мокрые: мысль об Алешке. Тот даже не мог бы рядом пойти, калека.

Так. Эту занесли в машину, мальчишка заплясал перед хлопнувшей дверкой, руку ему, что ли, прищемили в злобе, и опять пошли в подъезд двое санитаров в грязных синих халатах с носилками, затем, минут десять спустя, выбрались из подъезда с накрытой ношей. У них тут в городе еще не знают пластиковых мешков. Опять малый, уже в полном праве, отвернул покрывало от лица жмурика, да так и оставил, отпрыгнул. Эти санитары, руки заняты, сразу бьют ногой. Малому попало, екнул, завопил «а че я сделал-то». Отошел, держась за голень.

Кто это, я его знаю, как-то зовут… Знаю, но не помню. Где я его встречал?

Этот труп был вообще нормальный молодой мужик. Глазки открыты. Волосы на ветру шевелятся. Светлые волосы. Худой, бледный. Хорошая морда у парня. Даже жалко до слез. Ямы под глазами. Истощение, что ли? На кого-то смахивает. Да! Знакомое лицо какое! Типа я вас не знаю, но я вас брил сегодня. В вагоне-то! У туалета!

Тихо, тихо. Подойти, они поставили носилки, пока передний санитарище залез в свой грязный салон, подвигает девку и еще что-то, ага, коробки какие-то, с бананами левый груз. Подрабатывают мужики, фрукты в свободное время держат в больших холодильниках морга…

Подойти, открыть покрывало. Да не возникай ты! Все уже. Увидел что надо было. Клетчатый пиджак, разрезанный на груди. На щеке красное пятно, в поезде укусила какая-то тварь, расчесал за ночь. Ну, бред.

Номер Один посмотрел теперь на свои ноги, обутые в какие-то незнакомые блестящие туфли. На пиджак клетчатый, карман слева на груди целый. На руки. Желтая какая-то кожа. Черные волоски на фалангах пальцев. Ладони умеренно влажные. Левое запястье ловко охвачено золотым браслетом часов. Стал щупать свое лицо. Крепкая щетина на голове, какой-то бугор на лбу прямо над левым глазом, с волосами! Здрасьте! Второй бугор симметрично. Это брови! Неандерталец я, однако. Пошел щупать дальше как слепой… Лицо неровное, какие-то мелкие желваки. Потрогал крепкий хрящеватый кривой нос, с гулей на конце. Упал, что ли… он. Кто-то. Госди, скала я. Как говорила наша соседка «с Харькова». Жена немого художника, Светочка. Он писал портреты передовиков прииска. Господи, сказала я. Скала я. Скала я. В карманах: записная книжечка почти чистая с короткими цифрами и сокращениями. Зашифровано, однако. Мобильник. А, это Ящиков телефон. Отключен. Еще мобильник. Включен. Нож Ящика. Мелочь.

Кто такой Ящик.

Но я же помню, вчера объявил Анюте что ухожу, у меня переговоры с людьми, которые дадут деньги, может быть, переговоры на всю ночь. Еду на электричке за город. А она отвернулась, знаем мы ваши переговоры ночами, теперь это называется переговоры. А, кстати, зачем деньги, кому, нам? Нет, это пока за Юру выкуп. Юра сидит в яме у людоедов, явно на куртке следы грязи как валялся в воде, с него снимут шкуру, знаешь такое слово, ошкурят. Буквально, кожу они сдирают с человека. Пекут и едят. А шкуру на себя надевают жиром и кровью наружу. Поняла? Поняла. Ты меня не испугал. А сколько на него тебе дадут. Пять тысяч долларов, если все будет хорошо. Да?!? Заплакала, закричала, как больная, на Юру берешь, а для Алешки тебе жалко? Взял бы сразу и на него и на лечение своему же сыну! Хорошо что Алешка спал на балконе, не слыхал. Кидала вещи вслед. Даже на лестницу кинула. Свою сумку пустую, без денег. Да, потому что утром все выгребла для этого продавца, разносчика лекарств. Пустую сумку швырнула на лестницу, захлопнулась в квартире, щелкнул, замок. Поднял брошенное, отнес обратно к запертой двери. Повесил на ручку. Старая, потертая бывшая кожаная сумка, она ей гордилась, что из настоящей кожи купила, хоть и из кусочков, только что разглядел с чем она ходит. Как бомжик. И выглядит как бомжик, и Алешка такой же, хотя они у меня чистенькие. Все помню, во у меня память после смерти! Дальше, ночь ехал в плацкарте с адресом в грудном кармане, адрес банка, который дал Панька. Директор, знаю, так. Директора фамилия… так. Панька директор. Анюте с Алешкой теперь только в метро просить с картонкой в руке. Госди, скала я. Дальше приехал, дальше у меня вырезали пакет с деньгами, откуда-то они знали, что он у меня на груди.

— Вы куда вы мужики куда его ве-езете?

Молчат.

— Вам что, ба? Бабки вам что бабки не нужны?

Один обернулся:

— На Бродвей.

(Сделал вид что знаю).

Затараторил с бешеной скоростью:

— Давай договоримся, мужики. Вы меня там подождите, лады? Я заплачу. Да сколько скажете. Ждите меня там. Это мой кореш. Не хочу давать его вспарывать, он же верующий.

Что такое, язык не слушается!

Сунул руку во внутренний карман, отслюнявил одну бумажку. Проверил на свету. Эти смотрели застыв. Э, сотня долларов, это мне и самому пригодится.

Пошарил еще в боковом кармане, опять большие, не стал вынимать, сначала ответьте.

Санитар сказал как-то неразборчиво, гугняво, что-то в роде «отстегнешь, тогда командуй». «Онстегнешь, тогна команнуй». Да не получишь ты у меня. Сказал опять «подождете меня там», с длинным добавлением. Сели, недовольные, хлопнули дверцей.

Крикнул им вслед «Договорились, …?».

Уехали.

— Ку… куда они?

Вопрос в пространство.

Подошел тот мальчишка:

— На Бродвей увезли. Валер, дай на мороженое.

Хрен тебе что дам. Где этот Бродвей? Адрес!

— Я на машине покажу. Мама тоже там ее увезли. Дядь Валера, возьми меня с собой!

Жалобно так сказал. Но лживо. Горя они не испытывают. Так, на всякий случай прокатиться. Небось, доставалось ему от мамки. Хотя посмотрел значительно, с упреком. Маленькие умные глаза. Примесь восточной крови.

— Моя мама, Света. Можно?

Мама? Какая, к шутам, мама? Там он сам лично на грязном днище труповозки валяется. Тоска, какая тоска охватывает! Животная.

Холодно. В районе желудка пусто. Сосущая пустота. Как печально, раз, как печально, два. О Господи. О утренняя скучная земля во дворе, мусор, стеклышки битые блестят в убитой почве у гаражей, дует холодный ветер. Железная решетка… Чахлые кустики… Суки! Надо было им заплатить и сесть в их скорягу, быть рядом с этим человеком, проводить его как полагается. Дать его домашний адрес, чтобы все зарегистрировали, чтобы Анюта знала, чтобы оформила хоть какую-то пенсию на Алешку. Нет, он уже получает пенсию как инвалидик… Никакого толку от моей смерти ему не будет. Да. Надо ехать к ней и оставить ей сколько-то денег. А ну как она меня не пустит? Она меня этого Валеру не знает. Тут рассказы не помогут. М-психоз, видите ли. А Юру спасать — а хрен с Юрой. Меня уже нет. Энтти? Их тоже нет. Никого вокруг. Я один! Я один! Сколько ей оставить денег? Анюта — это которая? (длительное умственное усилие). Да, надо отвезти в этот банк баксы, чтобы они не согнали Анюту и Алешку с квартиры. У директора же моя расписка! Да они так или сяк все равно замочат их, моих, просто-напросто. Потребуют подписать бумажки, придут с нотариусом. Алешку на балкон над перилами выставят, сейчас уроним, он заплачет, и она все подпишет. Меня бы стали пытать, бы вытерпела. Ради сына. А стоп: как я верну в банк деньги, если меня уже убили? От лица. От его лица. Кто мне засвидетельствует, что это я вернул? Моя подпись-то уже чужая! Вор, видите ли, возвращает деньги убитого обворованного — а куда? Они там в банке ой как охотно деньги возьмут, но ничего не изменится. Скажут: как это он вернул, да его же убили давно! Заставлю (длинная фраза). Меня сейчас везут в морг. Кредит не вернуть. Куплю им другую квартиру. Здрасьте, я незнакомый друг. Анюта всех посторонних боится, недоверчивая. Какая меня жаба душила, что я санитарам не дал сотню? Да доллары надо было сунуть!!! Посмотреть на него в последний раз, как-то попрощаться. Где Бродвей?

— Где Бро где Бродвей?

— Поедем, покажу, так не знаю, — отвечал пацан. — Дашь на мороженое, на два?

— Деловой, а?

— Дяденька, я не ел ничего…

Но тут кто-то тронул его сзади за рукав, как попрошайка. Это был Лысый! В других штанах причем. Грязная рука, ногти в коричневом, как в дерме. В дерьме и есть. Рук не моет пацан. Как Юра. Но выглядит нормально. Смотрит на меня, киллер. Тускло смотрит. Что ему нужно, ему нужны деньги обратно. Мне он, наоборот, не нужен.

— Кряча, — сказал лысый. — Тонея. Сам-перши… Борился… зе мноу.

— Пошли, — ответил на это Номер Один. Если не можешь по-русски говорить, кой хрен ты тут командуешь?

— Валер, Валер, — забормотал мальчишка, — куда ты?

— Стоп. (Малому). Вот ты. Ты знаешь, где я живу?

— Знаю, квартира тринадцать.

— А где Бродвей?

— Да покажу же! На машине!

— Звевай стонд, — сказал лысый, без угрозы причем и безадресно, но парень исчез мгновенно. Ученый, знает язык.

«Валера» пошел со двора. Как-то надо было показать, что он тут свой. За ним покатил лысый, бормоча:

— Кряча… Тонея чезабил…

В ответ, как бы торопясь, Номер Один посмотрел на свои часы. Два часа дня. Пальцы были длинные, со слегка суженными кончиками. Черные волоски на фалангах. Очень аккуратные ногти, на среднем пальце особенно длинный прямо коготь, под ним что-то сидит… Осколок бритвы! «Писка» называлась в детстве. «Попишу по глазам». Противное ощущение именно чужих ногтей. Хочется изгрызть. Ладонь широкая, чужая до тошноты. Пальчики шевелятся сами собой.

Как тяжело в этом теле… Ломит его, ломает. Что же было?

Покрутил головой. Вот он, Ящик. Явь.

Срочно нужно зеркало. Кто мы.

Они шли по довольно оживленной улице. Груз кучи долларов приятно увеселял. Тепло с левой стороны пиджака.

Ты, лысый, отвалишь сейчас. Исчезнешь.

Навстречу попадались хорошие бабы, девки, но на них двоих красотки не смотрели, даже уклоняясь как бы от прямого взгляда «вопрос-ответ». Их, видимо, вычисляли мгновенно, воров. А по глазам хотите?

Оба они отражались в витринах. Номер Один видел рядом с мелькающим Лысым отражение высокого черноволосого молодого мужчины в клетчатом пиджаке. Номер Один сунулся почесать в затылке (Лысый слегка поотстал) — черноволосый поскребся тоже.

Обмен валюты. Отгораживаясь, поменял сто долларов. Смотрелся в стекло обменника. Ничего не видно.

Надо зайти в кафе, там как правило есть зеркало.

Он свернул в какую-то первую попавшуюся харчевню с самообслуживанием, сел за столик, Лысый, как зеркальное отражение, сел тоже. Не понимая своего положения. Опять завел свое:

— Вешкурве, тыперши курве руске…

— Пойди закажи, — негромко приказал Номер Один.

Лысый протянул руку, подождал с протянутой рукой, получил большие деньги. Других не было. Помедлив, пошел и встал в очередь к буфетчице. Здесь пекли блины, кажется.

Тут же перед столиком встал в позу парнишка лет пятнадцати. Текст обычный, интонации тоже:

— Не могли бы вы… Очень хочется есть… Бабушка в больнице… Мы остались вдвоем с братиком, ему девять лет…

Бледное одутловатое лицо, тусклые глазки. Пьет малый.

— А ну, ва… вали отсюда!

Как же привыкнуть к этому рту? Нижняя губа как бы запинается о зубы.

Буфетчица из-за стойки, как будто бы ждала, зачастила:

— Кому сказано! Иди по-хорошему! Он сюда как на работу ходит!

Голос, однако, заботливый: как бы чего не вышло.

— Я не вру, два дня с братиком не ели! — очень тихо и проникновенно произнес малый. — Девять лет ему, только девять. Мы одни живем в квартире бабушки, совсем одни! Есть нечего. Хотите, пойдем, вы проверите?

Номер Один громко сказал Лысому:

— Ян, возьми ему блин!

— Вы меня не поняли, — тихо, значительно сказал парень и положил руку ему на плечо. Номер Один скинул эту дрянь. — Для нас цена блинов это целое состояние… Там есть гастроном… Я бы купил макарон, хлеба, тушенки… Бабушка в больнице, брат плачет… Хотите пойдемте, вы проверите…

Щечки у него были раздутые, водянистые, сильно пьющий парнишка. Ага. Так он еще и торгует этим «братиком».

Ящик как раз отдал деньги и ждал блинов.

— Сдачи нет, — крикнула буфетчица. — У кого есть мелкие?

Ага.

— Ну ты че ра… развыступался, — сказал Номер Один не своим голосом, высоким и маслянистым, адресуясь в пространство. — Где тут директор? Где, я спрашиваю, директор, где директор, говорю? Что он к людям в этом шалмане при… пристает?

С этими словами он встал, взял парня за шкирку и повел его, причем повел в глубину кафе.

— Позоставьго-у! — беспокойно крикнул Лысый. Он в этот момент нес блины к столику и еще должен был вернуться за сдачей и кофе. Момент был рассчитан. Номер Один зорко следил за происходящим. Этот не оставит без присмотра такие большие рубли. Без сдачи не уйдет.

— Но! — гикнул Номер Один, отворяя дверь во внутренний коридор кафе.

Тут же им повстречалась старушка-вострушка, дитя прошедшего века в синем халате.

— Сюда нельзя! — оценила ситуацию — Че лапаешь пацана, — закричала она и длинно выматерилась, — в милицию захотел? Педик?

— Я сам милиция.

— (Заныла). Че он тебе сделал? Он еще мальчик!

Ага. Эти работают вместе. Видно, она и есть бабушка.

— Девушка, — Номер Один приобнял служащую, а парень, почуяв волю, немедленно исчез.

— Дедушка! — задорно возразила «девушка».

— Из главного по организованной, — выпалил Номер Один и тронул нагрудный карман, где действительно лежали какое-то корочки, с удивлением отметил он. — Молодым человеком надо заняться. Так, займемся молодым, так. Где туалет?

— Иди туда, вот, честное слово, приспичило, из главного, не засерь мне смотри! — заворчала уборщица, которая людей видела насквозь.

Она показала ему путь ручонкой, много лет моченной в хлорке, но нечистой.

После чего скромно удалилась, а Номер Один, имея в кармане связку ее ключей, кинулся искать служебный вход.

— Что ходят тут, где Михална? — вызверилась на него какая-то баба в белом халате.

— Из главного по организованной, — быстро повторил Номер Один и опять тронул нагрудный карман. — Скрылся тут один. Где черный ход? Служебный?

— Так ключи у ней… У Михалны… — растерялась баба и показала рукой налево. — Там лестница наверх и налево вниз…

Он мигом нашел путь, успел выйти и запереть железную дверь, когда с той стороны Ящ начал толкать ее, потом срежетать, вскрывать. Но в замке был предусмотрительно оставлен ключик!

Номер Один, пройдя среди гнусных подробностей заднего двора, баков, хлама, помойных контейнеров и ломаной казенной мебели, нашел выход, запертую на засов калитку, и очутился на небольшой тихой улице. Ящ уже мчит сюда явно.

Остановил (сразу же, первую же) машину. Раньше водилы не тормозили как вкопанные. Он был хмур и удачлив. Все получалось.

— Мошшетэ ехаа-атть ф пооольниццу? — сказал Номер Один почти нараспев. Вот! Надо тянуть гласные!

— В какую, мистер? В каку больницу? — громко, как глухому, проорал шофер.

— Ти-иппа в плишайшую, ищу ттрука. Плисского ттру-ука у меня самочили.

— А, близкого друга замочили, — с сочувствием перевел на русский находчивый водила. — В ближайшую ему. Хельсинки? Финик, я-я?

Пока ехали, Номер Один себя обшарил и обнаружил потайной карман, не очень большой, с паспортом на имя Крячевского Валерия Николаевича. С фотопортретом худого мрачного типа. Подумал, покопался и переложил туда же второй паспорт, из пакета с деньгами. Так, на всякий случай.

Подкатили к какой-то больнице, и водила был послан спросить в приемном покое, где находится морг под названием «Бродвей».

Позвонил в Москву Анюте.

— Аа-ле! Ты-ы? (Сейчас начнется). Му-у-мичка! Письмо мое в ку… в куртке! Наа-найди!

— Але, это кто?

Ду-ду-ду-ду…